Текст книги "Воспоминание о Вальсе"

Автор книги: Мария Фомальгаут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

2

Эйкин ставит на стол свечи.

И два бокала.

Смотрит на календарь – сегодня будет Аглая.

Сегодня.

И еще, может быть, немножечко завтра.

А потом нет.

Кухарка готовит ужин, дворецкий собирает на стол, Эйкин задергивает шторы, чтобы никто не видел, что делается в доме.

Темнеет.

Всходит луна.

Сегодня полнолуние.

Аглая выходит из своей комнаты, поправляет волосы, видит Эйкина, кидается к нему, обнимает, целует. Эйкин наливает себе вино, колет руку, нацеживает кровь в аглаин бокал.

Сегодня полнолуние.

Сегодня Аглая.

Эйкин говорит Аглае, как они поженятся и заживут вместе долго и счастливо. Аглая делает вид, что верит.

Аглая спрашивает Эйкина, где он работает. Эйкин говорит, на Луне. А если серьезно, спрашивает Аглая. И я серьезно, говорит Эйкин. А где ты живешь, спрашивает Аглая. А на Луне, говорит Эйкин. И поет, как жил человечек на Луне. Аглая смеется. Не верит.

А сегодня полнолуния уже нет.

И Аглаи нет.

Эйкин надеялся, что Аглая еще хотя бы пару дней будет, пока уже не полнолуние, но почти-почти. А вот нет, сегодня уже без Аглаи.

Эйкин идет в покои Аглаи, видит, вот она лежит на постели, Эйкин целует девушку в холодный лоб. Оставляет белые розы в вазе на тумбочке. Уходит. Наказывает дворецкому хорошенько за Аглаей следить, в который раз говорит дворецкому, не виноваты вы, не виноват, кто ж знал…

Эйкин спешит, у Эйкина дела. Уходит прочь от дома, прочь от городка, улетает на Луну.

Эйкин живет на Луне.

И работает на Луне.

Начальник смотрит на Эйкина, хмурится, да что вы за моду взяли, раз в месяц отпрашиваться, кто работать-то будет.

Эйкин тоже хмурится. Хотел начальника попросить, теперь не попросит.

А начальник русским по белому спрашивает Эйкина, куда Эйкин раз в месяц ходит.

И Эйкин понимает, что не может молчать…

Сегодня полнолуние.

Аглая поднимается с постели, сонно потягивается, идет к окну, смотрит на полную луну, чуть подернутую туманом. Спускается в холл, там уже стол накрыт к ужину, и бокал с кровью, и дворецкий, а второго бокала нет. Аглая бледнеет, как так, почему нет, дворецкий руками разводит. Кухарка Аглаю утешает, ну что же вы хотели, моя госпожа, у него своя жизнь, у него работа, он сам говорил, весь в трудах… Аглая кивает, желает Эйкину найти хорошую жену, чтобы пекла ему булочки с шоколадом, и носки чтобы теплые покупала, у Эйкина по ночам ноги мерзнут.

Эйкин еще раз перепроверяет данные. Вроде бы все сходится, ох, уж это проклятущее вроде бы, сколько жизней загубило…

Включает ускорители.

Ничего не происходит, но это так и надо, чтобы ничего н происходило, если бы произошло, никого бы уже в живых не было.

Начальник шипит под руку, если чего случится, тебе головы не сносить.

Эйкин смотрит на экран, как будто за пять минут там что-то может измениться. Выжидает.

Показатели отклоняются. Сильнее. Сильнее.

Эйкин сжимает зубы.

…фазы Луны меняются из-за изменения освещения Солнцем… (устар. сведения).

Аглая просыпается.

Смотрит на календарь, не понимает.

Думает.

Спохватывается, что не хочет ни думать, ни понимать.

Спускается в холл, где уже накрыто к ужину. Вздрагивает, когда видит на столе два бокала. А вот и Эйкин сидит, бледный, осунувшийся, видно, совсем его заморили на работе.

 
Жил человечек на луне,
На луне, на луне,
Жил человечек на луне,
Его звали Эйкин Драм…
 

Эйкин рассказывает, как они поженятся, и будут жить вместе. И спрашивает, как они будут, в церкви венчаться, или как, а то может Аглае в церковь нельзя. А еще Эйкин спрашивает, полетит Аглая с ним на Луну или нет, а то, может, Аглае тоже на Луну нельзя.

Аглая просыпается.

Смотрит на календарь.

Не понимает.

Думает.

Спохватывается, что не хочет думать.

Хочет спросить у Эйкина, когда кончится полнолуние.

Не спрашивает.

3

Воскресенье, 17 октября. Полнолуние.

Добраться до замка (примечание – проверять крылья, прежде чем взять кэб)

Постараться узнать у Эйкина о смертях в городке.

Понедельник, 18 октября. Полнолуние.

Наведаться в городок, поговорить с местными жителями.

Разобраться, что за темную тень я видел в окне в три часа ночи.

Прикупить хорошего табаку.

Вторник, 19 октября. Полнолуние.

Не забыть: в 19:00 леди Мэнсуик придет на чай. Постараться узнать что-нибудь о смерти Баррета. Примечание: не потерять голову от любви.

Не забыть закрыть на ночь ставни.

Разобраться, что за статуэтку купил у старьевщика.

Среда, 20 октября. Полнолуние.

Разобраться, что за две красные точки на шее.

Послать за лекарем в связи с недомоганием Эйкина.

Разобраться, куда девалась статуэтка.

Четверг, 21 октября, Полнолуние.

Проследить за леди Мэнсуик.

Закрыть ставни во всем замке.

Сжечь статуэтку.

Пятница, 22 октября, Полнолуние.

Не могу писать… мысли путаются, рука не слушается меня….

Спрятать тело леди Мэнсуик. Примечание: не забыть: осиновый кол. Чеснок. Эйкин еще посоветовал повесить на труп серебряный крестик.

Послать за лекарем (зачеркнуто) Эйкин говорит, что лишние свидетели не нужны.

Остаться на ночь подле Эйкина.

Суббота, 23 октября. Полнолуние.

Переждать пару дней, когда закончится полнолуние.

Или попробовать выбраться из окна?

Забаррикадировать дверь. Или понадеяться на легенду, что вампиры не могут войти без приглашение. Или не надеяться. Или вспомнить, приглашал я Эйкина или нет.

Нет, все-таки выбраться из комнаты до кухни, восстановить силы, слишком много крови потерял…

Предупредить лекаря.

Воскресенье, 24 октября. Полнолуние.

Разобраться, почему уже целую неделю тянется полнолуние.

Спрятать лекаря, пока его не убил Эткин.

Понедельник, 25 октября. Полнолуние.

Убрать тело лекаря.

Поговорить с Эткином, что делать после перерождения.

Рассчитать, когда орбита луны менялась или изменится настолько, что фазы луны перестанут меняться.

Вторник, 26 октября. Полнолуние.

Наведаться в городок за продуктами. Спросить у Эйкина, нужен ли мне теперь табак.

Спросить у Эйкина, почему мы оказались в трехтысячном веке.

Еще раз просчитать орбиту Луны. Нет, все-таки трехтысячный век.

Среда, 27 октября. Полнолуние.

Пригласить заезжего детектива в гости.

Разузнать у Эйкина про другую расу.

Позже.

Спросить у Эйкина, почему он ничего не знает.

Спросить у себя, почему я не помню, что мы живем в трехтысячном веке.

Поискать что-нибудь в городском архиве…

5

– А тепло будет?

Это Аглая спрашивает. Эйкин не видит в темноте, но знает – Аглая спрашивает.

Эйкин поворачивается на другой бок:

– Будет, будет.

– А когда?

Это снова Аглая спрашивает. Аглае холодно. Всем холодно.

Эйкин задумывается.

– Ну… через неделю где-то.

– Да ты с ума сошел, мы тут замерзнем все через неделю…

Эйкин сжимает зубы.

– Раньше никак.

Эйкин не знает, как объяснить Аглае, что если он, Эйкин, пойдет за теплом, то мжет и не вернуться. Предпочитает никак не объяснять. Считает, сколько их осталось, кажется, около пятисот. И еще Эйкин с Аглаей и Китти.

Вечером проверяют вентиляцию. Добавляют чуть-чуть тепла. Именно чуть-чуть. Тепло экономить надо, тепла мало осталось. Ничего, Эйкин обещал тепло принести.

Китти спрашивает у Аглаи, а как это, когда много тепла, а как это так раньше было, когда еще зимы не было. Аглая рассказывает, берет лампочку, поднимает над головой, вот это солнышко такое было, яркое-яркое. Явкое, повторяет Китти.

Эйкин уходит – от света уютных комнат вдоль по коридорам, вниз в тесной клетушке лифта подземелье. Эйкин садится в кресло, выходит из тела, это у Эйкина хорошо получается, выходить из тела, сигналами-сигналами поднимается в небо, в небо, в заснеженный холод, и дальше, в черный космос, там «Эйкин», тысячи тонн металла, вот к «Эйкину» -то и подключается Эйкин. Потихоньку привыкает к новому телу, потом приказывает «Эйкину» – вперед. Вперед – к звездам. И тут же командует – назад, только не по звездам назад, а по-другому назад, когда вселенная была еще совсем юной, а земли не было вовсе.

Эйкин ищет звезду.

Не какую попало, конечно, нарочно ищет звезду подальше от того места, где появится Солнце. Вт, вроде бы, подходит, да не вроде бы, а подходит. «Эйкин» вертится вокруг звезды, наматывает свет на себя, как нитку на веретено, сжимает свет звезды в тесный клубок.

Прядет звездную пряжу.

Из этой звезды Эйкин не первый год прядет пряжу, не первый год носит тепло в остывающий дом посреди зимы.

Сегодня Эйкин хочет размотать звезду до конца.

Совсем.

Дочиста.

Эйкин осторожно заглядывает в будущее звезды – на всякий случай.

Вздрагивает.

Так и есть, почему, почему, почему, не везет Эйкину, не везет, не везет, вот пожалуйста, не пройдет и нескольких миллиардов лет, как на одной из планет вокруг молодой звезды проклюнется жизнь…

Эйкин наматывает звезду. Говорит себе – он не видел этого. Не видел. не видел.

Эйкин идет вперед по времени. Потом назад домой. Домой. В дом, окруденный зимой. Несет тепло для очага, на радость Аглае, на радость Китти, на радость всем. Эйкин идет домой – а дома нет, что это, как это, почему дома нет, и Аглаи нет, и Китти нет, и Эйкина нет, то есть, еще немножко есть, но датчики показывают – сейчас не будет.

Эйкин не понимает, смотрит назад, не просто назад, а – Назад, смотит на звезду, которую только что навертел на веретено, смотрит траекторию звезды, куда она полетит дальше, вернее, уже не полетит – понимает всё…

Две страницы

Один час двадцать минут.

Три часа пятнадцать минут.

Двенадцать часов.

Три дня.

Две недели.

Привет, говорит Анна.

Привет, говорит Алан.

Сегодня Анна и Алан будут вместе. Надолго ли, неизвестно. В прошлый раз они целых полмесяца были вместе. Алан высчитывал, они каждый раз вместе все больше и больше. Только это ничего не значит, сегодня может быть две недели, а в следующий раз – полчаса или вообще полминуты, как в первый раз, когда Алан толком и не понял, что это было, и Анна тоже не поняла.

На картинке Алан. А на другой картинке Анна. То есть, не Алан и не Анна, у них в книжке имен нет, это Алан их так назвал, потому что похожи. Вот человек стоит на фоне огромного мегаполиса, где облака проплывают на уровне верхних этажей, где город закручен сам на себя причудливыми магистралями – это Алан. А вот девушка стоит на балконе старинного дома, это Анна.

Когда Анны нет, Алан открывает книгу и смотрит.

Анна и Алан.

Нет, ну что вы, говорят в паспортном столе, какая она вам жена, вы сами подумайте, как она может быть вашей женой. А если я её сюда приведу, спрашивает Алан, и мы распишемся, спрашивает Алан. Ничего вы не распишетесь, отвечают в паспортном столе, она же не отсюда. И что, что не отсюда, ругается Алан, вам что, межрасовые браки не нравятся или межвидовые, или еще какие. Да не в этом дело, говорят в паспортном столе, а в чем дело, объяснить не могут.

А сегодня было всего двенадцать часов. Алан засекал.

Закрой, закрой, кричит Анна, бросается на Алана, захлопывает книгу, прячет на полку. Алан не понимает, вроде так хорошо в книге было, вот Анна, вот Алан, а Анне не понравилось.

А Анна говорит – закрой, закрой.

И никогда не открывай больше.

И Алана обнимает. Алан думает, надолго ли. Он еще не знает, что сегодня всего на полчаса.

А вот один лист, а вот другой лист, говорит Прозорович, это фамилия такая. И два листа складывает. А вот теперь они вместе, говорит Прозорович. А вот снова отдельно. Алан кивает. А вот два трехмерных мира, говорит Прозорович. Где, спрашивает Алан. Ну, один здесь, один там, говорит Прозорович. Вот они соединились, вот они вместе. А вот они снова порознь. Стоп-стоп, говорит Алан, не может такого быть, они друг на друга накладываются, но все равно порознь. Не может быть, говорит Прозорович. А есть.

Алан обнимает Анну, говорит – больше никогда-никогда не откроем. Никогда-никогда, соглашается Анна. Книга закрыта. А Анна с Аланом вместе уже три года. А в паспортном столе все равно руками разводят, ну да не век руками разводить будут. Алан боится, надолго ли. Навсегда, говорит Анна. Как так, говорит Алан, ты что, договорилась с ними, что ли. Ага, говорит Анна. Алан смотрит на Анну и понимает, тут что-то не так.

Что ты с ними сделала, спрашивает Алан Анну, показывает куда-то вверх, вверх, что ты с ними сделала. С кем сделала, не понимает Анна. С ними, которые наши страницы перелистывали. Что ты, про что ты говоришь вообще, не понимает Анна. Алан смотрит на неё, видит – она все понимает. Алан тоже все понимает, что сделала Анна. Не говорит.

А сегодня умерли еще трое из тех, кто открывал книгу. Алан держит книгу, не открывает, нет, нет, нет. Думает бросить в огонь, да где здесь взять огонь, это у Анны камины в каждой комнате, а здесь огня днем с огнем не сыщешь. Алан не бросает книгу в огонь, что-то подсказывает ему, что так будет еще хуже.

Алан и Анна ложатся спать, Анна дует на светильник, пытается погасить, Алан смеется, щелкает выключателем. Вспоминает, вроде есть какие-то светильники, которые гаснут от дуновения, надо прикупить парочку.

Алан смотрит на книгу.

Думает, сколько им с Анной осталось.

Не знает.

Моя линия

Моя линия – скажет космос.

Не наш космос.

Другой.

Вот так посмотрит на нас и скажет – моя линия. А мы ничего не поймем, потому что по-космосовскому не понимаем. Пройдет много лет, а может, и тысячелетий, прежде чем мы поймем, что это значит – моя линия. Так скажет космос. Вернее, мы еще не будем знать, что это космос. Но мы об этом догадаемся, – пока не знаю, как. А может, он сам нам скажет, тоже не знаю, как. Скажет. Когда поймет, кто мы такие, а может, мы сами ему объясним…

(…и опять я не знаю – как. Ничего не приходит в голову кроме физических формул. А вот. Формулы. Мы ему скажем, что у нас постоянная Больцмана равна один, тридцать восемь, а он скажет, а у него – три и корень из минус трех. А у нас площадь круга пи эр квадрат. А у него площадь круга равна его периметру, поделенному на бесконечность. Да, там у круга периметр есть. А у нас два плюс два равно четырем. А у него тоже. Вот по этому самому тоже космос нас и узнает. Посмотрит на нас и скажет – моя ветка.

А вот как мы с ним встретимся, пока еще не знаю. Может, он сам нас найдет. Вот так будет ходить (или что он там делает) и высматривать (или что он там делает) космосы. Увидит другой космос, смотрит – если тот послабее окажется, космос его съест, ну, не съест, что он там делает, выстроит из его пространства-времени свое пространство-время. А если посильнее, то такой космос надо стороной обойти.

А мы слабые. А нас космос не съест. Почему? А потому что вот так посмотрит на нас, увидит, что два плюс два у нас тоже четыре и скажет – моя линия. И нас не тронет. Даже помогать нам чем-то будет, подкинет какие-нибудь свои технологии.

Или нет, все будет не так, мы сами этот космос найдем. Как найдем? Пока еще не знаю. Вот когда выглянем за пределы своего космоса, когда начнем изучать чужие миры, – откуда берутся, где живут, чем питаются. Будем смотреть самые старые космосы, которые появились давным-давно, самые первые, в них постоянные еще все какие-то непостоянные, вообще никаких постоянных нет, вот первые вселенные долго и не живут, рассыпаются в прах. Перемешиваются константы и правила, рождаются и умирают миры, миры, миры, и тут бац – нежданно-негаданно вспыхивает мир, у которого постоянная Планка равна один, ноль пять, и… и живет. Живет на какие-то миллисекунды дольше других миров, разрастается на какие-то миллиметры пошире, выпускает росток, росточек, росточечек, из которого проклюнутся новые космосы. Поживут-поживут, исчезнут, а вот в одном космосе что-то сбилось, и Пи стала равняться не чему попало, а три и четырнадцать, и сколько там дальше еще. И вселенная живет. Чуть дольше. А вот еще что-то перемешалось, выпало случайно – эм-це квадрат. И еще дольше вселенная живет, еще больше от неё росточков…

Этих-то миров давно нет уже, от них одни отпечатки остались в пустоте. Вот как умирает какой-нибудь трилобит, и останется от него отпечаток в песке. Вот такие же отпечатки остаются от умерших космосов.

А мы их смотрим. Изучаем. Космосы, которые были. Космосы, которые есть. Космосы, которые будут. Там-то и увидим его. Космос, которому нет равных. Потому что раньше мы смотрели на космосы, а теперь космос посмотрит на нас.

Посмотрит-посмотрит и скажет:

Моя линия.

Почему его? Потому что тоненькая-тоненькая ниточка от нашего мира тянется, вырастает в другой космос, в третий космос, а там и в космос, на который можно не только смотреть, который сам смотреть может.

А потому без нашего мира где-то там далеко в будущем тот космос не получится.

Вот он нас и не трогает.

Вот он и смотрит на нас и говорит:

Моя линия.

Стоп-стоп-стоп, ничего мы не увидим, никакой космос, потому что мы где, мы вот они, здесь, сейчас, а тот космос будет через мириады лет, когда от нас уже даже памяти не останется. Значит, мы его не увидим. И он нас не увидит. Или нет, что-нибудь придумаем, мы выйдем за границы не только нашей вселенной, но и времени, или телескоп какой сделаем, чтобы через время смотреть. Или тот космос по другим космосам хаживать научится, не только по тем, которые есть, но и по тем, которые были, и которые будут…

А как я умру?

А вот. Нет, нет. Мы сделаем телескоп, который будет смотреть через время. И через вселенные. И поглядим. И увидим. Потому что однажды космос посмотрит на нас и скажет… нет, уже не – моя линия, а —

А как я умру?

Потому что мы видим будущее, а он не видит. И мы будем исследовать, мы будем заглядывать туда, вперед, вперед, и найдем тот момент, когда космос погибнет, поглощенный другой вселенной, сильной, мощной, для которой могучий космос – малая песчинка, пылинка, искорка, которая пойдет большой вселенной на запчасти…

И мы это увидим. Там, впереди. И долго не решимся сказать космосу, как он умрет. А космос сам догадается. Спросит нас, правильно ли он догадался. И мы ответим – да.

Вот так:

Да.

Космос больше ничего не спросит. Мы сами догадаемся, что он хочет спросить. И мы сами будем искать, откуда взялась та большая вселенная, как сделать, чтобы она не взялась. И не успеем найти, поймем раньше – когда вселенная-победитель разлетится в прах. Так разлетаются в прах те, кто убил в прошлом самого себя или своего прародителя…

И мы скажем космосу, что нужно делать. А все очень просто, выискать эту веточку, из которой пробьется новая вселенная, веточку и зарубить. И все будет хорошо.

А космос не захочет рубить веточку, а космос будет искать ту, большую вселенную, чтобы сказать ей, что она – его линия, и рассказать, что такое – его линия. И мы тоже будем искать ту вселенную, чтобы сказать ей…

…или нет. Мы не успеем найти большую вселенную, она опередит нас, она сожрет космос, а потом и нас сожрет, и ничего мы не сделаем, ничего-ничего…

…или нет. Ничего, ничего, ничегошеньки-ничего мы не найдем, ни той, большой вселенной, ни того космоса, потому что мы не можем выйти за пределы своего мира, запертые в клетку трех измерений.

И космос не скажет нам – моя линия.

Никогда.

Хотя… откуда-то же я все это знаю, верно? Знаю. Про другие космосы, про константы, про вымершие вселенные, про те, которые будут… Так откуда же? Значит… значит, я могу смотреть туда? Значит… значит, я вижу другие космосы? Значит, уже не нужно изобретать никакие телескопы? Значит… они уже есть? Это хорошо, что они уже есть, а то времени-то мало осталось, сижу на последнем этаже высокой башни, смотрю на выжженную пустыню за окном, на раскаленное солнце в полнеба, уже не надеюсь найти людей, я знаю, что их нет, ищу, как можно увидеть ту вселенную, чтобы он посмотрел на меня и сказал – моя линия.

Кусочек Лондона

Еще целый час Жила и Лондон будут вместе – то есть, не Лондон, конечно, только мечты о Лондоне. Все уже разошлись, дома сидят, чай пьют. Ничего, Жила еще часок поработает, еще сто единиц получит. Целых сто единиц, а за месяц будет три тысячи единиц, а за полгода… три на шесть… это… целых восемнадцать тысяч. Эдак и на Лондон хватит.

У Жилы еще целый час на Лондон.

Мечутся руки Жилы, расплетают реальности и миры.

Жила несет реальности на мельницу. Восемнадцать тысяч несет.

Жила протягивает восемнадцать тысяч, руки Жилы дрожат. Повар смотрит недовольно, хмурится, сейчас скажет – мало.

Повар не говорит – мало, нехотя отрезает кусок Лондона, хороший кусок, лакомый, маленький, правда, ну да что поделать, на восемнадцать-то не поешь…

Жила ест, осторожно, бережно, тут, главное, не наброситься сразу на кусок, Лондон все-таки, уважение иметь надо.

Люди смотрят, как повар разливает по тарелкам время, ссорятся, ругаются, аа-а-а, ему больше, а мне меньше, повар тоже ругается, будете ругаться, вообще ничего не получите.

Жила протягивает двадцать тысяч.

Ждет.

Вертится мельница.

Повар подсчитывает, недовольно фыркает, наконец, отрезает тонюсенький кусочек Лондона.

А как Жила хотела, Лондон-то подорожал.

Жила хмурится, Жиле не нравится, а чего Лондона так мало, не наешься даже, им вообще никогда не наешься, а так особенно. Повар плечами пожимает, а вы как хотели, ну возьмите подешевле чего, Париж, например.

Жила смотрит на повара, повар худой, как щепка, всех кормит, сам не ест, самому ему не положено, самому ему что останется.

Жила просит Париж, кусок пожирнее. Повар отрезает Париж, хороший Париж, с сальцем даже. Жила режет Париж пополам, половину себе, половину повару.

Первый раз на хмуром лице повара какое-то подобие улыбки.

Повар и Жила лежат в темноте, обнявшись, повар вспоминает, погасил время или не погасил, а то ведь сбежит время, выкипит все.

Снаружи на улице люди шумят. Повар спрашивает, а чего шумят.

А восстание у них, говорит Жила, требуют время себе. И Париж весь. Чтобы с салом.

Повар прислушивается через стены мельницы, кивает, ничего, пошумят и перебесятся, мы тоже такие по молодости были. Смеется, это ж сколько намолоть надо на целый Париж, и чтоб с салом.

Жила засыпает. Жиле снится Лондон.