Текст книги "Покорение Михримах"

Автор книги: Мария Берестова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Всего-то и нужно было – перестать заливать меня дифирамбами с головы до ног!

* * *

Казалось, ничто не способно помешать моему безоблачному счастью – любовь моей госпожи стала солнцем, озаряющим мою жизнь.

Не учел я лишь того, что капризная и избалованная Михримах привыкла всегда иметь все, чего ей захочется. Сейчас она хотела меня – что не могло не радоваться – но категорически не хотела делить меня ни с кем и ни с чем, включая мои обязанности.

Сначала мне было даже приятно это; как она цепко держалась за наши отношения, не желая отпускать ни на шаг! Но вскоре это стало причинять неудобства. Я относился к ситуации с пониманием; она переключит свое внимание на детей, когда они у нас появятся. Пока же, естественно, она сосредоточена на мне. Мне еще было, за что благодарить Создателя – жена моя была склонна к занятиям науками, что отнимало часть ее времени, а также крайне благочестива, что отнимало еще часть. Слыхал я, что есть совершенно невыносимые женщины, которые целый день маются без дела. К счастью, это совсем не про Михримах – вот уж кто без дела сидеть не будет! Она всегда находила себе занятие, и это восхищало меня до глубины души. Она никогда не чуралась научиться новому, и порою я заставал ее за совершенно немыслимыми для госпожи занятиями – например, на днях ей пришла в голову идея варить апельсиновое варенье! В какой-то книге вычитала что-то. В жизни такого не пробовал; и сладко, и кисло, и странно. И почему-то ей непременно нужно было заняться этим самолично – хотя и служанки носились вокруг с плошками и полотенцами.

Еще интереснее стало на следующий день, когда весть о причуде жены достигла гарема, и дворец наш почтила присутствием Хюррем-султан. Вместо того, чтобы разгневаться на дочь, она хрустально рассмеялась – как мне передала Гюльбахар – и уверенно подключилась к делу. Как позже она сентиментально призналась, в детстве ей приходилось часто варить варенье с семьей, пусть и не из апельсинов.

…я уже ничему не удивлялся, когда повелитель отпустил меня раньше, потому что, мол, Хюррем-султан нужна моя помощь. Помощь, как выяснялось, заключалась в том, чтобы оттаскивать Михримах от котла с вареньем – она уже чуть не спалила там свои роскошные волосы, одна попаленная прядь ощутимо отдавала гарью. Мать она не слушала, слуги ее дергать не осмеливалась, оставался только один вариант – муж.

Пришлось учиться вовремя оттаскивать; к моему недоумению, процесс варки оказался крайне занимательным и веселым. Хюррем-султан была обворожительна в своем бодром и радостном настроении – теперь было понятно, каким образом этой женщине удалось не просто вскружить повелителю голову, но и остаться единственной в его сердце на долгие годы. Ее сходство с дочерью стало очевидным; особенно после того, как сама великая султанша умудрилась подпалить и свои волосы.

– Придется звать отца! – рассмеялась Михримах на это. – Кто ж еще отважится оттаскивать от котла вас, матушка?

…шутки шутками, а на следующий вечер султан и впрямь заглянул. Я даже несколько оробел; без предупреждения, а у нас такой кавардак!

Стоит, улыбается в бороду, любуясь открывшейся картинкой.

– Глаз да глаз за ними, да? – спросил меня, шутливо потянув свою Хюррем за подгоревший рыжий локон.

– Точно так, государь, – поклонился я. – Но ведь такими мы их и любим!

…было странно, дико, немыслимо чувствовать такое единение и понимание с повелителем. В этот момент, на кухне, где суетились с апельсинами две султанши, мы оказались равны с ним – перед женщинами, в которых влюблены.

…хвала Создателю, что апельсины скоро закончились! Не знаю, что было бы с моим рассудком, если бы нас с султаном завлекли еще и в сам процесс – а все к этому шло, в последний день Михримах умудрилась сунуть мне свою окислившуюся ложку для помешиваний, убежав за какими-то специями. Хорошо, Хюррем-султан у меня ее сразу вырвала и пристроила к делу. А то хорош я был – важный визирь Османского государства – с кухонной поварешкой в руке!

Глава десятая. Шершавая корица

* * *

Я с интересом прислушивалась к себе, пытаясь постичь происходящие во мне дурманные перемены. Мне казалось, что мое сердце стало цветком, раскрывающимся навстречу солнцу; я купалась в любви паши, как в солнечных лучах, и чувствовала себя безмятежно счастливой, как никогда прежде.

Только теперь мне стала по-настоящему понятна та война, что мать вела со всем миром. Хвала Создателю, мне нечего было бояться соперниц; а вот матушка, должно быть, многое пережила. Теперь-то мне понятны ее чувства; одна мысль о том, что Рустем мог бы оказывать внимание другой женщине, приводила меня в ужас, першащим дребезгом царапала сердце. Я и не помышляла раньше о том, насколько же я оказалась ревнива; но теперь, обретя счастье, я как коршун стерегла его, готовая сражаться с каждым, кто посмеет посягнуть на мир в моей семье.

Особую неприязнь у меня вызывали, разумеется, тетушки. Они по-прежнему пытались суетливо влезть не в свое дело. Поняв, что настроить меня против Рустема и матери не удалось, они избрали иную тактику – теперь они пытались меня убедить, что я так наивна и глупа, так по-юношески неопытна и невинна, а интриган-паша, конечно, ни капли меня не ценит, не способен на настоящее чувство и вечно променивает меня на государственные дела.

Их наветы были так глупы и беспочвенны, что мне сложно было не рассмеяться им в лицо. Говорить такие глупости мог только человек, который совсем не знал моего мужа; кого угодно можно обвинить в невнимательности и грубости, но не Рустема! Да, я сетовала на его занятость, но даже в самых жарких своих заботах он всегда находил время для меня – пусть немного, пусть лишь записка или пара слов, но дня не проходило для меня без знаков его внимания.

Я чувствовала к нему глубокую благодарность, и с большой радостью стремилась делать что-то хорошее и для него; то, как он расцветал улыбкой мне навстречу, заставляло мое сердце захлебываться стуком. Я не могла поверить, что такие чувства возможны!

Однако ж искушенным в интригах тетушкам однажды удалось пробить мою броню.

Речь зашла о какой-то полячке; Рустем и впрямь симпатизировал славянским народам – в виду своего происхождения – и один его польский агент был у него особо в чести, и даже приходил как-то обедать к нам. У паши были развернутые связи с людьми из самых разных стран, так что тут не было ничего удивительного. Но Шах-султан, конечно, влезла своим длинным носом и выяснила, что у пана Бжезинского, видите ли, очень красивая дочь. Надо признать, что я не сразу поняла, куда тетушка клонит; а когда поняла, ужасно разгневалась. Да как она смеет!

– Госпожа, – я ровным движением поправила складки своего нарядного буро-красного платья, – вы забываетесь. Вы смеете бездоказательно возводить наветы на зятя султана – берегитесь гнева Династии!

– Династия – это мы, Михримах, – гордо выпрямилась Шах-султан, прошуршав рукавами. – Мы, а не твой безродный муж.

Вот уж этого я ей спускать не собиралась с рук!

Я встала, вынуждая встать и ее, и холодно произнесла:

– Извольте удалиться, госпожа. В этом доме вы более не желанны.

Она пыталась сохранить гордую манеру, но видно было, что она считает себя униженной моими словами. Но ей, в самом деле, стоит уже научиться следить за языком! Оскорблять моего мужа в нашем же доме!

Когда гнев слегка схлынул, я подумала, что поступила не очень разумно, и мать будет права, если выговорит мне. Импульсивная горячность!

Я не хотела этого признавать, но мысль о польской девчонке царапнула мне сердце – дыма без огня не бывает. Почему Шах-султан выбрала именно эту тему для атаки? Ей что-то известно?

Вечером я пересказала мужу этот эпизод, цепко следя за реакцией.

– Пани Бжезинская? – рассмеялся он. – Очаровательная малышка! Михримах, только не говори, что ревнуешь меня к ребенку!

Ей было шестнадцать; я уже выяснила потихоньку.

– Она всего на год младше меня! – надула я губки.

В его теплых глазах стояло неподдельное удивление:

– В самом деле? Я помню ее малышкой; даже в голову не приходило.

– Очень глупо, что меня это встревожило, – со вздохом покаялась я.

Он обнял меня очень крепко; его борода зашуршала о мой воротник, а после он прошептал мне на ухо:

– Ревнуйте меня, госпожа моя, но не всерьез. У моего сердца иной госпожи нет и не будет.

…в итоге я сама пригласила этих поляков к нам; таинственная пани, в самом деле, казалась совсем девчонкой, и совершенно точно можно было сказать, что мой муж в ней не заинтересован, как и она в нем. А вот у меня нашлось с нею море тем для разговоров, особенно по части языков. Оказалось, она мечтает изучить турецкий; а меня очень заинтересовал звучный и певучий польский.

Так, благодаря интригам тетушки, у меня появилась первая в моей жизни подруга – Златка Бжезинская.

* * *

Когда первая эйфория от победы прошла, я вынужден был признать, что с влюбленной Михримах иметь дело не очень-то просто. Она явно предпочла бы, чтобы я оставил все свои дела и целые дни проводил возле ее ног; с привычной ей решительностью она добивалась этого.

Моим рабочим обязанностям она словно оказывала снисхождение, и эта ее шероховатая манера меня несколько раздражала – я серьезно относился к тем обязательствам, которые взял на себя.

Я был склонен снисходительно воспринимать ее напор; она была так молода и впервые влюблена – немудрено, что она не всегда видит берега разумного. Мне даже льстил тот ураган чувств, с которым она явно не умела справляться; но у всего есть свои разумные и допустимые пределы.

Однажды она этот предел пересекла.

Так сложилось, что благодаря моим связям я часто делал визиты иностранным гостям, через которых поддерживал связь со своими внешними агентами. Конечно же, с тех пор, как я обзавелся семьей, в ход пошла и ответная любезность – я стал приглашать некоторых, особо близких мне людей, к нам во дворец. Михримах в этом отношении показала себя с безукоризненной стороны; приемы ей удавались не хуже, чем европейским королевам. Все гости, как один, были очарованы моей женой.

Обычно приемы такие готовились заранее, но в один день так случилось, что я пригласил некоего венецианского сеньора на сегодняшний вечер. У него было важное сообщение о настроениях в доживающей свои последние дни Венецианской республике (1), и мне нужно было принять его без лишних ушей и под благовидным предлогом. Конечно, я сразу же отправил записку жене; однако, когда вечером я вернулся домой, гостей не обнаружил, а Михримах, попивая клюквенный морс, с сожалением сказала, что получила записку слишком поздно, поэтому произошло недоразумение, и гости мои не были приняты.

Меня царапнуло ее объяснение – я уверен был, что времени между отправлением записки и приходом венецианца должно было быть достаточно; однако я позволил сладким поцелуям жены затуманить мою голову, и выкинул эти мысли. На время.

С утра я тайно учинил допрос Гюльбахар и получил подтверждение своих подозрений: Михримах получила записку вовремя, но явно не захотела делить меня в этот вечер с кем бы то ни было и самовольно отправила гостя восвояси. Это создала мне много хлопот, но, впрочем, я сумел уладить дело без потерь. Не столько проблемы, сколько легкая и непринужденная ложь огорчила меня.

Она солгала мне просто и не задумываясь; считая, что это вполне допустимо и оправдано. В глазах ее, в лице не было ничего, намекающего на ее неискренность, ни малейшей шероховатости. Она солгала – а потом целовала меня с тою же нежностью, что и всегда, как ни в чем не бывало.

У меня запершило в горле от этого понимания; ей нельзя доверять? Она так привыкла к манипуляции, что считает ее нормальной?

И это моя, казалось бы, насквозь влюбленная и доверчиво-открытая Михримах!

Я был в гневе; бурые круги носились под закрытыми веками, провоцируя головную боль.

На следующий ужин я наблюдал за ней; она была непринужденна и мила, шутила и флиртовала, шуршала тонким рукавом коричневого платья, поглядывала бойко и ясно.

Мне показалось, что я ошибся. Что Гюльбахар ошиблась. Это какое-то недоразумение!

Мне нужно было выяснить все прямо. В какой-то момент, словно лаская, я провел ладонью по ее шее; она доверчиво прижалась ко мне щекой, глядя влюблено и нежно из-под своих пушистых трепещущих ресниц. Такая прекрасная, такая нежная!

Посерьезнев, я крепко сжал ее подбородок, вынуждая смотреть мне в глаза; в ее взгляде застыл вопрос.

– Значит, ты лжешь мне в лицо, не краснея? – холодно осведомился я.

Ее реакция была мгновенной и очень естественной: она нахмурила пушистые бровки и с искренним недоумением в голосе спросила:

– О чем ты? Что происходит, Рустем? Я огорчила тебя?

Я сжал ее челюсть, вынуждая замолчать; она казалась испуганной.

Неважно, насколько естественна была та маска, которую она сейчас перед мной разыгрывала.

Своей реакцией она все подтвердила.

Это недоумение, этот испуг – явный способ воздействия на мои эмоции. Если бы Михримах не поняла, о чем я говорю, если бы у нее не было этого греха на душе, – она бы разгневалась. Как я посмел, мол, предположить, что она! Она бы гневалась, кричала, может, даже разбросала бы вдрызг посуду!

Уж точно не трогательный испуг и – Всемилостивый, да она даже слезинку из себя выдавила!

Я был потрясен ее поведением; я не ожидал никак, что она может быть настолько лживой, когда считает это оправданным.

И это нужно было пресечь; немедленно, сейчас. Чтобы она поняла раз и навсегда – я не потерплю ее лжи.

– Слушай меня внимательно, Михримах, – глухо начал я, продолжая крепко держать ее за подбородок. – Вчера ты солгала мне, и пытаешься покрыть эту ложь новым притворством. Я хочу, чтобы ты вникла в то, что я сейчас скажу, и хорошенько поняла смысл моих слов, – а, вот и искорка гнева прорвалась – я смею сомневаться в ее драгоценном уме! – Так вот, Михримах. Это была первая и последняя ложь, которую я позволил тебе произнести. В следующий раз ты лишишься моего доверия. Навсегда.

Я оттолкнул ее и вышел, кажется, сбив таки несчастную посуду и оставив за собой облачко потревоженной корицы.

…она пришла за мной почти сразу, пахнувшая этой дурмяной корицей. Пыталась по дороге ее отряхнуть. Но запах был слишком привязчив.

Я не желал слушать ее оправдания и обещания; я был слишком разгневан и потрясен.

Но она вновь удивила меня. Вместо просьб о прощении и слов мольбы, она гордо выпрямилась и сказала:

– Я согласна не лгать вам, паша, но лишь на одном условии.

Против воли я переспросил:

– На каком?

Она сделала величественно-небрежный жест рукой в мою сторону:

– Если вы пообещаете в ответ никогда не лгать мне.

И в этой ее надменной расчетливости была вся Михримах!

Гнев мой как рукой сняло; я хмыкнул:

– Даю вам свое слово.

– Тогда и у вас есть мое, – с лукавой улыбкой поклонилась она.

Вот как можно всерьез сердиться на это чудо?

1. Личное мнение паши, которое не совпало с историческим фактом

Глава одиннадцатая. Ранящая сталь

* * *

Подумать не могла, что можно с ним так остро поссориться из-за такой ерунды!

Не то чтобы я не знала, что ложь – это грех. Знала, конечно. Однако с детских лет я как-то привыкла, что небольшая, вовремя поданная ложь – то, что нужно. Как иначе выжить в жестоком гареме? Мать часто лгала и учила лгать меня; я рано познала все прелести этого холодного искусства и вполне научилась пользоваться им себе во благо.

Но Рустем был так серьезен… и разгневан?

Он… да как же это так? Он посмел гневаться на меня?

…почему мне стыдно перед ним?

Он сказал, я потеряю его доверие.

Когда я стала дорожить его доверием?

С холодной ясностью я поняла, что больше не смогу, не посмею ему солгать – ведь это значило бы потерять все… Рустем стал для меня всем? Когда, как это успело произойти? Почему я не заметила?

Это соображение остро ранило мою гордость; как?! Он может так легко управлять мною, просто прогневавшись и сделав выговор? Никто и никогда не смел вести себя так со мной!

Нервически, я стучала ноготками по старому дереву наличника, глядя в холодное окно, за которым шел серый дождь. Что за глупости! Что мне вообще в голову пришло? Разве Рустем не прав? Разве хорошо я поступила, солгав ему?

Он доверяет мне; должно быть, я очень ранила его своей выходкой. Злая, глупая Михримах! Почему я не подумала, что Рустем – это не матушка, не тетушки, не братья! Рустем – это мой единственный союзник, мой партнер, мой друг. Я не должна лгать ему; это недостойно наших отношений.

К счастью, паша вполне понял остроту моих переживаний. Я рассказала ему все как есть, с самого детства, всю историю моего обучения искусство манипулирования. Он был впечатлен. Я боялась, что он осудит меня – это причинило бы мне боль, – но ничего такого. Он был ко мне так же бережен, как и всегда, и я была благодарна ему за это.

…шла осень. Шероховатые дождевые потоки грязи на улице не внушали желания прогуливаться. Я стала больше времени проводить в помещении, и это огорчало. Рельефное стало заметно, что паши целый день нет дома. Я старалась относиться к этому с пониманием, но, Создатель, как же это было тяжело!

Невысказанная обида копилась во мне, сжимая сердце металлическими тисками. Я не смела заговорить об этом; как можно жаловаться? Рустем был вполне внимателен и заботлив, и это только мое безделье заставляло меня так страдать в его отсутствие!

Я старалась занять себя; я читала книги, вышивала, занималась каллиграфией, рисовала, играла на арфе. Но все же серый осенний день тянулся мучительно длинно.

И все же до какого-то момента мне удавалось железной волей сладить со своими чувствами; возможно, я справилась бы с ними совсем, но тут случилась беда – паша стал регулярно задерживаться во дворце допоздна. Какие-то важные дела, да. Они отнимали у меня мужа. Вечера стали пустынны и одиноки.

Однажды я вообще прождала его напрасно; сидела, слушала треск дров, не могла уснуть; а он остался ночевать во дворце. Не его вина, что я всю ночь не сомкнула глаз; он послал известие, но слуги думали, что я уже сплю, и не стали меня тревожить. А я ждала и ждала.

Ждала и ждала.

* * *

Михримах давно казалась мне нервной и взвинченной. Ее что-то грызло изнутри, но она не желала говорить. По правде, я слишком уставал, чтобы всерьез расспросить ее; подумал, что можно и позже. Новый дипломатический проект занимал много времени и отнимал много сил; мне не хотелось тратить и без того короткие свободные вечера на выяснение отношений.

Как оказалось, я напрасно откладывал; плотина прорвалась в весьма неподходящий момент и самым прескверным образом.

Мне пару ночей пришлось задержаться во дворце; составление и перевод важных бумаг отняли время, а сделать требовалось срочно. Зато и домой я приехал с утра – думал, порадую жену.

Порадовал.

Стоит посреди покоев, гневная, лицо аж посерело. Злые стальные глаза разят не хуже сабли. И с порога – с претензией:

– И где же вы были, паша?

Не стал заострять внимание на ее неподобающем тоне; попытался отшутиться:

– Дела государства не отпускали бедного Рустема, тону в них как в море!

Шуточка вышла так себе; гнев ее не погас.

– Что это за дела такие! – Возмутилась она. – Нельзя отложить, что ли!

– Нельзя, госпожа, – посетовал я.

Вздернула подбородок:

– Придется научиться откладывать, паша! Не забывай, кому ты служишь!

В воздухе запахло скандалом – или это ее сандаловые духи?

– Я служу Династии, госпожа, – устало отпарировал я.

Но она была не склонна отступать. С непередаваемым пафосным величием она заявила:

– В первую очередь ты служишь мне. Ты обязан подчиняться мне, паша, я – госпожа!

Я молчал с минуту, пытаясь переварить этот пассаж.

Как некстати! Я так устал, что и не знаю, чем ее высмеять. Да и спускать такое с рук… С женщиной как с лошадью, только покажи слабину – сбросит из седла и затопчет. Судя по надменному виду моей Михримах, ее необходимо обуздать здесь и сейчас – иначе сладу с ней не будет.

Я подошел на пару шагов, сокращая дистанцию на минимум – встал почти к ней вплотную. Ей явно захотелось сделать хоть шаг назад, но нет – гордо стоит, вздернув нос, и буравит меня металлическим холодным взглядом.

– Госпожа, – чуть наклонился я к ней, – но тут только одно из двух. Раньше я полагал, что вам во мне нужен союзник и муж – а это отношения между равными. Но вам, по всему, нужен раб – а это, простите, совсем другая история. Что ж, моя госпожа, вы выбрали то, что вам угодно, и ваш раб смиренно просит прощения за дерзость.

Изобразив почтительный поклон, я развернулся и ушел в свой холостяцкий кабинет. Посмотрим, что она на это выдаст! Следующий ход за ней.

Глава двенадцатая. Резкий контраст

* * *

Я пожалела о вырвавшихся у меня словах еще в тот момент, когда он даже не начал говорить. Он стоял и молчал как-то странно, тягуче, и это тянущееся молчание сдавливало мое сердце. Я поняла, что произошло что-то ужасное, непоправимое, кошмарное.

Весь день он не попадался мне на глаза; я даже не знаю, оставался ли он дома – или уехал. Ночью не пришел. Наутро отправилась искать его по комнатам – нигде нет. Гюльбахар сказала, уехал во дворец.

Села за вышивание у окна, ждала. День пасмурный, вышивать было неудобно, слабые свет из кона не очень-то разгонял мрак комнаты. Медлила с обедом. Но вот, наконец, увидела его – возвращается! Велела подавать; а он не пришел, обедал отдельно.

Ночью снова не было, хотя знала, что он дома. Неужто в своем кабинете спит?

На следующий день не вынесла этого наказания; я виновата, да, но не настолько же! Отправилась к нему; встал тотчас, как я вошла, поклонился, смиренно глядит в пол.

– Рустем, я… – слова давались тяжело, и я еле выдавила их из себя:

– Я должна извиниться.

– Что вы, госпожа! – воспротивился он. – Вы весьма верно напомнили, где место вашего раба, и я благодарен вам за урок.

Даже не взглянул на меня; сбежала, хлопнув дверью.

В гневе носилась по всему дворцу, разбила пару ваз, не могла придумать выхода. Непробиваем! Вышел на грохот, когда швырнула тумбу в коридоре; позвал слуг починить и скрылся; даже не взглянул на меня!

Полночи прорыдала.

Написала письмо.

Не ответил.

Написала еще.

Отписал, что негоже ему дерзать о переписке со мной. Так прям и выразился, нарочно с ошибкой: «дерзать о переписке». Еще и написал так криво, как будто впервые кисть держит. Черные кривые буквы неприятно выделялись на белоснежной бумаге, словно прорывали ее своими резкими чертами.

Ужасно!

Потом повезло как-то пересечься при матушке. Вот уж где был любезен и внимателен как всегда – и виду не подал, что в ссоре! И за руку нежно держал, и взгляды влюбленные бросал, и речи ласковые держал – а как матушка домой, так сразу похолоднел и резко ушел.

Отчаяние мое все множилось; я не знала, что делать. Прощения просила – не принял. Писала – не ответил. Пыталась каждый день заговорить с ним – держался отстраненно и почтительно, как евнух какой-то.

Что ж это такое! Он никогда мне этой глупости не простит, что ли!

Злилась, ругалась, гневалась – все бесполезно.

Неделя тянулась за неделей, а он словно другим человеком стал. Чужим, холодным. Раздражающим в своем почтительном самоуничижении.

Я совсем, совсем отчаялась; а главное – понять не могла, что же теперь делать? Неужели это теперь навсегда так? Неужели я потеряла его?

Эта мысль сводила меня с ума, перетянутые нервы дрожали как струны.

…ключ к его поведению был найден мною неожиданно. И совсем нечаянно. В его отсутствие я зашла в его кабинет, позаниматься Вергилием. Латынь не вполне мне давалась, а у мужа Вергилий был с толковыми пометками, поэтому я украдкой бегала смотреть его томик. Обычно мои вылазки проходили незамеченными, но тут я увлеклась, и к полной своей неожиданности и смятению, оторвав взгляд от строчек, увидела его.

Когда он успел войти – я не знаю; не слышала шагов и хлопка двери. Он явно ушел в свои мысли, поэтому не сразу увидел, что я его заметила; некоторое время я смотрела прямо ему в глаза, чего давно не было меж нами. Перед тем, как он спохватился и поклонился, пряча глаза, я успела увидеть в них сомнение и… сочувствие? Не показалось ли мне?

Он молчал; томик Вергилия дрожал в моих руках.

Зачем-то я принялась оправдываться, что-то пролепетала про не дающуюся мне латынь и толковые пометки.

Он выпрямился, подошел к своему столу, забрал у меня книгу, полистал, вздохнул, устало потер висок, посмотрел на меня быстрым и странно-задумчивым взглядом, снова спрятал глаза, положил книгу на стол, принялся постукивать по ней пальцами, размышляя о чем-то.

Я следила за ним, затаив дыхание, в надежде, что он скажет что-нибудь, что разобьет уже почти привычный лед между нами. Так продолжалось с минуту; потом до меня дошло, что ему в зеркало прекрасно видно, что я не свожу с него глаз.

Чувствуя, что краснею, я поскорее отвернулась, понимая, что в любом случае – поздно.

С его стороны послышался вздох; он зачем-то постучал Вергилием по столешнице и тихо спросил:

– А просто попросить объяснить непонятное, конечно, не дано?

Я зло повернулась к нему и пошла в атаку:

– А то ты бы согласился, конечно же!

Он, напротив, не обернулся ко мне, так и продолжил разглядывать книгу, но все же ответил:

– Однако ты даже не попыталась.

Я замерла. Обращение на «ты» меня приободрило.

И только потом дошел смысл его фразы.

…неужели я поняла?

Нервно оправив рукава, я прошла несколько шагов, чтобы оказаться в его поле зрения. Он никак не отреагировал на мой маневр, но у меня уже был ключ.

– Паша, – слова выходили с трудом, сухой язык еле ворочался во рту, но я все же справилась, – быть может, вы могли бы мне помочь с супинусом? Я… я нуждаюсь в ваших объяснениях.

Быстрый, как молния, взгляд мне почти почудился – и все же я успела его поймать и поняла, что на правильном пути.

– Присаживайтесь, госпожа, – повел он рукой в сторону своего неудобного кресла.

И он битый час объяснял мне этот клятый супинус: вполне доходчиво и почти дружелюбно.

* * *

Я уже отчаялся было, посчитав, что она категорически не способна увидеть некоторые очевидные вещи; однако ум Михримах был все-таки вполне блестящим. Она наконец смогла докопаться до сути своей ошибки – отчаянно необходимо было, чтобы она докопалась сама, а не по моей подсказке, – но это не слишком нас сдвинуло. Гордая, несгибаемая Михримах не привыкла к отношениям на равных, и не очень-то горела желанием учиться. Только убедившись, что либо на равных, либо никак, она стала пытаться что-то сделать. Получалось у нее прескверно, должен признать.

Даже самые простые и банальные просьбы давались ей с трудом – она словно песка в рот набирала, и через этот песок было весьма сложно разобрать, что она там бормочет. Что уж говорить о том, что она была в принципе не способна принимать отказы – вообще никакие, никогда, ни под каким соусом! Она привыкла повелевать, и только так. А там, где повелевать нельзя, она добивалась своего обходными путями. Переломить ее оказалось гораздо сложнее, чем я полагал, опираясь в своих расчетах на ее юность и силу чувств ко мне.

И все же, постепенно, маленькими шажками, но она делала это. Мы словно заново проходили весь путь нашего сближения – но теперь это был совсем другой путь, где мы оба были равноправны.

Было мучительно сложно дистанцироваться от нее; ее переживания легко читались на ее лице, и мне было мучительно жалко ее. Я бы давно забросил всю эту затею и без помех примирился бы с ней; но я слишком ясно понимал, что все наше семейное будущее зависит от того, научится ли она быть мне женою – или так и останется только госпожой.

И она училась. Упорно. Настойчиво. С той твердостью, которая меня всегда восхищала в ней.

Она не жаловалась и не просила пощады; она сумела понять то, что я сказал ей в тот день нашей ссоры, и преисполнилась решимостью пройти этот путь. Медленно, сложно.

Как тяжело ей давалась сбросить с себя маску всезнающей и всепонимающей султанши! Оказывать всеведущий вид было ее привычкой; она блефовала как дышала, в любом разговоре показывая, что прекрасно понимает, о чем речь, даже если впервые услышала об этом.

Помню, заходит. В руках "Libri tre delle cose de Turchi". Мнется на пороге.

– Паша, – совсем на себя не похожа в своей негордой робости, – мне тут не совсем понятно, о чем он… вы не могли бы посмотреть?

Беру книгу, читаю неясное ей место, разъясняю. Сперва даже смотреть на меня боится, потом обвыкает. Разулыбалась. Медлит уйти, тянет время, мнется.

Разыграл лицом пантомиму «о Создатель, если хочешь остаться – просто так и скажи!». Виновато улыбается, качает головой, не решается. Уходит.

На другой раз то же. Книгу обсудит, мнется. Уходит.

Жду. Так и хочется помочь, но надо ждать.

Наконец, решилась. Прижимает к себе очередной затянутый в парчу томик, застенчиво прячет лицо, и как-то тихо-тихо быстро бормочет:

– Паша, быть может, вы разделите со мной обед? Мне было бы приятно.

Фух!

Кланяюсь и заверяю, что с превеликим удовольствием. Смущается еще сильнее. Пока идем в покои, где стол накрыт, не глядит на меня, только краснеет.

Поели в тишине – так и не справилась со смущением. Долги пил терпкий кофе, растягивая время. Нет, так и не собралась с духом.

– Мне пора, госпожа, – говорю.

Взглядом метнулась – останься! – но промолчала.

Жалко ее.

Выразительно вздыхаю.

Бросила еще один умоляющий взгляд, помотала головой. Пришлось уходить.

С неделю хожу к ней обедать в молчании. Не знаю, как долго бы это продолжалось, но однажды вернулся из дворца раньше, еще засветло. Это дало ей предлог – предложила после обеда прогуляться в саду.

Отправились прогуляться. Было ощутимо прохладно.

Я уж думал, всю прогулку промолчит – но нет. Все же решилась.

– О Всевышний! – воскликнула. – Я даже не знаю, как начинают нормальные разговоры!

Хотя и было это сказано с беспримерным отчаянием, я не выдержал, и рассмеялся. Она бросила не меня обиженный взгляд.

– Ну, с братьями, например, у вас же получалось без приказов? – подсказал я.

– С братьями! – она взглянула на меня с таким изумлением, как будто сделала небывалое открытие. – Даже в голову не приходило!

Хлопает ресницами. Вот и пойми ее: то ли она и с братьями нормально не разговаривала, то ли ей в голову не приходило, что можно со мною так же.

– Хм, – глубокомысленно хмыкнул я, – обычно, когда люди хотят начать нормальный разговор, они задают какую-то интересную для обеих сторон тему.

Она смотрит на меня во все глаза, все еще с видом человека, совершающего потрясающее открытие.

– Но как узнать, интересна ли тема другому? – с совершенным отчаянием вопрошает она.

Не посмеяться над ней было крайне сложно, но я сдержался.

– Попробуйте вспомнить, что вы обо мне знаете, – предложил я. – Тогда вам будет легче определить области моих интересов.