Текст книги "Покорение Михримах"
Автор книги: Мария Берестова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
– Не беспокойся, паша, – великодушно сказала я, – скандала не будет. Ты сегодня очень помог мне расстроить планы моего врага.
Он, наконец, вернул на лицо свою обычную улыбку и поправил:
– Нашего врага, госпожа. Не забывайте, что мы на одной стороне.
Я выбрала на блюде прекрасное медовое пирожное, попробовала, и только потом ответила:
– Я начинаю к этому привыкать, Рустем.
* * *
Я ушам своим не поверил, когда Михримах сообщила, что сегодня вечером к нам на ужин прибудут повелитель с Хюррем-султан. За те недели, что длился наш брак, госпожа всячески избегала оказываться со мной на людях; особенно она избегала матери, опасаясь ее проницательности. И вдруг – подумать только! Целый вечер она будет улыбаться мне влюблено; я был окрылен.
Повару были даны особые распоряжения; покои украсили тонкими зелеными шелками и вышитыми подушками. Весь день шли приготовления к ужину.
Госпожа была прекрасна невыразимо; от ее изумрудного наряда и глаза стали отливать в зелень. Невозможно не залюбоваться. У нее удивительные глаза, в которых сошлась небесно-стальная сила глаз султана и мягкое болотное очарование глаз Хюррем-султан.
…но вот и пришли высокие гости! Султан доволен; улыбается. Взгляд так и сияет – так дорога ему дочь. Хюррем-султан прочитать сложнее; за приветливой улыбкой может прятаться многое. В присутствии султана она всегда кажется глуповато-наивной; но от ее наблюдательности не укроется ни одна деталь. Готов спорить на что угодно, она уже вычислила, что подушки принесли специально к их приезду, вон тот салат с медовым соусом обычно в нашем доме не готовят, а Михримах…
Хм. Не зная Михримах, я бы подумал, что она всерьез влюблена в меня. Она так часто поглядывала на меня, словно спохватывалась и переводила взор, снова поглядывала; она так нечаянно задевала мою руку своей тонкой ручкой, мило краснела и посылала извинительные взгляды матери; она так светилась изнутри каким-то совершенно ей несвойственным счастьем… что я клялся и божился внутри себя, что сделаю эти наигранные чувства правдой, чего бы мне это ни стоило!
Я наслаждался каждой секундой. Как она медлила, прежде чем отвести взгляд, если мы нечаянно встречались глазами! Это было так непривычно и волнительно… Как она подхватывала мою фразу, показывая, что вполне разделяет мои мысли – даже у меня создавалось впечатление, будто мы не раз обсуждали с ней наедине затронутые темы!
Не будь я влюблен в нее всем своим существом – влюбился бы смертельно и непоправимо.
Не знаю, зачем ей понадобился этот ужин; но сейчас, под легкие дуновениями залетающего в окно вечернего ветра, я словно замедлено видел все ее плавные жесты и очаровывался все сильнее.
Лишь чуть холодило мое сердце предчувствие конца: все это богатство – только на один вечер.
И этот вечер, как ни пытался я промедлить, закончился. И повелитель, и Хюррем-султан – оба были крайне довольны. Поклонившись напоследок уходящим гостям, я обернулся к Михримах.
Она снова присела на подушку:
– Хочу шербет допить, – улыбнулась и пригласила присесть с нею.
Это показалось мне чудом; мы сидели вместе еще с четверть часа и пили шербет.
Это было иначе. Она уже не была такой игривой и влюбленной, как показывала себя за ужином. Она была тихой и спокойной, но и в ее спокойствии чувствовалась некоторая нежность, непохожая на ее обычную отчужденность.
Время опять словно замедлилось; мы почти ни о чем не говорили, но пару раз она посмотрела на меня с улыбкой – и это было во много раз ценнее тех знаков расположения, которые она выказывала мне за ужином.
За эти пятнадцать минут небывалой близости – первой близости между нами! – можно было отдать жизнь.
Глава шестая. Обволакивающее молоко
* * *
Я так и эдак вертела в голове мысли о Рустеме-паше, но ничего дельного не могла вывести из них.
Должна признать, он меня заинтриговал. Я совсем не такого ожидала от него, но совместная жизнь показала, что он не таков, как рисовался перед моим внутренним взором. Это требовало осмысления.
Я не могла отказать самой себе в признании: ему удалось добиться моего расположения. Еще месяц назад мне казалось такое невозможным, но теперь я видела, что во многом была предубеждена.
Рустем появился в моей жизни еще в детстве, и я воспринимала его как конюха, что накладывало свой отпечаток. Он относился к людям низшего сорта, к рабам в услужении, да еще и к тому типу рабов, который вызывает презрение – рабочая сила, отсутствие ума и образования, грубость и грязные манеры.
Я воспринимала его именно таким, но, кажется, он таким не был совсем. Конечно, я догадывалась, что он неглуп: матушка не связалась бы с глупцом, а отец не возвысил бы глупца до такого высокого поста. Но я никак не ожидала, что он достаточно хорошо образован и склонен иметь глубокий взгляд на мир.
Сейчас смешно и неловко было вспоминать, как я опасалась перед первой брачной ночью, что он окажется грязен и неухожен. Я уже достаточно изучила привычки паши, чтобы понять, какой он заядлый чистюля.
Что касается суровости и грубости манер, то тут я не могла позволить себе быть несправедливой: факты настойчиво свидетельствовали, что ко мне паша относится с особой бережностью и уважением.
…мягкие нитки послушно скользили под пальцами, а мысли были крайне далеки от вышивки. С удивлением я подходила к пониманию, что паша не такой уж плохой вариант для супружеской жизни, как мне казалось раньше. И я определенно начинаю ему симпатизировать.
Правда, не в те минуты, когда из уст его истекает розовый сироп похвал к моей несравненной особе. О своей несравненности я прекрасно осведомлена; наблюдать донельзя глупое выражение на его, вообще-то, умном лице не очень приятно. Но вот уже несколько раз я ловила пашу на совсем другом выражении – живом, задорном и крайне непривычном. Иногда это живое словно прорывалось наружу, и мне ужасно хотелось понять, случайность ли это – или и вправду скрыто в нем?
Мне хотелось узнать его лучше. Понять, что он за человек. Мне нужно было понять его, чтобы успокоиться.
Но как это сделать? Я всегда избегала его; он не навязывал мне своего общества. Можно ли изменить это обыкновение?
Я боялась, что он увидит за этим слишком многое и неправильно поймет мои намерения; я только хочу чуть лучше узнать человека, который стал моим мужем, ничего больше!
Попасть в неловкую или стыдную ситуацию было молим страхом, но я не привыкла идти на поводу у страхов. Я – Михримах-султан, и я всегда хорошо знаю, чего хочу!
И однажды вечером я решилась и попросила Гюльбахар передать паше, что я буду рада, если он разделит со мной вечернюю трапезу на террасе. Мягкий цветочный аромат, теплый вечер, легкие облака – что еще нужно как фон для приятной беседы?
Но лишь Гюльбахар вышла – я тут же почувствовала волнение, смущение и горячее желание отказаться от этой идеи. Что он подумает обо мне? О Создатель!
Потом мне пришла в голову еще более стыдная мысль: а если он откажет?
Мало ли, какие у него дела! Он важный паша, вполне возможно, что его вечер расписан по минутам!
Я умру от унижения, если он откажет, это точно!
…я успела основательно накрутить себя, и мне казалось, что прошла целая вечность – хотя на деле только-только успели принести ужин – как он пришел.
– Госпожа, – поклонился он со столь уже привычной улыбкой.
Присел со мной за стол и с озорным видом уточнил:
– Признавайтесь, по саду прогуливается не иначе как Хатидже-султан?
Его вопрос основательно сбил меня с толку, из головы вылетели все заготовки, и я, к большому своему смущению, не нашлась с ответом – да и не поняла вопроса.
Очевидно, это отразилось на моем лице, потому что все с той же доброжелательно-веселой улыбкой он пояснил:
– Я предположил, что вы снова хотите кому-то показать нашу семейную идиллию; кажется, только Хатидже-султан еще не видела, как мы счастливы и влюблены друг в друга!
Я смутилась непереносимо; конечно! Что еще он мог подумать? Он решил, что мне снова нужно сыграть любящую жену, потому я и позвала его. Почему-то меня задело, почти оскорбило такое предположение – хотя у него были все основания сделать такие выводы.
Уже открыла было рот, чтобы ответить что-то резкое и тем выпустить наружу свою обиду, но зацепилась взглядом за его лицо. Привычная улыбка всегда перетягивала на себя внимание; но впервые я увидела, что глаза его не улыбаются – в них стоит горечь.
Я не могла сделать вдох; сердце пропустило удар.
Впервые я поняла, как мучительно и унизительно для него сложившееся положение вещей в нашем браке.
– Госпожа? – вырвал меня из мыслей его обеспокоенный голос.
Он подался вперед, коснулся моего рукава, скользнул пальцами по жемчужной отделке. Кажется, от него не укрылось мое смятение, и он ощутимо встревожился; мне стало еще более неловко.
Я постаралась улыбнуться беззаботно, но вышло плохо, я сразу это почувствовала.
– Я просто хотела попить с тобой топленого молока, – постаралась я ответить легкомысленно и непринужденно.
Лицо его застыло; кажется, мне не очень удалась непринужденность.
– Да, конечно, – ответил он каким-то деревянным голосом и принял из моих рук заготовленный бокал с подогретым топленым молоком – мое любимое лакомство. – Почту за честь, госпожа.
Вся веселость, нарочная или нет, спала с него. Он, кажется, серьезно побледнел. Я лихорадочно перебирала свои слова и действия, пытаясь понять, чем вызвана такая перемена – разве я сказала что-то такое…
О Всевышний!
Да он же решил, что я хочу его отравить!
И стать счастливой вдовой, вестимо.
…было горько невыносимо, непереносимо.
– Я просто люблю топленое молоко, Рустем, – безжизненным голосом заметила я. – Ты просил меня научиться доверять тебе; могу ли я просить о такой же услуге с твоей стороны?
Краски вернулись на его лицо. Он ненадолго прикрыл глаза, видимо, собираясь с мыслями и овладевая собой. Потом улыбнулся и пригубил напиток.
Мне так и не пришлось воспользоваться непринужденными заготовками; он первым начал простую и интересную беседу. К моему удовольствию, он сам начал рассказывать о себе то, о чем я хотела и не решалась спросить, – откуда он, как и чему учился, чем интересуется. Беседа вышла куда живее и увлекательнее, чем я ожидала.
Только уже перед сном, убирая жемчужные заколки с волос, я поняла, почему нам удалось так славно поговорить.
Он был к этому готов.
Заранее решил, что скажет, как поведет нить рассказа, о чем спросит.
Он полностью выстроил этот разговор – в первый же момент, как я позволила ему просто поговорить со мной.
Это открытие вызвало у меня некоторое раздражение – как будто не я сама хотела узнать его лучше, а он заманил меня в ловушку и поймал на любопытство. С другой же стороны, я чувствовала себя несколько некомфортно из-за того, что раньше не стремилась познакомиться с ним.
Я снова ловила себя на противоречии, и это тревожило, и волновало.
Долго ворочалась на своем мягком меховом покрывале и не могла уснуть, вспоминая сегодняшний вечер и то, что заметила в нем, то, что не выходило наружу, но читалось во взгляде и мимике.
Он удивил меня, и очень.
* * *
Долгожданный сдвиг в отношениях произошел, когда я уже и не надеялся на сближение. Я все-таки не прогадал, когда поставил на любопытство. Мне удалось ее заинтриговать – и вот, она сделала небольшой шажок мне навстречу, чтобы приглядеться получше. И тут уж я не сплоховал, сумел подать себя так, чтобы загадать ей еще больше загадок. В чем не откажешь упрямице-Михримах – теперь она точно не отсидится в сторонке, будет изучать меня, пока не успокоится.
Мое дело – чтобы это взаимоизучение заняло всю жизнь.
Я чувствовал большое воодушевление и прилив сил после нашего первого настоящего разговора. Ей явно понравилось беседовать со мной, и я оставил в разговоре достаточно зацепок, чтобы ей захотелось вернуться к беседе. Теперь важно не спугнуть. Дать ей осмелиться подойти ближе.
…я не ошибся в своих прогнозах. Она сама пришла в мой кабинет на следующий же вечер. Обычно это время мы проводили порознь, и я использовал его для чтения; так было и сейчас.
Чуть смутившись на пороге и не желая объяснять, почему она пришла, Михримах тут же зацепилась за мою книгу как за предлог для разговора.
Это были диалоги Платона, и читал я их в латинском переводе.
– Как жаль, что я не знаю латыни, – вздохнула Михримах, поглядывая на меня из-под ресниц, – я успела в детстве изучить итальянский вместе с Мехмедом, но латынь он учил уже отдельно.
Я слету уловил ее мысль и протянул ей книгу:
– Если вы позволите, госпожа, я мог бы научить вас!
– Буду очень признательна! – разулыбалась она улыбкой столь искренней, сколь я ни разу еще у нее не видел. – Можно ли начать сейчас? – нетерпеливо притопнула она ножкой в бежевой, расшитой жемчужинками туфельке, листая книгу с жадным интересом. – Слова кажутся мне понятными!
– Знание итальянского вам очень поможет при освоении латыни, госпожа, – пояснил я. – Итальянский произошел от народной латыни и сохранил многие корни и грамматические показатели.
Не прошло и пяти минут, как Михримах с жадной непосредственностью потребовала бумагу и перо, выгнала меня из-за моего стола и принялась записывать мои объяснения. Глаза ее горели; мне было сложно сосредоточиться на латыни, так прекрасна она была!
Кто бы мог придумать использовать уроки латинского языка для того, чтобы понравиться женщине?
Только с моей Михримах могло сработать столь странное средство соблазнения!
В своей жажде знаний она напрочь забыла о холодности и дистанции; говорила со мной запросто, смотрела прямо, улыбалась открыто.
Я чувствовал себя совершенно счастливым.
…теперь она сама заходила ко мне каждый день. Я и подумать не мог, что найду в ней столь усердную ученицу – эта черта ее натуры была ранее скрыта от меня. С удивлением каждый день я открывал себе ее ум – совсем неженский, готовый к логичным стройным рассуждениям. Это совершенно точно не было качеством, которое мы обыкновенно ценим в женщинах; и сперва я был несколько обескуражен, столкнувшись с ее ясными рассуждениями, недюжинной памятью и аналитикой. Должен признать, что пару вечеров я провел в унынии, не умея справиться с тем, что обнаружил в ней.
И только еще через пару занятий меня осенило ясное и простое соображение: я могу найти в своей супруге равную мне личность.
Это было открытие, далеко не рядовое и удивительное в своей очевидности. Однако раньше мне и в голову не приходило смотреть на женщин как на потенциально равных мне. Да, женщину должно уважать, женщиной нужно восхищаться, и с нею стоит быть бережным. Эти создания удивительно хрупки и неприспособленны к жизни. Женщина, конечно, обладает сознанием, Создатель наделил ее душой, но в остальном она близка детям и животным. Разве же можно ожидать от этого слабого эфемерного создания, что оно сможет хоть в чем-то приблизиться к уровню мужчины?
Но моей жене удалось меня поразить. Я с удивлением открывал для себя ее ум – и убеждался все полнее, что он ни в чем не уступает мужскому. Она в своей способности мыслить так же сильна, как и я; а значит, я могу обрести в ней надежного союзника.
Не в силах справиться с удивительностью своего открытия, я стал пытаться завести с ней беседы не только о латыни. Но и в других чисто мужских темах разговора она показывала себя как человек понимающий, рассуждающий, умеющий вникнуть в суть ситуации.
Время шло, и я все настоятельнее чувствовал свою потребность высказать ей мое восхищение ее умом; но как это сделать, чтобы не оскорбить ее? Прилично восхищаться женской красотой и изяществом; но сравнить женщину с мужчиной – разве не будет для нее оскорблением?
Я маялся несколько дней, но неожиданно она сама дала мне повод высказать мою мысль.
Это случилось после бурного обсуждения реформ Лютера, где мы не сошлись во взглядах, но она весьма доходчиво и рассудительно приводила аргументы, которые, хоть и не переубеждали меня, тем не менее вызывали уважение.
Она вдруг прервалась в своей горячей аргументации, улыбнулась:
– Впрочем, давайте закроем эту тему, – помолчав, с той же улыбкой добавила: – Вы первый человек, паша, с которым я могу так прямо обсуждать столь интересные вопросы.
Я счел случай подходящим и решился, высказав наконец:
– Госпожа, не прогневайтесь, но вашим умом я восхищен даже в большей степени, чем вашей красотой! Вы удивительны; ни разу не встречал в женщине ум столь глубокий, чтобы не уступал мужскому!
Выговорив это, я тут же испугался своей почти грубой откровенности; но она лишь смущенно потупилась, потом ответила:
– Мне очень радостно это слышать, паша, – потом встала, собираясь уйти, но вдруг приостановилась возле меня, сама, первой взяла мою руку в свою, сжала ее, быстрым, словно украденным движением дернула наверх и прижала мою ладонь к своим губам, столь же быстро отпустила и, взметнув молочным шлейфом своего платья, выбежала раньше, чем я успел что-то сказать или сделать.
Звук ее спешащих шагов отзывался в моем колотящемся сердце.
Кажется, я нашел к ней ключик там, где и не думал искать. Быть признанной и принятой – неужели так просто?
Глава седьмая. Закатные волны
* * *
Не могу сказать, чтобы очень уж хорошо знала мужчин. Откуда дочке султана их знать? Мне не положено было с ними общаться. Отец и братья – вот мужчины из моего окружения. А если и попадет в поле моего зрения кто – так только слуга, человек, не только своим положением, но и уровнем развития бесконечно далекий от меня.
Тем не менее, я привыкла знать о себе, что я очень красива, и что любой мужчина непременно будет очарован мною. Поэтому и чувства Рустема-паши ко мне не были удивительны – конечно, он не мог не попасть под обаяния моей красоты.
Но этим дело не ограничилось – он увидел нечто большее во мне. Он увидел мой ум, мою личность – и восхитился ею!
…это потрясло и взволновало меня до глубины души. Знакомые мужчины не держали меня за равную – для отца я была малышкой-дочкой, Мехмет видел во мне младшую сестренку, которую нужно опекать, Селим и Баязед тоже в первую очередь отмечали, что я девчонка, а значит, по определению слабее и ниже их по статусу.
Матушка больше других знала мой характер, но и в ее отношении ко мне было много снисхождения: она видела и продолжала видеть во мне ребенка, не желая замечать и признавать, что я выросла.
Рустем был первым, кто увидел не ребенка, не женщину, не красавицу-дочь султана, – а меня, меня-настоящую.
Мое потрясение было несказанно. Я не могла осознать, как это может так быть? Как кто-то может видеть и понимать меня? Я привыкла быть замкнутой в своем одиночестве, скрывать свои мысли, не выдавать своего ума – матушка с детских лет приучила меня, что женщине должно казаться наивной глупышкой с мужчинами.
Я не желала понравиться Рустему, но привычка скрывать свой ум так въелась в меня, что я пыталась быть глупышкой и с ним. Лишь жажда новых знаний, лишь понимание, что он может научить меня многому, приоткрыли эту маску и вывели меня-настоящую на поверхность.
И он увидел, и принял, и понял!
Это были совершенно незнакомые мне чувства. Я обрела человека, с котором могла говорить обо всем! Наука и политика, религия и языки – для нас не было запретных тем. Он с одинаковым уважением выслушивал мои аргументы обо всех тех вещах, в которых женщине смыслить не пристало. Он говорил со мной на равных, как со взрослой, как с мужчиной, и я чувствовала большой прилив воодушевления. Перед собой не имеет смыла лгать: Рустем-паша оказался даже умнее меня. Но я вполне прощала ему это: в конце концов, он и прожил в два раза дольше. Зато теперь он может научить меня тому, что знает и понял сам!
Беседы с ними были удивительны; я никогда и ни с кем не вела таких разговоров. Я могла высказать свои мысли и суждения, не боясь быть осмеянной или отвергнутой. Наши разговоры были такими яркими и живыми; и он явно получал от них столько же удовольствия, сколько и я.
Теперь я ждала вечером с нетерпением, и сразу спешила к нему, чтобы после урока латыни начать или продолжить интересный разговор. Было так забавно – пока он объяснял мне нюансы языка, то расхаживал по кабинету, бурно жестикулируя. Но после урока, когда приходило время разговора, он пристраивался на краешек своего стола из красного дерева, чтобы иметь возможность смотреть на меня. Он выглядел крайне забавно, и по его виду казалось, что нет ничего удобнее, чем сидеть на столе. Иногда у меня возникало искушение и самой попробовать, но я отметала такие несерьезные мысли – выбор паши был обусловлен отсутствием в его кабинете второго кресла.
Должна отметить, что и то единственное, обитое алой тканью кресло, которое узурпировала я, не отличалась большим удобством. Жесткое и сделанное под мужскую фигуру, оно казалось мне весьма посредственным, но пытаться протащить в кабинет паши что-то другое казалось мне неудобным – в конце концов, я и так выжила его из наших покоев, наводить свои порядки еще и в этой маленькой комнатушки было бы слишком.
Не знаю, что предполагалось сделать в этой комнате изначально, но, когда в нашу первую брачную ночь между нами установилась эта форма отношений, паша оборудовал ее под свои нужды – притащил откуда-то стол, кресло и узкую тахту. Здесь он работал и спал, и успешно не попадался мне на глаза первые недели нашего брака.
…постепенно наши разговоры становились все длиннее, а вот жесткое кресло меняться не торопилось. Посидев на нем хоть часок, я начинала ерзать от неудобства. В конце концов, мне надоело с этим смиряться, и в один из вечером я решительно встала и последовала к тахте. Там нашлись удобные подушки, и я устроилась с полным комфортом, не позабыв сдержанно высказать свое недовольство стулом – а то мало ли, как паша мог истолковать мой демарш.
Он засмеялся на мои жалобы на кресло; я, очевидно, позабавила его своим решением проблемы. Однако новым неудобством стало разделяющее нас теперь расстояние – беседовать так было не слишком приятно. Я только хотела предложить паше самому оценить все недостатки его кресла по достоинству и притащить его поближе ко мне, как он сам нашел весьма неожиданный выход из ситуации – попросту устроился прямо на полу у моих ног! Впрочем, не касаясь меня.
Я была смущена и взволнована; это было крайне неловко. Но, как выяснилось, так говорить стало и впрямь гораздо удобнее. Из этого положения было и сподручнее разглядывать весьма богатую мимику паши – а мне, признаюсь, из-за этой самой мимики очень нравилось смотреть на его лицо, когда он говорит. Поэтому мне даже в голову не пришло подать ему какие-нибудь другие идеи по поводу нашего обустройства. И теперь наши вечерние разговоры проходили именно так – я устраивалась на его тахте, а он усаживался рядом на пол.
…я не смогу назвать момент, когда он впервые в таком разговоре взял меня за руку. Кажется, это было в тот раз, когда я впервые рассказала ему, как я узнала о мнении Малкочоглу обо мне. Кажется, он хотел этим жестом поддержать меня; и ему удалось. Хотя я знаю, что он весьма ревновал меня к Бали-Бею, в этот момент он явно сочувствовал моему тогдашнему горю.
– Он слепец, госпожа, – горячо уверял он, гладя мою ладонь своим большим пальцем, – какой же вы ребенок? Вы умнее и разумнее многих зрелых мужчин, в том числе и этого глупца!
Его слова бальзамом лились на мое израненное сердце, и я и не подумала отнимать руки.
…в какой момент я впервые решилась погладить его по волосам? Наверно, это было тогда, когда он рассказывал историю своей семьи; мне было неизмеримо жаль того мальчишку, каким он был тогда.
Я сама не заметила, как так произошло, что мы настолько сблизились; но вот уже часто бывает, что он не просто сидит рядом у моих ног, а кладет свою голову мне на колени, а я глажу его волосы и любуюсь теми выражениями, какие он придают своему лицу, рассказывая что-то серьезное или смешное, грустное или занимательное.
Эти минуты близости были так приятны мне, что я всячески старалась растянуть разговор на подольше. Мои хитрости были так незамысловаты и прозрачны, но он словно не замечал этого, и легко позволял завлечь себя в более длительную беседу.
Когда мы впервые заболтались до глубокой ночи, я очень смутилась и даже испугалась. По негласному соглашению мы обсуждали любые темы на свете, но только не наши отношения. Мне было страшно, что он увидит в моем желании продлить разговор что-то большее.
Но он, как всегда, оказался на высоте. Деликатно заметил, что пора бы уже и ложиться спать, после чего проводил меня до моих покоев, напоследок галантно поцеловав мне руку и пожелав добрых снов.
С тех пор я часто засиживалась у него до ночи. Он всегда провожал меня; зачастую мы продолжали разговор уже в дверях моих покоев. Однажды мы все никак не могли остановиться – спорили о первичности материи и духа – и так и простояли в дверях с полчаса! Он рассмеялся, когда заметил это, и заявил:
– Знаешь, Михримах, кажется, нам пора бы уже начать жить в одних покоях!
Я ужасно покраснела, скомкано попрощалась и поскорее прикрыла двери.
Больше он к этой теме не возвращался, а разговоры в дверях перестали быть долгими. И, возможно, это вызывало у меня сожаления
Странно было понимать, что мне грустно прожить хоть день без привычной беседы – а такое случалось, ведь паша занимал слишком важный государственный пост, и порой приносил свои бумаги домой – работать. Тогда, конечно, никаких уроков и бесед – он до глубокой ночи с головой уходил в дело. Думаю, это одна из причин, по которым отец так ценил его – умение вникнуть в каждую мелочь и скрупулезно просчитать каждый ход.
Обычно в такие дни я и не заходила к нему; но вчера мы так интересно обсуждали судьбу Клеопатры, и мне пришли в голову новую аргументы, и очень хотелось обсудить. Поэтому я рискнула – вдруг у него найдется свободная минутка?
– Михримах! – он улыбнулся и встал, завидев меня, потом пошуршал бумагами на столе: – Прости, я сегодня весь в работе.
Я скорчила тщательно натренированную перед зеркалом мордашку «госпожа изволит выражать свое огорчение Вселенной». Сработало!
– Просто посидишь со мной? – предложил он, и по лукавому блеску в глазах и выгнутой дугой брови я поняла, что он что-то задумал; но отступать было поздно, – да и не хотелось.
– Посижу, – согласилась я.
С непередаваемой игрой мимики он немного выдвинул кресло из-за стола, сел и приглашающе похлопал рукой по своему колену, глядя на меня с насмешливым выражением лица, которое я уже уверенно расшифровала как «полно, ты не осмелишься!»
Я знала, что он использует такое выражение для провокации; но отступить? Презрительно фыркнув и расправив плечи, я гордо продефилировала к нему и устроилась на предложенном месте.
В детстве мне случалось сидеть на руках у отца; но это было так давно и совсем по-другому! Я постаралась все-таки держаться от Рустема подальше, села на самый краешек его колена, поэтому поза получилась неудобной и неустойчивой. Он мой маневр понял и оценил хмыканьем, приобнял свободной левой рукой, давая дополнительную точку опоры, и вернулся к своей работе.
Через пару минут я поняла, что сидеть так – крайне неудобно, но пытаться поерзать и устроиться лучше казалось совсем уж ужасным. Довольно и того, что этот шайтан заманил меня в такое положение!
Вздохнув, я с тоской поглядела на ряды ровных знаков, которые он выводил своей кистью; судя по количеству документов, работы там море.
Наверно, у меня бы все тело затекло, но вдруг Рустем тяжело вздохнул, разыграл лицом пантомиму «за что Создатель послал это на мою голову?» и, не глядя на меня, продолжая выводить свою вязь, ворчливо заявил:
– Серьезно, Михримах, я не ифрит и даже не гуль. С тобой не случится ничего непоправимого, если ты все-таки осмелишься прижаться к моей груди.
Кожей чувствовала, как все мое лицо залила краска смущения. Но он специально не смотрел на меня, чтобы не смущать еще сильнее, и это меня ободрило, и я все-таки решилась последовать его совету и придвинуться поближе.
Так и впрямь оказалось очень удобно, а еще – тепло, а еще – уютно, а еще – любопытно, ведь теперь мне хорошо было слышно и его дыхание, и стук сердца, а я никогда раньше такого не слушала!
Дышал он легко и размеренно, а вот сердце билось быстро и гулко.
* * *
Пугливая и недоверчивая Михримах все-таки начинала привыкать ко мне. Та стена отчуждения, которой она окружила себя, приоткрылась, и я был допущен в ее внутренний мир – возможно, я был первым человеком, которого она пустила к себе в душу. Я чувствовал огромную ответственность из-за этого, и старался не навредить ей, быть максимально деликатным. Мне было страшно ранить ее, а еще страшнее – лишиться того доверия, которое она мне дарила.
Я уже получил от нее гораздо больше, чем ожидал. С нею можно было говорить как с самим собой; она все понимала и не осуждала. Никогда раньше я ни с кем не делился своими сокровенными мыслями; с нею это получалось так легко и непринужденно, словно так и должно было быть. Я даже страшился этой близости: я слишком многое ей открыл, слишком глубоко в себя впустил. Она может причинить мне нестерпимую боль, если захочет; ее предательство меня сломает.
Но я доверился ей.
Наши отношения развивались не так, как мне думалось раньше. Сперва мне казалось, что главное – вызвать в ней чувство, пробудить желание, добиться супружеской близости. Это было для меня важно и сейчас, но перестало быть самоцелью. Та близость, которая установилась между нами теперь, была более сокровенной и важной, но при этом казалась такой хрупкой и уязвимой! Я боялся потерять эту близость, поэтому не торопил события.
Уже очевидно было, что я приятен ей, что она ищет моей нежности и с радостью принимает ласку; я мог бы соблазнить ее, если бы решил. Но я боялся поспешить и сломать ее доверие.
Я принял решение ждать, чтобы она сама решилась на последний шаг в нашем сближении; но, о милосердный Творец, как же она была медлительна и робка на этом пути! Кажется, сама мысль о том, чтобы прикоснуться ко мне ее пугала своей откровенностью – самые невинные касания, и те вгоняли ее в краску и обращали в бегство!
Приходилось постоянно напоминать себе о ее молодости, неопытности, неумении выстраивать отношения с мужчиной, доверять ему. В браке она раскрылась для меня с такой стороны, какой я и не подозревал в ней. Решительная и смелая госпожа, которая всегда знает, чего хочет! Кто мог ожидать найти в ней эту робость и пугливость?
Порой я позволял себе немного провоцировать ее, и это несколько сдвигало процесс с мертвой точки.
Однажды в прекрасный теплый день я предложил ей прокатиться к морю. Она, как всегда, когда речь заходила о прогулке верхом, замялась. Хоть я научил ее управлять этим страхом, все же он был еще силен в ней. Недолго думая, я решил, что это хороший шанс немного сблизиться, и предложил ей взять ее к себе в седло.
