Текст книги "История детской души"

Автор книги: Мария Корелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Глава VI

Солнце было близко к закату, когда Лионель вернулся домой. Когда, замедляя шаг, он подходил к саду, он увидел, что у ворот сада стоить его мать, очевидно поджидая его. Красота ее поразила его! Ему показалось, что такою он никогда ее не видал… ее роскошные, золотистые волосы блестели на солнце золотыми переливами и лучистые глаза, мечтательно и томно устремленные вдаль, с такою глубокою нежностью остановились на нем, когда он подошел к тому месту, где она стояла. Она протянула ему свою белую, изящную руку и тихо сказала:

– «Что же– это, Лиля? где ты пропадал весь день? Твой отец страшно рассержен – тебя разыскивали всюду, и в деревне кто-то сказал, что видели, как рано утром ты провожал м-ра Монтроза до дилижанса, и как затем сбежал с какими-то уличными мальчишками играть в прятки. Правда-ли это?»

– «Нет, мама, это не правда,» ответил мальчик; «т. е. не совсем правда», и он рассказал ей кратко и обстоятельно, как он провел весь день и закончил свой рассказ словами: «вот, мама, это правда – все было так.»

М-с Велискурт нежно обвила своею рукою его шею и, как-то загадочно самой себе улыбаясь, ласково сказала:

– «Бедный Лиля! и так ты усталь, мой мальчик, и решился, хоть раз по своему, устроить себе праздник,… не мне винить тебя… мне думается, что на твоем месте я бы сделала то же – но твой отец в ярости – он непременно хотел, чтобы ты встретил профессора Гора.»

– «Но, мама, профессора Гора, ведь, ждали к 10 часам вечера»?

– «Да, все его так и ожидали, но оказывается, что он страдает чем-то, ревматизмом, или люмбагом, уже не знаю, и в последнюю минуту он решил, что в избежание простуды он приедет не ночью, а днем. Уже два часа как он беседует наедине с твоим отцом».

Лионель, промолчав с минуту, спросил:

– «А на кого он похож, мама? видела ли ты его?»

М-с Велискурт слегка усмехнулась.

– «О, да! я его видела – его мне торжественно представили. На что он похож? ну, как тебе сказать – нечто среднее между старой мартышкой и верблюдом – трудно определить в точности.»

Она улыбнулась какой-то насмешливо-презрительной улыбкой – a Лионель, огорченный и озадаченный, грустно опустил голову… украдкой она взглянула на него и чувство жалости охватило ее сердце – она притянула его голову к себе на грудь и страстно поцеловала… Чуткая душа мальчика была так растрогана этим неожиданным и столь необычным проявлением любви и ласки, что он весь побледнел и весь задрожал от волнения.

– «Я хотела сказать, мой голубчик», продолжала она, все еще обнимая его, «что он походит на всех старых ученых, которые давно забыли все кроме себя и своих книг – они, как ты сам знаешь, редко обладают красотой! Он очень умен – твой отец воображает, что он гений – такого-же мнения о нем к в Оксфорде и в Кембридже. Но раз он здесь, – надо все таки ладить с ним, Лиля!»

– «Знаю, мама,» чуть слышно ответил он.

Он нежно прижал к губам белую руку, которая ласково все еще лежала у него на плече, и твердым, решительным голосом, сказал:

– «Я думаю, что лучше теперь же идти прямо к отцу и сказать ему, где я был. Как бы он ни рассердился – не убьет же он меня – а если и убьет – то будет ему хуже, а не мне.»

С этими словами цинической логики, грустно улыбнувшись матери на прощанье, он скорыми шагами направился к дому. М-с Велискурт стояла неподвижно, где он ее оставил, рассеянно срывая лепестки с розы, заткнутой за ее кушак, и не сводя глаз с удаляющегося мальчика. Когда он скрылся из виду, она порывисто отвернулась, и горючие слезы брызнули у неё из глаз…

Между тем Лионель дошел до комнаты отца и постучался в двери.

– «Войдите!» крикнул неприятный, столь знакомый ему, голос. Он вошел. М-р Велискурт вскочил со своего места, он казался олицетворением гнева! – «Так-то, милостивый государь!» закричал он. «Наконец-то вы сыскались! Где же вы пропадали с раннего утра? И как смели вы выйти из дома без моего позволения?…

Лионель смотрел ему прямо в глаза – смотрел совершенно спокойно, ощущая странное чувство презрения к этому красно-лицому человеку, у которого язык путался от необузданного гнева, и который пользовался своим многолетним опытом, своим образованием, наконец даже своею физическою силою, чтобы травить и мучить маленького мальчика… Чувство это было не доброе, тем более, что этот красно-лицый человек был его собственный отец – но худое или хорошее было это чувство, он его испытывал, и потому не чувствовал ни малейшего раскаяния и совершенно равнодушно ответил:

– «Я устал. Мне нужен был свежий воздух и отдых.»

– «Отдых!» М-р Велискурт как-то страшно повел глазами и схватился за ворот своей рубашки, точно он чувствовал, что этот крахмальный ворот или лопнет, или же его задушит… «Отдых» повторил он. – «Какой еще отдых нужен для подобного лентяя? Так может выражаться только несчастный стряпчий, выклянчивая себе лишний праздник! Пока здесь проживал господин Монтроз, вы то и дело что отдыхом изволили пользоваться! И вы воображаете, что я буду бросать свои деньги на первоклассное обучение, чтобы вы своим неблагодарным, постыдным, отвратительным поведением…»

– «Это он первоклассное обучение?» вдруг вырвалось у Лионеля, неожиданно для него самого – и он указал на особу, которая сидела у окна, и которую он внимательно рассматривал, уловив в ней действительно нечто среднее между мартышкой и верблюдом.

М-р Велискурт своим ушам не верил, и слов не находил, чтобы выразить ужас…

– «Как вы смеете, милостивый государь! Как вы смеете делать подобное замечание?»

– «Это не замечание, а только вопрос, я не знал, что это нельзя,» также спокойно сказал Лионель. – «Мне весьма прискорбно, господин профессор" сказал м-р Велискурт, обращаясь к особе, сидевшей у окна, «что ваше первое знакомство с вашим будущим воспитанником произведете на вас впечатление удручающее… Мой сын – это мой сын, за это последнее время стал неузнаваем, но не теряю надежды, господин профессору что вы не откажете заняться его исправлением. "Профессор Гор улыбнулся тусклою улыбкой и сказал:—

– «Конечно, конечно, но не могу скрыть ни от вас, ни от себя, что начало плохое, весьма плохое.»

– «Отчего?» живо спросил Лионель. «Отчего не хорошо отдохнуть, когда чувствуешь, что отдых нужен? Вот, я отдохнул сегодня, и теперь уроки свои лучше справлю. Я много сегодня разговаривал с пономарем Коммортинской церкви, обедал у него, он человек очень добрый, очень умный.»

– «Умный! пономарь Коммортинский! "повторил м-р Велискурт с громким озлобленным хохотом. «Что еще услышим! Прекрасное у вас знакомство, нечего сказать! Сколько денег потрачено на ваше воспитание, и как подумаешь – для чего?..

Лионель побледнел, и личико его снова приняло грустное и обычное свое кроткое выражение.

– «Конечно, не для чего тратить деньги на меня – ничего из этого не выйдет» – тихо сказал он. «Я устал – очень устал, может быть, я и болен, не знаю – знаю одно, что я не такой, как все мальчики, и это меня смущает. Если бы вы дали мне отдохнуть, хотя немножко, быть может, много стало бы лучше.»

– «Жажда отдыха,» заметил язвительно профессор Кадмон-Гор – «как видно, составляет первую потребность природы этого молодого человека.»

– «Неисправимая лень, вот оно что!» отчеканил м-р Велискурт. «К этой лени еще присоединилась, к моему великому изумленно, неслыханная дерзость, как могли вы сами заключить, быв свидетелем возмутительного сегодняшнего поведения моего сына. Голод и одиночество, надеюсь, окажут на него надлежащее воздействие и заставят образумиться к началу завтрашних занятий. Телесное наказание я не допускаю в воспитании моего сына – я нахожу, что одиночное заключение и голод – лучшие средства для обуздания непокорных, строптивых характеров.»

Профессор наклонил голову в знак одобрения, и м-р Велискурт возвысив голос произнес:

– «Лионель, идите за мной!»

Лионель равнодушно последовал за отцом, который повел его на верх в его же маленькую спальню. Когда они вошли в комнату, м-р Велискурт тщательно закрыл окно, отыскал спички, которые положил к себе в карман, и сказал:

– «Здесь вы останетесь до завтрашнего дня, понимаете! У вас хватит времени хорошенько обдумать все ваши сегодняшние похвальные выходки, и надеюсь, что ваши размышления доведут вас до раскаяния. – Если же вы вздумаете плакать и здесь разыгрывать какую-нибудь сцену, то…

– «И зачем вы так говорите!» перебил его Лионель – «вы, ведь, знаете, что я никогда ничего подобного не делаю.»

М-р Велискурт немного смутился – он сознавал, что мальчик был прав – действительно, он отлично знал, что Лионель никогда не терял самообладания. После минутного молчания он снова обратился к мальчику и строго сказал:

– «В последний раз у вас спрашиваю – отчего вы сегодня сбежали из дома?»

– «Я уже сказал вам,» усталым голосом проговорил Лионель – «оттого что я устал – устал от книг – и от всего что в них – противоречие и путаница, путаница и противоречие, больше ничего… и к чему все это? Умрешь и забудешь все, что когда-нибудь знал… так что и труд напрасный и знание лишнее…

– «Ах, глупец, ты, глупец!» резко воскликнул м-р Велискурт – «прежде нежели умирать, надо жить, а для жизни надо знать, что в книгах писано!» с этими словами он быстро зашагал к двери, с шумом захлопнул ее и запер на ключ.

Лионель, оставшись один, подошел к окну. Столкновение с отцом утомило его – но в эту минуту он чувствовал себя почти что счастливым – он не жалел, что этот радостный, отмеченный день приходится ему заканчивать сидя в темноте и полном одиночестве. Он ни темноты, ни одиночества не боялся, и ему думалось, что гораздо приятнее сидеть одному, нежели в присутствии той, вновь прибывшей, столь непривлекательной особы… и невольно мерещились ему холодные, злые глазки профессора, его длинное, сморщенное лицо и язвительная, безжизненная улыбка. «Как не похож он на милого Рубена Дейля!» размышлял мальчик.

– «Вот, Рубен мог бы многому меня научить – он не читает ни по-гречески, ни по-латыни, но он помог бы мне понять, что такое жизнь… так хочу я знать, что такое – жизнь – и также – смерть…» Он поднял глаза к небу и долго, долго смотрел вверх в небесную синеву. «Мне так бы хотелось, чтобы были ангелы – по правде, – " сказал он себе в полголоса – «и даже, как то думается, что они есть… милая Жасмина верит в ангелов – и я бы верить хотел – если бы мог…»

Мало по малу взор его перешел с безоблачного неба на далёкие горы, на поля, и остановился на кустах и деревьях большого сада. – На одной из дальних дорожек сада промелькнуло что-то белое – он тотчас, по этому белому платью, узнал свою мать – она тихо ходила взад и вперед по дорожке, и с нею был сэр Чарльз Лассель. «Он, верно, обедать приехал», подумал Лионель, «м-р Монтроз сказывал, что он здесь где-то по соседству живет. Очень странно, отчего я так не люблю его…» Смеркалось. Звездочки появлялись одна за другою, неясно мерцая в прозрачной мгле. Лионель задумчиво следил за ними, и во мгле души его, один за другим, всходили те вопросы, на которые дать ответ может только тот, кто верою познал величавую истину» – что жизнь наша есть начинание, приготовление к совершению в вечности, что и начинание и совершение – все в руках Божиих. Эту опору, эту надежду, люди, воспитывавшие его, безжалостно отняли у его молодой жизни, и теперь она, как надломленный цветок, не имела в себе силы приподняться из пыли сухих знаний и хитрых мудрований. Никто не научил его молиться. Ему было объяснено, что есть люди, которые молятся, но что этот обычай соблюдается только ради «народа,» что народные массы не достаточно образованы, чтобы отрешиться от суеверий и формул, с которыми они свыклись в продолжение многих веков – но что, само по себе, обычай этот нелепый. Раз известно, что законы природы непоколебимы – нелепо думать, что молитва может изменить что-либо в них – нелепо думать, что слепые глухие силы природы могут примечать страдания и исполнять прошения человека, когда человек в сравнении со вселенной то же, что былинка в луче солнечном, или муравей на муравейнике. Быстро схватывая мысль о ничтожестве человека, Лионель спрашивал себя, зачем же человек ценит себя так высоко? Если его значение одинаково со значением былинки или муравья, зачем ему знание? – и не кажется ли злой насмешкой, что ему дано стремление к совершенству, дана сила – и вдохновение, и творчество, когда наукой установлено – что он не что иное, как презренное, тленное вещество?.. В душе ребенка уже таился зародыш, заброшенный преступной рукой, того протеста, который возникает, когда нет ни веры, ни надежды, и измученная, страждущая душа, не находя ответа на запрос свой, не умея сама разъяснить себе страшную тайну жизни, доведена до мысли, что никакие стихийные силы не могут помешать ей, если она того пожелает, самой положить конец этой жизни ненужной, бесцельной – вызванной в бытие тупою бессознательною силой… Гуще и гуще ложились ночные тени – наконец стало совсем темно – a Лионель все сидел у окна, погруженный в свои думы, и даже не помышлял ложиться спать. Скоро на черном небе выделилось белое, точно призрачное сияние – показался бледный месяц и каким-то печальным светом озарил верхушки дерев, лужайки, куртины сада; синяя мгла стояла в неподвижном воздухе, придавал всему фантастический и томный виду где-то далеко запел соловей – запел томно, вяло, бесстрастно – и замолк… Лионель хотел-было открыть окно, чтобы послушать эту песню, но вспомнив, что окно было закрыто отцом решил, что лучше не трогать его. Однако мало-по-малу сон стал его одолевать… и, думая о милой, маленькой Жасмине – он заснул. Он спал крепко и долго, сидя на стуле, облокотившись головой об стену, и во сне снилась ему та же Жасмина, только в причудливой обстановке, и приснилось ему еще, что «старая лошадка» превратилась в живого коня, достойного мчать на поле брани любого героя. – Вдруг он вздрогнул и очнулся: кто-то тихо, но внятно, звал его: – «Лионель, Лионель!» Он вскочил и, к своему изумленно, увидел сэра Чарльза, который ловко примостился на одной из верхних веток высокого вяза под его окном. У него в руках был маленький сверток, и он делал какие-то таинственные знаки. Не зная, что и думать, Лионель тихо приотворил окно.

– «О! наконец-то ты явился, молодец» сказал сэр Чарльз, добродушно улыбаясь, «твоя мама тебе присылает это – лови,» и он ловко кинул в окно сверток, который держал в руках. „ Сандвич, пирожное и груши, смотри же, все скушай! Старик хвастался, что уморит тебя голодом, теперь он заперся у себя, с этой ослиной, с профессором – он ничего не узнает – мама просит, чтобы ты все скушал, ради ее! Прощай.»

Лионель высунул из окна свое бледное личико.

– «Сэр Чарльз! Сэр Чарльз,» слабо звал он быстро спускавшегося вниз барона.

– «Что?» откликнулся сэр Чарльз.

– «Пожалуйста маму за меня очень поблагодарите – и еще скажите ей, что я ее очень люблю!..»

Сэр Чарльз обернулся – странное было выражение его лица – и стыд и раскаяние и нежность, сказывались в нем…

– «Хорошо, милый мальчик, передам все! Покойной ночи!»

– «Покойной ночи», ответил Лионель и еще минуты две постоял у окна, вдыхая в себя свежий воздух ночи, в котором чувствовалась близость моря, и удивляясь ловкости, с которой сэр Чарльз перепрыгивал с ветки на ветку и неслышно опустился на землю.

Мальчик закрыл окно, ощупал на полу сверток, присланный ему, и разложил на окне все вкусные вещи, которые находились в нем. При лунном свете он принялся кушать и удивлялся своему аппетиту! Он не понимал, что один день свободы, проведенный на чистом воздухе, был причиною этого аппетита – что когда он вновь засядет за скучные книги, за свой томительный, дневной труд, вернется та вялость, то равнодушие, которые отнимали у него не только аппетит, но и всякое желание двигаться с места. Но как бы то ни было – в эту минуту неожиданное угощение при лунном свете показалось ему восхитительным! Совершенно довольный, он разделся и лег спать. Он скоро заснул, и серебристые лучи месяца, входя через не завешанное окно украдкой, тихо светили на его милое, детское личико. Видно, светлое сновидение посетило его – он во сне улыбнулся – той дивной, полу-удивленной, полу-таинственной улыбкой, которая встречается лишь на устах спящих детей и на устах вновь усопших.

Глава VII

На другое утро профессор Кадмон-Гор сидел, поджидая своего воспитанника, в так называемой классной комнате. Комната была большая, низкая, с бревенчатым потолком в стиле времен Генриха ѴШ. Судя по ее устройству, она когда-то служила кладовой для белья и для провизии: вокруг нее сплошь стояли большие дубовые шкафы с широкими полками, а на стропилах потолка местами были вделаны огромные железные крюки, предназначенные выдерживать тяжесть пудовых оленьих окороков, или даже целых оленей.

Профессор Гор роста был большого, почему и находил расположение этих крюков весьма неудобным… в это же утро он успел уже порядочно стукнуться своей лысиной об один из них: – он накинулся на дерзкий крючок как на врага, которого надо сбить с позиции – но железо не поддавалось – и он лишь оцарапал себе руки и напрасно потратил время в неравной борьбе Он был раздражен этим приключением – мелочи всегда раздражали его. Он сел к окну на единственный удобный стул: – в саду, перед самым окном, садовник косил траву; запах свежей, только что скошенной травы, напомнил профессору о возможности схватить лихорадку… «Не глупо ли, что я согласился ехать в подобную глушь!» бормотал он про себя. «Принимая во внимание расстояние от города и все прочие неудобства, следовало запросить жалованья вдвое больше! Этот Велискурт настоящий фат – он воображает, что что-нибудь да знает, и ничего не знает; его жена красавица, но нахальна как все женщины ее типа, а мальчишка – настоящий осленок… Придумали же люди воспевать деревенскую тишь!… Сегодня, чуть свет, разбудило меня неистовое пенье петуха, – не постигаю, для чего люди приобретают таких дурацких птиц! – затем, несчастная корова начала мычать – а неумолкаемое чирикание птиц – это уже настоящий Пандемониум! Сегодня же распоряжусь, чтобы срезали вьющиеся растения у моего окна: они дают приют и насекомым и птицам – чем скорее отделаюсь от тех и других – тем лучше. "Он вынул из кармана шелковый носовой платок удивительно ярких цветов, громко высморкался и, вспомнив про возможность схватить лихорадку, захлопнул окно. Затем он развернул большой листе бумаги, который накануне передал ему м-р Велискурт – конспекта того, что было пройдено Лионелем по всем отраслям науки. В этот документ он углубился, нахмурив свой морщинистый лоб. Пока читал, он щурился, мигал, сердито морщился, чмокал губами, фыркал, беспокойно вертелся на стуле и представлял из себя нечто изумительно-безобразное, по истине устраивающее!… Он не заметил, как дверь тихо растворилась и также тихо затворилась, и вошел Лионель. Лионель уставился на него удивленными глазами и тщательно его рассматривал… так прошло несколько минут, наконец Лионель сказал:

– «Доброго утра, профессор.»

Профессор вздрогнул, выпрямился, выпутал длинные ноги из под стула, оправил очки и сухо ответил, глядя прямо в глаза своему воспитаннику:

– «Доброго утра. Надеюсь, что вы готовы приняться за занятия, что заспали свое дурное расположение духа.»

– „ Не заспал, потому что засыпать было нечего,» спокойно сказал Лионель – «и мой отец это очень хорошо знал. Не глупо ли обвинять других в тому в чем сами виноваты? Но все это прошло – это было вчера, а теперь сегодня – и я совсем готовь учиться!»

– «Весьма приятно слышать,» и профессор Гор улыбнулся своей тусклой улыбкой. «Вы позавтракали?»

– Да.»

– «И достаточно отдохнули?» спросил профессор, насмешливо подчеркивая последнее слово.

– «Не знаю – скорее, что нет…» медленно проговорил мальчик, «мне часто думается, что я бы хотел заснуть и спать целыми днями без просыпа…»

– «Вот как!» и профессор фыркнул в знак глубочайшего своего презрения. «Вероятно, вы принадлежите к породе зимующих животных.»

– „ Очень возможно, "ответил Лионель с циническим спокойствием. «Они засыпают на всю зиму, это было бы приятно и избавило бы от многих забот и хлопот. Неужели вы сами никогда не устаете?»

– «Физически, случается, что я устаю,» сказал профессор, строго глядя на него – «особенно когда мне приходится перевоспитывать характеры строптивые. Нравственно же я никогда не бываю утомлен. Теперь вы, быть может, соблаговолите приступить к занятиям?»

Лионель улыбнулся, откинул назад кудрявую головку и сказал:

– «О, теперь понимаю! вы то, что называют – сатирик. Вас забавляет у меня спрашивать, „соблаговолю-ли я“ начать уроки, когда вы прекрасно знаете, что мальчик, как я, в этом случае не может иметь своего желания и должен делать, что ему приказывают. Я знаю, что такое – сатира. Вот Ювенал был сатирик. Я раз писал его характеристику: он начал с того, что был – поэт. А затем усталь писать красивые поэтичные вещи для людей, которые не хотели и не могли понять их – и стал этих людей поднимать на смех! Его сослали в Египет за то, что он насмеялся над любимцем Императора Адриана – и говорят, что он умер от утомления и раздражения, но я думаю, что всего скорее он умер от старости – ведь, он жил более 80 лет – он был даже старше вас!»

Профессор покраснел от досады.

– «Старше? я полагаю, гораздо старше! много времени еще пройдет, пока мне будет 80 лет!»

– «Неужели?» продолжал наивно Лионель. «Что же, судишь только по наружности – у вас вид ужасно старый – оттого я ошибся. Вы ли начнете теперь делать мне вопросы, или можно мне прежде спросить о том, что так меня смущает?»

Профессор с недовольным видом сказал:

– «Я полагаю, что вы достаточно меня экзаменовали, теперь я буду экзаменовать вас. Мне нужно знать, на сколько вы подвинулись в своих занятиях, прежде нежели с вами идти дальше. По конспекту, прекрасно составленному вашим отцом, видно, что вы знаете кое-что из греческого и латинского, что вы порядочно уже прошли из математики и многое усвоили из истории. Стойте, где стоите, заложите руки за спину, – не могу переносить нервных движений пальцев – и когда вы отвечаете, смотрите мне прямо в глаза. У меня своя собственная метода, к которой вам придется приноровиться.»

– «О, да!» весело ответил Лионель – «у каждого воспитателя своя собственная метода и никогда она не сходится с методою другого! В начале бывает трудно понять, но я всегда стараюсь всеми силами.»

На это профессор ничего не ответил и приступил к своему делу катехизации с ужасающим рвением! Он был поражен умом, развитием, тонким пониманием своего ученика! Оказывалось, что этот ребенок теперь знал больше, нежели он в свое время знал, когда ему было 20 лет! Однако, он скрывал свое изумление под видом непреклонной суровости. Чем больше выказывал Лионель свои дарования, тем сильнее поднималось у профессора желание поработать над столь много обещающим материалом! Такова часто судьба даровитых, способных детей – чем быстрее они схватывают, тем больше их «пичкают,» и в конце концов, ни мозг, ни сердце не выдерживают, неудачи следуют за неудачами, и приводят к окончательному поражению всего организма… Счастливь, в эти дни ложного прогресса, мальчик тупой, который учиться хорошо не может, который засыпает за книгой, срезывается на экзаменах и получает розги – что много лучше «пичканья.» По всем вероятиям, он впоследствии превзойдет во всем того первого ученика, нагруженного наградами, который презрительно теперь относится к нему – будет лучше его, пожалуй, даже – и умнее. Молодой сорванец, которого мать-природа сманивает в рощи и луга, когда он должен бы сидеть за книгой, который имеет дерзновение находить лишним прилежно изучать мертвые языки, раз он никогда говорить на них не будет, который, не переставая быть жизне-радостным, безропотно переносить заслуженное наказание – способен выработать из себя – человека, покажет себя сильным и на поле брани, сокрушая врагов, и на поле жизни, в борьбе с препятствиями, которые сумеет превозмочь! Ученье, как оно ныне ведется, убивает всякую самобытность в человеке: ни ясность мысли, ни силы физические не могут быть достоянием несчастных жертв «пичканья.»

Профессор Гор был сторонник «пичканья»: человеческий мозг представлялся ему в виде растяжимого мешка, в который можно усиленно втискивать все возможные предметы; выдержит – хорошо, не выдержит – значит, материал плохой, и нет в том ни чьей вины… Его тусклые глаза оживились, жёлтые, скулистые щеки зарумянились – блестящие ответы Лионеля, последовательность и точность его изложения исторических фактов, быстрота, с которой он схватывал смысл самой запутанной задачи, тотчас без затруднения решая ее – все это приводило педагога в восторг. Мысль о неестественности подобного развития в малом ребенке раза два промелькнула у него в голове… в числе других наук он изучал и медицину – он нечто слышал о последствиях переутомления мозга, о мозговых страданиях нервных центров – но на этой мысли он не позволил себе останавливаться… Напротив, он заставил мальчика работать, точно был он здоровенный 20-ти летний молодец. Правду сказать, в самом Лионеле не заметно было ни малейшего признака утомления – отдых и свобода предыдущего дня так освежили его, что все, что, бывало, казалось ему несносной путаницей – теперь было просто и ясно – кроме того он ощущал какое-то лихорадочное желание изумить своего нового воспитателя! Быстро, оживленно, красноречиво следовал ответ за ответом – Лионель сам себе удивлялся! Наконец утренние занятия пришли к концу. Профессор Гор, как-то не хотя, объявил, что он остался доволен.

– «Однако», продолжал он, «со мною вам придется заняться по усидчивее. Я сейчас запишу, что вам прочесть сегодня вечером и что приготовить к завтраку. Помните, я требую ясность мысли столько же, сколько ясность слова – мне нужно понимание, а не зубрение!»

– «У меня теперь занятия, ведь, каникулярные, "задумчиво заметил Лионель, «вас об этом предупреждали?»

– «Да, конечно. Теперешняя ваша работа несравненно легче той, которая предстоит вам, когда начнется учебный год. Вас готовят в школу?»

– «Нет, я бы ужасно желал, но…»

– «Хорошо, хорошо», перебил его педагог, «теперь дайте мне сообразить.»

Он принялся записывать уроки к следующему дню, a Лионель стоял возле, следя за длинными костлявыми пальцами, которые водили пером.

– «Когда вы это кончите, можно-ли у вас спросить ту вещь, которую я так хочу узнать?»

Профессор с любопытством взглянул на него. Он хотел-было, ответить отрицательно – но общение с этим приветливым, послушным, столь даровитым мальчиком, как-то смягчило хроническое раздражение, в котором этот современный Диоген постоянно пребывал.

– «Можно, конечно.» – Профессор Гор поло жил перо, прислонился к спинке стула и, раздвинув тонкие губы, желая изобразить ободрительную улыбку, сказал: «Ну, говорите, что же это такое?»

Лионель придвинулся к нему и, глядя на него своими грустно-мечтательными глазами, сказал тихим голосом:

– «Вы, ведь, очень умны, умнее всех в Англии, как мне говорили, вам все это давно известно, а меня оно так смущает… Вот что я хочу знать: где Атом?»

Профессор так вздрогнул, что даже подскочил на стуле…

– «Где Атом?» повторил он, «какие глупости вы говорите. Что же вы этим хотите сказать?»

– «Нет это не глупость,» твердо ответил Лионель, «это не может быть глупостью, потому что в этом причина всего, что есть. Вы и я, мы, ведь, живые, и мы живем на земле; целые миллионы таких же живых существ, как мы, также живут на ней. Но книги утверждают, что наша земля крошечная планета, самая ничтожная из всех планет, что есть миллионы, миллионы других планета больше ее. Посмотрите на наше солнце! Без него мы бы жить не могли, но мы знаем, что оно не одно, что есть миллионы солнечных систем, отдельных миров. Если все это не что иное, как атомы, и произошло из атома, – где же он? – этот удивительный, крохотный первый Атом, который, не подозревая, что делает, без всякого постороннего указания, не имея ни собственного разума, ни собственного суждения, произвел такое чудное творение? Если вы сумеете мне объяснить, где он – не объясните ли мне также, откуда он?»

Профессор Гор точно испуганно глядел на маленького мальчика – он был и смущен и озадачен…

– «Видите,» продолжал Лионель, «я бы не стал говорить об этом, если бы не слышал, что вы так умны – я все поджидал кого-нибудь особенно умного… Воспитатель, который от нас только что отошел, м-р Монтроз, имел совсем другие взгляды, нежели ученые – он верил в Бога, как верят простые, необразованные люди. Но перед ним был у меня воспитатель замечательно образованный-м-р Скит, он был, как он говорил – позитивисте, и вот он-то много мне рассказывал про атом-он мне даже показал увеличенный снимок с атома, виденного через микроскоп – смешная какая-то длинная штучка, похожая на человеческое ребро, как представлено оно в моем учебнике анатомии-и он мне объяснял, что случайное соединение таких атомов создает миры… ужасно это все меня изумляло – и я не мог себе представить, как такая штучка, как первый Атом, могла до чего-нибудь сама додуматься, создать миры и населить их людьми, на столько больше ее самой… Но пресмешной человек был этот м-р Скит; он постоянно твердил, что все – ничего, и ничего – все – и повторял он это так часто и так много над этим сам смеялся, что я боялся, что он сходить с ума-и старался с ним об этом уже не заговаривать – но вы сумеете мне все объяснить – ведь, интересно знать в точности, где теперь этот первый Атом и что он делает?»

С величайшим трудом, ошеломленный профессор собрался с силами и резко проговорил:

– «Вы хотите знать то, чего никто не знает. Что есть первая причина, это очевидно и не подлежит сомнению, но где она, и откуда она – это непроницаемая тайна.»

Грустное, озабоченное личико Лионеля стало еще грустнее.

– «Вы это называете «первая причина,» сказал он, «но уверены ли вы, что первая причина есть атом?»

– «Никто ни в чем не может быть уверен,» сказал профессор Гор, нахмурив брови, «мы только можем догадываться, руководясь тем, что познано естественной наукой.»

Мальчик горько, почти презрительно улыбнулся.

– «Так вот оно как, – вы «догадываетесь что есть атом, a другие «догадываются», что есть – Бог… Никто, значит, ничего и не знает… Но, по-моему, как-то даже глупо воображать, что атом может быть причиною всего – не гораздо ли проще и естественнее сказать себе, что причина всего – личность – личность разумная, совершенная?»

Профессор тут перебил его и с достоинством сказал:

– «Вы слишком молоды, чтобы понять… вы не можете вникнуть в глубину нынешних научных открытий, рассуждать о них с таким маленьким мальчиком было бы смешно!»