Текст книги "Правда по Виргинии"
Автор книги: Мария Фашсе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)
Томас открыл глаза и поцеловал меня, как в самом начале, когда мы еще сидели: «горячий поцелуй. Потом он немного отодвинулся и посмотрел на мои трусики на спинке дивана. Когда он с меня их снял? Их сняла я или Томас?
– Мне жаль, – сказала я.
О чем я жалела? О том, что я сняла одежду? О том, что я стонала? О том, что мы это сделали, несмотря на мои «нет»? О том, что он женат?
Он поднялся и пошел в ванную, захватив с собой кальсоны и рубашку. Уходя, он погладил меня по волосам.
Мне не было больно. Мне говорили, что это больно. Я посмотрела на диван: он был чистый, только немного помятый. Я думала, что в первый раз должна идти кровь.
Томас вышел из ванной. У него был опушенный вид, я его таким никогда не видела, а может быть, такой эффект давали расстегнутая рубашка и кальсоны.
– Это не последний раз, я еще покажу тебе, что я могу, – сказал он.
Были и другие разы, почти такие же, как и первый. Я уже не могла вспомнить, шел ли дождь, но я больше не говорила «нет». Почему-то у Томаса всегда был такой опущенный вид. «Так это и есть секс», – удивленно говорила я самой себе. В тот год я многому научилась.
2
– Ой, привет, Томас, извини, что я сегодня позвонила тебе так рано, но я должна была тебе сообщить. У Елены был заспанный голос – Мне жаль, что я вас разбудила…
Я не хотела находиться там, у прилавка, где Томас стоял у меня за спиной; я хотела сказать продавщице, что не надо искать мне книгу, что я не собираюсь ее покупать. Я крепко прижала сумочку к груди, но она не спасла меня: я уже услышала, что он здесь. Хуже того, Томас знал, что я услышала; через несколько секунд я должна повернуться и столкнуться с ним.
Девушка в голубой форме смотрела на меня и на Томаса, не понимая, почему мы молчим. Я повернулась.
– Привет, – сказала я, уставившись на кожаные пуговицы пальто Томаса, – я принесла тебе перевод.
Я отдала ему конверт, не дожидаясь, пока он поздоровается, и пошла через столики к выходу у барной стойки, который казался так далеко.
Парень за стойкой поднял голову. Стандартный вопрос: «Как дела?» Я хотела улыбнуться, но у меня вышло только подобие улыбки, которую он, возможно, даже не заметил: «Плохо, как ты хочешь, чтобы у меня были дела?»
Я вышла на улицу. Буквы на афишах образовывали фигуры, но никак не слова. Весь транспорт шел в другую сторону. Может быть, я вышла через запасную дверь, или меня только что сбил автомобиль? Ошеломленная, я открыла зонт.
«Но если ты уже знаешь: он женат, он спит со своей женой, он каждое утро просыпается со своей женой; она отвечает на телефонные звонки. Елена, ее зовут Елена, красивое имя. Он называет ее «Елена»: «Доброе утро, Елена», «Привет, Елена». Елена треплет его волосы и говорит: «Томас, это тебя»». Я потрясла головой, будто у меня болели уши. Я споткнулась о какое-то ведро, и вылившаяся оттуда грязная вода запачкала мне джинсы. «Его жена, Елена, гладит ему брюки, каждый день выбирает для него рубашку и плащ, как это делала мама для папы».
Машина резко затормозила, и раздались тысячи гудков. Мне следовало вернуться на тротуар, но тут я почувствовала, что кто-то положил руку мне на плечо.
– Виргиния. – Томас посмотрел на мой зонт, и тут я поняла, что дождь уже закончился, и никто не ходит с открытым зонтом. – Я тебя очень сильно люблю.
Я уронила открытый зонтик, словно он вдруг стал очень тяжелым.
– Сильно? Сильно ты любишь своего отца, мать, детей, друзей. Скорее всего, ты сильно любишь свою жену. А меня ты не сильно любишь. – Слёзы брызнули у меня из глаз.
– Ты права, – сказал Томас. Он посмотрел на машины, на открытый зонтик на тротуаре, на мои красные глаза. – Я тебя люблю.
Период обучения подошел к концу: любовь со всеми ее составляющими. Желание и боль. Ревность. После того, как ты прикоснулась к чьему-то телу, после того как кто-то видел тебя обнаженной, ревность, как отвар, закипает в тебе и заливает все, включая любовь, пока не остается только боль, глухая и тупая боль.
Я перестала ходить в «Майо». На протяжении восьми месяцев я гуляла по противоположной стороне Корриентес, по улочкам недалеко от книжного магазина. «Если мне суждено, я встречу его, и, когда посмотрю на него, я пойму, что происходит». Но судьбе было угодно, чтобы мы не встречались. На протяжении восьми месяцев я засыпала и просыпалась с мыслями о нем: вспоминая или выдумывая диалоги, то что я хочу ему сказать, то что я хочу у него спросить.
За день до отъезда я зашла в «Майо». Томас сидел за барной стойкой, глядя на дверь, будто знал, что я должна войти. Я остановилась перед ним, не произнося ни одной фразы или вопроса, которые так долго готовила. Я только спросила: «Есть ли шанс, пусть даже один на миллион, что ты бросишь свою жену?» Это была слишком трагичная фраза – фраза и сцена из какого-нибудь фильма, – но мне это было не важно.
«Нет», – ответил Томас. И я уехала в Европу. Как женщины из belle epoque, которые ездят в Париж смотреть картины в Лувре, покупать одежду или прогуляться по Елисейским Полям, чтобы вылечиться от какой-нибудь болезни. Или от ужасной тоски, как, впрочем, и было.
САНТЬЯГО
1
Колумбия – страна крайностей и географических контрастов. Амазонка занимает весь юго-запад; почти всю остальную территорию покрывает сельва и пересекающие ее реки, по большей части земля неразработанная и незаселенная. – Так говорилось в журнале «Лоунли Плэнет».
Сантьяго был колумбиец и изучал семиологию. Мы занимались вместе один семестр в Париже. В то время было очень легко получить стипендию, чтобы учиться во Франции. Достаточно было войти во Французский Альянс. Частные университеты латиноамериканских стран взаимодействовали друг с другом; по причине недостаточного уровня обучения они давали возможность познать мир. На самом деле, это было очень выгодно для учеников, которые ехали туда только за хорошими оценками; в любом случае, они всегда находили возможность узнать то, что им нужно узнать. Они ездили по Европе из одного университета в другой, накапливая знания, километры, друзей, любимых. Я накапливала только километры и знания; я полностью посвятила себя учебе и путешествию и искренне думала, что моя жизнь всегда будет такой. Я приехала из университета Савойи в Шамбери – это переполненный историей грязный городок, родина Руссо; горы, как прочные решетки, тесные и людные улочки, два или три задымленных бара, куда студенты ходят напиваться, и ни одного кинотеатра. По сравнению с Новой Сорбонной рядом с мечетью и Ботаническим садом на берегу Сены Шамбери был настоящим адом.
Для того чтобы Париж стал лучше, стоило всего лишь убрать с улиц и из аудиторий всех французов. Нужна ядерная бомба. Так говорил Сантьяго. Он улыбнулся: ему не мешали французы, также как и испанцы и итальянцы. «А аргентинцы?» – любила спрашивать я его, но единственными, кого недолюбливал Сантьяго, были немцы.
Мы сидели в университетском кафе. Посмотрев вокруг, я заметила, что мы сидим в окружении шума и запахов, однако, пока мы разговаривали с Сантьяго, словно какая-то стеклянная капсула закрывала нас от всего этого.
– Ты был в Германии?
– Да. В Берлине.
– Наверное, красивый город, не так ли? Я всегда хотела побывать там. Но немецкий… я никогда бы не смогла выучить немецкий. – Почему я говорила столько глупостей? Зачем я рассказывала ему о себе?
Я сконцентрировалась на мелочах: легкая дрожь в разных частях моего тела, четыре пустых пакетика из-под сахара на столе. Скорее всего, Сантьяго уже все понял. В этом я тоже не была оригинальна: вся женская половина университета была влюблена в него – студентки, преподавательницы, официантки, уборщицы – и некоторые мужчины тоже. Французы смотрели не так, как обычно в Аргентине смотрят на девушек. В этом я тоже скучала по Буэнос-Айресу: взгляды мужчин. Ты можешь быть закомплексованная, неуверенная в себе, но когда ты выходишь на улицу, ты и квартала не пройдешь, чтобы тебе кто-нибудь что-нибудь не сказал. Нет необходимости быть красивой, нет необходимости иметь хорошую фигуру, всегда найдется какой-нибудь мужчина – дорожный рабочий, разносчик, рабочий, таксист, – который засмотрится на тебя и обязательно скажет что-нибудь приятное. Я бы предпочла взгляд буэнос-айресского каменщика взгляду любого француза. Чтобы не смотреть так долго на пакетики от сахара и салфетки на столе и избежать необходимости смотреть на Сантьяго, я уставилась в окно. Солнце – еще одна причина, почему я скучала по Буэнос-Айресу.
– О чем ты думаешь? Ты вдруг стала такой серьезной.
– Да так… Ни о чем.
– Такое ощущение, что ты всегда о чем-нибудь думаешь.
– Чем ты занимался в Германии?
– Кирпичами.
Я не хотела вдаваться в подробности. Он сказал «кирпичами», как мог бы и сказать: «Я был наркоторговцем, разносчиком пиццы, бурильщиком».
– Я работал на кирпичном заводе, – пояснил он. Обе его руки лежали на столе, я такого не замечала ни за одним мужчиной, за исключением священника банфилдского прихода. Но меньше всего Сантьяго походил на священника. – Я накладывал раствор в формы, а формы ставил в печь. Примерно пятьсот кирпичей за день.
Я представила себе фабрику, забитую формами, наполненными темным раствором, как галеты, обильно намазанные взбитыми сливками.
Разница в возрасте у нас шесть лет. Ему было двадцать четыре, но могло бы быть тридцать восемь, сорок пять или шестьдесят. У него не было возраста. Он был молчаливый, умный, высокий, стройный брюнет; когда он был спокоен, как сейчас, в нем было что-то от то тема, от моаи, тех огромных каменных статуй с острова Пасхи, я их видела в одном туристическом журнале. Когда на остров прибыли завоеватели, они обнаружили их поваленными на землю; там не говорилось, как полинезийцам удалось доставить на остров глыбы, из которых они построены. Лицо Сантьяго было таким же: жестким и закрытым: «дальше ты не пройдешь», казалось, говорило оно. У меня же на лице можно было прочитать все: Сантьяго мог прочитать все, хоть справа налево, хоть слева направо. Он это и делал. Он изучал меня, как изучают редкого вида улитку, не такую улитку, с которой особо интересно разговаривать; наверное, он бы так изучал ее, а потом отпустил обратно на берег, где нашел.
Мы сидели там, убивая время и опустошая наши пластиковые стаканы; Сантьяго уже допил свой кофе, я же пила медленно, словно боялась, что он встанет и уйдет, как только я допью. И вдруг нас заметили. Нас заметила Франция. Она вошла в компании мексиканок; они всегда ходили вместе, крикливые и шумные, как Spice Girls в молодости, – хотя в то время еще не существовали Spice Girls; у них были курчавые пышные волосы, эффектные фигуры и плохо подобранная одежда. Увидев нас, она провела рукой по волосам – в эту копну можно было спрятать апельсин, и никто бы его не нашел – и на секунду опустила глаза – актриса, которая готовится к выходу на сцену, подумала я. Она шепнула что-то своим подругам, и они направились в нашу сторону.
– Привет. – Сантьяго изобразил одну из своих улыбок, но не предложил ей сесть.
– Привет. – Сколько помады нужно было нанести, чтобы после еды и питья перламутрово-розовый цвет не сошел с ее полуоткрытых губ? – Привет, Виргиния. – Мы обменялись четырьмя поцелуями.
«Даже я знаю, что в Колумбии, Мексике и Аргентине здороваются одним поцелуем», – так и хотелось сказать мне.
– Сегодня вечеринка, – сказала она Сантьяго, низко наклонившись и положив руку ему на плечо. – Открытие дискотеки. «Ля Казино».
– А…
– У меня есть машина. Мне ее одолжила Катрин. Она не едет, ее жениху не нравится танцевать.
– Ну тогда мы можем пойти, да? – Сантьяго посмотрел на меня.
Казалось, это потрясло ее до глубины души, но она незамедлительно ответила:
– Тогда встречаемся в десять здесь.
Сантьяго кивнул. Я допила кофе. Никто ничего не говорил, и Франция попрощалась и пошла, гордо неся свои волосы.
2
«Ты не должна идти, ты не должна идти», – весь день твердила я себе, но в то же время я не переставала думать, что мне лучше надеть: бархатные брюки с ботинками или длинную прямую юбку. Свитер или легкую рубашку – у меня ничего этого не было, и нужно было покупать. Конечно, я пойду в черном, в этом я была уверена. Я задумалась над макияжем и прической; моя фигура не могла сравниться с фигурой Франции. Может быть, надеялась я, Сантьяго не нравятся кудри, и у него аллергия на гель, которым Франция укладывает волосы.
Видимо, Сантьяго поужинал раньше или вообще не ужинал, потому что в столовой мы не встретились. Мы ждали его у входа. Только перед ним мы вели себя как ни в чем не бывало; сейчас мы стояли молча, здороваясь с теми, кто выходил, внимательно изучали одежду и прически друг друга. Во Франции все было неестественно и слишком напыщенно: ее техасские ботинки, ее имя, ее кудри, ближе к лицу – мелкие и влажные, блестящие от геля.
Он появился заспанный и в той же самой одежде, что и днем. Он поцеловал каждую; сначала Францию, потом меня, но мне показалось, что мои поцелуи длились немного дольше. «Если он еще один день не помоется или наденет тот же свитер, он сможет сойти за француза», – подумала я.
– Подождите еще секунду, я возьму бутерброд и вернусь, – сказал он и свернул в кафе.
Подушка примяла ему волосы, да и брюки были мятые. Несколько лет назад я встречалась с теннисистом, я ходила на его игры, чтобы потом поцеловать его, грязного и вспотевшего. Может быть, он был похож на Сантьяго, я уже не помнила. Сантьяго нравился мне и грязный, и чистый; он мог надеть белые ботинки и все равно продолжать нравиться мне (конечно, он никогда не носил белую обувь). Буфет уже закрывался, но он улыбнулся, и официантка его впустила.
Он прошел перед фонтанчиками и положил бутерброд на поднос. Затем завернул его в салфетку и отодвинул поднос. Он подошел к автомату и вытащил банку пива и две шоколадные конфетки. Вернулся, жуя сэндвич, вытащил из кармана конфеты и угостил нас. Открывая банку с пивом, он намочил руки.
Я развернула свою конфету; больше всего на свете в тот момент, кроме того как поцеловать Сантьяго или слизать пивную пену с его рук, я хотела шоколада. Франция же, наоборот, положила свою в сумочку (маленькую сумочку серебряного цвета, которая висела у нее на плече); она боялась размазать помаду или испортить шоколадом свое свежее дыхание.
– Ну что, идем? – спросила я и убрала обертку от конфеты в карман своего пальто; я сохранила ее, как память о Сантьяго. «Может быть, я не права», – подумала я.
Франция, играя в руке ключами, поспешила к машине. Я чувствовала ее ненависть ко мне: она обдавала меня, как ночная прохлада.
Сантьяго выкинул банку из-под пива в проволочную корзину. Под светом фонарей корзина отражалась на асфальте, напоминая ворота на футбольном поле. Интересно, Сантьяго играет в футбол? Я столько всего о нем не знала. Я хотела понемногу узнать все; написать в LonelyPlanet о Сантьяго.
– Садись вперед, с Францией, – сказал он мне, когда мы подошли к машине.
– Подожди, – я его остановила, – ты испачкался, – и я провела большим пальцем около его рта, чтобы стереть капельку майонеза.
Франция с трудом завела машину и надавила на газ. Некоторое время мы все молчали.
– А почему тебя зовут Франция? – спросила я.
– А, ну… – произнесла она, тряхнув волосами, словно собиралась рассказать длинную историю. – Мои родители всегда восхищались Францией, Парижем, этим прекрасным городом с превосходной культурой, и, когда я родилась, а я была первым ребенком, дали мне это имя. – Она не переставала смотреть на Сантьяго в зеркало заднего вида. – Мне тоже нравится Франция, поэтому я здесь, словно мое имя привело меня сюда.
– А на какую тему ты собираешься писать диплом? Ты же на филологии, да? – спросил Сантьяго.
«Он прекрасно знает, что она на филологии, – подумала я. – Просто развлекается».
– Представь себе, я еще об этом не думала, но скорее всего, он будет связан с «Игрой в классики». «Париж и любовь в книге «Игра в классики»». Красиво звучит, правда?
– Виргиния может помочь тебе с Кортасаром.
– Мне не нравится «Игра в классики», – сказала я.
Мы все еще были в машине. Я не обращала внимания на дорогу, предполагалось, что Франция знает, куда ехать.
– Ты знаешь, где это находится? Франция не ответила.
– Дай мне приглашение, – попросил Сантьяго. Она протянула ему карточку и направила на него свет переднего зеркала, чтобы он смог прочитать, что там написано. Сантьяго наклонился к свету, его грязные волнистые волосы и половина тела находились между нами:
– Дело в том, что это было вчера. – Он засмеялся и вернул приглашение. Черная карточка, на которой было написано: «Четверг, 14 ноября».
Франция остановила машину:
– Но тогда мы можем пойти в другое место, да?
– Ты знаешь что-нибудь подходящее? – спросил Сантьяго.
– Да-да, конечно. Мы можем пойти в «Монте-Кристо», – сказала она и завела машину.
Сантьяго только что дал ей новую возможность. Но это длилось недолго. Около Лувра нас остановила полиция:
– Сеньорита, вы нарушили правила, вы ехали по встречной полосе.
– Excusez-moi, monsieur, s'ilvousplait[1]1
Простите меня, месье, пожалуйста (франц.).
[Закрыть]. – Французский Франции был еще хуже, когда она нервничала.
– Ваши водительские права, пожалуйста.
– Ой, простите. – Она перешла на испанский. Открыла свою серебряную сумочку, начала вытаскивать вещи, которые сжимала в кулаке и прятала под сиденье.
«Наркотики», – подумала я, а потом вспомнила, что машина чужая, и Франции по возрасту еще рано иметь права. Я посмотрела в окно. На улице было пусто.
– Ой… У меня их нет. – Она подняла руки и тяжело опустила их на руль.
Мужчина снова вздохнул, словно мы отнимали у него драгоценное время. Она достала из сумочки двести франков и протянула их в окно, но он презрительно посмотрел на деньги:
– Вот как мы поступим. Следуйте за мной.
– Мы все пойдем с вами. – Сантьяго сказал это тем же самым тоном, каким до этого разговаривал с Францией. Его все это веселило.
Несколько минут все молчали. Я грызла ногти, Франция, глядя в зеркало заднего вида, молила Сантьяго о помощи.
– Demandezavosamis[2]2
Спросите у своих друзей (франц.).
[Закрыть], – прохрипел полицейский.
– Давайте, – предложил Сантьяго, – сойдемся на шестистах франках.
– Нет-нет, ни в коем случае, – запротестовала Франция, – я не буду способствовать развитию коррупции в этой стране. Потом они говорят, что все латиноамериканцы здесь коррупционеры. Так же, как и в Мексике.
Мыс Сантьяго переглянулись.
– Но ты уже предлагала ему деньги. Какая разница? Двести или шестьсот?
Слова Сантьяго подействовали на нее. Она достала купюру в пятьсот франков.
– Нет, по двести с каждого, – сказал он.
Я неохотно достала свои двести. Франция протянула деньги в окно.
– Mille, ои vous т'accompagnez, – настаивал полицейский.
– C'estvraimentincroyable[4]4
Это настоящий грабеж (франц.).
[Закрыть], – ответила Франция.
– Дай ему еще, – сказал Сантьяго, достал из своего кошелька три купюры по сто франков и протянул их в окно.
– C'estbon[5]5
Все в порядке (франц.).
[Закрыть], – сказал француз, убрал деньги в карман формы и ушел. Он немного прихрамывал.
Ночной дежурный вздохнул, когда увидел, как мы входим в общежитие, тот же самый неприятный вздох полицейского и всех французов в целом. Мне тоже хотелось вздохнуть. Мы поднялись по лестнице, навалившись на перила всем своим весом.
– Ладно, я остаюсь здесь, – сказала Франция после первого лестничного пролета. Макияж у нее уже весь стерся, и из-за волос были видны большие уши. Мне показалось, что так она красивее, и я тут же взглянула на Сантьяго, испугавшись, что он думает так же.
Мы поднялись до третьего этажа. Наши комнаты находились на одном этаже, но в разных направлениях.
– Спокойной ночи, – сказала я.
Сантьяго наклонил голову, будто хотел меня поцеловать, но я уже пошла по коридору. «Спокойной ночи, Виргиния» осталось висеть в воздухе.
3
Франция организовала в университете Латиноамериканскую вечеринку. На протяжении недели она везде клеила листовки. Она добилась того, чтобы ей выделили спортзал; она распределила задания между остальными мексиканцами, перуанцами, чилийцами и итальянцами, которые постоянно вились около Франции и были готовы сделать все, что она им скажет.
Я стояла, прислонившись к колонне, со стаканом вина в руке. Было еще совсем рано, но ирландцы, американцы и большая часть французов были уже пьяны. Запах разгоряченной толпы распространялся на всю резиденцию, смешиваясь с запахом подвала, отопления и еще каким-то, который я не могла определить. Франция оставила мексиканок у столика с напитками и пошла по направлению к Сантьяго, преследуемая прыщавым чилийцем. Она приблизилась к уху Сантьяго, словно музыка не позволяла ей говорить как-то иначе; провела рукой по его плечу, спине и руке.
Может быть, я тоже была немного пьяна; я потеряла Сантьяго из виду, и это даже меня не расстроило. Я смотрела на все со стороны; с этой точки панорамного обзора было хорошо рассматривать праздники и дискотеки.
– Танцуешь? – Чилиец. Должно быть, он устал преследовать Францию.
Я поставила стакан на автомат со сладостями, и мы пошли на импровизированную танцплощадку перед кучей одежды.
Кому нужны наркотики, когда есть такая музыка? Мне мог понравиться кто угодно, я могла поцеловать любого, кто умел танцевать. Видимо, чилиец это понял и обнял меня крепче, чем было нужно для танца.
– Ты хорошо танцуешь. Почему я удивилась?
– Спасибо, – ответила я – и, когда закончилась сальса, развернулась и пошла снова к своей колонне. Я поискала свой стакан, я оставляла его недалеко от окна, но кто-то уже унес его.
– Если тебе скучно, можешь потанцевать со мной. Сантьяго.
Я повернулась, и он протянул мне мой стакан. Даже в красном свете у него не блестели глаза. Он надушился, запах был жесткий, будто сделанный из камня, будто сделанный из него самого.
Все вокруг кружилось, казалось, что пол – это единственное, что стоит на месте, и я не могла поднять глаза. Моя рука на плече Сантьяго, его рука держит мою. Я сбивалась, он останавливался, и мы начинали заново; до того момента, когда я переставала ошибаться и могла наконец не думать.
Музыка оборвалась на какой-то момент, словно диск-жокей ушел в туалет и забыл поставить другую пластинку. «Это Франция, – подумала я, – она делает это специально». Но мы оставались там. Сантьяго не отрывал от меня взгляда, словно у него тоже все плыло перед глазами, а я была единственным, что оставалось на своем месте. У него были красные глаза, тяжелый взгляд и немного заостренные ресницы. Он снял замшевую рубашку и повязал ее на поясе.
– Как ты это делаешь? – спросила я.
– Вот так. – Он положил руки мне на бедра и попытался вращать ими под ритм меренги, но я словно окаменела.
– Поменяемся партнерами? – К нам подошла Франция с чилийцем.
– У тебя пятно от соуса на штанах, – сказала я ему, словно не услышав, что сказала Франция, и указала на бедро. Она пожала плечами и забрала Сантьяго.
У меня не было выхода. Чилиец снова прижал меня.
– Мне не нравится меренга, – сказала я ему. Я с отвращением посмотрела на его прыщи, но он не обратил внимания на мой взгляд, и мне пришлось ждать, пока танец закончится. – Спасибо, я больше не хочу танцевать. Нет, разговаривать я тоже не хочу. Оставь меня одну, пожалуйста. – Мне было сложно говорить, от вина у меня язык словно онемел.
Франция продолжала танцевать с Сантьяго, положив голову ему на плечо.
Я подумала, что, наверное, уже очень поздно, но оказалось всего лишь около двух. Повернувшись спиной к танцплощадке, я прижалась лбом к стеклу и почувствовала себя лучше. Нарисовала кружок, маленькое окошечко на мутном окне. Сугробы грязного снега у поребриков тротуаров. Светленькая американка и неф только что вышли с вечеринки и, обнявшись, шли по белой дороге, она немного пошатывалась, а он ее поддерживал; иногда она делала вид, что падает, чтобы он не дал ей упасть и поцеловал; по крайней мере так казалось со стороны.
– А сейчас ты о чем думаешь? Пойдем танцевать?
– Что это? – спросила я. Какая разница, что это было? Сантьяго снова стоял передо мной.
– Кумбья.
– Я не умею танцевать кумбью.
– Это просто, – сказал он. И это была правда.
– На самом деле, что мне нравится больше всего, кроме танго, так это сальса. А тебе?
– Мне… почти все. Мне бы хотелось научиться танцевать танго. Ты меня научишь?
– Нет, этому невозможно научить. Я не могу научить.
– Наверное, уже поздно, – сказала, я после кумбьи, двух меренг и двух сальс. Не знаю, зачем я это сказала.
– Хочешь, чтобы мы вернулись? – спросил Сантьяго.
«Чтобы вернулись!»– подумала я. Но ничего не ответила и пошла искать свое пальто в куче одежды. Франция исчезла. Чилиец тоже. „
На улице было еще больше снега. Мы шли по мягкому снегу, покачиваясь из стороны в сторону, то друг к другу, то друг от друга. Я пожалела о том, что нам нужно было пройти до общежития только два квартала. Холодный, сухой ветер дул в лицо, у меня прошел сон и головокружение, я поняла, что не смогу уснуть. Мы прошли мимо университетского кафе, которое своими пустыми столиками и неоновыми лампами напоминало морг. Почему они не выключают свет?
Сантьяго придержал дверь, чтобы я прошла. Мы поднялись по лестнице, и на третьем этаже я посмотрела на него, чтобы попрощаться.
– Я нашел лекции по психолингвистике, – сказал он. – Помнишь, у меня их тогда не было?
Я нахмурила лоб.
– Я могу дать тебе их переписать.
– Хорошо.
– Я тебе их сейчас принесу. Хочешь?
– Хорошо. Триста шестая. – Я не собиралась ждать, когда он спросит у меня номер комнаты. В коридоре послышался приглушенный смех и тяжелое дыхание. Иногда мне было сложно представить себе, как эти студенты, которые кажутся такими далекими от секса, занимаются любовью. Интересно, Сантьяго это тоже слышал?
Я не знала, что лучше, – прибраться в комнате или привести себя в порядок. И я решила сделать и то и то наполовину, на большее у меня не было времени: я почистила зубы, пальцами причесала волосы, собрала в сумку одежду, которую я примеряла перед выходом, и убрала сумку в шкаф.
– Иду.
Сантьяго стоял на пороге, с конспектами в руках. Он успел снять пальто. Я – нет.
– Вот они.
Иногда он говорил на аргентинском диалекте. Я просмотрела записи, ничего не понимая, буквы расплывались перед глазами.
– Хорошо. Спасибо. Спокойной ночи. Но Сантьяго не уходил. Он почесал лоб.
– У тебя еще не было первых занятий?
– Нет. Почему ты спрашиваешь?
– Потому что тогда тебе могут пригодиться мои записи, если ты разберешь почерк. Я их тоже принес. Если хочешь…
Сейчас он перешел на кастильский; мне больше нравился кастильский вариант, он казался мне более уважительным, а иногда даже более интимным.
Я сняла пальто и повесила его на стул. Затем помыла чашечку от кофе, которую оставила на письменном столе. Я уже села на кровать, когда Сантьяго снова постучал в дверь. Я поправила кровать и пошла открывать.
– Я перепишу и верну тебе все. Завтра. Он кивнул.
– Какой у тебя номер комнаты? – спросила я, хотя прекрасно знала, что триста двадцать второй. – Я спрашиваю, чтобы знать, куда потом тебе их занести.
– Триста двадцать второй.
– Хорошо. Тогда до завтра.
Я поцеловала его ближе к уху, но не спешила отодвигаться; он повернулся и коснулся своими губами моих. Мы целовались по-настоящему: губы, языки, зубы.
Я оперлась на полуоткрытую дверь, которая со скрипом выскользнула из-под моей спины. Он продолжал целовать меня, пока моя спина медленно передвигалась от двери к стене. Я захлопнула дверь.
С одной стороны – твердая стена, с другой – рот Сантьяго, а я посередине, теряя сознание. Его губы расплывались в улыбке, не переставая меня целовать, я захотела открыть глаза, но испугалась, что он смотрит на меня. Сантьяго впился в мой рот, как в сочный арбуз. Я обеими руками ухватилась за его лицо, словно боясь, что оно исчезнет.
«Ты останешься ночевать у меня?» – подумала я, но произнесла это вслух. Мой голос Прозвучал настойчиво и слишком по-детски, словно я просила еще одну поездку на карусели, когда Мы уже вышли из парка аттракционов.
4
Через несколько дней после этого праздника закончился семестр. Мы оба продлили наше пребывание в Европе по обмену с другими университетами. Я уехала в Лондон, Сантьяго – в Мюнхен. Мы писали друг другу письма, где выражали (прежде – всего, я) желание снова где-нибудь когда-нибудь встретиться. Мы никогда не вспоминали тот случай. А, собственно говоря, какой случай?
Мы занимались любовью четыре ночи подряд. «Ты не хочешь пригласить меня ночевать сегодня?» – спрашивал Сантьяго каждый вечер. Мы смеялись. «Хочешь?» – «А ты хочешь?» Я вспоминала каждую ночь и следующий за ней день. В воспоминаниях слова и действия Сантьяго были настолько реальны, что казалось, это происходит сейчас. «Твое лицо, – говорил он и проводил по нему пальцем, словно показывая что-то на карте, – оно все время меняется. И твое тело в темноте тоже другое, оно кажется больше». Или:
«Мне нравится, что ты закрываешь глаза, занимаясь любовью, как маленькие дети, которые верят, что, когда они не видят, их тоже не видят».
«Если бы я тебя не встретила, я бы много потеряла, – говорила я, показывая на смятую постель. – Теперь я могу умереть спокойно». Или, может быть, я ничего не говорила, просто думала так, всегда более трагично, чем все было на самом деле. Дело в том, что с Сантьяго все казалось не так трагично: когда я была с ним, я чувствовала, что могу умереть в любой момент. Есть такие места. Венеция, например. Города небывалой красоты: ты понимаешь, что не смогла бы жить там. Я смотрела на Сантьяго и видела только секс, опасность и смерть. На самом деле, я могла бы умереть от усталости, потому что я не могла уснуть, когда Сантьяго лежал рядом.
Когда я вернулась в Париж после поездки в Лондон, Сантьяго был в Милане. Он не приехал во Францию, хотя я могла бы поехать к нему в Италию. Незадолго до того, как вернуться в Буэнос-Айрес, я познакомилась с Диего.
5
Мы с Сантьяго сидели на диване в баре «Палас» в Мадриде. Большой диван с зеленой обивкой, похожий на те, которые стоят в доме в Банфилде. Арабский ковер, лампы, картины в позолоченных рамах напоминали мне гостиную моей матери – разные варианты китча. Прямо над нами переливался разными цветами стеклянный купол. Официанты бесшумно передвигались по залу, и только несколько пожилых, хорошо одетых женщин тихо разговаривали, сидя на зеленом диванчике в другом конце зала. Если бы не зеркала, можно было подумать, что мы находимся в каком-то соборе. Дом в Банфилде тоже чем-то напоминал церковь.
– Не смотри на меня так. Я лучше сниму очки, чтобы мне было не так стыдно.
– Как здорово, что, снимая очки, ты избавляешься от стыда, – сказал Сантьяго, не переставая смотреть на меня. – Я не помню, чтобы раньше ты была такая застенчивая. Я тебя рассматриваю, – объяснил он, словно поправился.
Наши лица выражали одно и то же – сомнение или, наоборот, определенность: ведь мы изменились.
