Текст книги "Тайник теней"

Автор книги: Мария Грипе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

Девушка, готовящаяся к конфирмации, и немолодой женатый мужчина!

Ингеборг уверена, что именно эта новость подкосила ее стареньких родителей. Они ничего не сказали, ни в чем ее не упрекали, но были сильно потрясены. Именно на них пало основное бремя позора, и они решили, что Ингеборг не стоит сейчас конфирмоваться, что лучше подождать по крайней мере год, пока скандал не уляжется. Так они и поступили. Ингеборг так и не прошла конфирмацию.

Спустя некоторое время родители ее умерли почти одновременно.

И Ингеборг осталась одна.

Родные и близкие сторонились ее. Они сочли, что она виновна в смерти родителей. Смотрели на нее, как на падшую. Но сама Ингеборг себя такой не считала. Она оступилась, но не пала.

Она взяла свою судьбу в свои руки, переехала в Стокгольм, разобралась в себе и попыталась понять, чего же в глубине души хочет. Заинтересовалась театром, начала посещать частные занятия и со временем поступила в театральную школу.

Все у нее наладилось. Во многом благодаря тебе, Каролина. Разве ты не слышала, что Ингеборг так сказала? Она не один раз подчеркнула, как дорога для нее дружба с тобой.

Но ты не ответила. Никак не откликнулась.

Как же ты могла? Неужели ты настолько жестока?

Разве ты не понимаешь, что Ингеборг убита горем?

Она несет на своих плечах груз, от которого никто не может ее избавить. Кроме лишь ее самой. Но ты могла бы поддержать ее. Разве ты не понимаешь?

Твоя Сага».

Конечно, она понимает. Встав утром с постели после бессонной ночи и обнаружив это письмо, Каролина почувствовала, как с глаз ее спала пелена. Ей стало безмерно стыдно. Она оделась и бросилась к Ингеборг.

Ей не потребовались слова.

Ингеборг сразу увидела – Каролина все поняла…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Каролина никогда не выписывала ежедневную газету. Она считала, что у нее нет на это денег, однако, скорее, газеты не слишком ее интересовали. То есть ее не очень интересовали политические новости. Другое дело – те, которые согревали сердце, в первую очередь культурные, особенно театральные. Но для них существуют специальные журналы, которые она, кстати, иногда покупала.

Каролина была равнодушна к ежедневным газетам. Если где-нибудь ей попадалась газета, она, конечно, ее просматривала, чтобы хоть что-то знать о текущих событиях. Но не более того.

В военных новостях она читает только заголовки. Как Каролина ни пытается, она никак не может разобраться в хитросплетениях политики и взаимных обязательств между государствами. Все это кажется таким бессмысленным, запутанным и сложным. Ей становится тоскливо. Как будто простое понятие чести перестало существовать. Каролина не в состоянии загружать свой мозг всеми этими противоречивыми подробностями.

Но зато она с большим интересом следит за женским пацифистским движением. И Каролина, и Ингеборг уже давно интересуются проблемой предоставления женщинам избирательного права. Но сейчас самое важное – это мир, и всем нужно бороться именно за него. Необходимо объединить все силы. Все думают лишь об одном. Поэтому вопиющая несправедливость, что женщины вынуждены отстаивать свое естественное право голосовать и сражаться за него, сейчас более чем когда-либо кажется очевиднейшей нелепостью.

А как же рассуждают противники женского движения? Может, женщины хотят кому-то зла?

Нет! Конечно, нет! Никто этого не утверждает!

Но какой серьезный вклад в дело мира может внести половина человечества, по той или иной причине находящаяся под опекой мужчин и не заслуживающая права политического голоса?!

Похоже, противники женского движения просто хотят любой ценой сдержать женщин? Любую деятельность женщины за пределами кухни и детской они рассматривают как попытку младенца-несмышленыша всюду сунуть свой нос, от чего его, по возможности, надо оградить.

Все это крайне унизительно.

С женщиной никогда не считаются. Ее постоянно от всего ограждают. Ее снисходительно треплют по плечу за те небольшие усилия, которые она приложила в мужском мире, где женщина, разумеется, не очень желанная гостья. Поскольку она просто не принадлежит к сильному полу.

Таким, без преувеличения, было общественное мнение. Каролина и Ингеборг тоже ощутили это на себе. Конечно, в театре все обстояло не так плохо, но злоупотребления мужской властью случались и здесь. Видимо, это неизбежно.

Как раз сейчас, в эти дни, несмотря на то, что кругом идет война, в Гааге проходит Международный конгресс женщин. Собрались женщины со всех стран, как из тех, которые участвуют в войне, так и из стран нейтральных, чтобы сражаться за избирательное право и чтобы выразить протест против войны – этой и всех возможных войн.

Ингеборг, которая выписывает несколько разных журналов, обычно следит за тем, чтобы Каролина знакомилась с некоторыми важными статьями. Благодаря Ингеборг Каролина не пропустила статьи Эллен Кей, напечатанную в начале года в журнале «Идун», где она в преддверии конгресса в Гааге призвала ко «всеобщему восстанию против женского бесправия».

Она назвала свою статью «Священный бунт», и Ингеборг с пылающим румянцем на щеках прочла ее Каролине.

Каролине и Ингеборг безумно хотелось побывать в Гааге, но об этом, разумеется, нечего и думать. Но они с трепетом в сердцах читают все заметки о конгрессе.

Какие решения будут приняты? Чего смогут добиться все эти женщины, оставившие семьи в разгар войны во имя общего дела? В мире, которым управляют мужчины? Просто голова идет кругом. Страшно и невероятно. Появилась надежда на то, что женщины будут и впредь сражаться бок о бок и пытаться создать лучший мир. Вечная мечта всех женщин – чтобы их услышали, чтобы с ними стали считаться, чтобы наконец-то их мнение восприняли всерьез, – мечта о том, чтобы мужчины признали, наконец, что женское бесправие существует.

Думая об этом, Каролина негодует. Как много поставлено на карту! Ты связана по рукам и ногам только потому, что от рождения принадлежишь не к тому полу! Вот уж действительно повод не сдаваться!

Ничего удивительного, что женщины иногда падают духом.

Что можно ответить, когда приятный и обходительный человек беспечно высказывается наподобие того мужчины – отца семейства, который недавно так парировал Ингеборг, когда она попыталась поговорить с ним о борьбе за мир:

– Видите ли, милая фрекен, вначале нужно положить конец этой войне, прежде чем вообще можно будет вести разговор о какой-либо борьбе за мир.

– Вот как? – удивилась Ингеборг. – И как же можно положить конец этой войне?

– Разумеется, кто-то должен ее выиграть!

Иного решения он не видел.

Борьба за мир зависит от отношения к ней не только мужчин, но и женщин. И пока не для всех очевидно, что женщины обладают не просто правом, а даже обязанностью участвовать в принятии решений, которые касаются их самих и их детей. Войны не хочет никто, но многие не поддерживают участие женщин в пацифистском движении. Кто-то явно против, а кто-то просто равнодушен.

Вопросы войны и мира – это мужская забота. Женщинам не стоит совать туда свой нос. Это им не к лицу, они теряют свою женственность и попросту выставляют себя на посмешище.

Когда знаешь, каких результатов можно было бы достичь, если бы против войны поднялись все, то становится жутко слышать высказывания отдельных женщин, которые еще не осознали своего бесправия и ставят палки в колеса своим сестрам в их борьбе против мужского господства.

Это стыд и позор.

– Но у нас есть наша работа, – утешает себя Ингеборг. – Она безусловно важна. И если мы не будем делать себе поблажек, если будем стараться изо всех сил, то рано или поздно наше влияние окажется куда более действенным, чем мы думаем.

– Ты имеешь в виду, что театр раскроет людям глаза?

– Да, конечно.

Но это всего лишь жалкая надежда.

Их игра в театре – это не просто долг, это также большое счастье, и вопрос заключается лишь в том, имеют ли они право быть счастливыми, когда мир вокруг охвачен огнем и все происходит так, как оно происходит? Не лучше ли вместо этого отправиться странствовать по свету? Бросить вызов действительности? В глубине души Каролина много раз об этом думала. Сейчас она сказала это Ингеборг, и та тут же ответила:

– Человек должен чувствовать в себе призвание и точно знать, что необходимо людям. Я этого не знаю. А ты?

Нет, Каролина не стала бы прямо утверждать, что знает…

– Вот видишь! Ничего хорошего не выйдет, если мы бросим нашу работу! – вырвалось у Ингеборг.

Возразить тут нечего, и Каролина не возражает, но тем не менее все равно есть над чем подумать… Ингеборг ловит ее взгляд.

– Не вешай носа! Это вовсе не значит, что мы увиливаем от ответственности. Ведь мы стараемся делать все, что в наших силах…

– Говори за себя! Ты целыми днями вяжешь крючком и на спицах, всегда участвуешь в благотворительных сборах и во всем таком прочем, ты, конечно, можешь так говорить о себе. Но я… Я из тех, кто увиливает и прячется, потому что меня раздражает эта война.

Ингеборг задумчиво отвечает:

– Увиливать от ответственности можно по-разному. Я вот вяжу… И кто знает, не вяжу ли я это просто для того, чтобы заглушить голос совести. Я нисколько не лучше тебя. Не заблуждайся.

– Ну да… ты во всем лучше меня.

– Нет. Я всего лишь лучше тебя умею играть в прятки сама с собой.

Тут Каролина вынуждена улыбнуться.

– Разве ты не знаешь, что я лучший в мире игрок в прятки?

– Нет, я этого не знала.

Они сидят дома у Каролины, и Ингеборг уже собирается уходить, но тут вспоминает кое-что и достает из сумки газету.

– Вот! Прочти статью на шестнадцатой странице, и у тебя появится другая тема для размышлений. Статью написала Элин Вэгнер.

Ингеборг уходит, Каролина берет газету, и едва успев развернуть ее, впивается взглядом в первую страницу.

На ней фотография и заголовок.

ГЕРОЙ ВОЙНЫ ВЕРНУЛСЯ ДОМОЙ!

Статья посвящена Максимилиаму Фальк аф Стеншерна.

На фотографии он в обществе нескольких других офицеров. Каролина не верит собственным глазам – это действительно он. Снимок, должно быть, сделали в Париже, перед тем как Максимилиам уехал в Адрианополь.

Одного из офицеров Каролина тоже узнает: это молодой француз, близкий друг Максимилиама. Однажды он даже был приглашен на ужин в парижский дом Стеншерна. Тогда он без конца строил глазки Розильде, и Арильд решил, что француз дружит с его отцом именно из-за дочери.

Значит, Максимилиам в Швеции!

Наверно, он дома уже несколько недель. И никто не написал ей?!

И где же сейчас мама?

Ведь она собиралась уехать из дома, когда он вернется!

В газете сухо сообщалось следующее.

Максимилиам сыграл решающую роль во взятии Адрианополя. Его батальону удалось пробить брешь в защитной линии турок и начать штурм. Во время уличных боев Максимилиам вместе с тремя французскими офицерами оказался в турецком тылу.

Он был ранен, французы бросились к нему, чтобы переправить в безопасное место, но были окружены превосходящими силами противника. Все четверо попали в плен и вместе с отступающими турками оказались вдалеке от своей армии.

Поскольку и Максимилиам, и французские офицеры участвовали в осаде как добровольцы, к ним отнеслись более-менее хорошо, как к наемникам, а когда они отказались войти в состав турецкой армии, их отправили в тюрьму, где с ними обращались, как с обычными преступниками.

У Максимилиама была задета вся правая сторона, он не мог пошевелить ни ногой, ни рукой. Его состояние еще больше ухудшилось, поскольку во время долгого заключения он вообще не получал никакого ухода.

Возможно, ему суждено было бы умереть в тюрьме, если бы французским офицерам не удалось путем различных посулов и ухищрений связаться с французским посольством в Константинополе, и в результате дипломатических шагов пленники были освобождены и отправлены во Францию. Это случилось как раз накануне того, как Турция вступила в мировую войну на стороне великих держав.

В Париже Максимилиам наконец-то, благодаря своим французским друзьям, получил необходимое лечение. И только теперь, спустя почти полгода, у него появилось достаточно сил, чтобы вернуться домой. Он возвратился в Швецию через Лондон.

В газете приводилось короткое интервью с самим Максимилиамом, в котором он признавался, что труднее всего в тюрьме было переносить тоску по семье. Тайком послать хотя бы какую-то записку родным было вначале совершенно невозможно. Да и позже, когда удалось связаться с французским послом, решение их дела растянулось на долгое время, и попытки связаться с внешним миром были связаны с прямой опасностью для жизни. Нельзя было рисковать возможным спасением.

Ко всему прочему Максимилиам все время рассматривался как французский гражданин. Это не было его выдумкой, произошла ошибка, поскольку он действовал вместе с французами и был взят с ними в плен, да и к тому же – согласно документам, которые были у Максимилиама при себе, – он проживал в Париже. Эта случайность оказалась решающей. Для турок в связи с грядущей войной было опасно вступать в конфликт с Францией. Если бы обнаружилось, что Максимилиам на самом деле гражданин Швеции, кто знает, как бы все повернулось.

Поэтому все письма и сообщения доставлялись на адрес дома Максимилиама в Париже. А там не было никого, кто мог бы переслать их. Дом пустовал. Писать в Швецию напрямую было слишком рискованно. Это могло сразу привлечь внимание.

По этой причине от Максимилиама не было никаких вестей. Когда же он наконец оказался в Париже и снова смог писать сам, уже разразилась мировая война. И его письма не доходили.

Так сообщалось в газете.

Но Каролина хотела знать больше.

В первую очередь, не получил ли Максимилиам серьезных увечий вследствие ранения. Это было непонятно из интервью. Он жив, и это главное!

Во-вторых, Каролине, конечно же, хотелось быть рядом с братом и сестрой и разделить радость возвращения их отца. Розильда так тосковала по нему и все это время верила, что он жив и однажды вернется к ним. Подумать только, как она сейчас счастлива! И как счастлив Арильд, который всегда гордился отцом!

В порыве ликования Каролина едва сдерживается. Ей не терпится бросить все и немедленно сесть в поезд, поехать прямо в Замок Роз и лучше всего в сопровождении целого оркестра! Если бы у нее были деньги, она бы так и сделала. Наняла бы духовой оркестр. Превратила бы все в настоящий праздник. Но сейчас у нее, к сожалению, просто нет денег. Хорошенько подумав, она отказывается от этой затеи…

Кстати, дело не только в деньгах. Но и в маме тоже… Каролина так долго не получала от нее никаких известий, что не решилась бы предпринимать что-либо сама.

И все же надо послать несколько строк. Чтобы показать всем в замке, что она тоже радуется. Каролине и в самом деле кажется, что теперь все наладится.

Она пишет два письма: одно – Максимилиаму, в котором приветствует его возвращение. И другое – Арильду и Розильде. Маме Каролина так и не написала. Она берет перо, хочет написать, но не может. Она совершенно не знает, что сейчас происходит с мамой. Помирилась ли она с Максимилиамом?

Несколько дней спустя, прогуливаясь вечером с Ингеборг при свете луны, Каролина проходит мимо дома на улице Сведенборга и, как обычно, поднимает взгляд на окна маминой квартиры. И вдруг видит в них свет. Сердце у Каролины уходит в пятки. Она замирает и теряет нить разговора.

– Что случилось? – спрашивает Ингеборг.

Но Каролина молчит. Позднее, когда они с Ингеборг расстаются, Каролина берет ключи от маминой квартиры и возвращается на улицу Сведенборга – однако в окнах снова темно. Может, ей показалось? Вдруг это светилось окно рядом?

Каролина стоит у двери парадного, глядя на мамины ключи, которые позвякивают в руке: может, подняться в квартиру и посмотреть? Для полной уверенности. Что это за свет в окне? Остается только открыть дверь, войти и проверить.

Но все, конечно, не так-то просто…

Собственно, зачем проверять?

Если мама в Стокгольме, она даст о себе знать.

А если она не дает знать, значит, у нее есть на то свои причины.

Нет, проверять глупо…

Но в конце концов, Каролина все же решает подняться, осторожно отпирает дверь парадного и на цыпочках крадется по лестнице вверх. Сердце бешено колотится, и она чувствует себя воришкой. Возле маминой двери она останавливается, прикладывает ухо и прислушивается. Ни звука. Каролина ждет. Во всем доме полная тишина. Даже немного жутковато. А ведь не так уж и поздно…

Каролина перебирает в руке ключи, но отпереть квартиру не решается.

Через минуту она уже снова спускается вниз по лестнице. Луна светит в окно парадного, расчертив каменный пол лестничной площадки на квадраты. Когда Каролина была маленькой, она жила с мамой в доме, где на полу в прихожей луна тоже часто рисовала классики. Каролина любила по ним прыгать. И сейчас она делает то же самое: снимает туфли и прыгает в лунные классики. В полной тишине.

На одной клеточке светится белым ортоцератит. Точно так же, как когда она была маленькой! Каролина старается не наступить на него, потому что это может принести несчастье.

Ей удается и сейчас не задеть ортоцератит, хотя ступни ее выросли, и ей сложнее уворачиваться.

Допрыгав до конца, Каролина надевает туфли, сбегает по лестнице и оказывается на улице.

В мамином окне по-прежнему темно.

Каролине не хочется отправляться домой, и она идет немного вперед по улице и назад, через площадь Адольфа Фредерика: каждый раз, проходя мимо угла улицы Сведенборга, она смотрит наверх, на окно – не загорится ли там свет. Но он не загорается, и Каролина возвращается домой и ложится спать. Спится ей беспокойно, но ничего не снится.

На следующий день она, как обычно, идет в театральную школу, сталкивается на углу улицы с Соглядатаем и пытается выкинуть все случившееся из головы.

Возможно, никакого света в окне и не было.

Скорее всего, это луна отсвечивала в оконном стекле.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

После премьеры – 29 мая 1915 – ночь.

«Каролина!

Это было боевое крещение, и ты прошла его!

Твоя Иоанна великолепна. Прекрасна. Благородна. И в то же время проста и естественна, как ты и хотела ее изобразить. Один раз в самом начале создалось впечатление, будто ты немного зажата и не осмеливаешься выпустить свою Иоанну. Но это было всего лишь мгновение. Вскоре ты дала ей полную власть.

Ты наделила свою Иоанну крыльями и позволила ей взлетать все выше и выше, пока она, наконец, не достигла тех возвышенных сфер, в которых ей суждено было прожить жизнь. Свою величественную одинокую жизнь.

Спектакль стал настоящим событием. Не только для публики, но и в не меньшей степени для тебя самой.

Полагаю, твоя скромность мешает тебе утверждать это, и потому я хочу выразить тебе мое мнение до того, как на тебя нахлынет волна других впечатлений и мнений людей извне, как близких, так и совсем чужих. Возможно, со временем появятся рецензии, которые озадачат тебя и собьют с толку. Не обращай на них особого внимания, просто прислушивайся сама к себе.

Во всяком случае, люди, сидевшие в зале, были глубоко тронуты твоей игрой, этого ты не могла не заметить.

Если бы ты не торопилась домой, то, безусловно, получила бы тому подтверждение. Многие зрители ждали, что ты выйдешь после спектакля – особенно некто, очень для тебя важный, – но ты просто убежала и все…

Больше я не стану сейчас писать, но если ты когда-нибудь начнешь сомневаться в собственном успехе, это письмо, в котором я изложила свои самые первые впечатления, должно придать тебе уверенности. Для этого я его и написала.

Твоя Сага».

Утро после премьеры 29/5 1915

«Дорогая Сага!

Нет, я совершенно не скромничаю.

Почему ты так решила?

Не из-за того ли, что меня словно ветром сдуло, когда кончился спектакль?

Если так, то в этом нет ничего примечательного. Просто мне было нужно побыть одной. Я еще настолько сильно ощущала в себе Иоанну, что мне совсем не хотелось видеть кого бы то ни было. Даже Ингеборг, от которой я действительно постаралась скрыться, но я уверена, она поймет почему.

Она и сама поступила бы так же.

К тому же она знает, как трудно мне пришлось в последнее время, когда моя вера в собственные силы, прямо сказать, не возносилась до небес, а надежда то и дело сменялась отчаянием. То меня охватывало непоколебимое убеждение, что я нашла верный путь, то все в один миг рушилось. И все время в душе меня подтачивала тревога, что в характере моей Иоанны чего-то недостает, чего-то очень существенного, совершенно необходимого, что может разрушить ее образ. Но я никак не могла понять, чего же именно. Порой я едва не впадала от этого в панику.

И лишь в самую последнюю минуту, уже стоя на сцене, я вмиг все поняла! Это было словно озарение. И вот что, Сага, теперь я наверняка знаю, что из меня выйдет неплохая актриса.

Это произошло в самом начале. Я стояла на сцене в полной растерянности, но затем внутри меня произошло что-то таинственное, во мне будто зажглась некая надежда, которая постепенно переросла в уверенность в победе. Примерно такое особенное чувство бывает, когда знаешь, что сражаешься за правое дело.

Тихое ликование, трепетное торжество.

На мгновение мне далее показалось, что я – как говорила Ингеборг – своей игрой внесла свой вклад в борьбу за мир. Это звучит несколько самонадеянно, однако так оно и есть: душа моя была настолько преисполнена смирением и такой безграничной благодарностью – Господу Богу и всему миру – за то, что мне довелось пережить такое.

В этот миг я вдруг поняла, что испытываю это благоговение тоже благодаря Иоанне. Удивительно, что раньше я об этом не подумала. Но на сцене мне сразу стало ясно, что, конечно же, Иоанна должна была испытывать такую благодарность! Ею движет не только призвание, которое я раньше понимала как тяжелый долг и жертву. Хотя, конечно, это и долг, и жертва. Особенно если вспомнить о Лионеле, враге Иоанны, в которого она влюбилась с первого взгляда. Но главным в ее образе было, безусловно, безграничное чувство благодарности. Именно оно, это чувство, в конце концов помогло ей освободиться и возвыситься над самой собой. Иоанна никогда не смогла бы исполнить свое предназначение без этого благоговения, которое в свою очередь довелось пережить и мне, и которое от начала до конца пронизывает всю пьесу.

Это помогло мне превзойти саму себя. Я ощущала себя просто-напросто величайшей. Я знала, что играю прекрасно.

Но тогда я не хотела этого слышать от кого бы то ни было. Все казалось таким хрупким. Одно – два слова – и все разлетелось бы вдребезги.

Так я чувствовала себя тогда. Теперь я стала сильнее.

Если бы я сыграла чуть хуже, то, конечно, наслаждалась бы тем, как меня расхваливают на все лады. И ни капельки не стала бы от этого сильнее.

А так я вовсе не нуждаюсь в похвале.

Ты можешь подумать, что я донельзя самоуверенна, но именно это я чувствовала тогда. Единственное, чего мне хотелось после спектакля, так это уединения вместе с Иоанной, которая долгое время так жестоко терзала мою душу.

Теперь, когда нам наконец удалось постичь глубинную суть друг друга и все же остаться полностью независимыми и свободными, мы должны вместе пережить минуты нашего триумфа.

Я, Каролина Якобссон, сумела создать образ Иоанны Лотарингской – такой, какой ее задумал Фридрих фон Шиллер, – может быть, конечно, он и не узнал бы ее, но я осмеливаюсь полагать, что она бы ему весьма понравилась. Во всяком случае, благодаря ему мы с Иоанной стали друзьями навек.

Ко всему прочему Иоанна помогла мне понять: если мы хотим успеха у зрителя, то не только она должна раскрыться мне. Но также и я должна раскрыться ей. И первый шаг должна сделать я, а не она.

Вначале я этого совсем не понимала. Я топталась на одном месте и считала, что Иоанна буквально обирает меня до нитки. Нет, больше того. Она высасывает всю мою душу, полностью лишая меня моей духовной сущности, но даже этого ей было мало, потому что это изумительное дитя в облике женщины ничто не может пресытить. Она хотела завладеть всем. Ничего не оставляя мне.

Да, какое-то время я плохо думала о ней. До той поры, как выяснилось, что на самом деле это я хочу взять от Иоанны все, чем она владеет и распоряжается, – и не желаю дать ей ничего взамен. Я исказила роль до безумия, но сама того не замечала.

И только когда я вконец извела себя, когда была готова сдаться, я вдруг ощутила облегчение. Я не могла больше сдерживать свои чувства – невидимые двери внутри меня распахнулись, и туда ворвалась торжествующая Иоанна во всем своем великолепии. И с тех пор она стала повелевать мной, однако прислушиваясь к моему мнению и принимая мои советы. По крайней мере, изредка. Поэтому, когда мы – я и Иоанна – вышли на сцену, мы были полностью уверены друг в друге. Хотя в последний миг за кулисами у меня просто ноги подкашивались от страха, что мне предстоит оказаться лицом к лицу с публикой. Это было ужасно. Я вдруг испугалась.

Как будто публика – это чужеродное многоглазое чудовище, подстерегающее меня темноте, готовое вот-вот кинуться и проглотить меня.

Чтобы защититься, я все теснее прильнула к Иоанне и постаралась спрятаться за ней. Я прикрывалась ролью, как щитом, вместо того чтобы войти в нее, и потому моя игра выглядела натянутой.

Но, к счастью, вмешалась Иоанна. Она невозмутимо вышла из меня и взяла бразды в свои руки. Я не успела испортить нашей дружбы. Иоанна дала мне понять, что я едва не предала… Не только ее! Но также и Шиллера. И театр. И публику. И прежде всего саму себя.

Она не могла этого допустить. И пожелала воплотиться во мне. Немедленно! И без всяких жеманностей.

Так я преодолела свою неуверенность. И явила Иоанну! Я чувствовала ее всем своим телом, каждой клеточкой мозга и всеми фибрами своей души. Исчезло все, кроме Иоанны.

Это было поразительное ощущение!

Само собой разумеется, после такой игры мне было необходимо уединиться!

Потому-то я и сбежала. Я не смогла бы тогда поддержать ни одного разговора.

Ни с кем.

Я вернулась домой и полночи ходила из угла в угол, упоенная успехом. Наталкиваясь на мебель, которая стояла на пути. Я даже не зажгла лампу, а просто шагала туда-сюда в темноте – не знаю, как долго. Наконец мы заснули, я и Иоанна, и постепенно расстались друг с другом во сне. Но я знаю, она вернется ко мне, когда нам снова нужно будет вместе выйти на сцену. Мы не покинем друг друга. Частичка Иоанны будет всегда жить во мне.

Утром, когда я проснулась, все показалось мне невероятным.

Что же со мной на самом деле случилось?

В том, что все прошло хорошо, у меня не было никаких сомнений. Всем, что происходило на сцене, управляла я сама.

Однако мне было неподвластно то, что происходило в зале.

Кто были те люди, которые сидели там, в темноте?

Я не попыталась это выяснить до начала спектакля. Не осмелилась. Моя задача быть там, наверху, на сцене, а не внизу, среди публики.

И вдруг я поняла, что мое сознание каким-то образом выделило из публики чье-то знакомое лицо! В самом начале, когда я неожиданно потеряла уверенность и едва не потеряла всякую связь с Иоанной.

Чье же это было лицо?

Я когда-то видела его – но никак не могу вспомнить, где.

Словно оно стерлось из памяти.

Конечно, я была настолько поглощена пьесой, что все, не имеющее к ней отношение, исчезло из моего сознания. Помню лишь то, что совсем не ожидала увидеть именно это лицо в театре. Не то, чтобы оно было мне неприятно, просто оно сильно взволновало меня. И вот еще: это лицо мелькнуло еще один раз и после спектакля, там, за кулисами, как раз перед тем, как я убежала домой.

Помню также, что ночью кто-то постучался ко мне, но я не открыла. И даже не задумалась, кто бы это мог быть. Но мне пришло в голову, что я забыла запереть входную дверь, и через какое-то время я спустилась вниз, к входной двери, и заперла ее на ключ. Там никого не было. Другого я и не ожидала. Иначе бы я не спустилась.

Стало быть, кто-то все же искал меня.

Вряд ли кто-то особенный.

Хотя, может, и особенный. Сага, ты что-нибудь об этом знаешь?

Твоя К.»

30 мая

«Каролина!

Ты неисправимый Тайник теней!

Я не знаю никого другого, кто умеет так выкручиваться, как ты. Это просто невероятно. Как только у тебя ум за разум не заходит?

Но не пытайся выкрутиться сейчас!

То, что случилось в театре, известно тебе не хуже меня! Кстати, в темноте зрительного зала перед тобой мелькнуло не одно лицо. А несколько.

Дело в том, что тебе во время и сразу после спектакля было не до других людей, и ты решила попросту стереть их из сознания и забыть. Но сейчас ведь тебе уже нет необходимости наводить тень на плетень таким вот нелепым способом.

Ты что, кокетничаешь или трусишь?

Встряхнись же и постарайся разобраться во всем этом!

Обещаю тебе помочь.

Твоя Сага!»