Текст книги "Осень"

Автор книги: Мария Прилежаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Прилежаева Мария Павловна
Осень

Мария Павловна ПРИЛЕЖАЕВА

ОСЕНЬ

Памяти мужа и друга

Александра Григорьевича Уманского

1

Ровно в семь звонил будильник. Пронзительно на всю трехкомнатную квартиру, с ванной, стенными шкафами и прочими современными удобствами.

Анна Георгиевна вскакивала первой. Всунув ноги в тапочки, открывала настежь окно.

– Подъем. Раз – и, два – и. Вдох, выдох.

Старая няня, крупная старуха с большим носом и крошечным пучочком изжелта-белых волос на макушке, оставляла кашу довариваться, на маленьком огне и, шаркая шлепанцами, шла из кухни к Ляльке.

– Вставай, подымайся книжку учить, ум точить, – низким голосом, сильно окая, приговаривала она, застегивая на Ляльке платье и перевязывая ленточками метелки над ушами.

Игорь Петрович, досыпавший последний сон в обнимку с подушкой, шумно всхрапнув напоследок, откинул одеяло.

– Привет! – сказала Анна Георгиевна.

– Да здравствует день, солнце и богиня Афродита в халате, – ответил муж.

– Игорь, не шалопайничай с утра. Раз – и, два – и. Лялька, становись на зарядку.

Через полчаса, одетые, умытые, они сидели в кухне за квадратным столом в красную и белую шашечки и, как добрая, наиболее благоразумная половина человечества, ели кашу из овсяных хлопьев. Игорь Петрович кончил, подмигнул Ляльке. Лялька радостно улыбнулась во весь рот без двух передних зубов.

– Папа, ты что?

– Показательный завтрак перед трудовым днем образцово-благополучной семьи.

– Идейной, – вставила Анна Георгиевна.

– Под руководством нашей просвещенной, политически выдержанной, морально устойчивой мамы.

– Наперекор вольнодумству отца, – подобно мячу в волейболе, вернула Анна Георгиевна.

– Мама, что такое вольнодумство отца?

– Попалась, Егоровна, – хмыкнул Игорь Петрович. – Выкручивайся.

– Чего же выкручиваться? Скажем прямо: вольнодумство – это беспорядок, ветер в голове... правда, не всегда.

– Ага, с оговорочкой.

– А я все равно люблю папу, – сказала Лялька, потянулась, прильнула розовой щечкой к щеке отца с каштановой полоской бакенбарды. – Папа, ты добрый-предобрый!

– Эко дитё смышлёно, что ни скажет, рублем подарит, – растрогалась нянька, постучала по столу костяшками пальцев. – Не сглазить бы.

– Результаты твоего идейного воспитания, Анна! – засмеялся Игорь Петрович. – Нянюшка, стол из пластмассы, а от сглазу по дереву надо стучать, и не сверху, а снизу.

– Что такое "от сглазу"?

– Лялька, няня шутит. И папа шутит. И я шучу.

Ровно в восемь они втроем были на улице. Сентябрьское утро с высоким куполом неба ясно и чисто. Во дворе на аккуратных клумбах пестро цвели георгины. Довольно гулили голуби, перебирая коротенькими лапками.

Игорь Петрович на ходу развернул свежую "Правду", пробежал заголовки, сунул в портфель.

– Ма! Па! А наш второй лучше всех в школе, у нас хулиганов нет, и ябед нет, и четыре отличника. Папа, а отличники все только девочки.

– А ты?

– Римма Федоровна говорит, не хватает сознательности.

– Вот те на! Мама такая сознательная...

В двух кварталах от дома Лялька махнула, прощаясь, рукой и свернула в тупичок, где, замыкая его, стояло четырехэтажное серое здание с широким подъездом. Не читая вывески, можно было догадаться, что это школа. Лялькина школа номер один в центре города, сооруженная по типовому архитектурному проекту, подобно всем школам во всех городах Советского Союза.

– Эй, Лялька, подтянись в смысле сознательности! – крикнул отец.

Дальше, до бульваров, они пошли вдвоем. Бульваров в их городе три липовый дореволюционных времен и два продолжающих его молодых, где вперемежку стоят липы и клены, тихие березки, тонкие осины с дрожащей листвой.

Бульвары – любовь и гордость города. Безобразничать на бульварах не позволено никому, во всяком случае на глазах у народа. Даже среди молодых парней с гривами до плеч редко кто кинет на песчаную дорожку окурок. Как из-под земли вырастет дюжий дружинник или какой-нибудь старожил, ревнитель городской красоты и порядка.

У бульваров им расходиться. Игорю Петровичу вправо, он пошагает почти бегом, чтобы в срок успеть на работу. Анне Георгиевне не к спеху, до девяти время есть. Она любит в любую погоду медленно идти бульварами и думать. Или не думать, а просто идти. С ветки беззвучно сорвется лист, плавно покружит в воздухе и ляжет на песок дорожки. Клены льют желтый свет. В городе много кленов, оттого полна золотом осень.

Минуту они постояли. Он, высокий, темноглазый, с пушистыми баками вдоль смуглых щек. Стандарт? Может быть.

"Мой милый "стандарт", в модной замшевой куртке, с карманами и кармашками, застежками "молниями". До чего же фасонист, хотя и на серьезной работе!"

– Игорь, а хорош ты у меня, – любуясь им, сказала Анна Георгиевна.

– Егоровна, и ты у меня неплоха, – в тон ей ответил муж.

– До вечера, Игорек.

– До вечера, но не до самого позднего. В кино французский фильм. Поглядим?

– Поглядим.

– Всего, богиня Афина.

– Ну уж! И Афродита и Афина.

– Мудрость и красота – это ты возлюбленная жена моя!

Он театральным жестом снял шляпу.

– Игорь, брось, люди видят. Несолидно, право.

Они разошлись.

"Так и живем", – думала Анна Георгиевна, медленно идя бульварами, радуясь свету солнца сквозь шатры кленов, вдыхая острый, чуть горький запах осени.

"Человек редко говорит о себе: я счастливый, – думала Анна Георгиевна. Оттого, что всегда хочет больше? Или из суеверия, чтобы не спугнуть? Или счастье, как здоровье, не замечают? Я тоже боюсь сказать вслух, но про себя... Милый, мне нравится, что ты меня называешь Егоровной, легкий, беспечный, а в главном серьезный, – все в тебе нравится. Дом, семья, интересная работа – чего же еще?"

Но тут какое-то тревожное чувство тихонько поднялось в ней и постучало: взгляни. И она поглядела в сторону, где, отделенная от главной аллеи рядом молоденьких деревцов, тянулась узкая боковая аллейка. Так и есть. Вот уже несколько дней она встречала здесь на бульварах пожилую женщину. Простоволосая, в светлом пальто спортивного покроя, коричневых туфлях на низком каблуке, женщина напоминала отслужившую службу спортсменку, какую-нибудь бывшую звезду. А что? Приехала на покой в их ничем не примечательный, сравнительно тихий районный город. Чего не случается в жизни?

Отчего-то Анну Георгиевну беспокоит замкнутый вид пожилой спортсменки, хмурость глаз, глядящих вдаль, не замечающих никого вокруг.

Анна Георгиевна легко общалась и сходилась с людьми и привыкла почти всегда в ответ встречать дружелюбие, а тут отчего-то не решалась подойти к спортсменке.

Подойти бы: "Я вижу, с вами неладно. Может быть, надо помочь? Или я ошибаюсь?"

Вообще Анну Георгиевну тянуло так или эдак познакомиться с женщиной, каждое утро последнее время встречавшейся ей на бульваре.

Но что-то ее останавливало.

2

Это случилось месяцев семь-восемь назад. В школу номер один, что стоит в тупичке недалеко от бульваров, явилась посетительница, лет сорока пяти, с подстриженными, слегка вьющимися рыжеватыми волосами. Впрочем, рыжеватость не была отличительной чертой ее внешности, ибо большинство женщин ее возраста и старше красились в тот же цвет за отсутствием других колеров в городских парикмахерских. Более отличала ее тщательно маскируемая начесанными прядками, досадная лысинка на затылке.

Пришедшая была одета в коричневый трикотажный костюм с ярко-оранжевой блузкой. Тройной ряд янтарных бус укрывал начавшие обозначаться морщинки на шее.

Такая посетительница явилась однажды в школу номер один.

Шли уроки. Учительская, обставленная несколькими небольшими полированными столиками, длинным столом посредине и шкафами для учебных пособий вдоль стен, была пуста. Но, услышав чьи-то шаги, из смежного с учительской кабинета показался директор.

– Надежда Романовна!

– Здравствуйте, Виктор Иванович, – отвечала она. – Выгодная у вас резиденция: в коридор ход и в учительскую ход, бдительное око нарушения там и тут не пропустит.

– Пожалуйста! – почтительно, несколько старомодным жестом пригласил директор гостью в кабинет.

– Пока уроки, можно и здесь. Здесь солнце, – возразила она.

– Вы правы, а в моей, выгодной, как изволили заметить, резиденции хоть с утра зажигай электричество. Хорошо ли здоровье, Надежда Романовна?

Они уселись за длинный стол, с краю, друг против друга. Надежда Романовна перебирала янтарные бусы на шее.

– Здоровье прекрасно, Виктор Иванович. А разговор предстоит серьезный.

– Слушаю, – насторожился директор.

– Вы в школе этой всего второй год?

– Да, – еще более насторожился директор. "Ведь знает. Зачем спрашивать о том, что известно?"

– Отличие от прежнего порядочное? – продолжала она.

– Что говорить! – возбужденно воскликнул Виктор Иванович. – Окраина, новостройки, ямы, глина, неубранность. Или центр. Какое сравнение?

– И коллективом довольны?

– И коллективом доволен.

Она помолчала, перебирая янтарные бусы. Он с беспокойством хмурил брови. Чем дольше длилось молчание, тем беспокойнее хмурились брови директора.

– Дело в том, – наконец заговорила она, – коллектив у вас приличный, но... слишком женский монастырь... выражаясь языком устарелых понятий.

– Надежда Романовна! – искренне изумился директор. – А в других школах? Во всех школах то же. Статистика показывает: восемьдесят процентов учителей – женщины. Факт. Где вы наберете мужчин? Мужчины в кибернетике, атомных институтах, самолетостроениях...

– Да. Но... выражаясь языком поэзии, кто ищет, тот найдет.

Он, не понимая, куда она клонит, в удивлении на нее глядел.

– Я не от себя, Виктор Иванович. Руководство считает... Но ближе к делу. По предварительному распределению молодых специалистов из областного педвуза в наш район к будущему учебному году направляется несколько человек. Так вот один словесник, способный, почти отличник... Так вот руководство рекомендует его в вашу школу. Его. В вашу. Школу, – чеканя слова, повторила она.

Он в растерянности потер лоб.

– Но у меня нет вакантных мест. Своим учителям не хватает часов.

– На окраине перегрузка, у вас недогрузка. Все только в центре желают работать. Негосударственный подход, – внушительно возразила она.

– Пошлите его на окраину.

Она откинулась на спинку стула и, ухватив в горсть и туго затянув на шее янтарные бусы, долго молча глядела на него.

"Ну и дурак!" – отчетливо прочитал он в ее тяжело остановившемся взгляде.

– Руководство рекомендует... вам понятно?

Постепенно он начинал понимать. Он закусил губу, чтобы не выдать вслух негодование. Руководство! Дергают, требуют. Приказ за приказом. Разумеется, этого пижона, который и до диплома еще не дотянул, они не имеют права ему приказать взять при отсутствии свободных мест в школе. Но... То-то и дело, что "но"...

Он пожал плечами:

– Не знаю, где найти выход.

– Я затем и пришла, чтобы вместе... – смягчилась она, ложась грудью на стол, чтобы быть к нему ближе. – Виктор Иванович, я ваш друг. Я хочу вам только хорошего. В вашем положении, когда вы всего второй год директорствуете в лучшей в городе школе...

– Но какой выход? Выход?

Зазвенел звонок к концу урока, и сразу школа вся загудела, топот десятков ног донесся из коридоров в учительскую; учителя входили один за другим с журналом или кипой тетрадей, кивали, здороваясь с Надеждой Романовной.

Вошла пожилая учительница в темном платье, ладно сидящем на ее статной фигуре.

– Представьте, товарищи, что со мной было! – ни к кому не обращаясь, смеясь, говорила она. – Представьте, веду на полном подъеме урок, по ходу дела надо почитать из Белинского, хвать очки, а их нет. Заметалась туда-сюда. Ребята углядели: "Что вы?" Очки, говорю, потеряла. Они как грохнут!

– Как "грохнут"? – преувеличенно удивляясь, с холодком спросила Надежда Романовна.

– А так. Расхохотались. Да хором, вон очки, вон у вас на цепочке висят. И верно, висят. Я эту цепочку недавно завела, еще не привыкла... Беда мне с очками! То и знай, что ищу. Да что я! Про то, как бабушки теряют очки, сто раз в детских книжках написано.

– Не все. Не всегда, – возразила Надежда Романовна, поведя на директора настойчиво что-то подсказывающим взглядом. Он отмолчался.

"Увиливаешь? Рано или поздно заговоришь, голубчик", – внутренне усмехнулась она. И грустно сочувствуя:

– Склероз, Ольга Денисовна. Неизбежное явление в ваши годы.

– Так уж и неизбежное?

– С природой не поспоришь. Вон в журнале "Здоровье" пишут: свежий воздух и покой. Единственное лекарство: свежий воздух, душевный покой.

3

Итак, приказ. Без печати и штампа, даже вовсе без бумажки, где несколько лаконичных слов, не допуская возражений, диктуют... Впрочем, подобного рода приказы в печатном виде не отдают. Их отдают устно. Через доверенное лицо. Без свидетелей.

Виктор Иванович сидел за письменным столом в своем неуютном и темном директорском кабинете. У него не было привычки шагать при обдумывании острых ситуаций, подобно сегодняшней, когда непременно надо принять то или иное решение.

Сутулясь, с нахмуренным лбом, он сидел неподвижно, и только длинные крепкие пальцы время от времени отбивали по столу сердитую дробь. То или иное решение? Черта с два! Решение одно. Какого-то юнца со студенческой скамьи, наверное, пижона, маменькиного, вернее, папенькиного сынка, протеже, а может быть, родственника прямого начальства, надо устроить в школу номер один.

Виктор Иванович даже тихонько простонал, вспоминая, каких усилий стоило ему добиться директорства в этой школе, где учительский коллектив, традиции, репутация лучшей в городе были созданы до него, не его трудами, и где он получил благоустроенное жилье на первом этаже, вместо прежней одной комнатушки на всю семью в коммунальной квартире. А в перспективе жилищный кооператив в центре города, в районе бульваров. Виктор Иванович стукнул кулаком.

– Черт! Черт и дьявол! – выругался директор.

Никогда ничего не давалось Виктору Ивановичу даром или хотя бы легко. Всего добивался тяжким трудом. Если бы только трудом!

Всякий раз, когда приходилось идти на сделки с совестью, Виктор Иванович страдал. А приходилось. Не постоянно, но приходилось. Виктор Иванович мучительно помнил все эти случаи. Значит, не совсем угасла совесть? Почему угасла? Чепуха! Другие и не на такое идут. И ничего. Сходит. Да еще в почете, продвигаются, повышаются, уважаются...

А он, интеллигентик, хлюпик, несмотря на солидную фигуру, плотные плечи, благообразно спокойную физиономию, он помнил все случаи, и его обжигало стыдом.

Вот... например... а... и вспоминать тошно. Вот, например, батюшки мои! Лет двадцать тому другой давно позабыл бы, а он все держит на сердце. Он был молод, холост, свободен, в сущности, ни от кого не зависим, когда его послали обследовать преподавание одного чудака старикана, биолога, о котором (Виктору Ивановичу было это известно) в роно сложилось неблагоприятное мнение. В ту пору кукуруза была "царицей полей". Надо же было тому старикану (Виктор Иванович как сейчас видит его – в потертом пиджачишке, высокий, костлявый, с растрепанной шевелюрой и какой-то сумасшедшинкой в запавших глазах), надо было этому одержимому пуститься при постороннем рассуждать о вреде распахивания окских заливных лугов. Да как! С дрожью в голосе, почти со слезой. Он, видите ли, родом оттуда, ему жаль заливные луга на Оке; он, видите ли, считает кукурузу южной культурой. Скажите, какой сельхозминистр отыскался! Ты – учитель и обязан давать учащимся сведения в объеме программы и освещать соответственно установке данного времени.

Виктор Иванович присутствовал наблюдателем на уроке один. Можно бы промолчать в роно об антикукурузных настроениях чувствительного биолога...

После он всячески старался его избегать, но, как ни старался, встретил однажды у входа в кино. Виктор Иванович хотел вильнуть в сторону, старик заступил дорогу.

– Молод еще, а уже доносчик, да усердный.

Старик сказал тихо, даже без гнева, скорее печально, но вокруг услыхали. Виктора Ивановича хлестнуло как плетками несколько взглядов... И тогда, и потом, и сейчас даже втихомолку он избегал признаваться себе, что это были за взгляды.

Он резко поднялся и вышел в учительскую. Погруженный в размышления, он пропустил звонок к большой перемене и застал в учительской спор. Спорили сидевшая за своим столиком Ольга Денисовна и математичка Маргарита Константиновна.

– Конечно, вы знаете литературу глубже меня, но я не понимаю, неужели так уж совсем нельзя отступить от традиции классики? – горячилась Маргарита Константиновна, стоя возле столика Ольги Денисовны. – Конечно, Толстой гений, но нельзя повторять даже гения.

– Не надо повторять, – с улыбкой отвечала Ольга Денисовна, – Толстого и захочешь – не повторишь. Да только, я думаю, новизна не в приемах и стиле. Жизнь диктует новизну.

"Не может без университетов", – хмуро подумал Виктор Иванович.

Где-то в глубине души он чувствовал, в нем нарастает раздражение против Ольги Денисовны, но хитрил с самим собой, не вдаваясь в анализ причины.

– Очки не потеряли, Ольга Денисовна? – деланно усмехнулся он.

Математичка удивилась:

– При чем очки?

– Вчера надо мной пошутили они с Надеждой Романовной, – без обиды сказала Ольга Денисовна.

Математичка еще удивленнее вскинула узенькие брови:

– Надежда Романовна умеет шутить? Вот уж не знала!

– В своем духе. Открыли во мне склероз, подняли на смех.

– Какой уж смех? Тут не до смеху, – буркнул директор.

На столике перед Ольгой Денисовной лежала стопка тетрадей.

– Можно? – спросил он и, не дожидаясь ответа, взял верхнюю. Зачем? Ни за чем. Просто так. Впрочем, как директор, понятно, он всесторонне интересовался педагогическим процессом в своей школе. Он бегло просмотрел в тетрадке сочинение, написанное аккуратным девчоночьим почерком. Вернулся к прочитанному, перечитал внимательнее. В третий раз вслух.

"...Мне не нравится Чацкий. Хотя Грибоедов хочет показать, что он умен, на самом деле этого нет. Разве умный человек мог полюбить Софью? Кто такая Софья? Пустышка, жалкая, бессодержательная барышня. Умереть можно от скуки, как она играет в молчанки с Молчалиным. И Чацкий не видит ничтожества Софьи? Где же его ум? Если Чацкий хочет выбрать Софью в подруги, недалеко он ушел от нее!

Еще есть пословица: "Не мечите бисер перед свиньями". Перед кем мечет Чацкий свой гнев? Перед фамусовыми, скалозубами, хлёстовыми? Он должен презирать их и гордо молчать. Нет, Чацкий не мой любимый герой".

– Уф! – громко выдохнул Виктор Иванович, прочитав страничку из сочинения восьмиклассницы Ульяны Олениной. – Что это? Как вы это назовете? – с искренним недоумением спрашивал директор, держа тетрадку, с превеликой осторожностью отстранив от себя, будто гранату, которая вот-вот взорвется.

– По-моему, Ульяна самостоятельно думает, – сказала математичка Маргарита Константиновна.

– Я поставила ей пятерку за самостоятельность, – сказала Ольга Денисовна.

– Вижу. И считаю нигилизмом вашу пятерку, – резко возразил директор. Во всяком случае, способствованием нигилистическим настроениям в учащихся. Есть учебники, уважаемая Ольга Денисовна. Учебник обязателен для учителей и учащихся, уважаемая Ольга Денисовна.

Он кинул тетрадку на стол с таким видом, будто и держать-то ее ему отвратительно.

Ольга Денисовна молча положила тетрадку поверх стопы и молча ушла из учительской, потому что звонок уже звал на уроки. Следом за ней быстрым шагом вышла математичка. И другие учителя, подхватывая свои классные журналы и книги, расходились по учебным кабинетам.

"Вольно или невольно, она насаждает скептицизм и критиканство", подумал директор.

– Вы правы, – как бы подслушав его мысли, поделилась задержавшаяся дольше других историчка Марья Петровна, лет пятидесяти, полненькая, пышная, неутомимо разговорчивая, любившая по каждому поводу высказывать свое мнение. – Ольга Денисовна хороший педагог, – делилась историчка, – а по головке гладит фрондеров и разных там философов в смысле "фи". А ведь хороший педагог.

– Вы думаете? – неопределенно усмехнулся директор и, сутуля плечи, тяжелой походкой пошел в кабинет к телефону.

– Виктор Иванович! – слышался в трубке сладкий голос Надежды Романовны. – Ну как? Что новенького?

– Рано еще быть новенькому, – почти грубо ответил он.

– Напрасно нервничаете, Виктор Иванович. Я доложила начальству. Полное одобрение. Как сказал один поэт: "Молодым у нас дорога, старикам почет". Вопрос решен. Никаких колебаний, Виктор Иванович. Действуйте, Виктор Иванович. До встречи.

Она повесила трубку.

Виктор Иванович закурил. Он курил редко, лишь в чрезвычайных случаях. В горле запершило, он раскашлялся, чихнул, выругался и погасил папиросу.

Некоторое время стоял с брезгливым выражением лица. Внезапно, что-то решив, какой-то не своей, крадущейся походкой вернулся в учительскую, огляделся. Никого. Все на уроках. Он подошел к столику Ольги Денисовны, схватил кипу ученических тетрадей, отнес в один из шкафов у стены, закрыл дверцу и, так же крадучись, пошел к себе почему-то на цыпочках.

У двери стал. Бледный.

– Нет! Не могу! – вырвалось хрипло. – Не желаю быть полным уж подлецом.

Он кинулся назад, к шкафу. Но в эту минуту в учительскую вернулась математичка Маргарита Константиновна, стремительная, как всегда, чем-то, как всегда, оживленная.

Директор охнул почти громко. Она в удивлении молчала. Что-то странное, жалкое показалось ей в позе директора, будто застигнут в чем-то дурном. Она так и подумала: "Будто застигнут".

– Что с вами? – спросила она.

– Ничего. А... почему вы не на занятиях?

– У меня пустой час. Я побыла у Ольги Денисовны, в своем классе, у нее на уроке.

Он круто, начальственно, как иногда это делал, повернулся к ней спиной и ушел к себе в кабинет.

4

Вчера она задержалась дольше обычного. Был литературный кружок, они обсуждали одно удивительное произведение. Обсуждали? Нет – спорили, восхищались, делились мыслями.

Два вечера она читала им "Белый пароход" Чингиза Айтматова. Читала Ольга Денисовна хорошо. Знала это свое уменье и любила читать ребятам вслух. После начинался разговор, иногда долгий, трудный, равнодушных не было – то и дорого Ольге Денисовне, что эти чтения и разговоры захватывали и будоражили всех.

Ульяна Оленина говорила медленно, с усилием, будто думала вслух. Отчаяние в ней вызнал "Белый пароход"!

– Если прочитаешь книгу и чувствуешь тоску?

– Смотрите! – ринулся в спор Женя Петухов. – Ей надо, чтобы в книгах писалось только о радостях и голубых небесах.

Худощавый блондин с ярко-синими глазами и круто изогнутым чубиком на лбу произнес свысока:

– А о чем же у нас пишутся книги? Соц-оп-ти-мизм.

– Гарик Пряничкин в своем репертуаре, – небрежно кинула Ульяна. И Женьке всерьез: – Но если после книги не хочется жить?

– А я после "Белого парохода" еще сильнее возненавидел гадов и кулачье! – рявкнул Женя Петухов, аккуратненький, ухоженный мальчик, у которого в его пятнадцать лет ломался голос, то срываясь на девчоночий дискант, то гудя, как из бочки.

– Где ты взял кулачье в наше время?

– Она не видит! – сорвался Женя на дискант. – А мещане? Хапуги?

– Наша Ульяна Оленина не знает хапуг. Хапуги – проклятое прошлое. Наша Ульяна Оленина вступила в полный коммунизм, жизнерадостно шагает каштановой аллеей и нюхает розы, – также свысока выговорил Гарик Пряничкин.

– Бросьте! Я читаю "Белый пароход" и мучаюсь... он меня мучает.

– В том и суть. Значит, не хочешь и не будешь мириться со злом. В этом и суть, – сказала Ольга Денисовна.

Она любила их споры и не жалела времени на такие вечера и беседы, вот уж не жалела ничуть! Ее восьмиклассников хлебом не корми – дай только пофилософствовать. Нередко Ольга Денисовна узнавала и слышала от них неглупые речи, но спокойно выслушивала иной раз и "завиральные" идеи, от которых Марья Петровна приходила в ужас.

– Кошмар! Чего только они вам не мелют! Предсказывают кончину Земли. Из-за того, что наша советская наука планирует повернуть течение сибирских рек, будто бы вращение земного шара изменится и... А все заграница, буржуазная информация, а вы, Ольга Денисовна, вместо того чтобы пресечь, позволяете рассуждать обо всем. На что уж Гарик Пряничкин нигилист, на моих уроках не пикнет. А у вас...

Ольга Денисовна вела старшие классы, в этих же классах Марья Петровна преподавала историю.

Ольга Денисовна ребятам нравилась, историчка – нет. Слишком обыкновенны и нравоучительны были ее уроки и никогда не дальше учебника. Потому, являясь в кабинет истории, ребята со скукой в глазах, лениво рассаживались по местам, вмиг улетучиваясь, едва заслышится звонок к концу урока.

Марью Петровну терзала зависть к учителям, которых ребята окружали в перемены, забрасывая вопросами, ходили по пятам, как за Ольгой Денисовной. Что они в ней нашли? Разве что вольности всякие им спускает? Либерализм.

Но в глубине души Марья Петровна знала: не в том причина успеха Ольги Денисовны. Не "либерализм", а влюбленность в литературу и какая-то свобода, естественность пленяли в ней учеников и неучеников. Марья Петровна потихоньку старалась перенять у словесницы манеру держаться, кое-чему подучиться, но дар есть дар, а коли нет дара, так нет. Марья Петровна не считала себя бездарной, однако чужие таланты уязвляли ее. Она чувствовала удовлетворение, выискав какой-нибудь недостаток в Ольге Денисовне. Выискивание недостатков стало потребностью, вошло в привычку. С темной ревностью она следила за каждым шагом Ольги Денисовны.

– Разумеется, Ольга Денисовна отличнейший педагог, но...

– Что – но?

– Слишком уж мнения о себе высокого.

В учительском коллективе Ольгу Денисовну уважали, критические суждения о ней отвергались, да Марья Петровна и не решалась их громко высказывать. А директор был новым человеком в школе, и, как заметила Марья Петровна, независимость преподавательницы литературы не очень пришлась ему но душе. Он предпочитал другие характеры, более покладистые и послушные.

Иногда Марье Петровне удавалось побеседовать с директором наедине, и тогда как-то нечаянно получалось, что заходила речь об Ольге Денисовне.

– Удивляюсь гордыне ее, Виктор Иванович! Никогда не зайдет к вам посоветоваться.

– У Ольги Денисовны своего опыта хватает, – сухо отрезал Виктор Иванович.

– Так-то так...

Ее мелкие уколы не всегда попадали в цель, и тогда Марья Петровна на всякий случай старалась загладить вину перед Ольгой Денисовной, сказать что-нибудь ей приятное, но та сдержанно отмалчивалась. Отношения между ними: не мир – не война.

Вчера после кружка Ольга Денисовна не зашла в учительскую за тетрадями, решив заняться проверкой сочинений сегодня, благо уроков в этот день у нее нет. Сняла пальто, пригладила перед зеркалом волосы, все еще пышные и густые, но от седины потускневшие, и направилась к своему столику проверять сочинения восьмиклассников на тему "Как я отношусь к Чацкому". "Кстати, напрасно я вчера не сказала Виктору Ивановичу, что Ульяна хоть и своим умом дошла до критики Чацкого, а ведь у нее единомышленник есть, не такой категоричный, однако с Чацким спорит. Кто бы вы думали! Иван Александрович Гончаров! И Пушкин Чацкого не очень-то жалует".

Но что такое? Где тетради? Тетрадей на столике нет. Она окинула взглядом чужие столики. На некоторых лежали учебники, книги, тетради, но не ее. Вдруг ее бросило в жар. Она испугалась. "Что со мной происходит?" Она схватилась за цепочку для очков на груди, проверить, здесь ли? Здесь. Что с ней происходит, потеряла тетради? "Неужели вправду потеряла? Постойте, вчера был кружок. Так. После кружка... неужели я так увлеклась, что взяла тетрадки домой и забыла, что взяла? Постойте, после кружка я вышла из школы вместе с ребятами... Нет, я не заходила в учительскую".

– Товарищи, что у меня случилось, пропали тетради, – жалобно сказала Ольга Денисовна, когда учителя сошлись на перемену.

– Как – пропали? Кому они нужны, ваши тетради?

– Поищите хорошенько, может, в кабинете оставили.

– А ребята не могли созорничать?

– Что вы! Над кем другим, но не над Ольгой Денисовной!

Такие реплики посыпались со всех сторон. Директор, который в перемены имел обыкновение заглянуть к учителям, не вмешивался в обсуждение, но Ольга Денисовна чувствовала на себе его осуждающий и выпытывающий взгляд, и у нее падало сердце, странно падало сердце. Как в яму.

Перед самым звонком, как обычно куда-то спешащая, по горло занятая, вбежала Маргарита Константиновна.

– У Ольги Денисовны пропали тетради, – сразу обрушили на нее.

Она стала с разбегу, словно перед ней внезапно опустили шлагбаум.

– Кажется, телефон? – прислушался директор.

Никто не слышал телефона, а он услышал и с озабоченным видом удалился.

Маргарита Константиновна тихими шагами, будто не решаясь, подошла к учебному шкафу, отворила дверцу.

– Тетради? Вот.

Она взяла из шкафа и держала стопу тетрадей, на лице ее было смятение. Вчера здесь, у шкафа, она застала директора и поразилась его жалкой растерянности.

– Загадка, – непонятно протянула Маргарита Константиновна. Драматургия.

– Что вы там о драматургии! – воскликнула Ольга Денисовна. – Товарищи, подумайте, зачем я их туда упрятала? Когда? Убейте, не помню, – удивленно восклицала она.

Математичка медлила отдавать ей тетрадки, тихо подошла. Кажется, хотела что-то сказать. Колебалась. Сказать? Нет?

Если бы она видела точно. Она не видела точно. А если ей только представилось, чего и близко не было? Она смутилась, покраснела. И не сказала.

Но Ольга Денисовна была так довольна, что тетради нашлись, что даже не заметила какие-то там оттенки в выражении лица Маргариты Константиновны. Ольга Денисовна проверяла сочинения, пока не отзвенели звонки, кончились занятия, школа умолкла. У нее медленно двигалось дело, отвлекали невеселые мысли. "Что же в самом деле, неужто так вот и подступает старость со своими сигналами? Динь-бом-трах! Приближаемся к конечной остановке. Сходить".

Она не услышала, как рядом очутился директор. У него не было постоянной походки. Он топал тяжело, и тогда его солидная фигура казалась приземистой. Или вдруг, как сейчас, подходил неслышно и вкрадчиво.

– Не очень расстраивайтесь, Ольга Денисовна, – сказал директор. Закон природы, ничего не попишешь.

И у Ольги Денисовны снова упало сердце, как в яму.

С тех пор в ее душе поселилось беспокойство. Кошмары преследовали ее во сне. Она просыпалась разбитой. И все чего-то ждала нехорошего. Будто туча нависла и грозит. И грозит.

Директор не разговаривал с ней на людях. Ольге Денисовне стало казаться, он ее избегает. Издали она ловила на себе его выпытывающие и жалеющие взгляды. Эти непростые взгляды, какие-то намеки и охи Марьи Петровны, дурные предчувствия, сжимавшие сердце, особенно в бессонные ночи, – все это делало жизнь Ольги Денисовны тревожной и трудной.

Она замечала, историчка стала чаще бывать в кабинете директора. Ольга Денисовна не могла знать, какие разговоры велись у них за запертой дверью.