Текст книги "Покорение Михримах"

Автор книги: Мария Берестова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Она ожидаемо залилась краской и бросила на меня полугневный-полуумоляющий взгляд, суть значения которого сводилась к «ну зачем же ты вынуждаешь меня признавать так открыто, что ты мне нравишься!» Однако пасовать перед страхами и трудностями моя Михримах не привыкла, поэтому согласилась.

Это было волшебно. Восхитительно. Сказочно.

Покачиваясь в седле, я обнимал ее, чувствовал тепло ее тела, вдыхал запах ее волос, слышал биение сердца… я ехал медленно, стараясь растянуть удовольствие, и ей явно пришлась такая скорость по душе – льщу себя надеждой, что не столько из-за страха перед быстрой ездой, сколько из-за симпатии ко мне.

Мы ни о чем не говорили, но, когда я помог ей спешиться, она посмотрела на меня взглядом откровенно влюбленным.

Прогулка наша получилась чудо как хороша! Мы прохаживались медленно, беседовали тихо, наслаждались мерном плеском волн, соленым запахом, искрящимися на солнце брызгами прибоя.

Увидев подходящий удобный утес, я немедленно решил устроиться там. Сняв сапоги и закатав штаны, я с удовольствием болтал ногами в воде, поглядывая на жену с любопытством. Она была ужасно смущена, но при этом чувствовала заметный соблазн присоединиться ко мне. Я ничего не говорил, не уговаривал, только подставлял лицо солнцу, блаженно жмурился и время от времени бросал на нее веселые взгляды.

Выражение ее лица постепенно от строгого «нет, Рустем, я никогда-никогда-никогда!» переходило к упрямому «да будь ты проклят, но я это сделаю, только чтобы стереть это насмешливое выражение с твоего лица!» Я получал от этой ее внутренней борьбы особое удовольствие; она это знала, возмущалась – и ничего не могла поделать ни с собой, ни со мной.

Вот и теперь. Похмыкав гордо и величаво и покорчив рожицы «я самая величественная госпожа на свете», она все же изволила снять туфельки, решительно подоткнула подол платья и с самым независимым на свете видом (который я обозначал как «ничто на свете не может волновать королевишну луны и солнца») все-таки уселась рядом со мной.

Гордости и независимости хватило ненадолго: скоро она смеялась и дурачилась как ребенок, забыв о недосягаемой высоте своего величия (думаю, тут сыграло роль мое чувство юмора). Ветер соблазнительно трепал ее распущенные кудри, солнце вызолачивало их в совершенно непередаваемый оттенок, а глаза сияли самым ярким счастьем.

Но всему приходит конец; пришло время и нам уходить. Михримах высунула из воды одну ногу, посмотрела на нее и сердито сказала:

– И как теперь идти с мокрыми ногами? – погрузила ее обратно в море и сердито насупилась.

Я рассмеялся ее недовольству; она посмотрела на меня сердито.

– А вот так! – со смехом я достал ноги и расположил их на солнышке; возможно, несколько ближе к Михримах, чем ей того хотелось.

Она смотрела на них с таким странным выражением, как будто впервые видела голые мужские ноги – допускаю, что это действительно может быть так.

Я не мог не подшутить над выражением ее лица:

– Да, ты представляешь, у меня под сапогами действительно есть ноги! – смеялся я. – Со ступнями, пятками, и вполне себе волосатые!

Она сердито нахохлилась и бросила на меня недовольный взгляд. Кажется, ее картина мира не предполагала наличия у меня голых ног. Видимо, в ее представлении одежда была неотъемлемой частью меня.

Она отвернулась и пыталась делать вид, что знать не замечает, что я сижу рядом; но любопытство пересиливало, и она то и дело скашивала глаза, чтобы убедиться, что таки да – ноги у меня есть.

– О Создатель! – с мученическим видом я откинулся на спину, лег поудобнее и прикрыл глаза. – Вот, я ничего не вижу. Можешь рассматривать мои ноги сколько угодно, а я подремлю.

Короткий смешок подтвердил мне, что она оценила мой галантный ход и таки отдалась благородному делу рассматривания моих конечностей.

Подождав пару минут, я лениво проговорил:

– Я тебе больше скажу, Михримах. Ты даже можешь их потрогать!

– Ну уж нет! – тут же отреагировала она.

По плеску воды и шороху я догадался, что она последовала моему примеру и тоже решила посушиться на солнышке.

Я приоткрыл один глаз и соблазнительным тоном проворчал:

– А бы и посмотрел, и потрогал.

Она смерила меня гневным взглядом и гордо заявила:

– Твои ноги, что хочешь – то и делай, хоть смотри, хоть трогай!

Я засмеялся, открыл глаза и сел.

– Нет-нет, звезда моего сердца, – весело ответил я, – я говорил про твои ноги, не про мои!

Она покраснела и попыталась прикрыться платьем.

Я вздохнул, состроив самое несчастное выражение лица.

Она закатила глаза к небу.

Я придвинулся к ней ближе.

Она не отодвинулась, только посмотрела на меня сердито.

– Ну, раз уж смотреть на твои ноги мне запрещено, – разошелся я, – тогда могу я в качестве компенсации рассчитывать на поцелуй?

– Что? – она так растерялась, что даже приоткрыла рот от удивления – и выглядело это крайне соблазнительно.

Я наклонил голову на бок и выгнул бровь:

Она вскочила и отбежала к лошади, на ходу пытаясь надеть подхваченные туфельки.

Не было никакого резону торопиться, чтобы догнать ее. Я спокойно натянул сапоги, аккуратно поправил штанины, встал и не спеша отправился за ней.

А куда ей деться-то? Стоит у лошади, и уже вполне осознала, что вариантов у нее нет.

Встретила меня гордо, сложив руки на груди, сразу перешла в атаку:

– Поймал, да?!

Пришлось состроить самое невинное выражение лица, приподнять брови и выразить удивление. Поймал ответный взгляд-упрек, хмыкнул, пожаловался небу:

– Ни ног, ни поцелуя! Вот вечно бедному Рустему ничего не достается!

– О, нет! Только не это! – поняла мой коварный замысел Михримах. – Ты собираешься бурчать и стенать всю дорогу обратно, да?

С самым церемонным видом я поклонился:

– Проницательность моей несравненной госпожи не знает границ!

Кажется, почтения в этом жесте было маловато – уж очень прорывалась насмешливость. Непорядок!

Михримах надулась, потом нахмурила бровки, явно прикидывая дальнейшие перспективы, потом посомневалась, побросала на меня выразительно-недовольные взгляды, смирилась с тем, что взглядами я не прожигаюсь, и вступила в торги:

– Один, и маленький!

Можно было, конечно, выторговывать и больше, но я ведь не то преследовал целью; поэтому оставалось лишь вздохнуть и с самым серьезным видом заверить:

– Полностью вверяюсь вашему чувству справедливости, госпожа!

Она подошла ближе, запрокинула голову, закрыла глаза и замерла в ожидании.

Несколько секунд я наблюдал эту очаровательную картину; потом она все же приоткрыла глаза и недовольно поторопила:

– Ну и долго мне тут стоять?

Я наклонил голову, хмыкнул и внес коррективы в ее план:

– Ну уж нет, раз маленький – то целуй сама! А то я ж перецелую, а ты мне потом претензии выставишь!

Она гневно сверкнула глазами, потом смутилась, потом сробела, даже задрожала, кажется. То бледнела, то заливалась краской, и не было никаких сил наблюдать за ее мучениями, поэтому пришлось приободрить:

– О Создатель! Михримах, просто сделай это – и поедем уже! Темнеет.

Видимо, я выбрал верный тон, чтобы сбить ее с волнительного переживания. Она, наконец, решилась, привстала на цыпочки, потянулась ко мне и легонько прикоснулась губами куда-то к моему подбородку, тут же отпрянула, вся закраснелась и выдала растерянно:

– Рустем, но… но я не знаю, как это делается?

Вся моя сила воли уходила на то, чтобы сохранить каменной выражение лица; но невольный смех так и рвался наружу; кажется, уголки моих губ все же дрогнули, и она это заметила.

– Ну, знаешь ли! – смущение как рукой сняло, уж что-что, а возмущаться моим нахальством она умела просто виртуозно.

От попыток удержать смех явно желваки уже по лицу бродили. Рот я раскрыть не смел – точно расхохочусь.

Видимо, со стороны мое состояние выглядело весьма забавно, потому что Михримах явно начала испытывать схожую проблему.

С минуту мы тщетно боролись с собой; а потом расхохотались от души. С этим же смехом я вскочил в седло и посадил ее перед собой.

Отсмеявшись, мы поехали дальше молча, пока на полпути домой она вдруг не обернулась ко мне с лукавой усмешкой:

– Бедный Рустем! Так и остался без поцелуя!

– Не теряю надежды, что однажды его все-таки получу, – бодро отрапортовал я.

– Сперва тебе придется прочесть мне лекцию о том, как это делается, – провокационно выселилась она.

– Ну уж нет! – открестился я. – Предпочту наблюдать за тем, как ты постигаешь это искусство методом проб и ошибок!

Она посмотрела на меня глубоким взглядом, развернулась вполоборота ко мне и неожиданно решила начать тренироваться прямо сейчас – что слегка меня дезориентировало.

Что ж сказать, вторая попытка все-таки была удачнее – по крайней мере, она попала в мои губы! Но на поцелуй это, конечно, еще не было похоже, поэтому я остановил лошадь и взял инициативу в свои руки.

Если она и была недовольна моим самоуправством, то никак этого не показала.

Глава восьмая. Смущающие ноги

* * *

Его ноги не шли у меня из головы.

Что-то мне подсказывает, что так много думать о мужских голых ногах – крайне неприлично, и это совершенно непристалое госпоже поведение. Хорошо хоть, никто не мог залезть мне в голову и прочитать эти мысли!

Я совсем не была уверена, что это нормально – то, что со мной творится. Поэты обычно восхваляют глаза и губы, женскую грудь и мужские руки; про ноги я вроде нигде не читала. Может, со мной что-то не так?

Я не могла понять причин, по которым мне так нравилось возвращаться мыслями к его ногам. Они мне показались очень красивыми, хотя до этого мне даже в голову не приходила мысль, что у мужчин могут быть красивые ноги. Вот мои ноги мне нравились очень, это да. И многие наложницы в гареме тоже обсуждали ноги друг друга. Это было нормально, если говорить о женской красоте. Но в моем-то случае речь шла о мужчине!

Мне даже не с кем было поговорить об этом – слишком уж деликатная тема. Маму точно не спросишь, тетушки… возможно, Хатидже-султан и помогла бы мне что-то прояснить в этом вопросе, но лишний раз напоминать ей об Ибрагиме-паше мне не хотелось.

Однако судьба распорядилась иначе. Хатидже-султан, будучи врагом моей матери и врагом Рустема, тоже выступала против нашего брака. Поэтому, как и Шах-султан, она временами наведывалась ко мне с целью выяснить, не удастся ли настроить меня против мужа. Действовала она более тонко, чем сестра, – сказывалось то, что тетя Хатидже знала меня с детских лет.

Вот и в этот раз она, приехав в гости, казалось, даже не думала о Рустеме-паше. Попивая шербет и разглаживая складки своего розового платья, она рассказывала, как трудно найти достойного жениха для дочери. И вроде бы говорила она только о Хуриджихан, но при этом так горячо отстаивала необходимость найти ей в пару мужчину молодого и приятного на вид, способного пленить юную девушку, в отличие от зрелых скучных пашей, что и без ясновидения было понятно: это камень в огород Рустема.

Я слушала с милой улыбкой и старалась вести себя прилично, лакомиться засахаренным миндалем и делать вид, что не замечаю ее намеков; но она привела меня в бешенство совершенно некорректной фразой:

– Согласись, Михримах, ведь ты как никто другой знаешь, что девушке твоего возраста не стоит сватать немолодого уже пашу!

И здесь мои эмоции прорвало. С очаровательной улыбкой я заметила:

– Госпожа, как хорошо, что вы напомнили мне об одной вещи. Мне очень бы хотелось получить ваш совет в одном деликатном деле.

Хатидже-султан вся расцвела и подалась ко мне – наверно, уже ожидала жалоб на мужа:

– Конечно, солнышко мое! Ты же знаешь, как я люблю тебя и твоих братьев!

Я потупила глаза, разыгрывая смущение, и продолжила заманивать ее в ловушку:

– Это очень деликатная тема, госпожа, обычно такое обсуждать не принято, – я старательно покраснела, – но я боюсь не найти понимания у матушки… а мне так нужен совет взрослой, опытной женщины…

– Конечно, Михримах, я тебя понимаю! – она даже взяла меня за руку, ободряя. Готова спорить на что угодно, она ждала, что я стану жаловаться на несостоятельность Рустема как мужчины! – Ты можешь полностью мне доверять!

Я взглянула на нее умоляюще и смущенно, а потом самым невинным тоном произнесла:

– Скажите, госпожа, вы, когда были замужем за Ибрагимом-пашой, часто ли думали о его голых ногах?

Она в мгновение ока преобразилась: отшатнулась и посмотрела на меня с гневом:

– Михримах!

– Ах, госпожа, – я принялась заламывать руки и прибавила в голос слез, – я знаю, что о таких вещах не спрашивают! Но я так мучаюсь! Мне не у кого узнать, нормально ли то, что происходит со мной!

– А что с тобой происходит? – против воли заинтересовалась тетушка.

Я приняла вид томный и несчастный, и с глубоким чувством и некотором отчаянием в голосе призналась:

– Я так часто думаю о его ногах, госпожа! Они… они такие красивые! Скажите, это нормально? Все женщины думают такие мысли, когда влюблены?

Она покраснела ужасно, уж не знаю даже, какого чувства больше было в этом – смущения или гнева. Так или иначе, ей удалось быстро взять себя в руки и помертвевшим голосом сказать:

– Это вполне нормально, Михримах. Но обсуждать такие вещи, действительно, не стоит.

Я чуть не залила ее слезами благодарности, многократно высказывая, как она утешила и ободрила меня своим мудрым женским советом; Хатидже-султан выглядела кисло и сухо, как будто лимон проглотила, и скоро распрощалась и уехала в самом скверном расположении духа.

Ну что ж! Она сама напросилась, так что я не буду сожалеть о том, что разбередила ее воспоминания о муже. Зато теперь она точно на время оставит попытки поссорить нас с Рустемом! Ведь она получила такие несомненные доказательства нашей любви – воображаю, как она сейчас скрежещет зубами и проклинает Рустема, который умудрился каким-то образом поразить мое воображение своими ногами!

…как выяснилось позже, ситуация имела последствия. При следующей встрече с матерью я узнала, что Хатидже-султан закатила той бурную и некрасивую сцену, в которой упрекала ее в том, что она воспитала свою дочь совершенно неподобающим образом. Как я подозревала, тетушка не скупилась на яркие выражения, и именно поэтому мать несколько обеспокоилась и захотела выяснить у меня подробности.

– Ничего такого, матушка, – невозмутимо заверила я. – Она первой усомнилась, что такой зрелый человек, как паша, может быть привлекателен для такой юной девушки, как я. И я всего лишь спросила ее, нормально ли, что мне очень нравятся его ноги. Не знаю, что развратного она нашла в этом сообщении. Ведь мы женаты перед лицом Создателя; что же дурного в том, что я нахожу своего мужа привлекательным?

В противоположность Хатидже-султан, матушка от моих слов расцвела самой ясной улыбкой. И со смехом призналась, что и она находит крайне привлекательными ноги отца.

Это окончательно меня успокоило; осталось только смириться с мыслью, что, кажется, я как-то незаметно для себя влюбилась в пашу.

Сама идея в той форме мысли, как я ее подумала, вызывала у меня отторжение. Я категорически не желала признавать, что влюблена в него. С другой стороны, у меня и впрямь установилось к нему очень теплое и интимное отношение – и я уже не могла представить себе, чтобы было иначе. Я привыкла видеть в Рустеме близкого человека; но почему нужно обязательно считать это любовью?

Просто я нашла в нем замечательного друга! Партнера, союзника, верного товарища. Чего же лучше? И не надо преувеличивать и называть это любовью!..

…Я крайне удачно обозначила свое отношение к Рустему как нежную дружбу; если бы только не эти проклятые ноги, которые упорно не шли из головы и ломали столь стройную и приятную картину!

К тому же, боюсь, я переоценила степень закрытости своих мыслей от внешнего мира. Или просто еще не привыкла помнить, что Рустем очень хорошо умеет в мои мысли проникать даже тогда, когда я старательно прячу их внутри себя.

Во всех случаях это было скорее хорошо; но в этот раз сыграло против меня.

Конечно, признаю, я сама виновата. Мы просто сидели и обедали, а я все невольно начинала коситься на его ноги, пытаясь осознать, что там, под одеждой и обувью, они такие, как я их увидела. Мне казалось, я поглядываю совсем незаметно, краем глаза и только тогда, когда паша чем-то занят и не может заметить моих взглядов. Уж не знаю, почему ему удалось меня вычислить. Только в какой-то момент он с уже привычным выражением возвел глаза к небу и пробормотал:

– Что, все же жалеешь, что упустила случай потрогать их?

Я даже поперхнулась от такой наглости; и поскорее гневно ответила:

– Ну уж нет!

Он бросил на меня проницательно-насмешливый взгляд и поинтересовался:

– Тогда почему ты постоянно на них смотришь?

Крыть было нечем; я постаралась не краснеть – наверно, безуспешно, и спрятала смущение в кубке с шербетом и ванильном пирожном.

Он помолчал, тоже отдал должное напитку, потом неожиданно предложил:

– Хочешь пойти со мной в баню?

– Что? – кубок в моих руках дрогнул; я бы пролила его, если бы не выпила до этого почти до дна. – Конечно, нет! – и послала ему самый возмущенный из моих возмущенных взглядов.

Он глаз не отвел, со вздохом парировал:

– В том-то и дело, что, судя по всему, «конечно, да»!

Я смутилась и отвела глаза. Мне всегда было мучительно сложно защищаться в те минуты, когда он так безжалостно говорил о вещах, о которых я предпочла бы молчать.

– Михримах, – привлек он мое внимание мягким тоном; пришлось восстановить зрительный контакт – ведь не отвяжется же! – Чего ты боишься?

– В каком смысле я боюсь? – не уловила я его вопроса.

Он помолчал. Потом неохотно сказал:

– Обычно я избегаю этой темы, чтобы не смущать тебя. Но сил уже никаких нет наблюдать, как ты мучаешь сама себя, – я вспыхнула и уставилась на нарезанный гранат, – поэтому я все же попробую. Объясните мне, госпожа, что такого страшного и непоправимого произойдет, если вы признаете, что я вам нравлюсь?

Невольно я забилась глубже в тахту, даже прикрылась от него бархатной пурпурной подушкой. Моих сил хватило только на умоляющий взгляд.

– Хорошо, – согласился он с молим молчанием, – давайте попробую предположить я. Хотя мне сложно понять, что вас пугает. Вы же знаете, что я не обижу и не оскорблю вас ничем?

Я кивнула.

– Вы также знаете, – продолжал он, – что я ваш союзник; что вы всегда можете просто поговорить со мной, сказать о том, что вас беспокоит, попросить моего понимания и участия – и я всегда выслушаю вас и пойму?

Я снова кивнула.

– В конце концов, – не отступал от своей мысли он, – не далее как неделю назад мы с вами с полчаса самозабвенно целовались – и разве это имело какие-то страшные последствия, задевающие ваши чувства?

Я посмотрела на него очень внимательно. В моей голове что-то работала быстро и четко.

В самом деле. Мы целовались, но ничего страшного не произошло. Он не увидел в этом приглашение к дальнейшей близости; он не пытался после этого поцеловать меня во всякий раз; он не сказал мне ничего неделикатного. Мне даже кажется, что эти поцелуи ничего не изменили; сохранилась та же форма близости, что была и до этого, и я чувствовала себя с ним так же спокойно, как и прежде.

Мы целовались.

За этим треволнениями о ногах я совершенно забыла, что мы целовались, всерьез, долго, по-настоящему, а не напоказ, как в первый раз.

И я сама захотела поцеловать его; и он это знает. Мы всю эту неделю жили так, с его знанием о том, что я хочу его поцеловать, – и, в самом деле, ничего страшного не произошло. Он оставался тем же Рустемом, к которому я привыкла; он был так же деликатен и добр ко мне, как и всегда.

Чего бы я ни боялась – этого не произошло.

Он мне приятен, как мужчина, и он знает это, и ничего страшного не произошло.

А это значит…

Это значит, что я могу признаться ему в том, что я нахожу его привлекательным?

И ничего страшного не произойдет?

Еще не вполне веря, я медленно произнесла, зорко высматривая его реакции:

– Мне и в самом деле хочется смотреть на твои ноги; они мне понравились.

Кажется, я впервые видела, чтобы он покраснел от смущения – слегка, почти неуловимо, но я уже успела хорошо изучить его лицо, поэтому заметила. Смущение быстро сменилось нежной улыбкой с оттенком провокации:

– Заверяю тебя, – проникновенно заметил он, – мои ноги всегда в твоем распоряжении. Могу только порадоваться, что они пришлись тебе по душе, – других-то у меня не будет, плохо бы мне пришлось, если бы они тебе не понравились!

Его привычно-шутливый тон избавил меня от остатков страха и недоверия; я рассмеялась. Он тоже разулыбался и раскрыл объятия, приглашая меня к себе.

И я решилась.

…сидеть у него в объятиях было так радостно и спокойно; он был такой теплый, и пах приятно, и руки его были такие сильные.

Совсем не страшно!

* * *

Она была такой трогательной в своей робкой влюбленности; я в который раз увидел ее совсем другой. Сколько же ипостасей у этой женщины? Как ей удается снова и снова удивлять меня? Казалось, я уже узнал ее всю; и вот, она опять открывается для меня с новых граней, подобно таинственной незнакомке!

Я любил ее все полнее, сильнее, лучше, потому что узнавал ее больше. Она вызвала во мне такое чувство, какого я подозревать не мог – не мог и подумать, что способен чувствовать так. Я видел ее другою – и сам становился другим.

Она сводила меня с ума своими пугливыми, тихими прикосновениями, откровенными и страстными поцелуями, горячими и смущенными взглядами. Мне было крайне тяжело держать себя в руках и не торопить развитие близости. Я знал, что желанный миг уже близок; и терпеливо ждал, мягко подводя ее к этому решению.

Латынь мы совсем забросили; она нашла себе более интересный объект для исследования – меня. Она могла, например, несколько часов кряду изучать мою руку, поглаживая ее, сгибая и разгибая мне пальцы, целуя. Я был поражен в самое сердце ее откровенностью; такая стеснительная с одной стороны, с другой она оказалась совершенно бесстыдна, без малейшей неловкости демонстрируя свой интерес ко мне. Это было новым и незнакомым мне чувством – оказаться объектом такого пристального и ласкового внимания.

Мы засиживались допоздна, после чего я провожал ее. У двери в ее покои мы всегда стояли некоторое время молча. Я не рисковал прикасаться к ней в такие моменты, а тем паче – целовать; слишком велико было бы искушение пойти дальше. Она словно чувствовала это, и как-то холодела и держалась отстраненно. Но и я не мог уйти тотчас после прощания, ни она не желала сразу же закрыть свою дверь; поэтому пять, десять минут мы стояли обычно так. После чего, как по команде, расходились.

В эти минуты молчания я остро чувствовал, что сейчас место для супружеской близости; чувствовала ли она то же? Судя по всему – да.

В один из вечеров она вдруг прервала эту традицию и взяла мою ладонь в свою.

Я сразу понял, что это означает ее готовность сделать еще один шажок ко мне.

Она потянула меня за руку и ввела в комнату; глаза прятала, и по ее понурому виду я догадался, что она все еще не готова к близости, но согласна пойти на это, если я буду настаивать. Ради чего такие жертвы, интересно?

– Михримах, – я постарался успокоить ее мягким тоном, – я предпочел бы, чтобы ты вслух произнесла, чего хочешь.

Она вздрогнула, бросила на меня умоляющий взгляд и снова потупилась, заливаясь краской, отчаянно приближаясь по цвету к своему алому платью.

– Госпожа, – я мягко погладил ее по щеке, – я и в мыслях не имею мучить вашу стыдливость, но, право, мы избежим многих недоразумений, если вы четко обозначите границы допустимого для вас.

Еще один беглый взгляд – жалостный и благодарный одновременно, потом все же решилась:

– Я… я просто… хотела бы, чтобы мы жили в одних покоях. Это… возможно?

Свободной рукой я приласкал ее локоны.

– Конечно, возможно, госпожа, – заверил я ее. – Мне принести сюда мою тахту?

Она вся залилась краской; еще один смущенный взгляд; открыла было рот; передумала; потупилась; мучительно краснеет.

– Ох, моя чувствительная и нежная госпожа, – вздохнул я и привлек ее в свои объятья.

Она слегка расслабилась и успокоилась, и я напомнил:

– Михримах, я все тот же Рустем, которому ты можешь просто сказать, как есть. Бояться нечего. Я не обижу тебя.

– Я… я просто… просто это неприлично и, может, даже дурно? – проговорила она куда-то в мой воротник.

С мягким смешком я поднял ее подбородок, устанавливая зрительный контакт, и уверенно велел:

– Просто скажи, как есть.

Она смущенно заморгала своими пушистыми ресницами и все же призналась:

– Я… я бы хотела, чтобы мы… спали в одной кровати, но без… без…

Я прижал палец к ее губам, жалея ее стыдливость:

– Тссс. Я понял тебя. Все будет, как ты хочешь.

Она вся расцвела улыбкой и радостью от облегчения, что сложный и смущательный разговор позади.

Я был удивлен, что она сразу зашла так далеко – по моим расчетам, меня сперва должна была ожидать тяжелая неделька в ее комнате на тахте, – но мог только порадоваться тому, что дело движется вперед быстрее, чем я планировал.

Это было хорошее время для поцелуя, и я не упустил момент. Она совсем расслабилась и успокоилась.

– Ну что ж! – бодро провозгласил я после. – Похоже, меня все-таки допустили в нашу постель, да? Вот так счастливый час для бедного Рустема!

Мой веселый шутливый тон избавил ее от остатков смущения.

– Сдается мне, – поддержала она этот тон, – Рустем совсем не настолько бедный, как он пытается представить.

– Воистину так, госпожа!… – я снова сжал ее в объятиях.

….засыпать с нею в обнимку было и восхитительно, и мучительно. Но муки мои продлились лишь несколько дней.

И, когда Михримах стала моей женой вполне, я ни капли не жалел, что отказался от своих прав в ту далекую брачную ночь. Ее любовь стоила того, чтобы проявить терпение.

Часть вторая

«Тщеславие всегда любило

Господствовать над тем, что мило».

(«Собака на сене»)

Глава девятая. Гнилой апельсин

* * *

Рыжеватая осень ломилась в окно свистящим ветром. Вышивание не ладилось; жесткая медная нить цеплялась за пальцы, чуть не до царапин.

Цеплялась совершенно в такт моим мыслям.

Меня не оставляло в покое то соображение, что не слишком ли часто Рустем задерживается во дворце допоздна?

Да, такое случалось всегда; пост третьего визиря – это не просто красивые слова. Я прекрасно понимала, как много у моего мужа обязанностей, которые требуют его непосредственного внимания.

Но сердце мне цепляла обида, что он задерживается так часто – неужели он так прям и не может найти способа почаще бывать со мною?

Я уверена, что, если бы хотел, – сумел бы! Раньше у него вполне же получалось! А теперь, стало быть, дело сделано, жена завоевана, – можно и другими вещами заниматься?

В глубине души я прекрасно понимала несправедливость своих упреков; жаловаться на пашу было бы неблагодарно. Он был, как всегда, внимателен и нежен, и причины его постоянного отсутствия были вполне объективны и предсказуемы.

Но все же это ужасно, ужасно! Сидеть целыми днями дома и ждать, когда он уже придет!

Однажды я не выдержала и пожаловалась матушке; она сперва рассмеялась, тряхнула своими огненными волосами, а потом признала, что тоже имеет дело с этой бедой. Посетовала, что властелин всего мира, увы, вечно занят этим самым миром, и порою ей бывает непросто делить султана с его делами. С хитрой улыбкой мама добавила, что мне станет легче, когда я подарю паше ребенка, – тогда-то уж точно мне не захочется жаловаться на безделье!

Я ужасно смутилась; на самом деле, у меня даже не было уверенности, что я хочу ребенка – я как-то не успела подумать об этом.

Потом матушка подсказала мне еще одно средство – письма. По ее словам, они всегда были утешением ее сердца, и не раз спасали ее непростые отношения с отцом.

Эта идея показалась мне крайне здравой и перспективной! Письма писать я любила и умела; и помнится, та переписка с Ташлыджалы доставила мне немало удовольствия.

Воодушевленная, на следующий же раз я решительно взялась за реализацию этого плана. Паша как раз уехал на верфи – пару дней его не будет – вот и время послать ему письмо!

Сандаловая кисть скользила по пергаменту легко и быстро; каллиграфия была моей сильной стороной. Прекрасное любовное послание было написано и отправлено; я с нетерпением стала ждать ответа.

Однако, к моему удивлению, вместо ответа я дождалась Рустема – он буквально влетел во дворец и закружил меня в цепких объятьях самым неприличным образом. Что, впрочем, ни капли меня не рассердило, конечно.

– Госпожа моя, – смеялся он куда-то мне в шею, – я и подумать не смел, что вы успеете соскучиться по мне за два дня.

Недовольным тоном я ответила:

– Конечно же, я не скучаю!

Он рассмеялся снова; вечер прошел чудесно.

…позже я пыталась еще несколько раз посылать ему письма; но всегда это заканчивалось только его скорым приездом, что даже вводило меня в неловкость – получается, он все откладывал из-за меня.

– Почему бы тебе просто не ответить мне письмом? – однажды решилась спросить я.

Он смутился:

– По правде говоря, я не очень умею писать письма такого рода.

Шутя, я бросила в него апельсиновой корочкой:

– Да ладно? Ты прислал мне тогда письмо из похода, я помню!

Он развеселился и примерился в меня целым апельсином:

– Ты просто не представляешь, сколько дней у меня ушло на его составление!

Мое кислое выражение лица было ему ответом; он в утешение протянул мне свой апельсин.

– Гниловат, – вынесла вердикт я, откладывая фрукт в сторону.

– Нет мне прощенья! – комично ужаснулся он. – И писем не пишу, и апельсины негодные подношу! На что только годится бедный Рустем? Лишь на жаркие поцелуи!

Последнее ему и впрямь удавалось, поэтому, конечно, у меня из головы вылетели любые обиды.

…в следующую его отлучку мне таки пришло от него письмо; даже больше – это была попытка стихосложения. Попытка столь неуклюжая и жалкая, что трудно было не рассмеяться, читая о моих «разящих с ног глазах» и «волнистых, как яблони, волосах». В конце письма стояла вполне разумная приписка: «Как видишь, твой нежно любящий муж все-таки попытался».

Нелюбовь паши к стихам была общеизвестна; поэтому я оценила эту попытку.

В дальнейшем он еще пару раз пытался описать мои достоинства прозой; преуспел не больше, чем в стихах. Одно письмо удалось ему лучше остальных, но количество неприличных подробностей, которому позавидовал бы и давно рассекреченный мне Боккаччо, заставило меня покраснеть до жара. И уж конечно, я бы никогда не призналась, что именно это письмо я сохранила… остальные-то мы весело сжигали вместе – паша отнюдь не смущался отсутствию у себя таланта и первым подшучивал над собственной неуклюжестью.

В конце концов, я предложила ему обойтись без всех этих возвышенных поэтических оборотов, и дело пошло на лад. Паша сперва ворчал, что ему неловко в ответ на мои изящные и нежные строки давать столь деловой и сухой ответ; но мне удалось его убедить. С тех пор наша переписка стала достаточно регулярной и весьма интересной, не хуже личных бесед.