Текст книги "Покорение Михримах"
Автор книги: Мария Берестова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
Невдалеке манило к себе небольшое окошко. Именно в него проходили солнечные лучи, разгоняя мрачный полумрак этого странного помещения. С любопытством я подошла к этому окошку.
Кажется, я нахожусь в пыльном чердачке прямо под крышей, и в основном его используют для скапливания какого-то невнятного хлама. Что-то было прикрыто сероватыми высохшими почти до истления тряпками, а что-то было разбросано прямо на полу – кухонная утварь, сломанная мебель.
Нда! Грязноватое, но перспективное местечко! Если все отмыть хорошенько, то у окошка образуется отличное пространство – оно могло бы стать моим тайным убежищем!
Я всю жизнь мечтала о тайном убежище; но разве в гареме спрячешься? Теперь же у меня появился шанс исполнить мечту!
Я подыскала почти целый пуф, придвинула к окошку – открывался неплохой вид на сад. Я даже залюбовалась; заодно увидела возвращающегося домой Рустема-пашу. Было забавно наблюдать за ним с высоты, зная, что он даже не догадывается о моем присутствии. Очень удачное местечко! Еще бы столик найти…
Я полезла под одну, под другую пыльную тряпку в поисках столика. Поблизости ничего не оказалось, и я отправилась вглубь, в темноту.
Я увлеченно рылась в предметах вокруг, как вдруг странный, тревожащий звук отвлек меня. Приглушенное жужжание раздавалось где-то совсем рядом – что такое?
Я замотала головой…
И в ужасе вскрикнула.
На расстоянии вытянутой руки от меня на полотке висело огромедное, с локоть в диаметре, серое осиное гнездо! Вокруг которого ползали и летали самые отвратительные и мерзкие создания на земле – осы!
Сердце билось отчаянно, громко и быстро, и больше всего я боялась, что прямо сейчас, здесь, рухну в обморок, и эти ужасные создания будут ползать по мне, а я не сумею им помешать. Я остро, мучительно, выжигающе боялась ос!
Как я только смогла пробраться к окошку? Гнездо находилось между ним и лестницей, и нужно было как-то прошмыгнуть мимо. Отчаянно зажмурившись, я рванула к спасительному входу. Почувствовало, как одно насекомое задело мое плечо; другое чуть не запуталось в волосах. Это было слишком, слишком, слишком ужасно. Не помня себя, я закричала; мне было так страшно, как никогда в жизни, и я уже представляла себе, как этот ужасный рой облепит меня со всех сторон и сожрет, поглотит как огонь!
Я все-таки выбралась наружу, с треском захлопнув вроде бы надежную дверь и привалившись к ней спиной. Ноги подкашивались, сердце исходило истошным стуком, в горле стоял комок. Я чувствовала, что вся дрожу.
Снизу раздавались крики, топот: меня услышали и спешили на помощь. Я даже не удивилась, что первым по лестнице вбежал мой муж – я бы посмеялась над его свирепым оскалом, но уж очень страшно было. Увидев целую меня, он чуть подуспокоился и остановился:
– Госпожа? Что произошло? Вы кричали?
– Т-там… – попыталась объясниться я, но с ужасом поняла, что голос меня совсем не слушается.
Язык заплетался на самых простых словах, и меня так трясло от пережитого потрясения, что я испугалась прикусить его.
Я начала тихо сползать по двери к полу – силы совсем оставили меня.
– Отошли… их, – только и смогла пробормотать я, без особой надежды, что он сможет понять.
Но он понял, что я просила остановить слуг, чтобы они не увидели меня в таком мерзком состоянии. Парой выкриков он отослал их, сказав, что сам во всем разберется; я была ему благодарна.
– Михримах, – он присел рядом со мной на корточки – я уже благополучно сползла на пол, – что случилось? Ты цела?
Я судорожно кивнула; потом вспомнила свой испуг.
– Рустем, – я чувствовала, что голос все еще дрожит, но ничего не могла с собой сделать, – посмотри, пожалуйста, у меня в волосах нет… ничего лишнего?
Вообще-то, здесь было слишком темно, чтобы нормально что-то разглядеть. Поэтому паша вполне логично вместо беглого осмотра полез в мои волосы руками. После чего вскрикнул, и я поняла, что мои худшие страхи оправдались: одна из ос в самом деле находится у меня в волосах.
Мощная дрожь пронзила все мое тело, когда я осознала близость мерзкого врага.
– Не бойтесь, госпожа, – тихо сказал паша, – я ее убил.
И он показал мне раздавленную осу, вытащенную из моей прически.
– А если… она не одна там?? – в панике воскликнула я.
Он не рискнул дальше копаться в моей голове; видимо, боялся, что потревоженное насекомое – если оно там есть – может укусить меня. Учитывая, что мое состояние было совершенно невменяемым, он поднял меня на руки – я даже и не возражала – и отнес вниз, к окну. После чего аккуратно и методично осмотрел мои волосы и даже платье. В другое время я сочла бы вольностью такой жест – его жилистые руки легкими касаниями прошлись почти по всему моему телу – но сейчас я была только рада тому, что он отбросил церемонии и со всем тщанием проверил мою безопасность.
– Больше нет, – вынес он вердикт, – но я бы предложил вам сходить в баню, госпожа, чтобы увериться полностью.
– Да, так и сделаю, – постаралась я придать голосу независимый тон, чтобы скрыть, насколько я боюсь обнаружить еще одну осу где-то в опасной близости от себя. – Рустем, там… там, на чердаке – огромное осиное гнездо…
Голос все-таки дрогнул, и при воспоминании о той ужасной картине страх снова сковал мое сердце холодными тисками.
Я даже не заметила, что снова дрожу; но он крепко прижал меня к себе, и только тогда я почувствовала, что снова еле держусь на ногах.
– Сегодня же сожгу, – пообещал он, успокоительно гладя меня по волосам.
Мне было почти приятно; его близость изгоняла страх. Я поняла, что успокаиваюсь, и отстранилась; он не удерживал. Мне было стыдно смотреть на него – не представляю, что он теперь обо мне подумает после этой истории! – но все же я нашла в себе сил поблагодарить его. Он нежно и сухо поцеловал меня в лоб – почти так, как это делал отец, – и я почувствовала странное облегчение.
…хотя гнездо было сожжено на дворе в тот же день, я больше ни разу не отважилась зайти на этот проклятый чердак – слишком сильным было воспоминание о пережитом страхе. Не удалось мое тайное убежище.
* * *
Случай с гнездом не шел у меня из головы. Я не мог позабыть те минуты нечаянной близости, шелест ее сероватого платья под моими руками, легкое тепло ее тела под платьем… О Всевышний! Она дрожала в моих руках; дрожала от страха, да, но каким выжигающим чувством отдавалась эта дрожь во мне!
Разумом я понимал, что она так тесно прижалась ко мне лишь от страха; но как же хотелось сердцу верить, что то был не только страх; какая разъедающая жгучая надежда зародилась во мне! Разве будет женщина прижиматься к мужчине, который ей неприятен, – даже и в страхе? А госпожа так горда! Она в жизни не оказала бы страха перед неприятным ей человеком, а тем паче не позволила бы ему прикоснуться к ней!
Может ли быть, что я приятен ей? Глухим стуком отдавалось сердце в ушах, когда я думал об этом.
Невольно я кидал жадные взгляды вслед ей, когда думал, что она не видит. Так прекрасна! Так женственна! Так хрупка и сильна одновременно!
Страх Михримах перед осами в который раз показал, что при всей своей силе, при всем своем уме, она – женщина. Тонкая, пугливая, нежная женщина. И я хотел, жгуче хотел прижать эту женщину к себе и поцеловать, заслоняя ее от всего мира, защищая ее от всего света, обладая ею вполне и всегда.
Мысли о госпоже не давали мне покоя; и все же я вполне владел собой, опасаясь напугать ее своим чувством. Я пытался сблизиться с ней постепенно, показывая, что ей нечего бояться; но она упрямо избегала меня. Застать ее наедине было почти невозможно – разве что за ужином, когда служанка выходили за блюдом или питьем. Немудрено, что всякая нечаянная встреча с Михримах вызывала у меня глубокую радость.
Так было и сегодня. Утром я привез ларь с кое-какими покупками – в основном там были писчие принадлежности да пара книг – и перед ужином решил взять оттуда бумаги. Войдя в небольшую кладовую, я с удивлением и восторгом увидел там Михримах – она как раз копалась в покупках. Услышав стук двери, она обернулась; увидев меня – вздрогнула и вся залилась краской. Секунду длилось ее смятение; затем она вскочила, сильно задрала подбородок и приобрела тот надменный вид, который я обозначал в своей душе как «надменно-воинственный».
– Госпожа, – поприветствовал я ее легким поклоном, любуясь тем, как краска смущения переходит в гневный румянец на ее щеках. Это всегда был довольно забавный процесс. Сперва смущаясь, Михримах краснела как ребенок, всем лицом; но уже через несколько секунд она овладевала собой и переходила в атаку, и краска спадала с ее лба и шеи, концентрируясь яркими пятнами на скулах и щеках. Так было и в этот раз.
– Паша! – ответила она на мое приветствие надменным и холодным тоном, а потом с весьма независимым видом направилась к выходу.
Слишком поздно осознав, что на ее пути к выходу – прямо в дверях – стою я. Было крайне любопытно наблюдать, в какой момент до нее дошла невозможность сбежать, минуя меня, и как она на ходу стала придумывать достойный выход из столь бедственного положения.
Выход не придумался, и ей пришлось остановиться, не доходя до меня. Некоторое время она попросту попрожигала меня взглядом – видимо, ожидала, что я сам отойду. Наверно, мне так и стоило сделать, но уж больно хороша она была в этот момент. Не стал облегчать ей задачу; принял самый невозмутимый вид и смело встретил ее взгляд.
Она кривовато улыбнулась и повела подбородком и плечами, словно выражая тем свое недовольство вселенной, в которой что-то пошло не по ее плану. Пристукнула ножкой, закусила губу.
Осознала, что взглядами меня не пронять на этот раз; досадливо нахмурилась и все тем же независимым тоном произнесла:
– Мне нужно наверх, Рустем.
– А мне показалось, что тебе что-то нужно здесь, – выразительно показал я взглядом на сероватый ларь, и не сразу понял, отчего в глазах ее загорелся самый настоящий гнев.
В своих мечтах я слишком часто был с нею на «ты», и вот, эта неуместная фамильярность нечаянно вырвалась у меня в разговоре.
– Паша, ты забываешься! – со злостью воскликнула она, делая резкий шаг ко мне. – Пропусти!
Я с удивлением понял, что она потеряла контроль над своими эмоциями: гнев пробился сквозь ее обычную маску неприкосновенной величественности, пугая своей силой и очаровывая своей пламенностью.
Я не сдвинулся с места, залюбовавшись ярким чувством, играющим на ее лице.
– Пусти! – она изо всех своих силенок толкнула меня обеими руками; худенькими нежными руками в мышевато-пепельном нежном шелке шелестящего рукава. Кровь громко стучала в висках: она была слишком прекрасна.
– Пусти, пусти! – попыталась она толкнуть меня снова, а потом закричала: – Ненавижу, ненавижу, будь ты проклят, проклят! – принялась она колотить по мне кулачками.
Мне пришлось схватить ее и прижать к себе. Одной рукой я удерживал ее запястья – она все еще дергалась ударить меня – другой прижимал ее голову к своей груди, не давая кричать. Я был напуган ее вспышкой; всегда сдержанная и спокойная Михримах не была склонна к истерикам. Что же произошло? Чем я так задел ее?
Она зарыдала, вырвалась и осела к моим ногам. Я видел, как дрожат ее плечи, а руки нервными рваными движениями дергают сероватые оборки рукавов.
Со вздохом я обошел ее и присел перед ней на корточки, пытаясь заглянуть в лицо, которое она успешно отворачивала.
Не прошло и месяца, как мы женаты, а она уже третий раз впадает в истерику. Является ли это для нее нормальным? Как вообще узнать, насколько часто для женщин нормально впадать в такое состояние и как оно должно протекать?
Я, безусловно, знал, что женщины хрупки эмоционально, что слезы у них близко, и что они легко впадают в истерики. Да, мне казалось, что Михримах не склонна к этому – но ей, как дочери султана, пристало держать себя перед окружающими. Как бы мягко выяснить, нормально или нет для нее огорчаться столь часто?
– Госпожа, – попробовал я прояснить обстановку, – возможно, мне стоит позвать лекаря?
– Нет, – тут же испуганно вскинула она на меня глаза, – нет, Рустем! Ни в коем случае!
Так. Ясности не прибавилось.
– Но, госпожа, простите мою дерзость, – проявил я настойчивость, параллельно помогая ей подняться и привести себя в порядок, – вы и раньше обходились в таких ситуациях без лекаря?
– В таких ситуациях? – растеряно переспросил она, и на миг в ее глазах промелькнула такая беспомощность, что я все понял.
Медленно я проговорил, сжав ее руку в своей:
– Позвольте мне высказать предположение… ваша матушка не одобряла проявлений вашей женской чувствительности?
Она в смятении вспыхнула и отвернулась. Спустя некоторое время тихо признала:
– Матушка… полагает, что мне следует лучше держать себя в руках. Ведь я дочь повелителя мира!
В этот момент я почти ненавидел Хюррем-султан.
– Госпожа, – я мягко гладил ее ладонь, и она не вырывалась, но и повернуться ко мне не решалась или не хотела, – теперь вы моя жена, и вам нет нужды бояться неодобрения вашей матушки. Теперь перед Всевышним за вас отвечаю я; и вам нет нужды скрывать от меня свои переживания и чувства. Госпожа, вы можете просто сказать мне о том, что вас волнует или тревожит. Просто доверяйте мне; я не прошу большего.
Она молчала с минуту. Потом повернула ко мне голову, долго смотрела на меня глубоким, прожигающим взглядом. Потом сказала:
– Я попробую, паша, – забрала у меня свою руку и все-таки вышла.
Глава четвертая. Приглаженная хвоя
* * *
Ужасно! Положительно, – ужасно! Я постоянно попадаю в этом браке в невыносимые, немыслимые, унизительные ситуации!
Невозможно было передать, как я стыдилась себя. Насколько безвольной я оказалась! Никто никогда не видел меня в таких состояниях; и лишь за несколько недель я успела так опозориться в глазах мужа! Подумать страшно, какое у него обо мне установилось мнение – не то чтобы меня заботило его мнение, но это ужасно, что я так распустила себя.
Ладно, я была выбита из колеи откровениям Малкочаглу… стой, глупое сердце, не бейся так сильно! – потом, этот ужасный брак… Но теперь-то! Сперва осы, потом это!
Раньше мне не приходилось стыдиться своего поведения. Да, бывали в моей жизни разные неприятные истории, но всегда я держала себя так, как подобает госпоже. Сдержанно и ровно. Что же теперь?
…матушка в свое время много сил потратила на мое обучение, и логическое мышление было тем атрибутом моего воспитания, которым я безмерно гордилась. Матушка была не глупее пашей и визирей, и я всегда тянулась к этой планке, и достигла в этом успехов.
Я постаралась взять себя в руки и логически посмотреть на ситуацию. Понять, почему я так часто и постыдно срываюсь в его присутствии.
Было бы все гладко, если бы в основе лежал страх – я думала об этом. Хоть мне и невыносима сама мысль, что я могла бояться его, но это многое бы объяснило. Однако страха не было.
То, что я чувствовала к Рустему-паше, было похоже на гнев – но чем я разгневана? Очевидно, нашим браком, но… была ли ситуация его инициативой – или матушкиной?
Я склонна считать, что он при любом раскладе тут замешан. Даже если идея была матушкина – ей бы в голову не пришло откупиться мною, если бы Рустем не испытывал бы ко мне чувств.
Итак, логично предположить, что я гневаюсь на Рустема из-за того, что он – причина ненавистного мне брака. И хотя он несколько сгладил дело своим решением не докучать мне супружескими обязанностями, и в целом я нашла в своем новом положении много плюсов, это его не оправдывает. Мой гнев законен и обоснован.
Но, кажется, истерики не являются лучшим способом для изъявления этого гнева. Холодность и отчужденность должны стать моими принципами, а меж тем, я демонстрирую постыдную женскую слабость и… раз за разом принимаю его поддержку, что безмерно унижает меня!
…глоток остывшего водянистого шербета не прибавил ясности моим мыслям. Я запуталась в моем отношении к Рустему и поняла, что мои чувства к нему противоречивы. Но как разрешить эти противоречия? Я не знала! И решила пока отложить вопрос, и постараться воздержаться от усугубления дела новыми вспышками.
Однако. Пусть я и хорошо это придумала, у меня оставался нерешенный вопрос с бумагой. Он так неудачно застал меня за попытками раздобыть ее! Конечно, можно бы послать купить – но вот беда, у меня совсем нет денег! Драгоценности, безделушки, ценные вещицы – и ни одной монеты! Никому в голову не пришло добавить их к моему приданному; предполагалось, что все мои нужды будет удовлетворять муж. Можно, конечно, послать в гарем; но ведь это не укроется от чуткого взора Хюррем-султан! У нее начнутся закономерные сомнения, она задастся вопросам: почему я послала за бумагой в гарем? Нежелательные вопросы приведут к весьма неприятным выводам, не избежит разговора с Рустемом, вцепится как клещ в эту странность и все выпытает!
Нет, ни в коем случае нельзя допустить, чтобы мать заподозрила, что у нас что-то не ладно!
Придется говорить с Рустемом; бумага мне нужна, и новые книги не помешают. Можно, конечно, снова совершить вылазку к ларю… но только сейчас я поняла – а если у него все подсчитано и учтено? Кажется, паша склонен быть расчетливым и бережливым, заметит пропажу даже пару листов, начнется следствие, будут искать вора… О чем я только думала, когда туда полезла?
Бумага, проклятая бумага! Даже из такой мелочи получается целая проблема! Как я ненавижу это положение!
И тут мне пришла в голову светлая мысль, которая все сгладила. Попрошу Гюльбахар! Она служанка – и это ее проблема, где раздобыть мне бумаги!
О Всевышний! Я здорово поглупела от всех этих волнений. Почему мне сразу не пришла в голову мысль послать за бумагой ее? Ведь на то и слуги в этом доме, чтобы обеспечивать мои нужды!
…с поставкой мне бумаги Гюльбахар и впрямь справилась без проблем. Это ободрило меня, и я снова почувствовала себя хозяйкой своей судьбы. Я стала чаще обращаться к Гюльбахар с распоряжениями, и поняла, что имею теперь даже большую свободу, чем в былые времена. Это пьянило и окрыляло. Хотя я и пользовалась, казалось, абсолютной свободой в доме отца, все же были границы дозволенного, за которые мне нельзя было переходить. Самыми раздражающими меня были запреты некоторых книг, которые так и манили своими корешками! Я знать не знала, что было написано в тех книгах, но они тревожили мое воображение своей недоступностью. И, конечно, когда я поняла, что верная Гюльбахар купит мне что угодно, я решила воспользоваться своей новой свободой и добраться до тех таинственных книг.
Правда, здесь было досадное препятствие. Гюльбахар не умела читать, а я не помнила или не знала названий, которые меня интересовали. Из многочисленных томиков нашей библиотеки, которые мне отказывались давать, ссылаясь на приказ повелителя, я помнила только одно загадочное итальянское имя, – Боккаччо. Книга называлась как-то сложно, что манило к ней еще сильнее.
Я почувствовала, как сердце наполняется сладким трепетом: теперь-то я доберусь до этой книги!
…но моему предвкушению не суждено было насытиться! Вошедшая вся в слезах Гюльбахар поведала мне, что паша был крайне разгневан, когда увидел у нее эту книгу, и отобрал ее.
Я пылала негодованием. Как он смеет! Я уже не ребенок, и имею право читать все, что пожелаю!
В гневе я направилась к нему, чувствуя, как все во мне кипит от обиды и возмущения. Что он о себе возомнил! Я – госпожа! И он обязан подчиняться моим распоряжениям!
Едва дождавшись, когда слуга откроет дверь, я влетела в покои паши.
– Госпожа? – он поднялся от своих бумаг с легким поклоном, внимательно и с удивлением глядя на меня.
Я с трудом перевела сбившееся дыхание и с достоинством, как мне казалось, обратилась к нему:
– Что это значит, паша? Как ты смеешь вмешиваться в мои дела и покупки?
Выпрямившись и гордо вскинув голову, я постаралась всем своим видом показать чувство своего оскорбленного достоинства.
Он не отвел взгляд; смотрел на меня внимательно и учтиво, и не пытался оправдаться.
– Я жду объяснений! – поторопила его я, чуть не сложив руки на груди машинальным жестом, но вовремя опомнившись и приняв вполне достойную позу.
– Госпожа, – мягко и вкрадчиво заговорил он, не отводя от меня глаз, – я был вынужден вмешаться в ваши покупки, потому что есть вещи, от которых вас нужно оберегать, и это – моя прямая обязанность.
– Оберегать меня от книг? – я постаралась мимикой передать всю глубину моих сомнений и недоверия к его словам. – Не думаю, что это необходимо!
Но он был непоколебим – что крайне раздражало:
– Это было необходимо, госпожа.
Поведя плечами, я постаралась вложить в этот жест всю силу своего негодования, после спросила:
– Чем же мне может быть опасна обычная книга?
Он помолчал, потом медленно, явно подбирая слова с аккуратностью, ответил:
– Госпожа, эта книга… она не предназначена для глаз юных девиц.
– Что? – я почувствовала глубокое возмущение. – Я уже не ребенок, Рустем!
Как будто мало мне было Малкочоглу и матушки! Неужели и собственный муж держит меня за ребенка!
– Вы не ребенок, госпожа, – успокоительным тоном, какой он обычно использовал на норовистых лошадях, сказал он, – но есть книги…
Он замялся и, кажется, даже покраснел слегка, и отвел, наконец, глаза, – но почему-то я не чувствовала себя победительницей в этом поединке взглядов.
Между тем, он подобрал наконец свои слова, и снова взглянул на меня с большой мягкостью:
– Вам не стоит читать такие книги, госпожа, потому что вы невинны. Книга, которая вам приглянулась, слишком вольно описывает некоторые… аспекты отношений, которые должны остаться сокровенными.
В ужасе я поняла, что покраснела, осознав, что он имеет в виду.
– Я… я не знала… – пролепетали мои губы прежде, чем я успела осознать, что пытаюсь оправдаться. Тотчас новая волна гнева накрыла меня, и я гордо произнесла: – Тем не менее, паша, это не оправдывает вас. Вы должны вернуть мне мою книгу!
Мой коронный и годами наработанный прожигающий взгляд опять не сработал – Рустем остался невозмутим.
– Я не отдам вам эту книгу, госпожа, – медленно произнес он, словно что-то решая для себя, а затем лицо его расцвело совершенно непристалой паше хулиганской улыбкой, и он незнакомым мне задорным голосом заявил: – Впрочем, если вы так настаиваете, я бы мог почитать вам ее вслух как-нибудь вечером!
Впервые у меня не нашлось слов, чтобы осадить наглеца. Я застыла, как статуя, не веря своим ушам. Он впал в слабоумие?!
– Ну же, Михримах! – подначивал он меня, делая приглашающий жест рукой. – Тебе же любопытно, правда? Ты же хочешь узнать, что написано в этой запретной книге, которую от тебя так прячут?
Он попал в точку; мне было настолько невыносимо любопытно, что я готова была спустить ему с рук его фамильярность и странный шутливый тон, так не идущий к тому образу, что сложился в моей голове.
По его лицу мне казалось, что он смотрит в самую мою душу и читает там все без преград. Но мое возмущение разбивалось о стену его непринужденной веселости. Он так открыто и радостно предлагал мне… эти чтения… что у меня не хватало сил гневаться.
Кажется, я так и стояла с глупо открытым ртом, не находя слов для ответа.
Потом просто развернулась и ушла, пытаясь уверить саму себя, что это не было бегством, и что мне совсем, совсем, совсем не любопытно! Нисколечко!
Выбежав из его покоев, я скрылась за поворотом и там почему-то рассмеялась. Хотя этот раунд явно остался за ним, я совсем не чувствовала себя проигравшей.
* * *
Мне было отрадно наблюдать за тем, как Михримах осваивается и оживает в нашем доме. Одно неизбывно было причиной моего огорчения: она избегала меня всячески, и даже просьб о своих нуждах не высказывала упрямо. Гюльбахар регулярно отчитывалась передо мной о повелениях госпожи, но сама султанша, как я полагаю, была не в курсе моей осведомленности – иначе давно почтила бы меня своим гневом.
И без того немногословная в моем присутствии, после случая с Боккаччо она совсем затаилась, избегая даже глядеть на меня. Лишь временами мне удавалось поймать ее быстрый, затененный ресницами взгляд, и это выдавало ее с головой: ее разбирало любопытство.
По покупкам Михримах я уже понял, что у нее был пытливый и жадный до знаний ум; она знала несколько языков и явно стремилась к новым открытиям. Я не ожидал обнаружить в женщине такое стремление к наукам, и был заинтригован. Должно быть, с нею можно завести интересную и содержательную беседу – если бы только она рассматривала меня в качестве потенциального собеседника! Однако ж, увы, она старалась всячески игнорировать тот факт, что мы живем в одном доме и аккуратно не замечать меня всегда, когда это было возможно и прилично.
Поэтому я был весьма удивлен, когда она окликнула меня в саду во время моего возращения из дворца. Обыкновенно во время прогулки по нашему тихому саду она предпочитала оказывать вид, будто не замечает меня в тени деревьев, будто еще прозрачные сумерки уже скрывают меня от ее взора. Я знал, что не стоит приближаться к ней во время ее прогулки; это лишь причинит ей досаду. По нашему молчаливому согласию сад был территорией частичной слепоты – она не видела в нем меня, а я – ее.
Немудрено, что первым делом я подумал было, что что-то случилось – иначе с чего ей нарушать свое обыкновение?
Она приближалась ко мне легким шагом, в своем гладко-сапфировом шелковом платье, и на губах ее играла совершенно непривычная мне ласковая улыбка. Я было приветствовал ее полагающимся поклоном, но она порывисто подошла ко мне и взяла за руки. Раньше, чем недоумение успело отразиться на моем лице, она прошептала:
– Шах-Хубан приехала, смотрит с балкона, – а сама улыбнулась совершенно обворожительно.
Сердце пропустило удар. Разумеется. Шах-Хубан. Как могло быть иначе? Я и не надеялся.
Несмотря на то, что ее ласка была лживой и вынужденной, я постарался изгнать горечь из своего сердца и улыбнуться ей в ответ как можно ласковее. И даже решился провести рукой по ее нежным и растрепанным ветром кудрям, приглаживая их.
– Поворкуем, госпожа? – насмешливым тоном выдал все же я свою горечь.
В темно-синих сумерках сада ее глаза и сами казались необычно синими, когда она подняла их на меня и ответила:
– Придется поворковать, паша. Нельзя, чтобы тетушка в нас усомнилась.
Тягучий запах влажной хвои, промокшей после дневного дождя, плыл в прохладном воздухе. Этот запах словно ласкал, сглаживая тревоги сердца. Где-то на дереве скрипнула ветка, на которую села ночная птица. Михримах смотрела мне прямо в глаза и улыбалась нежно, как исполнившаяся мечта. Успокоительно шуршала трава: «Шах-Хубан, Шах-Хубан». Благословенна будь, султанша, которая своим ястребиным взором подарила мне эти мгновения близости с моей госпожой!
– Надо идти, – решила вдруг Михримах, высвобождая было руки, но я не отпустил:
– Влюбленные не так себя ведут, госпожа, – тихо заметил я, заглядывая в ее глаза.
Она чуть покраснела и смешалась; а я воспользовался случаем – когда еще мне подвернется такая удача? – наклонился и легонько поцеловал ее.
Я был уверен, что она не оттолкнет – слишком боялась взгляда тетушки – но в то же время обоснованно опасался ее гнева. Поэтому поцелуй совсем не доставил мне того наслаждения, о котором я так долго мечтал; я был слишком занят тем, чтобы быть как можно более нежным и не напугать ее.
Она дрожала, и я прижал ее к себе крепче.
– Я тебе это припомню, паша, – тихо прошептала она мне на ухо, но это не могло испортить моего лучезарного настроения.
Пришлось разомкнуть объятие, чтобы иметь возможность взглянуть на нее. Она не выглядела гневной, но, возможно, это было связано с тем притворством, которое она разыгрывала. Поэтому я просто молча повел ее домой.
Глава пятая. Успокаивающая мята
* * *
Я слов не находила для его наглости! Подумать только! Он посмел поцеловать меня! Поцеловать! Меня!
Поцеловать!
Это был первый в моей жизни поцелуй! И я мечтала совсем о другом! А он – украл мой первый поцелуй!
…однако мои злые эмоции были вовсе не так сильны, как я могла ожидать. Я не могла скрыть от себя, что меня разбирало любопытство, и это здорово охлаждало мое возмущение. Сфера подобных отношений с мужчиной всегда была закрыта от меня, а тонкие стихи древних поэтом лишь раззадоривали воображение. Помыслить нельзя было о том, чтобы поцеловать Ташлыджалы или Малкочоглу! Между нами была стена. Я и мечтать не смела.
Стоит ли говорить, что поцелуи с Рустемом меня уж точно никак не влекли к себе; я скорее боялась такого шага от него. Действительность не оправдала моих ожиданий; мне не было неприятно или унизительно.
Паша уже ушел в дом, а я промедлила в саду, пытаясь собрать мысли и волнения воедино. Легкое успокаивающее дуновение вечернего прохладного воздуха приятно касалось лица. А я снова и снова возвращалась мыслями к тому моменту, когда он поцеловал меня. Пыталась понять свои ощущения.
Это совершенно точно не было противно; я слыхала, что многие мужчины крайне грубы, и подсознательно ожидала, что таков и паша. У него сильный и решительный характер, он суров и жесток, поэтому, кажется, логично было предположить, что он так же настойчив и суров и с женщинами. Однако действительность оказалась совсем другой; он был очень нежен и осторожен. Впрочем, эта нежность и осторожность сопутствовала всем его словам и поступкам, обращенным ко мне.
По телу прошли мурашки: в саду изрядно похолодало. Медлить дальше было неподобающим поведением, и мне пришлось вернуться в покои, где меня встретила уже уезжающая Шах-султан.
Тетушка полдня пыталась убедить меня, что я не обязана терпеть брак с Рустемом, и что рабы должны подчиняться нашим желаниям и делать нашу жизнь приятной. Ее вмешательство вызвало мой гнев, и поэтому я была весьма довольна, что мы разыграли сегодняшний спектакль перед нею. Да, определенно! Я склонна простить паше его вольность; она была своевременно, я поняла это тотчас, как увидела перекошенное лицо тетушки. Чтобы дополнить эффект, я навела на себя мечтательный вид и рассеяно отвечала невпопад самым медоточивым голосом, а однажды даже ненароком прижала пальцы к губам, словно вспоминала только что произошедшее. По ледяному тону тетушки было ясно, что она совершенно зла; ее план не удался. Вместо несчастной Михримах, которую злая мать продала в собственность грязному рабу, она увидела прекрасную и влюбленную в своего заботливого мужа меня. Еще бы ей не огорчиться! Зря она надеялась рассорить меня с матушкой, не бывать этому!
Я торжествовала. Шах-Хубан уехала с самым кислым выражением лица – конечно, она пыталась держать достойную мину, но мне-то были понятны ее ужимки!
…с Рустемом мы пересеклись за ужином. Он не улыбался, как это бывало обычно, а больше смотрел с тревогой – ждал ссоры. Нужно было бы оправдать его ожидания, но финал разговора с тетей привел меня в слишком благодушное расположение духа, а прохладный мятный шербет приятно холодил язык. Ругаться не хотелось.
