Текст книги "Признание в любви: русская традиция"

Автор книги: Мария Голованивская

«Взгляд его был особенно суров, и какая-то дикая решимость выражалась в нем».

Или:

«Пойдешь? Пойдешь?» – спрашивала она его, вся дрожа, точно в припадке, схватив его за обе руки, крепко стиснув их в своих руках и смотря на него огневым взглядом».

Или у Достоевского же в «Идиоте»:

«Сам Рогожин весь обратился в один неподвижный взгляд. Он оторваться не мог от Настасьи Филипповны, он упивался, он был на седьмом небе».

У Горького в «Жизни Клима Самгина» взгляд ослепляет, то есть становится сильнее зрения того, на кого он направлен:

«Она, опрокидываясь спиной на постель, сжимала уши и виски его ладонями, говорила что-то и смотрела в глаза его ослепляющим взглядом».

У Венедикта Ерофеева в «Москве – Петушках» взгляд белесый, словно выцветший, распахивает душу героини, сводя героя с ума:

«…и будет она, и будет вокзальный перрон, и этот белесый взгляд, в котором нет ни совести, ни стыда».

В самом знаменитом русском романсе «Очи черные» приводится, кажется, весь спект любовного действия очей, взгляда на судьбу героя. Вот этот текст:

 
Очи черные, очи страстные,
Очи жгучие и прекрасные!
Как люблю я вас, как боюсь я вас!
Знать, увидел вас я в недобрый час!
 
 
Ох, недаром вы глубины темней!
Вижу траур в вас по душе моей,
Вижу пламя в вас я победное:
Сожжено на нем сердце бедное.
 
 
Но не грустен я, не печален я,
Утешительна мне судьба моя:
Всё, что лучшего в жизни Бог дал нам,
В жертву отдал я огневым глазам!
 

Глаза, полные страсти, горят огнем и сжигают душу. Они вызывают и любовь и страх. Встреча с ними – опасный момент для героя, эта встреча может кончиться плохо – он может погибнуть, сгореть, утонуть, ведь темные глаза – как глубина, которая засасывает. Эти глаза губят душу, вызывая священный трепет: им этим глазам приносят в жертву лучшее, что есть.

Глаза здесь понимаются и трактуются как жертвенный огонь, не так ли? Но с жертвенным огнем связаны не только женские глаза, но и сама ее красота как таковая.

«Красота – это страшная сила», – говорила великая русская актриса Фаина Раневская в фильме «Весна» и была совершенно права. Красота, ощущение красоты, некоего целого, состоящего из отдельных деталей (глаз, волос, фигуры, голоса). Это тем более удивительно, что этой красоты объективно как бы не существует. Кто сможет доказать – это красиво, а это – нет?! И что такое эта самая «красота»? Все мы знаем, что представления о красоте весьма относительны и менялись от эпохи к эпохе.

Откуда взялось это слово в русском языке, однозначно сказать нельзя. Исследователь истории слов П. Я. Черных в своем Историко-этимологическом словаре отмечает (он рассматривает слово «краса»), что слово это известно на Руси с XI века, а старославянские слова «краса», «красота», «красити» означали украшать, а также радовать.

А вот происхождение самого слова краса (krasa) одни языковеды возводят к шведскому, древнескандинавскому и древненемецкому общему корню, означавшему «слава», а другие убедительно связывают его с литовским и латышским корнем, обозначающим «печь», а также со старославянским и древнерусским книжным «крада», обозначавшим «огонь», «жертвенник». «Значение «красота», – пишет Черных, – могло возникнуть не просто из значения «пламя», не по цвету огня, а, по-видимому, в связи с тем, что «крада» первоначально означало «жертвенный огонь».

Здесь, конечно, интересна связь слова «красота» со словом «красная», известная каждому, кто знает, почему Красная площадь именно так и называется. Красный – это один из основных цветов радуги, цвет крови, следовательно, возникающей опасности, запрета (красный свет). Эта связь добавляет и примешивает к понятию красоты очевидный оттенок опасности и запретности, как раз и отраженный средневековой европейской ментальностью.

Красота, видимость, внешность – это то, что не отражает сути, то, что нередко, как считалось в христианстве, использует дьявол в качестве приманки. За красоту (или молодость – в разных мифах по-разному) люди продавали душу дьяволу, как, впрочем, и за «славу» (знаменитый мефистофелевский сюжет, ловко поддержанный в фильме Романа Полански «Ребенок Розмари»). О бесовской природе красоты написано множество европейских трактатов прединквизиционного периода, где сама красота, то есть притягательность, привлекательность, ведущая мужчину к греху, и есть уловка, сети, плен. Попавшись в них, человек гибнет, делаясь смертным, порочным, слабым. О красоте главный спор христиан гуманистов и христиан. Гуманисты восхищаются человеческой красотой и воспевают ее, христиане, напротив, видят в ней цветок произрастающего в человеческом теле зла.

Но если вернуться к связи красы и жертвенного огня, то здесь мы обнаружим типичную для средневековых времен двусмысленность (я отношусь к числу тех, кто не разделяет традиционную периодизацию европейской истории, предполагающую четкое разделение на известные эпохи: средние века, эпоха Возрождения, классицизм и т. д. и вслед за С. С. Аверинцевым считаю, что так называемое Средневековье длилось до конца XVIII века, до века Просвещения). Эта двусмысленность заключается, как и в предыдущем случае, в некоем переворачивании позитивного в негативное, трагического в смешное и наоборот. Красота, с одной стороны, подобна жертвенному огню, с другой – она уловка греховности, надежный инструмент дьявола для погубления неокрепших душ. Связь красы с жертвенным огнем, очевидно, прослеживается и в выражениях «красный угол» или «красный уголок», где каждый хранил свои святыни: христианин – иконы, а коммунист – портрет Ленина.

В нашем сознании бытует такое представление: женщина должна быть красивой, а мужчина – умным, отважным. Почему мы противопоставляем по этому признаку мужчин и женщин? Не потому ли, что женщины соблазняют красотой, которую они «на себя наводят», а у мужчины если и есть красота, то она природная, какой бы ни была эта природа (не даром мы говорим: «Он дьявольски красив», «Он чертовски хорош», применяя эти обороты чаще в отношении мужчин, нежели женщин).

Исторически именно с женской красотой связано искушение в чистом виде. В исламе и иудаизме на красивую женщину (а не на красивого мужчину) нельзя смотреть, дотрагиваться до нее даже в дружеском рукопожатии – это ведь искушение! Мусульманки должны скрывать свою наружность, так сказать красоту, иначе они представляют для мужчины соблазн, и тот, кто искушается, будет гореть в аду.

Именно об этих свойствах красоты и говорят литературные фрагменты из русской классики, содержащие объяснение в любви. Давайте посмотрим.

Гончаров в «Обрыве» представляет красоту как некоторую силу, которая владеет человеческим счастьем. Но и несчастьем тоже. Причем из фрагмента (разговор Райского с Софьей) видно, но у красоты куда более мощная способность плодить несчастных, чем счастливых.

– Красота, какая это сила! Ах, если б мне этакую!

– Что ж бы вы сделали?

– Что бы я сделал? – повторил он, глядя на нее пристально и лукаво. – Сделал бы кого-нибудь очень счастливым…

– И наделали бы тысячу несчастных – да? Стали бы пробовать свою силу над всеми, и не было бы пощады никому…

Там же автор пишет, что красота – божественна и преклоняться перед ней естественно:

– Вы, гордый, развитой ум, «рыцарь свободы», не стыдитесь признаться…

– Что красота вызывает поклонение и что я поклоняюсь тебе: какое преступление!

О какой божественности идет речь? О той, что связана с Господом Богом? Отнюдь! Ни Он Сам, ни Адам с Евой, ни Мария Магдалина не описываются с точки зрения красоты. Когда говорят о «божественной красоте», подспудно цитируют языческий контекст, вспоминают о красоте Венеры или Психеи. Преклоняясь перед красотой (а не добротой), мы преклоняемся перед языческими (в данном случае – гуманистическими, телесными) идеалами, возможно, поэтому считаем околдованных красавицами жертвами, обреченными на погибель.

У Гончарова же (как и у многих других русских классиков) читаем в «Обрыве»:

«…Ты красота красот, всяческая красота! Ты – бездна, в которую меня влечет невольно: голова кружится, сердце замирает – хочется счастья – пожалуй, вместе с гибелью. И в гибели есть какое-то обаяние…»

Фрейд бы здесь порассуждал о связи Эроса и Танатоса. О том, что сексуальное влечение возбуждает в человеке и влечение к смерти. На мой взгляд, дело проще: лишившись под действием красоты и других женских чар разума, герой сам не ведает, что творит и о чем грезит. Он выходит за границы обыденности, адекватности, предсказуемости, здравого смысла, что и есть – трезвое виденье жизни. К смерти по доброй воле идет безумный, и безумный же по доброй воле толкает на смерть других. Когда, потеряв голову от несчастной любви, влюбленный лишает себя жизни, мы говорим «у него была мания, навязчивый бред», когда любящий убивает из ревности, мы не судим его, как полоумного, а принудительно лечим. Мы, сегодняшние люди, всё, что связано с миром магии и колдовства, относим к безумию, будучи бессильны трактовать подобного рода проявления как-то иначе.

Какие глаголы в русском языке употребляются со словом красота? Как описывается в нашей картине мира ее действие на человека?

Она сражает, ослепляет, поражает, очаровывает, одурманивает, опьяняет, вдохновляет, от красоты теряют рассудок, воспаряют. Примерно этот же набор смыслов, сочетающихся с понятием красоты, мы найдем и во многих других не только индоевропейских языках. То есть, с одной стороны, мы уподобляем красоту молнии, а с другой – зелью, тому самому, которое в сказках зовется любовным. Вот она и обнаружилась, очевидная связь красоты с жертвенным огнем и отправлением культа: и ослепление огнем, вспышки света, и пригубление специальных отваров – неотъемлемая часть многих из них, независимо от времени и места, страны и религии.

Но вернемся к тому, из чего «составляется» женская красота.

Полистаем женский журнал. О чем там написано? Об искусстве одеваться, соблазнять мужчину своим поведением, об искусстве макияжа, о драгоценностях, в этом же журнале содержатся обычно и пара «вкусненьких рецептов», и директивы по уходу за волосами и ногтями. Что с точки зрения ее колдовской силы ох, как понятно!

Женская обворожительность действительно неразрывно связана с представлением о ее волосах. Мы говорим «лохматая как ведьма». Ведьма-то почему лохматая, а не лысая, например? А Баба-Яга косматая отчего? Оттого, что в волосах – вся силушка и есть.

Красавицы должны быть пышноволосыми – именно таков канон женской привлекательности. Косички и прибранные волосы – носят скромницы, а наголо или коротко (как мужчины) стригутся либо женщины, отставившие в сторонку свою сексуальность (не колдующие), – тогда эти стрижки, вы, наверное, сами видели, скучны и однообразны, либо женщины, имитирующие мальчишескую сексуальность и притягательность, то есть порочные в конец. В этом случае это особый прием «колдовства». То есть волосы, очевидно – это не возможность свободного самовыражения, а знаковая система.

В европейской цивилизации ношение длинных волос являлось прерогативой женщин. В мужской облик короткую стрижку и бритое лицо привнесли римляне. Если длинные волосы носит мужчина, то он обозначает этим, как правило, свою необычность, неординарность, маргинальность, и чаще всего свою принадлежность в широком смысле к миру искусства, призванному генерировать особое чарующее воздействие на людей.

В чем тут дело? Поверья, связанные с волосами, практически универсальны и существуют у множества народов. Волосы традиционно считались вместилищем жизненной силы, поэтому маленьких детей не стригли до определенного возраста, пока дети не набирали крепости и силы здоровья. У славян в родовитых семьях первая стрижка волос была особым обрядом: мальчика в день «пострижин» впервые сажали на коня – теперь он достаточно силен, чтобы стать воином.

В Древней Руси носить длинные распущенные волосы считалось неприличным, потому что они символизировали беспорядочное растрачивание энергии и направленный во все стороны сексуальный призыв. Поэтому с распущенными волосами ходили, как правило, падшие женщины. Длинная коса была символом сохранения энергии для будущего мужа. После замужества косы сменялись пучками – символом концентрации энергии для чего-то одного, то есть для мужа и семьи.

Практически в каждой культуре есть свой связанный с волосами ритуал: в Древнем Египте детям оставляли пряди волос на висках или на темени (так называемый «локон юности»). В Китае маленьким мальчикам подстригали волосы так, чтобы оставалась челка – прикрывали то место, которое считали сосредоточием ума; девочкам пряди волос перевязывали красной ниткой. Знаменитый библейский герой Самсон хранил свою силу в волосах. Врагам удалось захватить его только после того, как он был острижен. В германо-скандинавской мифологии богиня Сиф была острижена коварным Локи наголо, но гномы выковали ей из золота новые волосы, которые могли расти, как настоящие.

Посмотрите на старинные картины, на внешний вид замужних женщин. Почти повсеместно они изображены с тщательно спрятанными волосами (волосы распускали только при ворожбе). Многие замужние благочестивые жены, особенно еврейки, надежно скрывают свои волосы, носят платки, шляпки или парики. Ведь в волосах – вся их сила и память. Все сказанное объясняет, почему многие народы причисляли обладательниц длинных распущенных волос к ведьмам.

Мы знаем, что волосы хранят информацию о человеке, даже если они отрезаны. Прядь волос Наполеона рассказала о многом, в том числе и о причине его смерти. По волосам, как и по ногтям восточная медицина определяет состояние здоровья всего организма в целом и каждого его органа. В волосах зашифрована информация о нас с вами, они как микрочип, флэшка хранят множество секретных сведений о человеке: открой – и прочтешь. Именно поэтому отрезанные косы до сих пор многие матери хранят в специальных шкатулках, чтобы никто не отнял силу и память у их дочерей. И еще до недавнего времени женщины, отправляя мужа в поход или на войну, клали ему локон своих волос в медальон.

В горе наши предки рвали на голове волосы. И это не мазохистский порыв. Этот жест, а потом его имитация, означали истощение себя, лишение себя силы, иммунитета по отношению к жизни.

С волосами связан целый ряд ритуалов. Считается, что, остригшись, человек снимает с себя негативную информацию, а если он еще и сжигает свои остриженные волосы, то освобождается от своего прошлого, прерывая связь с будущим. Многие представители старшего поколения еще помнят, что заплетание волос способствует разрушению злых чар, сглазов (именно поэтому на Руси, да и не только, девочкам заплетали косички).

А что сегодня?

«Мужчины любят длинные пышные волосы», – читаем мы на страницах глянцевых журналов. Сегодня, когда обольщение легло в основу рекламы ширпотреба, такая установка и правдива, и помогает продавать.

Но почему мужчины любят длинные пышные волосы? Потому ли, что подсознательно они воспринимают их обладательниц как принадлежащих к племени блудниц? Думаю, что да, и это в свою очередь будоражит их и наполняет сексуальной энергией.

Обо всем этом толкуют рекламы шампуней. «Если вы будете мыть волосы нашим шампунем, вы будете неотразимы, сексуальны, обворожительны, полны энергии и любви!» Все это отнюдь не относится к волосам на ногах или в подмышках, хотя и там тоже у женщин растут волосы. Эти волосы – рудименты звериного, дикого, грубого, их не касаются мифы, окутавшие наши головы.

Я думаю, что мифология, связанная с волосами, будет со временем только набирать силу и крепнуть. Сегодня ведь у женщин есть все средства для изменения своей внешности посредством волос. Можно скрыть свой возраст, закрасив седину. То есть краска для волос представляется в этом случае своего рода эликсиром молодости. Можно сделаться кроткой длинноволосой блондинкой, невзирая на то, что от природы вы, может быть, жгучая брюнетка. Можно остричься под мальчика. Именно от волос больше всего зависит сегодняшний облик женщины. Волосы теперь хранят не только секретные файлы, но и последнюю информацию об их обладательнице: по ним можно судить, какой она хочет казаться. Если обольстительной – рецепт известен.

Русская традиция, в том числе и литературная, помнит мифы о женских волосах, до сих пор актуальные в провинции и сельской местности. Многие поверья отражены, к примеру, в прозе деревенщиков, чутких к такого рода мифологии. Вот отрывок из повести Федора Абрамова «Пелагея», в которой любование волосами женщины приравнивается к овладению самой женщиной, то есть к получению власти над ней. Ведь, как я уже говорила, именно в волосах ее скрытая сила.

«А дороги пересеклись. Недели через полторы-две, под вечер, Пелагея полоскала белье у реки, и вдруг опять этот самый Олеша. Неизвестно даже, откуда и взялся. Как из-под земли вырос. Стоит, смотрит на нее сбоку да скалит зубы.

– Чего платок-то не снимаешь? Не холодно.

– А ты что – опять к волосам моим подбираешься? Проваливай, проваливай, покамест коромыслом не отводила! Не посмотрю, что начальник.

– Ладно тебе. Убыдет, ежели покажешь.

– А вот и убыдет. Ты небось в кино ходишь, билет покупаешь, а тут бесплатно хочешь?

– А сколько твой билет?

– Иди, иди с богом. Некогда мне с тобой лясы точить.

И в третий раз они встретились. И опять у реки, опять за полосканьем белья. И тут уж она догадалась: подкарауливал ее Олеша.

– Ну, говори, сколько твой билет стоит? – опять завел свою песню.

– Дорого! Денег у тебя не хватит.

– Хватит!

– Не хватит.

– Нет, хватит, говорю!».

О силе волос в деле обольщения мы читаем и в романе Абрамова «Дом»:

«После второй стопки Егорша сказал:

– Думаю, пекашинцы не пообидятся, запомнят приезд Суханова-Ставрова. Мы тут у Петра Житова, как говорится, дали копоти.

И вдруг прямо у нее на глазах стал охорашиваться: вынул расческу, распушил уцелевший спереди клок, одернул мятый пиджачонко, поправил в грудном кармане карандаш со светлым металлическим наконечником – всегда любил играть в начальников, – а потом уж и вовсе смешно: начал делать какие-то знаки левым глазом.

Она по первости не поняла, даже оглянулась назад, а затем догадалась: да ведь это он обольщает, завораживает ее».

К инструментам женской красоты относятся и ногти. Ногти, конечно, не имеют такой силы, как волосы, но определенные культурные коды за ними тоже числятся. Недаром древние люди наделяли ногти особенной ценностью, ведь они, так же, как и волосы, продолжают некоторое время свой рост после смерти человека.

Итак, маникюр, яркий лак на ногтях. О чем это?

Сама по себе прерогатива носить длинные ногти во многих культурах закреплялась лишь за высшей кастой и являлась знаком их особой избранности. Так было в Египте, Древней Греции, Сирии. Красить ногти могли в этих культурах лишь избранные – жрецы. И не менее избранное сословие – куртизанки. Жрецы и куртизанки опять находятся рядом – давайте возьмем это в очередной раз себе на заметку.

Известны многие колдовские ритуалы, связанные с ногтями и волосами: так, срезанные ногти человека использовались для различных заклинаний, среди которых и вызов дьявола для заключения с ним вечного союза. Это и понятно – волосы (шерсть) и ногти (когти) – звериные атрибуты, надежно ассоциированные с верховным злым существом – дьяволом или его аналогом.

Красные ногти, как и красные губы – безусловно, скрытая цитата из жреческих ритуалов. Красный цвет, как известно, символизирует цвет крови и отсылает к действиям, которые могут вызывать лишь трепет и поклонение. А также – околдовывание, очаровывание, лишение разума и воспаление воображения.

Помимо макияжа, подчеркивающего не только глаза, но и выделяющего особым образом губы, – и здесь мы может опять побаловаться толкованиями, возводя алый рот и к жреческим губам, обагренным кровью, и к виду алой раны, и к намеку на возбуждение женского полового органа (психоаналитики, торжествуйте!), – женщины еще обычно носят украшения, за которыми стоит особый исторический смысл. Смысл, опять и опять усиливающий сакральный характер женщины, соблазняющей мужчину.

Как правители и жрецы, женщины любят и носят кольца, не так ли? Те самые, которые мешают надеть перчатку, в которые забивается еда при готовке, те, которые соскальзывают с намыленной руки в сливную воронку – и хуже ничего себе представить нельзя. Но зачем кольца женщинам? Вот такой абсурдный вопрос я хочу задать. Отвечаю: кольца и другие украшения нужны женщинам отнюдь не на черный день, чтобы продать их и купить хлеба детям. Кольца и украшения – это славная женская история, обернутая золотой петлей вокруг пальца.

В Древнем Египте, Китае, у индусов, у древних греков кольцо рассматривалось как замкнутая окружность, символизирующая целостность и единство. У кольца нет ни начала, ни конца, поэтому именно оно и символизирует собой вечность и бесконечность. Женщины, таким образом, носят на пальце символ вечности и бесконечности.

Бесконечность, обернувшаяся вокруг пальца, издавна являлась символом власти. Это знак принадлежности к определенному кругу, особого положения. Владельца кольца можно рассматривать как обладателя собственной вселенной, которую он носит с собой. Потому оно служило непременным атрибутом чародеев, жрецов и королей. Известно, что у царя Соломона был магический перстень, с помощью которого он мог повелевать ангелами, демонами, всеми стихиями и духами природы. Теперь, думается, он у женщины.

Интересна трактовка кольца у алхимиков, ассоциирующих его со змеей, кусающей собственный хвост. Такое кольцо носит название Уроборос (букв. «пожирающий свой хвост» – мифологический мировой змей, обвивающий кольцом Землю, ухватив себя за хвост). Значение этого символа связано с идеей времени – ход времени сопровождается разрушением, поскольку прошлое как будто безвозвратно теряется, то есть время пожирает само себя. Во многих мировых мифологиях змей ассоциируется с циклами в жизни человека, в природе и во всей вселенной.

Сегодня кольца, как и серьги, в основном носят женщины, это вошло в стандарт женской внешности. Женщины забрали эту атрибутику у мужчин, причем забрали в недавнем прошлом – веке в XV–XVI, а окончательно начиная с века XIX. Почему так получилось? Неумолимая логика образа? Потребность одних вызывать безумную страсть, а других – ее испытывать? Общественный договор?

Обворожительный образ женщины дополняется также и ее голосом. Русалки, сводящие моряков с ума и затягивающие их в пучину, бездну – это вечный и точный сюжет, повествующий об особенных чарах женщины.

Но если в Европе мы отчетливо прослеживаем традицию мужского любовного пения (трубадуры, менестрели, минизингеры, оперные традиции, где женские арии исполняли певцы-кастраты и так далее), то в славянском мире светское пение – отчетливо женская прерогатива. Героини русских романов поют русские романсы (песни о любви), сводя своим голосом и пением мужчин с ума.

У Гончарова в «Облове» читаем:

– А я в самом деле пела тогда, как давно не пела, даже, кажется, никогда… Не просите меня петь, я не спою уже больше так… Постойте, еще одно спою… – сказала она [Ольга], и в ту же минуту лицо ее будто вспыхнуло, глаза загорелись, она опустилась на стул, сильно взяла два-три аккорда и запела.

Боже мой, что слышалось в этом пении! Надежды, неясная боязнь гроз, самые грозы, порывы счастия – всё звучало, не в песне, а в ее голосе.

Долго пела она, по временам оглядываясь к нему, детски спрашивая: «Довольно? Нет, вот еще это», – и пела опять.

Женщины перенимают мужские испанские любовные песни – романсы, распространившиеся в России в эпоху романтизма и прошедшие адаптацию через цыганскую среду. Ту самую среду, где гадают и привораживают. Это не означает, что я собираюсь отрицать очевидное – мужское светское пение или сегодняшнюю рок-культуру и авторскую песню, где именно мужское любовное пение находится в центре явления. Я говорю лишь о специфике русской традиции, выразившейся, например, в непременном обучении русских девушек пению под фортепиано и обязательное использование этого умения для обольщения потенциального жениха: «Спойте, спойте нам, Лариса Дмитриевна!» (А. Н. Островский «Бесприданница»).

На глубокие корни именно женского магического пения указывает и песнь-плач Ярославны в «Слове о полку Игореве», именно песнью она пыталась воздействовать на вражеские силы во спасение своего мужа.

Интересна трактовка голоса в народных верованиях славян. Прежде всего, голос – это атрибут «этого» мира, в противоположность «иному» миру, где царит безмолвие. Именно поэтому у нас считается неприличным громко разговаривать, смеяться, а в торжественных или ритуальных ситуациях принято говорить тихим голосом или даже шепотом. Любопытно и такое поверье: если невеста во время свадьбы охрипнет или лишится голоса, или если сорвется голос у кого-либо из поющих в церкви во время венчания, это может повлечь за собой смерть одного из новобрачных. В народной культуре голос – мощное средство воздействия, с его помощью можно навести порчу. У сербов и болгар, например, запрещалось слушать пение лазарок натощак, иначе они могли запеть домочадцев до истощения.

Само по себе пение – действие глубоко магическое. Культ и музыка, ритуал и пение связаны прочными историческими корнями. Именно поэтому сильный красивый голос – это особый дар, который высоко почитался и почитается многими народами. Люди любят пение, они очаровываются им, впадают от него в особое состояние.

Церковные песнопения позволяют Богу отчетливее услышать наши молитвы, говорят верующие. Мать, чтобы убаюкать младенца, поет ему колыбельную. Сирены и русалки именно через пение лишали моряков разума и увлекали их в гибельные пучины. Пение – особый инструмент, в том числе и в деле любовного соблазнения. К примеру, Лариса из «Бесприданницы» совершает грехопадение именно тогда, когда берет гитару и начинает петь, поскольку именно в этом момент она подтверждает и свое намерение – соблазнить, околдовать Паратова, или – как больше нравится – посылает ему сигнал, что соблазнена, околдована. Вот почему ее жених так противится этому пению:

Паратов (Ларисе). Позвольте, Лариса Дмитриевна, попросить вас осчастливить нас! Спойте нам какой-нибудь романс или песенку! Я вас целый год не слыхал, да, вероятно, и не услышу уж более.

Кнуров. Позвольте и мне повторить ту же просьбу!

Карандышев. Нельзя, господа, нельзя, Лариса Дмитриевна не станет петь.

Паратов. Да почем ты знаешь, что не станет? А может быть, и станет.

Лариса. Извините, господа, я и не расположена сегодня, и не в голосе.

Кнуров. Что-нибудь, что вам угодно!

Карандышев. Уж коли я говорю, что не станет, так не станет.

Паратов. А вот посмотрим. Мы попросим хорошенько, на колени станем.

Вожеватов. Это я сейчас, я человек гибкий.

Карандышев. Нет, нет, и не просите, нельзя; я запрещаю.

Отудалова. Что вы! Запрещайте тогда, когда будете иметь право, а теперьсеще погодите запрещать, рано.

Карандышев. Нет, нет! Я положительно запрещаю.

Лариса. Вы запрещаете? Так я буду петь, господа!

Но и без всякого пения женщина знает, что звук ее голоса оказывает воздействие на мужчину, она старается говорить нараспев, очаровывая самим звучанием того, что она говорит.

Очевидно, что воздействие через пение, воздействие голосом и его тембром сейчас уже отнюдь не женская прерогатива. Молодые юноши поют девушкам под гитару нехитрые лирические песни про любовь, добиваясь их расположения и завоевывая из сердца. Охота на партнера, конечно, дело представителей обоих полов. И магические тактики, первоначально, по моему убеждению, применяемые преимущественно женщинами, стали теперь с легкостью применяться представителями и противоположного пола мощно развившими гейскую культуру, для которых женские техники соблазнения, как и женским варианты судьбы, кажутся очень привлекательными.

Музыка, пение – конечно, целый огромный мир. И в нем песни о любви занимают центральную, если не главную часть. И нет здесь особой разницы между «Yesterday» Битлз, арией Ленского или «Ave Maria».

Однако не духом единым жив человек.

Внешние атрибуты сакральности у женщины, конечно, подкрепляются и ее особыми функциями, которые исконно были присущи ей в нашей культуре. Я не говорю о деторождении, это слишком очевидная вещь. Но есть и более тонкие нюансы в ее традиционных занятиях.

Как мы знаем, Феврония была великой врачевательницей, а Царевна-Лягушка сумела испечь царю невиданный хлеб. Так у нас принято и по сей день: женщина должна хорошо готовить и уметь лечить всю семью. Здесь проявляется в полный рост наша национальная специфика: к примеру, у европейцев, в частности у французов, и врачевание и кулинария были и остаются почетным мужским делом.

Конечно, на Руси знахарством и врачеванием занимались и мужчины, однако славянские шептухи, повивальные бабки и травницы, заговаривательницы ран были в большой чести. Так, до сих пор широко известна первая русская женщина-врачевательница Мстиславна (возможно в крещении Евпраксия), дочь Великого князя Киевского Мстислава Владимировича и внучка Владимира Мономаха, прозванная Добродеей.

Тот факт, что традиционно еду в семье готовит женщина, можно объяснить по-разному, например, традиционным распределением функций между мужчиной-добытчиком и женщиной – хранительницей очага. Но культурный стереотип – поразить мужчину кулинарным искусством, пригласить и попотчевать так, чтобы он «ел урча» – это особенность наша, идущая от наших корней. Да и какой русский мужчина простит жене кулинарное невежество?

В Европе же едят в кафе, а холодильник может быть пуст. Женщина и еда у французов, англичан, испанцев, немцев, американцев никак не связаны. Там смело покупают в магазине полуфабрикаты и потчуют ими всю семью. Русский дом должен быть хлебосольным и исторически хозяйством в нем заправляла хозяйка. Именно ей легендарная Елена Молоховец адресует все свои советы по устройству трапезы, а не нанятым на английский манер «домашним распорядительницам». Мы привыкли получать еду из рук женщины, матери, бабушки, но почему у нас так принято?

Возможно, здесь можно проследить связь с древними ритуалами привораживания, распространенными у восточных славян, связанными с пищей и питьем. Женщины, приготавливая пищу, колдовали над ней, примешивая в нее разные приворотные снадобья. Мы и по сей день говорим: «Что ты там колдуешь на кухне?» или «Что ты там колдуешь над пирогом?», имея в виду особое старание и искусство, с которыми женщина относится к приготовлению еды. Мы считаем, что через еду получаем дома любовь и заботу, здоровье и силу. Помимо этого есть и еще один аспект, не утративший своей актуальности: всякое приготовление и совместное принятие пищи – действие сакральное. Эта совместность и обозначает целостность собравшихся за столом. Преломить с кем-то хлеб, собрать друзей и близких на пышное застолье означает не что иное, как собрать всех в круг, сделать это сообщество замкнутым кругом своей семьи в широком смысле слова. Разделение еды – по сути породнение, и женщина, которая эту еду готовит (распределяет часто мужчина) – в самом основании этого породнения, не только физически, но и ритуально.