Текст книги "Рыцарь без меча"

Автор книги: Мария Дмитриенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

СОСТЯЗАНИЕ

Друзья чествовали Веласкеса, а «коллеги по искусству» из лагеря Кардучо продолжали плести интриги. Слава севильского маэстро не давала спокойно спать сеньору Висенте. Он вспоминал времена, когда, будучи совсем молодым, мечтал о подобном взлете. Тогда брат его, Бартоломео, который работал вместе с сеньором Тибальди на постройке Эскориала, смеялся над его необузданной фантазией. Теперь он многое понял, но уступить этому выскочке–мальчишке, который моложе его, опытного мастера, на 23 года? Никогда!

Веласкес по–прежнему неутомимо работал. Окончив «Христоса с пилигримами», он принялся за портрет маленькой Франциски.

Обстановка при дворе тем временем оставалась очень напряженной.

С 1621 года шла в далекой Фландрии война. Испанская корона никак не могла примириться с тем, что закатилось солнце ее былого могущества. Граф Оливарес был ярым сторонником продолжения войны, рассчитывая, что в случае удачи король не забудет своего первого министра. Но видные военные деятели государства понимали, что война не принесет славы испанскому оружию.

Ближайший советник испанской инфанты, унаследовавшей Францию, адмирал Амброзио Спинола, был тоже из числа недовольных и предлагал заключить мир. Но Оливарес не хотел и слушать о прекращении огня. Капитуляция крепости Бреда, единственная победа в этой войне, представлялась ему началом военного триумфа. На этой почве произошла яростная стычка между адмиралом Спинолой, опытным и авторитетным полководцем, и графом. Выхода из создавшегося положения никто не видел.

Тридцатилетняя война была в разгаре, большинство европейских держав оказались втянутыми в нее. Назревали события, весьма нежелательные для Испании, – королевская казна была истощена беспрерывными войнами. Франция, несмотря на брачные союзы, заключенные недавно между королевскими домами, начала занимать в вопросах войны самостоятельную политику. Этого–то и боялись испанский король и его соправители. Настроение подавленности царило при дворе.

Веласкес писал новый портрет короля. Филипп IV, обычно снисходивший при позировании до разговора со своим живописцем, был молчалив. Придавая своему лицу вид холодной недоступности, он часами сидел, уставившись в одну точку. Художнику казалось, что на лице Филиппа IV, еще совсем молодом, лежит печать долго прожитых лет. Это предки переложили ему на плечи, оставили в наследство свою усталость. Король казался стариком с будущим, очень похожим на прошлое. На портрете он был изображен во весь рост, холодный, замкнутый взгляд, устремленный в пространство. Ничего нельзя прочесть на таком лице.

Некоторое разнообразие вносили дни, когда Веласкес бывал в доме у графа Оливареса. Всесильный граф любил искусство, но более всего на свете он любил самого себя. Искусство должно прославлять достойных. Славу, равную по цене короне, даст ему этот немного замкнутый севильянец, который будет писать его портреты.

Дон Гаспар Гусман граф Оливарес герцог Сан – Лукар де Барраледа де ла Махор любил рассказывать о себе. Граф считал, что его жизнь достойна прославления и подражания. Сын дворянина и воспитанник иезуитов, он быстро шел вверх по социальной лестнице.

В часы, когда Веласкес писал с него портрет, граф, не умолкая, говорил. Художнику не раз пришлось услышать о том, что слава ученого ни к чему человеку, который чувствует себя воином и рыцарем. Кто не знал ближе коварного графа, тот бы и вправду мог подумать, что желание помочь родной стране выбраться из трудностей заставило его оставить почетную должность ректора Саламанкского университета и поспешить в Мадрид. «Разве мог человек спокойно думать о философском камне, когда в сердце стучалось желание взяться за шпагу», – любил повторять граф. Художник больше молчал. Слова из уст первого министра не должны браться под сомнение.

Граф рассказывал историю своей жизни, а тем временем на портрете, который начал писать маэстро, возникал его двойник с крупной головой, высоким лбом, свидетельствовавшим о незаурядном уме, немного одутловатыми щеками, неправильным крупным носом. Выражение лица, взгляд глубоко лежащих глаз, излом бровей – весь облик говорил о сосредоточенности, скрытой надменности. Портрет построен на контрасте темных и светлых тонов. Это усиливало впечатление от личности Оливареса, возвышавшегося на холсте во весь свой громадный рост. Силой и мощью веяло от фигуры первого министра двора. Одною рукой граф опирался на стол, другая покоилась на эфесе сабли, которую скрывал плащ.

Дни проходили в напряженном труде. Оливаресу нравилось, что его двойник на портрете все больше приближался к оригиналу. Придя в хорошее расположение духа, мрачный человек, как его называли при дворе, рассказывал художнику об Италии, о Риме, где родился. В такие минуты маэстро разрешал себе отдохнуть.

Италия! Одно это слово звучало музыкой. Что скрывала она, загадочная страна, давшая миру и искусству столько прославленных имен? Хоть бы раз взглянуть на нее. Пока же он с восторгом слушал то, о чем говорил Оливареc. Поехать туда, посмотреть не было ни малейшей возможности. Нужно закрепить свое положение при дворе. Последнее время это стало его все больше беспокоить.

Сначала он решил не обращать на происки своих врагов никакого внимания, но fata viam invenient[24]24
  От судьбы не уйдешь (лат.).


[Закрыть]. По дворцу ходили в рукописи «Диалоги о живописи» Кардучо. И хоть в них имя Веласкеса прямо упоминалось один лишь раз, между строками можно было прочесть, что всю свою злость сеньор Кардучо направляет именно против него. В пренебрежительном тоне «Диалогов» чувствовалось, как автор порицает маэстро за то, что тот не учится у других, подразумевая под другими себя.

Один из «благожелателей» принес Веласкесу рукопись. Художник раскрыл ее наугад. На глаза попали ехидные и лицемерные строки шестого диалога: «Я знал другого дерзкого фаворита живописи, из которого, как мы можем сказать, родился Художник потому, что кисти и цвета послушны ему; он действует более по прирожденному вдохновению, а не благодаря трудам». Ах вот оно что!

Обычно спокойный, Веласкес не находил себе места. Теперь весь двор заговорит о скрытой сути «Диалогов». Нужно ждать для себя каких–то нежелательных событий. Только горячиться напрасно. Лучше выслушать все, что бы о тебе ни говорили, а потом взять спокойно плащ и уйти. Это, к сожалению, не всегда удавалось.

События, назревшие при дворе, не заставили себя долго ждать. Король, у которого было обыкновение заходить в мастерскую маэстро и, удобно усевшись там в специально для него поставленное кресло, наблюдать за его работой, пришел раньше обычного часа. Он подошел к мольберту и пристальным оценивающим взглядом окинул полотно. Потом взял из рук Хуана кисть, обмакнул ее в золотистую краску и нарисовал на чистом холсте силуэт человека. Филипп любил показывать, что все умеет делать и сам, даже рисовать, но бремя государственных дел не дает ему ни минуты покоя. Будь у него время, он стал бы великим поэтом или художником, а может быть, и артистом!

Маэстро тем временем грунтовал полотно. Король прошелся по мастерской и, наконец, произнес фразу, ради которой, очевидно, пришел сюда:

– Скажите мне, маэстро, как вы оцениваете разговоры при дворе о том, что вы ничего, кроме голов, писать не умеете?

Филипп с лукавой улыбкой ожидал ответа. Художник повернулся к нему совершенно спокойно: приготовиться – началось.

– Ваше величество делает мне слишком много чести. Я не встречал еще и не знаю человека, который мог бы их отлично рисовать!

События нарастали. Камергер его величества в час после полудня пригласил Веласкеса зайти в зал для аудиенции.

Филипп IV протянул руку к серебряному подносу, где лежал, свернувшись трубочкой, листок, хранивший тайну того, ради чего сюда собрали полдвора. И без того царившая здесь тишина напряглась до предела. В ушах зазвенело.

– Послушайте нашу волю. Объявляется среди художников двора конкурс, в котором возьмут участие четверо достойнейших живописцев. Их имена: уважаемый сеньор Висенте Кардучо, сеньоры Эухенио Каксес[25]25
  Эухенио Каксес (1577–1642) – мадридский художник, работавший при дворе с 1612 года.


[Закрыть], Анхело Нарди[26]26
  Анхело Нарди (1601–1660) – художник–флорентиец, работавший при испанском дворе с 1625 года.


[Закрыть] и дон Диего де Сильва–и–Веласкес, наш придворный живописец. Условия конкурса следующие: вышеупомянутые художники должны соответственно своему таланту и пониманию написать историческую картину на тему «Изгнание морисков из Испании в 1609 году». Разрешается им самим выбрать место действия картины, а также модели для действующих лиц; размер ее должен быть 3,35 метра в высоту и 2,74 метра в длину. Чтобы не было никаких суждений относительно того, что кто–либо из художников пользуется покровительством свыше и потому его картина получила незаслуженную высокую оценку, мы назначаем жюри. Им будут люди, уважаемые всеми и достойные доверия, – сеньор художник Хуан де Майно и дон Хуан Баутисто Крещенци маркиз де ла Торес, рыцарь ордена Сант – Яго. Наградой победителю будет наша милость и придворная должность хранителя королевской двери.

Да свершится наша воля, да победит достойный!

О, теперь Веласкес отлично знал, что ему делать. Придворные были довольны. Какое кому дело, кто победит. Правда, каждый имел своего любимца, и общество на сей раз разделилось на лагери. Глубоко же эта история никого не волновала. Совсем другое значение имела она для бравших участие в конкурсе. Наконец–то должно установиться раз и навсегда, чье мастерство будет признано официальным направлением живописи при испанском дворе.

В мастерской было полутемно. Ветер хлестал в закрытые окна с такою силой, что порой казалось: еще миг – и здание, могучая серая громадина, вздрогнет, качнется и поплывет по темным холмам–волнам. Веласкес беспокойно ходил по комнате, его мысли постоянно возвращались к событиям дня. Произошло такое, над чем стоит серьезно призадуматься. Вот уже пятый год, как он носит почетный титул придворного художника. Каждый из прожитых здесь, в Мадриде, лет можно представить серией картин. Пусть не все они написаны так, как хотелось бы ему. Но неужели по ним нельзя увидеть, что мастерство его возросло настолько, что пора всем претендентам оставить свою мечту занять его место?

В который раз он вновь переживал событие сегодняшнего дня. Зал для аудиенций… Король, читающий указ… Условие конкурса. Тема «Изгнание морисков из Испании в 1609 году».

Ну что же, враги хотят войны – они ее получат.

Он опустился в низкое кресло, стоявшее рядом с небольшим столиком, сделанным руками арабских мастеров. На столе грудой лежали книги. Серебряные закладки на тонкой коже свидетельствовали о том, что их владелец совсем недавно тщательно все перечитал, отметив, очевидно, для продолжения работы нужные места. Это были книги, необходимые художнику–творцу как верное оружие, без которого воин не может постоять за себя. Веласкес вспомнил о хрониках. Они, конечно, подскажут ему, как писать тех, которые однажды были лишены самого дорогого – родины. И если там он не найдет всего, что нужно, его пытливые глаза художника смогут прочесть между строк скорбную повесть о великой трагедии народа.

Перед художником возникали картины изгнания, виденные им в пору детства в Севилье. Теперь он смотрел на них не глазами ребенка, чье сердце замирало от жалости. Маэстро должен был поведать миру о несправедливости сильных. Его кистью будет водить правда. Король хочет запечатлеть деяния предшественника в угоду божью? Он исполнит волю.

Веласкес поднял голову. В комнате уже не было гранда. Великий художник–человек напряженно всматривался в белеющее на мольберте чистое полотно – свою будущую картину.

Стены мастерской словно исчезли, растворились. Перед художником простиралась широкая равнина, по которой длинной вереницей, окруженные закованными в латы и железо испанцами, шли в изгнание по воле короля и всесильной матери церкви люди, дети другой веры. Им больше не было места здесь, на благословенной земле сурового католического Христа. Его исступленные фанатичные слуги, осеняя себя крестным знамением, изгоняли в неизвестность тех, кто некогда превратил эту землю в рай, украсив ее зелеными садами и полями – любимым цветом своего пророка.

Выйдя на равнину, люди остановились для «великого плача». А плакать было о чем. Вот уже целый век существовал в могучей Испании указ, который повелевал маврам оставить все, что хоть сколько–нибудь напоминало им прежнюю религию. Под страхом суровейших наказаний и смерти им приказали забросить свои чудесные книги, забыть свой язык и знать только испанский, носить платье испанского покроя, оставив одежду, с которой они свыклись. Религиозным преследованиям не было конца. Запрещены были бани, музыка, пение. Напрасно молили они о пощаде – фанатизм католических отцов церкви не знал милосердия. Наиболее ярый из них епископ Валенсии Хуан де Рибера в письме королю настаивал на безжалостном изгнании неверных. Он доказывал, что именно это спасет государство от гибели, ибо через несколько лет неверные превзойдут христиан своим богатством и тогда Испания подвергнется величайшей опасности. Рибера успокаивал короля относительно сомнений, которые могли бы потревожить его августейшую совесть: ведь самый мудрый и великий государь своего века, Карл V, повелел маврам принимать святое крещение или оставить Испанию… Он обманулся в своем ожидании… Повсюду пример их разливает яд магометанства; церкви и алтари поруганы их лицемерною покорностью.

К голосу валенсийского епископа присоединились архиепископ толедский и премьер–министр короля герцог Лерма. Изгнание было решено. Около миллиона самых трудолюбивых людей страны были вынуждены оставить родные места потому, что их заподозрили в неискренности религиозного верования. Повеление было обнародовано в 1609 году. Всем «неверным» предписывалось в трое суток собрать свои пожитки и двинуться к приморским городам, где их ждали суда для отправки в Африку.

Здесь художнику не нужны были книги. Он слишком многое знал о «гуманизме» тех соотечественников, которые поклонялись единому богу своих каменных сердец – золоту.

…Великий плач разносился по долине. И столько скорби, столько сердечного рыдания, столько горечи слышалось в обращенных к земле своих предков речах старого магометанина, что даже испанцы застыли, пораженные:

«Прощай, земля наша! Прощай, Андалузия, бедствие постигло тебя! Прощайте, места, где были мечети, а ныне стоят церкви! Мы оплакиваем тебя, наше отечество!

Только перед тобой мы можем преклонить колени! Прости и прощай!»

В последний раз с невыразимой скорбью мориски смотрели туда, где в лучах заходящего солнца, словно сгорая, полыхали золотым огнем воздвигнутые ими замки и мечети, где оставалась их земля, их любимая, но неблагодарная и жестокая родина, украшенная творениями рук предков и их руками. Все, что дал их племени аллах – умение и мастерство, – они вложили в чудесный город, белевший позади. А солнце все быстрее уходило за край горизонта. Надвигались серые полчища туч, опускалась черная, как безнадежность, ночь. Увял красный цветок в волосах чернокосой красавицы, а ее глаза, полные слез, смотрели на оставленный город. Рядом стоял мужчина с высоко поднятой головою. Бывают в жизни минуты, когда страшные удары судьбы, вместо того чтобы сломить человека, убить в нем мужество, вызывают необыкновенный подъем духа, так и случилось с этим человеком. Он еще будет бороться за жизнь и ни за что не уступит.

Гасли последние лучи могучего светила. Зелень вдали уже почти не видна. А впереди еще длинный путь, усталость и неизвестность. Плакали люди, прощаясь со своею родиной. Даже на лицах некоторых испанцев из конвоя можно было прочесть что–то похожее на сострадание, хотя у людей с закованными в сталь католической веры сердцами не должно быть жалости. Приказ короля превыше всего! Нет, не могли ужиться рядом и вместе существовать крест и полумесяц. Испания, где религиозный фанатизм поднялся над свободой совести, изгоняла своих нелюбимых детей, а ведь впереди ее ждала не лучшая участь. Материальный и духовный упадок, приведший впоследствии страну в плачевное состояние, от которого она не могла никогда более оправиться, вырисовывался все явственнее.

Если бы Веласкеса в тот день спросили, видел ли он, как уходили мориски, как шли они к сожженной солнцем африканской пустыне, где их ожидали пески, слезы, печаль и тоска, он именем Христовым поклялся бы, что видел. Художник глубоко проник в то, что от других навсегда скрыли прошедшие годы и что упорно замалчивали слуги короля и церкви – жестокую несправедливость испанского абсолютизма к другому народу.

Такою он и напишет свою картину. Ведь для того чтобы полотно ожило, нужно дать ему частичку великого бытия, а чтобы оно выдержало суровое испытание столетий, нужна правда. Только правда, жестокая и ничем не прикрытая. Пусть за стенами бушует холодный ветер, пусть стучит в окна тощими ветвями деревьев, которые словно предостерегают от чего–то, – он будет писать.

День за днем шла работа. А мастер тем временем думал. Думал о том, что настанет день, когда на земле исчезнут все границы, границы государств, веры – все, разъединяющее людей. И великая братская всепобеждающая любовь друг к другу объединит человечество. Не будет ни победителей, ни побежденных На земле будет жить невооруженный Человек, без копий и вот этих блестящих серебром лат. Тогда люди поймут художника, поймут его картину и оценят.

Через несколько дней все в той же мастерской усталою рукой великий мастер ставил кистью последние штрихи. На полотне были изображены изгоняемые мориски. Кисть послушно написала: «Веласкес, 1627 год».

Впереди был высочайший суд.

…Белые покрывала, наброшенные на все четыре полотна, скрывали от любопытных взоров творения художников. Дон Крещенци поднял руку с зажатым между пальцами платком. Мгновение – и платок белою чайкой опустился на поднос. Слуги сдернули покрывала. Из уст присутствующих вырвался возглас изумления. Все полотна были превосходны и несли отпечаток таланта и большого труда. Но о том, чтобы их сравнивать, не могло быть и речи: картина Веласкеса затмевала все.

В центре полотна возвышалась на коне фигура короля Филиппа III, вооруженного прекрасным оружием. Властным жестом руки, в которой был зажат жезл, он указывал на толпу плачущих мужчин, женщин и детей, которых взяли в тесное кольцо закованные в железо воины. Вдали, составляя фон картины, виднелось несколько повозок и кораблей, на которых изгнанные должны были отправиться в путь. По правую руку от его величества находилась Испания, представленная в образе величественной женщины, сидящей у порога большого здания. В одной руке у нее были щит и копье, в другой – шпага.

Король выжидательно посмотрел на жюри. Те, кто был ближе к трону, уже знали его мнение. По залу шепотом передавали слова, сказанные королем о картине самого молодого из участвующих в конкурсе: «Sui generis»[27]27
  Совершенно своеобразная (лат).


[Закрыть]. Но разве и без того не было ясно, кто победитель?

Мастерство, с каким была написана картина, покорило видавших ее. Но было в ней и другое – великий смысл, открытый человеку посредством красок. Невольно приосанивались сеньоры, глядя, как их собратья «очищают» страну от неверных. Это не могло им не нравиться. Но другое замечали в ней иные обитатели двора – королевские слуги, сердцем понявшие изображенное тут горе.

Картину Веласкеса было решено поместить в Альказаре в Зале Зеркал, где висели полотна Тициана и Рубенса. Художника ожидали заслуженные награды. Должность хранителя королевской двери считалась при дворе высокой, многие рыцари добивались чести ее получить. Но обычаи испанского двора были своеобразны. Дело в том, что в списки на получение жалованья имя человека заносилось лишь в том случае, если он принадлежал к числу низших служащих двора. Выход был найден: в расчетных книгах против фамилии Веласкес было написано «Брадобрей» и соответствующая этой должности сумма жалованья. Кроме всего, ему дали особый паек, который составлял ежедневно 12 риалов (на нужды стола).

Победа, несомненно, обрадовала художника. Но к сладости примешивалась горечь. «Брадобрей» – это давало повод для новых насмешек. Рыцарское чувство было ущемлено.

ВЕЛИКИЙ ФЛАМАНДЕЦ

Конец августа 1628 года ознаменовался в жизни маэстро большим событием. В Мадрид по поручению правительницы Нидерландов инфанты Изабеллы Клары Евгении прибыл с дипломатической миссией известный уже всему миру Питер Пауль Рубенс. Прославленному художнику надлежало по высочайшему приказу способствовать заключению мира между Испанией и Англией.

Король Филипп IV не замедлил представить великому фламандцу своего придворного художника. Невысокий плотный человек с приветливой внешностью покорил Веласкеса. Впервые пришлось ему так близко познакомиться с художником, перед именем которого уже при жизни как неотъемлемая приставка стояло слово «великий». Человек блестящего ума и многосторонней образованности, Рубенс оказался интересным собеседником. При первой же встрече, называя Веласкеса коллегой, он высказал маэстро необычайный восторг от Испании. Неизвестная и загадочная, она пленила его воображение.

Подвижный, несмотря на свои пятьдесят четыре, великий фламандец и минуты не оставался спокойным. Заявив при дворе, что он намерен снять копии с Тициана, и этим оградив себя от любопытства посторонних, он часами простаивал в Альказаре у его полотен.

На протяжении девяти месяцев, которые показались нашему маэстро одним днем, он неотступно следовал за сеньором Рубенсом, сопровождал его в поездках, даже предоставил свою мастерскую в Альказаре в его полное распоряжение.

Великий маэстро писал быстро и легко. Во время сеансов он говорил с доном Диего о живописи. Не все было понятно строгому испанцу в полотнах Рубенса, которые дышали декоративной пышностью. Ведь сам он был из числа тех, кто не позволял себе corriger la nature – исправлять природу.

Количество прожитых лет дают человеку большое преимущество перед молодыми – опыт. Был он и у Рубенса. В отличие от других сеньор Питер не держал в секрете знаний, приобретенных за годы упорного труда. С щедростью богатой и одаренной натуры он не отдавал, а буквально дарил их Веласкесу. Относясь к работам испанца с громадным уважением, он чувствовал в них талант, искру, поиск. Но были вещи, ставшие для Рубенса простыми, тогда как Веласкес в этом направлении делал только первые шаги. Великий маэстро старался обратить внимание художника на цвет и свет. Он знал, что воспринимаются они в неразрывном единстве, и показывал, как взаимно рефлексируют помещенные рядом локальные тона. Для дона Диего общение с Рубенсом было равнозначно хорошей школе. Когда же он попытался назвать его в разговоре учителем, сеньор Питер возмутился: ему нечему учить уважаемого маэстро, и он просит не употреблять это почетное звание применительно к нему.

Однажды Рубенс, внимательно просмотрев все написанное испанцем, подвел как бы итог его творчеству за прошедшие годы. С волнением слушал дон Диего слова о том, что многое в его мадридских полотнах изменилось, если сравнить их с созданными в Севилье. Куда девалась резкость светотени и тяжесть красок! Заиграл на картинах ландшафт, кисть стала свободней и легче. Он уже и сам заметил, что в его картинах появилась объединяющая все краски серебристость, – дал ему ее Мадрид.

Вечерами Рубенс усаживался за письма. Во Фландрию летели весточки о том, что мадридский двор очень строг, что Испания своеобразная страна. Еще он писал, что все свое время здесь отдает искусству.

Иногда с самого утра, надев нарядный плащ и огромную шляпу с белым страусовым пером – этот наряд всюду выдавал в нем иностранца, – сеньор Рубенс и дон Диего отправлялись гулять. Их карета останавливалась во всех более или менее примечательных местах.

В одном из бесчисленных погребков они наблюдали, как девушка, настоящее дитя Испании, исполняла на столе танец среди стаканов. Под веселый звон гитары, удары бубна и треск кастаньет она умело лавировала среди наполненных вином сосудов. Сколько грации, ловкости и умения было в ее движениях!

Рубенс был в восторге и с величайшим удовольствием осушил стакан кислейшего вина в честь искусницы. Потом он еще долго вспоминал ее, приговаривая, что каждый человек должен быть мастером своего дела, тогда он будет артистом!

Сеньор Питер хотел узнать об Испании как можно больше. Он ел куахадо[28]28
  Блюдо из рубленого мяса с овощами, яйцами и сахаром.


[Закрыть] и касидо[29]29
  Блюдо из мяса и овощей.


[Закрыть], запивая их водой, на рынке купил альпаргаты[30]30
  Плетеная веревочная обувь.


[Закрыть] и долго восхищался искусством работы. В соборе, став на колени, он со слезами на глазах слушал «Ave Maria» и «Gloria in excelsis»[31]31
  Католические молитвы.


[Закрыть], а вечером, вдыхая ароматы осени, немел от красоты мадридских красавиц, вышедших на прогулку в сопровождении дуэний, напоминавших колдуний из древних сказок.

Нигде в мире нельзя было встретить подобную картину. Женщины ходили чаще всего парами, чинно держась за руки. Черные одежды и кружева, небрежно брошенные на плечи, делали их всех стройными и таинственными. За красавицами шествовали их стражи. Рубенс нередко останавливался и, не боясь вызвать осуждение и насмешки, смотрел гуляющим вслед. Хитры мадридские женщины! Зная, что ничто так не оттеняет красоту, как уродство, они берут себе в провожатые таких мегер!

Осень прощалась с землей, обильно украсив гостеприимную хозяйку красками, достойными королевы. Она, разряженная и ленивая, уставшая от летнего зноя, дремала в ожидании, когда можно будет, наконец, зарывшись в пух снегов, впасть в долгий зимний сон.

Люди провожали щедрую осень по–своему. В честь ее устраивались карнавалы. На один из них попали дон Диего и высокий гость.

Сбор винограда окончился, и повсюду вдоль патио можно было видеть длинные веревки, на которых строго по сортам были развешаны тяжелые синие и золотистые гроздья. От погребков шел пьянящий запах: вино раннего урожая начинало бродить, а в громадные бочки заливали новые партии отжатого сока. Все, кого встретили по дороге художники, спешили на базарную площадь. Оттуда должно было начаться шествие Бахуса. Когда оба маэстро подошли к месту, все приготовления были в полном разгаре. Привели огромного белого быка. Двое молодых людей раздавили в медном тазу виноград и, макая в синеватый сок тряпку, разрисовали всю его шерсть огромными синими кругами. В углу, по древнему обычаю, несколько человек наряжали красивого парня Бахусом. Оставшись в одной набедренной повязке, он перекинул через плечо раскрашенную овчину, которая должна была заменять ему шкуру пантеры. Тем временем быка подвели к высокой повозке, сплошь увитой виноградными лозами, зеленью, лентами.

Его быстро впрягли. Тогда Бахус, полный достоинства, влез на свое ложе. На голове у него торчала «золотая» корона. Повозка тронулась. Вдруг из переулка раздались крики. И на площадь под смех и визг толпы – сброда пикарос, бродяг, нищих, солдат, крестьян и почтенных горожан – выехал верхом на осле шут Бахуса – Силен. Если до сих пор все окружавшие повозку и принимавшие участие в шествии изо всех сил изображали на своем лице строгость и почтение, то, увидав Силена, они не выдержали. Площадь разразилась хохотом. Силен был необычайно смешным. Делая страшные ужимки и гримасы, он привставал в своих мнимых стременах и подражал чинному Бахусу.

Сеньор Рубенс забыл обо всем на свете и, проталкиваясь к самому центру площади, тоже приплясывал в такт возникшей песни. Он смеялся громче всех, обращая на себя внимание почтенной публики. Позабыв правила приличия, он теребил за плащ Веласкеса и, указывая на тронувшееся шествие, говорил, что в Мадриде сюжеты сами бегают по улицам. Когда к вечеру, полные впечатлениями, они возвращались домой, маэстро убеждал юного друга написать картину празднества. Напрасно Веласкес говорил, что виденное сегодня так далеко от его последних полотен. Рубенс был настойчив. Он даже решил, что сам тоже будет писать нечто в том же духе, только это будет скорее фламандское празднество.

Над сюжетом Веласкес раздумывал долго. Он попросил знакомого водоноса за вознаграждение повести его в одно из братств Бахуса. Его создали пикарос как пародию на многочисленные религиозные братства.

Осень была их месяцем. Почти каждый день они собирались, чтобы повеселиться и за стаканом кислейшего вина принять в свое бродяжническое общество нового члена. Веласкес внимательно наблюдал за церемонией приема. Он уже начал делать первые наброски.

Повеселел Хуан де Пареха, ему казалось, что вернулись севильские времена.

Тем временем королевский двор переезжал в Эскориал. Придворный устав требовал от королей, чтобы в течение шестидесяти трех дней в году они пребывали в этом дворце. Там продолжались работы по сооружению Пантеона предкам. Во Дворце царей обновляли гранитных царей Иудеи Облицованные лучшим мрамором лестницы и арки принимали в свои холодные объятия первых посетителей. В царстве тишины и безлюдья, убежище бесконечного сна и печали смерти появились первые призраки.

Веласкес, сам любивший тишину и уединение, вздрагивал, когда от темной поверхности стены отделялась уродливая фигура и ковыляла дальше своею дорогой. Это уже приехали во дворец в числе служащих лиц двора карлики и уродцы. Они, словно живые куклы, служили игрушками для маленьких инфантов и принцесс.

Не только при испанском дворе жили эти маленькие обездоленные люди, чье уродство было предметом постоянных насмешек. Целые их армии заселяли все дворы Европы. Ими играли и взрослые. Короли, устав от дневных забот, тоже потешались ими. Их жалкие, тщедушные тельца облекали в зеленые ливреи, что делало их похожими на кузнечиков. Им предписывалось не ходить, а постоянно прыгать, не говорить, а пищать. Был даже разработан целый комплекс поведения придворного карлика. В человеке воспитывали шута. Его величество приказывал брать их с собою даже во время поездки в Эскориал. Они должны были, не нарушая серьезности обстановки, понимая всю ответственность положения, не давать тоске проникнуть в королевское сердце. Художник от души жалел этих крошечных людей, чей шутовской удел для многих был театральным представлением.

– Добрый день, Паблиллос, – приветствовал Веласкес невысокого человека в длинном, до пят, черном плаще. – Сегодня прекрасная погода, не правда ли?

На дона Диего взглянули глаза – две запятые на белом гипсовом слепке.

– Правда, маэстро, правда. Еще немного, и солнце, перестав любить землю, спрячется за темные тучи. Утра станут походить на вечер, а дни уподобятся ночи. Душа человеческая, преисполнившись смятением, запросит пощады, но не умилостивить разгневанного бога…

– Не надо, мой друг, это не театр, – остановил его художник. – Пойдем лучше ко мне в мастерскую. Тут, несмотря на толщину стен, кажется, отовсюду дует пронизывающий ветер. Пойдем, я тебе кое–что покажу.