Текст книги "Правда по Виргинии"

Автор книги: Мария Фашсе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

– Это должны запретить.

– Если сменишь выражение лица, я тебе открою один секрет, – сказала Адри. – О нем не написано в книге Норвуд, я сама сделала это открытие.

– Хорошо.

– Если тебя приглашает танцевать кто-то, кто тебе нравится, скажи ему, что он красивый.

– Что, так и сказать: «Ты красивый»?

– Ну, есть много вариантов: «У тебя красивая рубашка», «У тебя красивые глаза», «У тебя очень красивый рот». Но лучше всего, конечно, сказать что-то вроде: «А знаешь, ты красивый». Мужчины (я хочу сказать, обычные мужчины, а не какие-нибудь актеры или модели) не привыкли, что им говорят такое. Почему-то считается, что в этом нуждаемся только мы, женщины.

– А что делать, если он не скажет мне: «И ты тоже красивая»?

– А я думаю, что все это чушь, – сказала я и достала предпоследнюю сигарету из пачки «Виржинии Слимс» на столе.

– Секрет тех, кто не курит…

– Не будь занудой, я сейчас куплю еще.

– Предположим, что это не чушь, предположим, что ты нашла отличный учебник по тому, как себя вести, как излечиться от любовного разочарования, как снова не ошибиться и как больше не страдать. Он тебя заинтересует? Ты захочешь его купить?

Веро и Адри переглянулись и уставились на меня.

– Конечно.

– Все равно таких учебников не существует. Вернее, существуют, но они не действуют, – сказала я. – Единственное что может помочь, – это время, но иногда и оно не помогает.

– Уж это-то точно не помогает, – сказала Веро. – «Нам нужно время, чтобы подумать». А кому нужно думать? Единственное зачем нужно время в большинстве случаев, – это привыкнуть, свыкнуться с тем, что происходит, с тем, что ты одна.

Мы докуривали наши сигареты, и в пачке оставалась только одна. Голоса за столиком позади долетали до нас, как дым:

– Мне нравятся французские фильмы.

– Какие именно?

– Все.

– Да, у них есть восхитительные картины.

– Мне нравятся глубокие фильмы, так как я натура чувствительная и очень творческая.

– Вы обратили внимание? Никто не говорит: «Я обожаю есть мошек» или «Я сторонник пластической хирургии», – сказала я. – Везет же тем, кто так гордится собой. Вы согласны? Я считаю, что это следствие психоанализа: самовнушение, самовосхищение, разглядывание собственного пупка. Надо бы уделять себе поменьше внимания, немного себя игнорировать.

Я была злая, но не знала почему. Пошла к стойке и вернулась с двумя пачками «Мальборо», там не было «Виржинии Слимс». Поцеловала подруг, дала им по пачке сигарет и пошла к выходу. На лестнице я столкнулась с двумя мужчинами в галстуках и парочкой только что приехавших итальянцев.

С Диего, однако, я всегда разговаривала от первого лица.

– Я невыносимая, – говорила я ему, – я скучная. – Еще: – Мне не везет с мужчинами.

– Тебе всего лишь девятнадцать лет, немного рано говорить такое, – смеялся Диего.

– Нет, такие вещи присущи нам с самого начала. Когда человек рождается, уже видно какой он.

– Я не считаю тебя невыносимой. Думаю, что в тебя можно легко влюбиться.

Наверное, все мы так или иначе стремимся к одному и тому же: чтобы кто-то опроверг или исправил наши представления о самих себе, чтобы кто-то нам сказал, такие ли мы на самом деле, или рассказал, какие мы. Чтобы нам сообщили какую-нибудь мелочь, от которой мы смогли бы стать лучше.

До того как сесть в такси, я посмотрела на полную, ярко-оранжевую луну, и она показалась мне воплощением несправедливости. Сочетание красоты и неуместности, неудобства, роза, которую уличный продавец цветов предлагает паре, находящейся на грани разрыва.

15

Воскресенье, шесть часов вечера, – самое ужасное время. Через открытое окно доносятся звуки радио из припаркованной у дома машины и трансляция матча, который смотрят в соседних квартирах..

Диего не любит футбол; он пошел навестить своего отца, которому футбол нравится, но он должен еще купить булочек, так что доберется до Сан-Исидро только ко второму тайму, а вынести сорок пять минут игры не так уж и сложно.

Отец Диего такой же, как и он: приветливый и тактичный. Я мало общалась с ним – мы встречались только на семейных праздниках, днях рождения; иногда по воскресеньям Диего ездил навестить его и брал с собой Августина. Сегодня он поехал один.

Я улеглась на диван, думая о вещах, которые должна была сделать, но делать которые у меня не было никакого желания. Вот так вот Тавезе и покончил жизнь самоубийством, сказала я самой себе; он позвонил пяти своим любовницам из номера отеля, но ни одна из них не ответила. Я не собираюсь никому звонить. Я расстегнула шорты, закрыла глаза и начала медленно опускать руку. Я думаю о Сантьяго, как другие женщины думают о Брэде Питте или о де Ниро после просмотра какого-нибудь фильма. Может быть, мне надо было бы думать о Джонни Деппе, который так похож на Сантьяго, но он не Сантьяго. Я пытаюсь сконцентрироваться, думать только о Джонни Деппе, но у меня не получается. Ликование болельщиков по поводу забитого гола и шум воды в туалетном бачке меня отвлекают. Я думаю о том, действительно ли это получается у некоторых женщин, или это просто выдумки – женских журналов. Мне это надоедает, я представляю, что подумала бы моя мама, если бы видела меня сейчас; занималась ли она этим когда-нибудь?

Я застегнула шорты и уставилась в телевизор, словно на экране появился Сантьяго. Но на серой поверхности я увидела только отражение моего напряженного тела и части аквариума. Я снова закрываю глаза. Лицо Сантьяго состоит из кусочков пазлов. У меня есть фотография, по которой я могу собрать их.

Я пошла в библиотеку: фотография все еще находилась там, между страниц путеводителя по Мадриду.

Кроме свадебных, у нас с Диего не было фотографий, где мы вдвоем. Я фотографировала его, он – меня одну или меня с Августином.

В тот вечер, когда была сделана эта фотография, мы с Сантьяго пошли поужинать в один ресторан недалеко от Пуэрта-дель-Соль. Чтобы добраться до нашего столика, нам нужно было пройти через кухню, маленькое помещение с кучей кастрюль и сковородок, от которых исходил запах жира, моментально вцепившийся в мои волосы, как летучая мышь.

Мы заказали свинину и бутылку вина «Ла-Риоха». Фотограф подошел к нам сразу, как только принесли еду. Нам не хотелось фотографироваться, но мужчина настаивал. Мы перестали есть и положили приборы, решив, что будет лучше, если в кадр не попадет мясо и картошка. Сантьяго положил руку на спинку моего стула, будто бы он меня обнимал, будто бы мы были парой; вспышка ослепила нас на несколько секунд.

– Куда вам ее прислать? – спросил фотограф.

Я достала листок и карандаш и записала свой адрес.

– Сколько с нас? – спросил Сантьяго.

– Семь тысяч песет. Я не беру за доставку, – сказал мужчина и пересчитал деньги.

Интересно, где сейчас этот фотограф? У него единственного есть этот негатив. Я бы могла сделать копии и расклеить их по всему Мадриду. Я выкинула конверт, в котором мне пришла фотография, и сейчас у меня не было ни его имени, ни адреса.

Фотографии – опасная вещь: они поглощают тебя, ограничивая жизнь прошлым. Я всегда жила больше прошлым, чем настоящим, а будущего для меня вообще не существовало. Как только я научилась говорить – а говорить я научилась рано, благодаря моей матери, – все мои предложения начинались одинаково: «Ты помнишь?..» Я помнила все, воспоминания, независимо от их значимости, перемешивались у меня в голове, и не важно, какой давности были эти воспоминания: помнишь, когда у тебя не оказалось денег, чтобы заплатить продавщице? Помнишь, я прикусила губу, у меня пошла кровь, и ты отвез меня в больницу? Помнишь, когда ты постригся?

В этом смысле Августин очень похож на меня. Вчера мы разговаривали по телефону. «Что мы будем делать, когда я вернусь?», «Куда мы поедем на каникулы?», «Что ты мне подаришь на Рождество?». Он выдал все эти вопросы на одном дыхании, словно приготовил их заранее, словно думал об этом всю предыдущую ночь. Августин жил будущим: он говорил, что никогда не состарится. Как Питер Пен, они даже внешне были похожи: уши немного заостренные и непослушная прядь волос, вечно падающая на глаза (это он унаследовал от Диего). Напоследок он у меня спросил: «Что ты собираешься делать завтра?» – а не «Что ты делала сегодня?» – как спросила бы я.

Верить в будущее – это то же самое, что и верить в Бога. Нет никаких доказательств. Я не верила в будущее, то есть я не верила в то, что завтра что-то обязательно произойдет: все происходит спонтанно. Я посмотрела на рыбок: они выглядели такими спокойными и счастливыми в прозрачной воде аквариума. Может быть, только животные живут настоящим. У них нет воспоминаний. Они ничего не боятся.

16

Все запоминается внезапно или непроизвольно. Но как все забывается? В какой момент? Пока мы спим, пока разговариваем? Мы осознаем, когда что-то запоминаем, но никогда не фиксируем факт или процесс забывания.

Это своеобразная защита нашего организма. 'Все происходит автоматически: все что не может быть принято, уходит, растворяется. Иногда возвращается во снах. Сны – это сеть, в которую попадают исчезнувшие люди, слова, факты; это грабли, которые выкапывают из песка то, что было там похоронено.

Осознаваемое воспоминание – это паша официальная версия прошлого. Мы достаем его из закоулков памяти, очищаем, возвращаем к жизни, делаем понятным и безопасным. Мы прячем в недрах подсознания все то, что противоречит образу, который мы создаем о самих себе. Но сны вытаскивают все это на свет.

Томас вернул мне заметку:

– Чего ты начиталась? Фрейда или, как там его, Джунга?

Было удивительно, что хозяин книжного магазина, который изобиловал книгами по психологии, не знал таких вещей, но у меня все время было такое впечатление, что Томас только делал вид, что ничего не знает.

Подошел официант с подносом на плече, остановился около нашего столика и поставил перед нами два стакана, до краев наполненных льдом: один, низкий и толстый, – для Томаса и другой, высокий и узкий, – для меня. Я смотрела, как он открывает бутылку «кока-колы» и наливает виски, которое, казалось, становилось гуще, смешиваясь со льдом. Поцелуи Томаса: я в жизни не пробовала ничего вкуснее, чем виски через поцелуи Томаса. Но это было очень давно.

– Мне то же самое, – сказала я и убрала заметку в сумку.

– Унести «кока-колу»?

– Нет. Я буду пить коку и то же самое, что пьет Томас.

Я превосходно себя чувствовала, сжимая ледяной стакан, наблюдая, как пена поднимается до краев, отлично осознавая ту маленькую власть, которую мне давали легкий загар, длинная юбка и черный топ на тоненьких бретельках.

Томас разглядывал четыре родинки у меня на груди, шею, губы, руки, запястья.

– Какая же ты красивая, – произнес он с такой интонацией, как сказал бы «надо отрегулировать кондиционер» или «нужно будет придумать еще одну рубрику, чтобы как-то обновить журнал». – Нет, дело не в том, что ты красивая; сюда постоянно приходят женщины гораздо красивее тебя. На самом деле ты не такая уж и красивая.

– А-а.

– Но ты…

Я ждала, что он продолжит, я хотела, чтобы он продолжил: «Ты даже и представить себе не можешь, как ты мне нравишься. Ты мне всегда нравилась».

Вернулся официант, держа в руке виски и стакан, в котором было больше льда, чем в стакане Томаса, словно он заботился обо мне по поручению моей матери. Конечно, мама бы сказала, что они могли подмешать что-нибудь в лед. «Пусть бутылки открывают при тебе, а стакан пусть приносят пустой», – постоянно напоминала мне она, когда я собиралась на танцы. Представляя себя невинной жертвой насильственного введения наркотиков, я пугалась больше, чем мама. Мне не нравилось быть собой, но мысль о том, что я стану другой, вызывала у меня панику.

– Так достаточно? – спросил официант. Он снова наполнил стакан Томаса и пошел обслуживать другой столик.

Я поставила к себе оба стакана, словно собиралась пить сразу из двух.

– А тебе что снится? – спросила я.

– Я почти никогда не помню. Да, есть вещи, которые мне снятся достаточно часто. Например, что у меня выпадают зубы. Они выпадают по одному, и я собираю их руками. Пытаюсь вернуть их на свои места, но они снова выпадают, в итоге я кладу их на полку рядом с пеной для бритья и выхожу на улицу. Но сегодня, раз ты спрашиваешь, я проснулся, думая о тебе. Может быть, ты мне снилась, не знаю, но я проснулся, вспоминая, как ты делаешь вот так, – он показал мне на лоб, – как ты хмуришь брови, когда что-то не понимаешь.

«А твоя жена была рядом, пока ты вспоминал обо мне?» – могла бы спросить я. Ноя уже тысячу лет не думала о таких вещах. Ревность – это то же самое, что и ирония, определенный вид иронии, язвительность, которая превращает женщин в старух: у них сужаются губы, появляются морщинки около рта и вокруг глаз.

– В Соединенных Штатах над крысами и птицами ставили опыты, – сказала я. – Птицы поют во сне. Они воспроизводят новую песню, которую придумали днем. Воспроизведение не совсем точное, они добавляют или заменяют некоторые ноты; то же самое происходит с нами, когда мы спим: сны похожи на реальность, но они и отличаются от нее. Во сне объединяются наши воспоминания: они соединяются и отправляются в наше подсознание. – Я почти цитировала свою заметку. – Это называется фазой REM, – я так и сказала: ар и эм, – «быстрое движение глазами». Ты замечал, что, когда мы спим, у нас дрожат ресницы?

– Я думал, что REM – это рок-группа.

– Одна из моих любимых.

– А тебе что снится?

– Я в школе. Учительница смотрит в журнал, выбирая, кто пойдет к доске. Я пока быстро пытаюсь прочитать урок, который не выучила. И тут она вызывает меня: «Гадеа». И я просыпаюсь вся в поту.

– Но я уверен, что ты всегда была хорошей ученицей.

– Я хорошо умела врать. Это то же самое, что ты только что говорил. Мы оба знаем, что я некрасивая, но по какой-то причине люди думают иначе. На самом деле, я вру всю жизнь. С самого детства. Кажусь красивой, будучи страшной; худой, будучи толстой; яркой, будучи незаметной; умной, будучи глупой, – сказала я и заплела волосы в косу, которая тут же развалилась.

– Ум – это самое непонятное качество из всех. – Томас провел пальцем по краю стакана. – Когда говорят, что этот человек умный, я никогда до конца не понимаю, что этим хотят сказать. В большинстве случаев нет никого глупее, чем умная женщина.

– Может быть, каждый живет в той лжи, которую заслуживает. Очень грустно жить во лжи, когда ты еще совсем ребенок. Иногда я бы предпочла убить кого-нибудь, чем врать.

– Ты не слушаешь, когда тебе говорят. Видишь? Это твой большой недостаток. Я не представляю тебя в роли Нины Мурано. Но для меня ты продолжаешь оставаться загадкой.

Нина Мурано пригласила подруг на чай и подсыпала цианистый калий в пирожные Томас был прав: я никогда не приглашала никого на чай, и пирожные я делала единственный раз, еще в детском саду. Шоколадные конфеты и растертый руками кокос; я угостила ими маму. Я бы никогда не убила своих подруг. Я бы убила жену Томаса. Нет, конечно же, я бы ее не убила, но я бы хотела, чтобы она умерла. «Есть ли шанс, пусть даже один на миллион, что ты бросишь свою жену?» – спрашивала я его много лет назад. «Нет», – отвечал Томас. «Но ведь она может умереть», – думала я. Наверное, если я могла быть неверной в мыслях, я также могла быть и убийцей, желая кому-то смерти. Мужчины были единственными существами на Земле, кто мог убить просто так. Женщины убивали из ревности, зависти, обиды, ненависти. Почти не существовало женщин – серийных убийц. В Соединенных Штатах статистики были безапелляционными: 94% – мужчины.

Парень – работник магазина, – поздоровавшись, прошел мимо нас со стопкой книг. Затем он прошел обратно опять со стопкой книг, доходившей ему до подбородка.

– Тебя приглашают танцевать после твоей статьи про мужчин-партнеров?

Я улыбнулась и проводила взглядом парня, пока он не скрылся за витриной магазина. Создавалось впечатление, что Томас выбирает работников в модельном агентстве.

– А своему мужу ты тоже врешь?

Это был первый раз, когда он упомянул Диего.

Я смотрела на свои стаканы, словно они были лабораторными колбами, пока Томас не понял, что я не собираюсь отвечать. Тогда он продолжил:

– Жаль, что мы не смогли сделать это в тот раз, в те разы.

Я нахмурила брови.

– Все равно мы это делали, – сказала я и сама удивилась своим словам.

– Думаю, что да. – Он рассматривал деревянный стол, трогал его, будто всегда думал, что он сделан из другого материала. – Нет, мы это не делали.

Я глотнула виски. На несколько секунд задержала его в горле, как слова Томаса, как мои собственные слова, перед тем как произнести их:

– Думаю, что в тот день я поняла две очень важные вещи. Вообще-то в тот день и два следующих, еще до того, как вернулась из Европы.

– Две важные вещи, – повторил Томас; мне тоже моя фраза показалась немного напыщенной. – И какие же?

– Первая – это то, что секс очень важен.

– А вторая?

– Что секс не так уж и важен. Но для начала надо осознать первую, чтобы понять вторую.

– Истинно женские слова. – Томас издевался надо мной? – Думаю, что тебе надо написать новую заметку. Ты можешь написать сразу обо всем: сны, воспоминания и секс.

Я взглянула на часы над барной стойкой и удивленно приподняла брови, словно было уже очень поздно.

– Ладно, мне пора бежать.

Я сняла сумочку со спинки стула и наклонилась, чтобы поцеловать Томаса.

– Я тебя люблю, – сказал он и взял меня за руку, будто хотел помешать моему уходу и не нашел другого способа. – Видишь, чему я научился? Я не сказал: «Я тебя очень сильно люблю».

– Но совсем недавно ты мог сказать такое. Я тебя тоже люблю. Очень сильно. Мне очень нравится разговаривать с тобой.

Я посмотрела на него, посмотрела на его руки, на пятнышки на его руках, которые я раньше никогда не замечала, на выступающие вены, которые я замечала всегда.

– Ты для меня как отец, которого у меня нет и никогда не было. – И я поняла, что эта фраза была запоздалой местью.

– Не говори глупости. Я не твой отец. В таком случае это можно назвать инцестом.

Мы засмеялись. Это был натянутый, грустный смех. Я пошла через столики к выходу.

В какой момент я освободилась от Томаса? Могла прийти его жена, поцеловать его, и, наблюдая за этим, я ничего не чувствовала, только легкую грусть, как сейчас, из-за того, что Томас постарел, из-за того, что все ушло в прошлое.

Любовь – очень странное заболевание: если она тебя не убивает, то калечит точно. Я не сдалась, я продолжала вести бой с другим лицом, другим телом. Сантьяго, например. Интересно, Диего – это болезнь или лекарство от болезни? Бывает ли исцеляющая любовь?

II

ТОМАС

1

Я посмотрела на свое отражение в витрине киоска. Угрей не было. Я накрасила губы красным пробником в парфюмерном магазине на углу. Я не могла вернуться домой, ни с кем не встретившись. Не встретившись с Томасом. У меня была причина, мне надо было купить «Курс основной лингвистики» Соссюра. Я положила в рот леденец, прошла мимо остановки тридцать седьмого автобуса и пошла по Корриентес. Ветер подталкивал меня в спину, раздувал волосы и заставлял напрягать мышцы на лице. Я выплюнула леденец на поребрик тротуара и тут же об этом пожалела: это был поступок, совершенно не свойственный девушке, у которой губы накрашены помадой «Красное вино» фирмы «Шанель». Я вошла в «Майо» с сумочкой и книгой, прикрываясь ею, как щитом.

Томас сидел у барной стойки, попивая виски. Он пронзал меня взглядом, как ветер на улице, его взгляд скользил по моему телу от пяток до распущенных волос, останавливаясь на моих губах, сережках с жемчужинами и плаще. Взгляд Томаса значительно отличался от взглядов остальных мужчин: он шел от деталей к целому. Словно он говорил: «Если бы я был женщиной, я бы одевался, как ты».

– Виски?

– Нет, спасибо, просто кофе, – ответила я. Почему мне в голову никогда не приходят шутки?

Почему я такая тяжелая и медлительная? Я села за стойку бара рядом с Томасом, слишком концентрируясь на высоте табуретки и на мысли, как бы мне с нее не упасть. Звучали песни танго, те грустные танго, что так приятно слушать вечером.

– Как красиво. Что это? – Я уверена, что ответ очевиден, но я его не знала. Почему я говорю «красиво»? «Красиво», «превосходно», «меня очаровывает» – почему я так часто использую эти слова?

– Ди Сарли, – сказал он, – «Инженер». Так называется это танго. – Он посмотрел куда-то в глубь магазина и сделал кому-то знак рукой. – Не уходи, я сейчас вернусь.

Томас разговаривал по телефону за прилавком книжного магазина. Я сидела к нему спиной; пользуясь моментом, я быстро стерла помаду бумажной салфеткой и положила ее в карман. «Инженер». Я бы не могла придумать более неподходящее название для этой песни. Разве только это несоответствие сглаживала история, рассказанная в ней. Инженер без памяти влюбился в замужнюю женщину, которая никогда не бросила бы своего мужа. Он это прекрасно знал, но не мог перестать любить ее.

Томас вернулся, и мы некоторое время сидели молча, разглядывая друг друга в зеркало бара.

Я чувствовала пустоту в желудке, который то сжимался, то разжимался. Я думала о том, что, когда влюблялась раньше, а это было много раз (впервые – в семь лет, в светленького мальчика, его имени я уже не помню; я сильно плакала, потому что мы не увидимся до следующего лета), у меня в организме не было такого ощущения. Только однажды я чувствовала нечто похожее, на паруснике; я сидела на палубе, свесив ноги вниз, волны обрызгивали мне лицо; лодку качало, как колыбель младенца, и желудок пульсировал, как должно пульсировать сердце. Почему любовные стереотипы связаны с сердцем, когда все ощущается здесь, в пищеварительной системе? Наверное потому, что сердце – более привлекательный орган, чем желудок. В любом случае, нет ничего духовнее, чем любовь. Можно ли назвать любовью желание? И можно ли назвать желанием то, что я хочу дотрагиваться до Томаса, чтобы Томас дотрагивался до меня?

«Мне нужно заниматься, чтобы сдать экзамен», «Я иду с Томасом». – Мысли скакали у меня в голове. Я смотрела на него своим особенным взглядом – как это умеем делать мы, женщины, – я разглядывала его, начиная с верхнего краешка уха: пальто из кожи бежевого цвета, свитер с круглым воротничком и брюки, которые были ему немного велики. Он был одет так, как мог бы быть одет Вуди Аллен в каком-нибудь из своих фильмов.

– Я тебя не компрометирую? – спросил Томас и обнял меня за плечи.

Он это делает, потому что воспринимает меня как дочь, сказала я самой себе. Я не могла вспомнить, что же такое сказал Томас, чтобы увести меня из «Майо». Я также не спросила, куда он меня ведет; я бы могла пойти за ним хоть на край света.

Мы спустились по Калляо и пошли по Санта-Фе. Я рассматривала афиши кино; на какой-то момент мне показалось, что он собирается пригласить меня на «Невыносимую легкость бытия», я не могла придумать лучшего времяпрепровождения.

Мы шли молча, словно опаздывали куда-то или словно вот-вот хлынет дождь, хотя дождь на самом деле собирался. Томас взял меня под руку, чтобы перейти улицу. У него это получилось заботливо и немного грубовато, как у матерей, которые разводят в стороны двух дерущихся детей. Затем он отпустил мою руку и снова обнял меня за плечи.

На Агуэро мы завернули за угол и пошли в сторону Пеньи, древнего здания, немного разрушенного с одного угла. Мы идем к кому-то в гости, подумала я. Лифта не было, мы поднимались пешком по лестнице; широкая спина Томаса перед моими глазами.

Он достал связку ключей и пробовал один за другим, пока дверь не открылась.

Комната с барной стойкой, которая отделяла кухню от остального помещения. Письменный стол, над ним картина – пейзаж, где использовано много белой краски и разноцветных пятен; возможно, это немного абстрактная версия порта в Буэнос-Айресе, – диван с двумя маленькими столиками по бокам: это была вся мебель. Единственная дверь (не считая входной), должно быть, вела в туалет.

Томас снял свое пальто из выделанной кожи и повесил его на стул перед письменным столом. Затем он подошел к окну, открыл одну створку, поднял жалюзи и опустил тюль. Теперь, в ярком свете дня и в ожидании бури, комната казалась просторнее.

Я знала, что должна что-то спросить или просто сказать, но не знала что именно. Томас был женат. Это был не его дом, и мы не были у кого-то в гостях. Мне не следовало находиться там, с Томасом, но я не предпринимала никаких попыток уйти.

Меня обрадовало, что в квартире была маленькая библиотека – как будто для гномов; полка доходила мне до пояса, и на ней стояли три книги: «Дневники Че», «Как готовить легкие закуски» и словарь, – хоть я и не собиралась читать. Тут я вспомнила, что так и не купила Соссюра.

– Что тебе предложить? – спросил меня Томас, стоя у стойки бара.

– Не знаю. Я буду то же, что и ты, – сказала я и подумала, что мне понравится все, что бы Томас ни приготовил. Я хотела, чтобы он помог мне сделать то, что я должна была сделать.

– Ты не хочешь снять плащ?

Я посмотрела на себя, словно у меня плащ был надет на голое тело, и тут же сняла его. Томас аккуратно свернул его вовнутрь и положил поверх своего пальто на стул.

Он протянул мне один стакан и сел. Правой рукой похлопал по дивану, будто приглашая меня сесть рядом с ним.

– За тебя, – сказал он, поднимая стакан, который по сравнению с его пальцами казался ужасно маленьким.

Я не придумала ничего лучше, чем поднести свой ко рту. Томас смотрел на меня, не отрываясь. Все было похоже на проверку. Но проверку чего? Для чего все это? Это было хуже, чем экзамен по латыни.

– Тебе не нравится, – засмеялся он. Он взял у меня стакан и поставил его на столик рядом со своим, затем взял меня за руку.

У меня были обкусанные ногти; подушечки пальцев у меня всегда были красные, и я не могла красить ногти, потому что от этого у меня сильно раздражались кутикулы.

– Мои руки просто ужасны, – сказала я.

– Да, – улыбнулся он. Он поцеловал мой большой палец, затем указательный и положил средний себе в рот.

Я знала, что Томас собирается сделать это, с того момента, как он взял меня за руку: видела то же самое в каком-то фильме.

Я была очень скованная и немного дрожала. Я смотрела на Томаса, он был так близко. Задавала себе вопрос, не эффект ли это алкоголя, но нет: то что мне вскружило голову, был запах Томаса. Запах табака, коньяка (хотя, может быть, это был ром или виски), мадеры. Он погладил меня по лицу, положил мой подбородок себе на ладонь, словно это было яблоко, и поцеловал меня.

Это было как прыжок с парашютом. Я плавно парила над диваном, над Томасом, а затем словно опустилась на землю. Как я могла жить до того момента, не целуя мужчину с бородой и усами? Я хотела отделиться от него на секунду, чтобы ласкать его бороду, но я не хотела переставать целовать его. Где-то далеко, словно на другом конце города, шел дождь и шумел ветер. Когда начался дождь? Я открыла глаза и увидела глаза Томаса. Он открыл их по той же причине, что и я, чтобы смотреть на меня, когда я его целую. «Я целую Томаса», – промелькнуло у меня в голове.

Я осознавала то, что меня никогда не целовали. Что я никогда не была с мужчиной: все эти женихи из подросткового возраста растворились, как образы на промокших фотографиях. Томас обнял меня, и я утонула в его бороде, в его свитере, который пах точно так же, как и сам Томас. Он целовал мне шею, лицо, глаза, облизывал уши, как котенок. Я чувствовала то же самое, что и в другие разы, с другими мужчинами: щекотку, желание, похожее на желание писать, желание, которое заставляло меня сопротивляться и говорить «Хватит!», отстранять руки, которые то поднимались, то опускались. Но я не отстраняла руки Томаса. Я позволяла ему ласкать мои груди через кофточку, под кофточкой. Я попыталась напрячь память и вспомнить, какое на мне нижнее белье, сочетался ли лифчик с трусиками, черные ли были они. Томас снял свитер и рубашку – бежевую рубашку с маленькими синими квадратиками.

У него была волосатая грудь, волосы были серые, некоторые даже белые. Он носил кальсоны. Он выглядел немного смешно. Он нагнулся, чтобы снять ботинки, носки и брюки, и его живот немного свисал, как какая-то масса. Мне бы нужно уйти сейчас, пока я еще одета, подумала я.

– У меня кружится голова, – сказала я.

– Иди сюда, – Томас положил руки мне на плечи, – давай займемся любовью.

Ему не хватало только поднять вверх указательный палец, он сказал это, словно говорил: «Давай выучим склонения». «Латынь – подумала я, – экзамен». Но я сняла заколку с волос и положила ее на стол, показывая этим, что я согласна. Тогда он начал меня раздевать.

«Сейчас он скажет, что одетой я выгляжу лучше, – подумала я, – сейчас он поймет, что у меня животик и совсем нет талии». Томас продолжал покрывать меня поцелуями: он целовал меня от плеч до пупка. На мне оставались только коротенькие чулки и трусики (которые, как и лифчик, были черные). Я никогда не была в таком виде перед мужчиной, но я больше всего боялась, что Томас снимет с меня чулки и увидит, что мои ноги гораздо отвратительнее, чем руки.

Не снимая с меня чулки, он ласкал меня. Я повторяла: «Нет, нет, нет…» – но это были мягкие, ничего не значащие «нет», как будто я монотонно читала двенадцать молитв подряд. А затем – отрывистые крики, как хриплое завывание. Я вцеплялась ногтями в спину Томаса, хотела оттолкнуть его, но наоборот прижала к себе; на самом деле, я хотела его приблизить, я хотела, чтобы он весь вошел в меня: его пальцы, его руки, он сам. Может быть, он подмешал что-нибудь мне в стакан? Что бы на это сказала мама?

Его кальсоны на полу напоминали брошенную сумку. Томас распростерся над моим телом, целуя меня.

У меня складывалось впечатление, что я снова парю, и я несколько раз возвращала себя на землю. Томас ласкал меня рукой.

Я никак не могла понять, в чем именно состоит секс. В фильмах никогда всего не показывают. Я чувствовала себя выжатой, лежала, раскинув руки и ноги, словно плавала на спине. Томас тоже устал. Он поискал мою руку своей рукой. Как перчатка, рукав или рожок из ткани, который мама использовала для украшения тортов, она была мягкой и влажной. Почему я столько думала о маме? Затем Томас поднес мою руку к своим глазам и сам себя ею погладил.

Дождь немного стих; мы лежали спокойные и вспотевшие. Я концентрировалась на своем теле: усталость поглотила меня, как волна, начиная с лодыжек. Минуту спустя я уже не чувствовала ног, но все мышцы дрожали. «Должно быть, так себя чувствуют инвалиды», – подумала я. Мне казалось, что Томас уснул, я спрашивала сама себя, что бы я делала, если бы он умер. Он не умер. Я подумала о его жене, я всем сердцем желала ей смерти. Спокойной смерти, без боли; должно быть, она хорошая жена.