Текст книги "Темная сторона Москвы"

Автор книги: Мария Артемьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

И ошиблись.

В течение февраля и до середины марта на злосчастном Золоторожском мосту были найдены замерзшими шестеро гимназистов мужской гимназии на Елоховской улице. И все – завсегдатаи Ухажерского катка. Помимо Аркадия Баранова, это были: Андрей Киселев по прозвищу Кисель, Иван Засохин, лучший конькобежец школы, Лева Дитштейн, знаток алгебры, Константин Марежич и Станислав Василенко.

Все шестеро нашли свою смерть в ледяных оковах.

Седьмым должен был стать Валька Воробьев.

Если бы не его детское сознание… Валька, при всей своей испорченности, был еще настолько мал, что легко верил в самые фантастические глупости, над которыми посмеялись его более старшие приятели.

* * *

Когда однажды вечером после памятной встречи с часовщиком Краузе вся компания Аркадия и Киселя развлекалась на катке, выслеживая симпатичных девушек, Валька Воробьев был с ними.

Играла живая музыка, разноцветные огни сочными пятнами размазывались по искрошенному коньками льду и многократно отражались в ярко начищенной меди духового оркестра. Подмораживало; в воздухе летали сухие белые крупинки и от порывистых движений ветра словно секли лицо крохотными розгами.

– Смотри-ка! Вон, вон! А?! – указывая Аркадию пальцем, завелся Кисель. Охота на красивых девушек его возбуждала.

– Я ее догоню! – пообещал Аркадий и понесся по кругу, выплетая размашистые «змейки» и «восьмерки», далеко вперед выбрасывая длинные ноги и отмахивая такт рукой.

– За кем это он? – удивленно спросил рыхлый Лева, обращаясь к Костику и Киселю. Но те на него не смотрели. Они хихикали, глядя на Аркашу.

– А она ничего… Фигуристая. Ну, как, спорим: закадрит? – сказал Костик.

– Да ясно как божий день, – Кисель спорить не собирался. Оба знали, что красивого Аркадия девушки обожают.

Аркадий догнал девицу, взял ее под руку, и какое-то время они разговаривали, стоя на льду среди катающихся. Мальчишкам, смотревшим с противоположной стороны катка, яркий прожектор мешал как следует разглядеть лица. Судя по всему, Аркадий и красотка поладили.

Они встали в пару и сделали несколько кругов. После чего Аркаша повернулся и помахал рукой своей компании.

– Ну, все, закадрил. Я ж говорил! – буркнул Кисел. – Провожаться пойдут. Ничего интересного!

– Везунчик, – кивнул Костя.

– А что, а кто это с ним? А куда они идут? – сгорая от любопытства, спросил Валька Воробьев. Он не очень хорошо стоял на коньках и почему-то надеялся, что Аркадий ему покажет нужные приемчики.

– Тебе какое дело, салага? – обозлился Кисель. Валька прыгнул в сторону от занесенной над ним воспитательной руки Киселя, споткнулся и упал. Сидя на льду, – Киселю лень было нагибаться, чтобы закончить начатое, – Валька хихикнул и, приставя козырьком ко лбу руку в разорванной варежке, вгляделся в уходящих с катка Аркадия и незнакомую девушку. Девушка, словно почуяв его взгляд, обернулась. Вальке вскрикнул от неожиданности: он узнал это бледное лицо и стройную фигуру.

– Это же она, – пробормотал он. – Это она! – закричал Валька.

– Да кто она? Не голоси! – прикрикнул суровый Кисель.

– Она. Софья Краузе. – Неизвестно почему, но Валька вдруг отчетливо ощутил, как его до костей пробирает ледяная дрожь; могильный холод, от которого не спрячешься и не согреешься.

– С ума сошел? Она инвалид, дурила ты! Выяснили уже, – скучным голосом сказал Кисель.

Вальку осенило:

– Значит, это та, другая! Ледяной истукан! Ходит… Как Аркаша не видит, что это она? Забыл он, что ли?!

– Молчи, дура-салага!

И суровая рука Киселя все-таки настигла Валькину макушку.

* * *

После смерти Аркадия Баранова Валька забросил коньки в самый дальний угол под диван и больше ни разу не навещал Ухажерский каток на Чистых прудах. Он страшно боялся, что Ледяная Дева в конце концов придет и за его жизнью. Ведь она мстила за обиду ее двойника – Софьи Краузе.

Валька пытался предупредить товарищей… Но они над ним только посмеялись.

Неизвестно, как Ледяной Деве удавалось отводить глаза своим жертвам, но, очевидно, ей это было легко: ни один из мальчишек, встретившись с ней, ничего не заподозрил. К началу весны все обидчики Софьи были уже мертвы.

Валька успокоился только тогда, когда с дома у Чистых прудов сняли вывеску Краузе. А случилось это только в конце марта. Часовщик и его дочь навсегда покинули город, когда зазвенела первая капель и повеяло весной. Спустя неделю ледоход вскрыл реки, и о катках и зимних забавах забыли все.

Валька надеялся, что вместе с холодами ушла навсегда и Ледяная Дева.

И она, конечно, не должна вернуться.

Всякое однажды сотворенное зло кратковременно, как порыв ледяного ветра.

Но вот сам ветер…

Он, как известно, «возвращается на круги своя».

Портрет неизвестной у окна

Третьяковская галерея

В 1864 году на святочную неделю в доме у московского выборного и мецената Василия Ивановича Якунчикова после веселого праздничного застолья между гостями завелся разговор о различных суевериях, связанных с картинами.

Хозяин дома – известный любитель искусств – показывал обществу свою знаменитую коллекцию живописи, по мнению большинства – изрядную и подобранную со вкусом.

– Странно только, что у вас нету ни одного портрета, – сказала одна из дам. – Ведь русский портрет теперь так в моде! Савва Тимофеевич Морозов, говорят, много портретов покупает для своей галереи. А вы, Василий Иванович, жанр этот, видно, не любите?

– С некоторых пор, признаться, не очень! Да и за что его любить?

– То есть как это?! – изумилась дама.

Многие из гостей тоже удивились. Но Василий Иванович отвечал со спокойной усмешкой:

– Знаете ли вы, господа, как в народе относятся ко всякого рода личным изображениям, будь то портрет или фотография? Представьте, много с этим связано всяческой мистики. Считается, что художник похищает душу изображаемого существа. В это верят, и потому избегают фотографироваться. В особенности оберегают детей.

– Да-да! Я тоже слышал, – подтвердил один из присутствующих, художник. – На Руси, особенно в среде верующих, портреты разрешали писать только с умерших людей. Так и писали – положенными в гроб. Я сам видел работы крепостных художников на Орловщине… Могу подтвердить.

– Однако! Какое жалкое суеверие, – фыркнула дама, спросившая о портретах.

Насмешливые улыбки побежали по лицам. Кто-то засмеялся. Художник и хозяин дома, напротив, оставались серьезны.

– Возможно, и суеверие, – кивнул художник. – Но среди нашего брата это народное поверье не считается совсем уж чепухой. Наоборот! Есть необъяснимые случаи. Например, история юной Лопухиной. Все вы знаете этот превосходный портрет кисти Боровиковского. А знаете ли, что Лопухина, молодая и здоровая девушка, умерла спустя ровно три года после того, как ее портрет был написан? А «Тройка» Перова? Ее даже прозвали «картина-убийца». Помните, в центре этого полотна – мальчик, тянущий сани? Перов отыскал великолепную натуру, мальчика из бедной семьи. Но, несмотря на отчаянную нужду в деньгах, мать его никак не соглашалась, чтоб с Васеньки, ее сына, портрет рисовали. Она будто предчувствовала… Сын Васенька, опора семьи. Но ее все же уговорили. И что же?

Когда Перов представил свою картину на выставке, критики были в восторге. Особенно отмечали, что глаза у мальчика на картине будто живые… Настоящий ребенок был к тому времени уже мертв, скончавшись от внезапной болезни. Картина Перова словно бы украла его жизнь.

– Матерь божья, какие страшные вещи вы говорите! – ужаснулась дама, любительница портретов.

И тут в разговор снова вступил хозяин дома, Василий Иванович Якунчиков:

– Простите, господа, возможно, я и не прав, но… Вот вы спрашивали меня о портретах. Должен признаться, у меня был однажды печальный опыт с портретом. Не хочу сказать, что целиком и полностью готов довериться простонародным объяснениям таких феноменов, но, как бы то ни было… Именно после моего странного опыта я запретил себе и своим близким приобретать для коллекции изображения людей. В особенности – незнакомых.

Позвольте, я расскажу по порядку.

Некоторое время назад, примерно около двух лет тому, ко мне обратился с просьбою один барышник. Его лавка недалеко расположена от моей арбатской конторы, и он, зная мое увлечение, иногда приносит мне показать что-нибудь из закладов, в надежде, что я куплю или хотя бы оценю. Ему нужен бывает профессиональный совет. Понятно, что чаще всего в его лавчонке всякий хлам содержится, безделушки, мелочь.

Но однажды он поразил меня, притащив действительно великолепный портрет кисти неизвестного художника.

«Откуда это у тебя, брат?» – спросил я, стараясь не выдать перед барышником своего волнения. А уж он прямо-таки впиявился взглядом, выслеживая на моем лице благоприятные признаки, чтобы воспользоваться и содрать за товар втридорога. Я его, прохвоста, знаю хорошо; та еще бестия!

Но в деле собирательства я и сам хитрый лис. Я увидал сразу, что картина – настоящий шедевр. Ничего подобного по силе и выразительности вам, господа, видеть не приходилось. Это я, как на духу, утверждаю как знаток.

Барышник сказал, что картину принес и просил продать знакомый домовладелец, отобравший ее у кого-то из своих жильцов вместо платы. «В какую цену сами поставите, дорогой Василий Иванович, в такую и забирайте», – предложил барышник. Учитывая неизвестное имя художника и туманные обстоятельства приобретения картины, я отдал прохвосту за полотно сорок рублей серебром. Притом велел найти и предоставить мне адрес домовладельца-закладчика, а также имя и адрес художника, автора картины.

Помнится, я куда-то спешил в тот день. Заплатив за картину, покупку отослал домой, а сам отправился по делам. Вернулся за полночь, ужинать не стал, но перед сном захотелось мне подняться наверх в кабинет и еще раз взглянуть на портрет. Возле кабинета я застал своего камердинера; он стоял под дверью и тревожно прислушивался. Выражение лица у него было странное.

– Что такое случилось, Тимофей? – спросил я его.

Старик перепугался.

– Ничего. Ничего. Только мне показалось… Может…

– Ну что, что?

– Мы… мычит кто-то в вашем кабинете. Или стонет.

Я расхохотался:

– Что за чепуха?! Никого там нет!

Но Тимофей мой заупрямился:

– Как же нет, – говорит, – я весь вечер прислушивался. Мычит, сильно мычит. А может, вроде как стонет… Вот уж час тому пошел. Кто бы это мог быть?

– Да говорю же тебе – никого! – Рассердившись, я отослал Тимофея и открыл дверь кабинета.

Подумал, что глуховатый старик перепутал стон с кошачьим мяуканьем. У нас по соседству весьма отчаянное животное есть у госпожи Лемшиной – кот Маркиз. Однажды как-то мы с камердинером ловили уже этого бузотера с нашего карниза…

Войдя в темную комнату, я зажег лампу на столе и огляделся.

Первым делом заметил, что ткань, в которую барышник завертывал для меня картину, сползла и валяется на полу. Я страшно удивился и рассердился.

В моем доме строгих правил не много, но те, что есть, выполняются неукоснительно. И главное правило: в кабинет никому без моего разрешения входить не полагается.

Я отлично помнил, что не снимал покрывала с картины. Следовательно, кто-то в кабинет входил без меня и покрывало снимал. Не могло же оно само развязаться и упасть! Впрочем, подумав, я засомневался, так ли мне все помнилось, как на самом деле было? Я взглянул на картину.

Из глубины бедно обставленной комнаты, с постели у окна на меня смотрела на редкость красивая девушка. Опираясь тонкой рукой на постель, а другую свесив бессильно с кровати, она лежала и глядела беспомощно перед собой. Во взгляде ее отражалось сильнейшее волнение, страдание и мука…

Снова, как перед тем в лавке барышника, при виде ее лица меня охватило безумное сожаление. Настоящее сострадание, если только когда-нибудь человек испытывал его, ни с чем больше не перепутаешь: оно похоже на боль, физическую боль. Это чувство схватывает изнутри, бесцеремонно и резко, словно судорога. Давеча я ощутил эту боль сочувствия к несчастной девушке. Сладкое, гибельное сочувствие: красота изображенной на портрете девушки поневоле притягивала взгляд.

Я смотрел в ее сумрачные глаза и видел, что она умирает. Юная, красивая, полная жизни и любви, с яростной надеждой смотрит вперед, но впереди – только гибель, только смерть. Почему? За что?!

Не в силах удержаться от жалости, я протянул руку и погладил картину.

Внезапно комнату захлестнула темнота. Лампа погасла ни с того ни с сего. И я почувствовал рядом с собой чье-то горячее дыхание. Хриплый, измученный голос простонал: «Помоги! Помоги мне!»

Не знаю, как, но я увидел в темноте перед собой ее глаза. Черные, сияющие от слез. Она умоляюще глядела из тьмы. Совершенно живая! Холодной влажной рукой она коснулась моего лица и потянула к себе… В ужасе я сделал шаг, ноги мои подогнулись, голова закружилась, и больше я ничего не помню о той ночи.

Мне повезло. Еще на полшага ближе, и я, потеряв сознание, разбил бы голову о чугунную решетку камина… Тимофей нашел меня спустя четверть часа. Он снизу услыхал шум, поднялся по лестнице, стучал, а после выломал дверь.

В луче света он увидал меня лежащим на полу. А надо мной колыхалось что-то белое, вроде столба дыма или тумана… Так описал мне это потом Тимофей. Войдя в комнату, он закричал, и от резкого колебания воздуха странный дым тут же пропал, рассеялся.

Портрет лежал на полу, изображением вниз.

Наутро, придя в себя, я самолично замотал его плотно в несколько слоев бумаги, обернул тряпкой и потуже затянул бечевкой. Как ни привлекательна была девушка на портрете, я больше никогда не хотел ее видеть. Я не желал подвергать свои нервы испытанию.

В конце концов я передал картину в дар художественному музею. Думаю, она и теперь там пылится в запаснике. Никто из наших культурных деятелей не рассчитывает, что неизвестный художник способен создать шедевр. Поэтому-то к картине не проявили в музее особого интереса. И надеюсь, не проявят. Я бы не хотел, чтобы ее беспокоили…

– Однако чей же это был портрет? Вы не узнали? – спросила дама, затеявшая весь разговор. Лицо ее пылало и кривилось от сочувствия.

– Что? А, да, да… Да, выяснил! – Василий Иванович, впавший было в задумчивость, обернулся, провел рукой по лицу, будто утирая пот.

– Вы все, господа, догадываетесь, наверное, что история это печальная. Портрет написал художник, о котором известно только, что был он родом откуда-то из-под Костромы… Человек-никто, как часто бывает с людьми, загубившими свою жизнь в провинции. Возможно, этот художественный гений никогда не проявил бы себя так полно, если бы… не его несчастье.

У этого художника была молодая красивая жена. Глупость, порочность, недостаток воспитания, неопытность или что-то еще стали причиной – кто знает? Известно только, что она сделалась неверна мужу. Поддалась на лестное ухаживание столичного офицера и сбежала с ним. В Москве блестящий любовник наделал долгов, и, как только новая пассия надоела ему, он ее бросил.

Молодая женщина, не сумев пережить разочарование и позор, решила покончить с собой. И по ужасной своей наивности выполнила задуманное наиболее безобразным, истязательным способом – выпила концентрированный уксус. Она сожгла себе пищевод и внутренности; врач, осматривавший ее, – и тот дрогнул… Сознался, что бессилен. Единственное, что могло бы в ее случае помочь – смертельный укол морфия – запрещено законом.

Между тем квартирная хозяйка-домовладелица обнаружила у злосчастной самоубийцы письмо к мужу, с адресом… Сочувствуя обоим, она дала телеграмму в Кострому. На следующий день муж несчастной, художник, прибыл… По-видимому, он очень ее любил.

Жена его умирала три дня, долго и мучительно. Не могла ни пить, ни есть, ни говорить – только стонать. Все это время он был при ней. Никто к ним не входил, он запер дверь и только однажды спросил на кухне воды. Любопытные соседи увидели, что он сделался седым как лунь. Такими бывают старики на пороге смерти. А ведь, входя в ее комнату накануне, он был всего лишь человеком возраста зрелости, к которому старость не успела еще и приглядеться поближе!

Больше он не выходил. На пятый день комнату вскрыли и обнаружили оба тела – ее и его. Художник умер, рисуя портрет своей умирающей в муках жены. Он скончался от разрыва сердца. Не будучи в силах хоть чем-то облегчить ее страдания, он до конца пытался сохранить ее душу, чтобы… освободить ее. Освободить от смертного греха…

Его картина раз и навсегда произвела на меня неизгладимое впечатление. Вряд ли смогу когда-нибудь забыть… Вот уже несколько месяцев со мной творится что-то странное: стоит мне оказаться в темноте, как я отовсюду вижу ее зовущие глаза, настойчивые, яростные, живые. И оттого, что не могу ничем ей помочь, сердце сжимает такая черная тоска, что нет сил справиться одному с этой мукой: я иду в церковь и молюсь за проклятую душу самоубийцы. И только тогда тоска понемногу отступает.

Я так и не узнал их настоящих имен. «Портрет неизвестной неизвестного художника» – под этим скромным названием картина числится в каталогах Третьяковской галереи. Надеюсь, душа несчастной женщины обретет когда-нибудь покой.

Наследники чумы

Лефортовский автомобильный тоннель

В таком огромном и древнем городе, как Москва, число мертвых под землей заведомо превышает число живых под небом. С той и с другой стороны никакого равенства быть не может. В каком-то смысле все, что в городе построено, стоит «на костях».

Но есть особо проклятые места: они выделяются из общего ряда тем, что, как правило, смертельно опасны для живых.

Одно из таких мест – небольшой, чуть больше трех километров, участок автомобильной магистрали, входящей в систему третьего транспортного кольца, который расположен на северо-востоке и проходит под рекой Яузой и Лефортовским парком – Лефортовский тоннель.

Это инженерное строение – суперсовременно, отвечает самым строгим архитектурным нормам: три полосы движения в северном направлении и четыре в южном действуют системы вентиляции, освещения, водоотвода, замера уровня загазованности, пожарной безопасности, дымоотвода, видеонаблюдения и связи.

Даже управление коммуникациями ведется прогрессивно и по науке – из центрального диспетчерского пункта. Казалось бы: чего еще желать?!

А в народе называют это место «Тоннель смерти». Слишком велико число автомобильных аварий, случающихся тут, и слишком много – со смертельным исходом. Против всякой статистики и здравого смысла. В чем же тайна?

Городская молва приписывает Лефортовскому тоннелю особое проклятие – из-за того, что построен он на бывшем кладбище. И кладбище не обычном, каких немало мирно покоится под асфальтовыми покрытиями и площадями Москвы, нет!

Сказано в древней хронике: «Мертвые телеса во граде и за градом лежат псы влачимы»…

На этом кладбище хоронили без отпевания; клали в одну могилу десятками и сотнями. И не все, похороненные здесь, были действительно мертвы; были и такие, что задохнулись под смрадом разлагающихся тел и тяжестью сырой земли – они попали в эти скотские могильники только по сходству с мертвыми и по бессилию своему. И даже таким – счастье. Потому что собратьев их просто съели собаки.

* * *

1771 год

Нет страшнее для человека, чем известие о чуме. Потому что нет лечения, нет спасения от мора. Болезнь приходит как Судный день, и смерть косит всех подряд, словно жнец в день жатвы.

Первые заболевшие умерли в Москве от неизвестной «язвы».

Когда число мертвецов превысило пять десятков в неделю, власти встрепенулись, восстали от начальственной спячки и сурово истребовали с врачей: что за «язва»? Какая-такая неведомая напасть на христианский город?!

Немецкие врачи, которые, как водится, ведали на Руси наукой, не могли решиться и произнести слово «чума». Высоким их покровителям подобная новость пришлась бы не по вкусу. И хлопотно, и торговле вредит. Осторожно признали наличие эпидемии…

Богатые люди принялись отбывать в свои загородные имения, в другие города и края. На всякий случай. Побросав на произвол судьбы прислугу и крепостных – для охраны московского имущества.

Генерал-губернатор высочайшим повелением предусмотрительно принял карантинные меры: запретил покидать город тем, кто не успел убежать. Поставил заставы на всех дорогах, армейские посты перекрыли входы и выходы.

Люди продолжали умирать. Но и власти, и врачи твердили, словно зачарованные: «Чумы нет! Нет никакой чумы!»

Но запальными искрами побежали в народе слухи: пресвятая Богородица-заступница там, на небе, разузнала, что Москве назначена за грехи людские страшная мука – каменный дождь. Всех, от мала до велика, каменьями поубивает. От такой-то участи добрая Богородица уберегла народ – умолила Бога, и заменил он каменный дождь моровой язвой. А за то благодарить надо заступницу и в грехах каяться.

И побежал народ каяться и благодарить – к чудотворной иконе Боголюбской Богоматери, что на Варварских воротах Китай-города. Несли деньги, последние полушки да копейки. По приставной лесенке лезли вверх, плакали и крестились, целовали икону…

Страх заполнил сердца, но город еще пытался жить: рынок работал. В торговых рядах под присмотром солдат стояли бочки с уксусом и горели костры. Покупатель клал деньги в уксус, а продавец через огонь подавал товар. Но очищающая сила уксуса и огня помогала мало: город продолжал вымирать.

Власти предлагали деньги за выдачу больных, за донос на зараженных. Ох, как ломились государственные закрома от выморочного имущества! Как много счетов свели с кредиторами бессовестные должники, донеся на своих благодетелей! Сколько иуд поживились тридцатью серебренниками на чужом горе. Впрочем, и они погибали вскорости, не успев порадоваться новообретенному богатству.

Каждый день уносил в могилу около девятисот горожан. Чумы нет, повторяли власти.

…Нет чумы?! Но отчего ж дороги перекрыты? Хлеб в городе втридорога, а в ближнее село сходить за хлебом солдаты не пускают?! За что мучают народ, хватают прямо на улицах, тащат в душегубки, называемые больницами? В этих больницах лежат обессилевшие люди, задыхаясь от собственной вони, погибая от жажды и духоты, и нет тем несчастным ни помощи, ни утешения.

Попы отказываются читать молитвы над мертвыми, боятся входить в дома. Младенцы умирают некрещеными, потому что церковное начальство запретило крестить детей, опасаясь заразы.

…Смута назревала постепенно, как гнойный нарыв. Она вырастала из страха перед неизвестной, неотвратимой напастью. Вытягивалась бледной поганкой из темных закоулков темного сознания. Вставала из мрака безнадежности, из отчаянья и слез. От ужаса погибели поднимала голову…

Страх овладел всем. Одна лишь Богородица-заступница несла утешение простому народу. Чудотворная икона на Варварских воротах еще давала надежду.

И вдруг случилось: архиепископ Амвросий, проезжая мимо в закрытом возке, увидал скопление народа возле иконы Боголюбской и… позавидовал, изверг, славе Богородицы. Позарился на ее деньги! Последней заступы голытьбу лишил – приказал икону с ворот снять, кубышку с собранным народным пожертвованием опечатать и убрать.

Ужаснулся народ: Богородицу обидели! Злодей Амвросий!

Прокатился по толпе вздох возмущения, и припомнили попу-иностранцу все грешки, в каких был он неоднократно замечен москвичами.

– Богохульник, табашник! – завопили в толпе. – Развратник, иноверец!!!

Кто знает, чем кончилась бы эта вспышка, если б не колокол монастырский. Внезапно, словно сам собой и отнюдь не ко времени, ударил набат.

Будто в поддержку разъяренному городскому люду – заголосил, затрезвонил, забился, как кликуша в истерике… И по этому его знаку кинулась толпа на злодея Амвросия.

Грузный, одышливый старик бросился искать спасения в стенах Донского монастыря. Не тут-то было. Настигли и, не посмотрев на сан, на защиту святого креста, ударили, сбили с ног. Долго били поленьями и батогами, топтали и колотили, пока не растерзали обидчика. Остановились над кровавым месивом… И… разошлись, унося в сумрачных душах отчаяние и темную беду, разнося как заразу, семя неповиновения, безвластия и безбожия.

Бедняки умирали раньше, богатые позже, но все равно умирали. Солдаты с оружием в руках покрывались мокнущими язвами и пятнами и тоже умирали. Как и купцы с тугими кошельками, и черные монахи, женщины, дети – умирали все.

Вымирали целыми улицами.

На пустыре в Лефортово вырыли огромные рвы и свозили туда со всей Москвы умерших. Хоронили без попов, кое-как закидывая землей, не разбирая – мертвый или еще шевелится. А вскоре и хоронить перестали: трупы валялись по улицам, и собаки, ошалев, растаскивали мертвечину, глотая человеческое мясо.

Пока солдаты удерживали население силой штыков, какое-то подобие прежней жизни еще сохранялось в городе. Но когда умерли и солдаты – некому стало вразумлять народ, охранять тюрьмы, остроги, сдерживать грабежи и мародерство. Ничем не остановить, не унять заразу. Пришли паника и хаос. Смерть, страх, и безвластие породили звериное в людях… Наступил ад на земле.

Чума захватила Москву.

Власть чумы возбудила в москвичах опасную наклонность к бунту. Последнего никак не могла стерпеть просвещенная государыня, императрица российская Екатерина II. Государыня поняла, что не может оставить древнюю столицу в столь бедственном положении.

Но кого послать на войну с чумой? Все московские чиновники из Москвы убежали. Кто же примет страшный вызов?

Среди екатерининских фаворитов один отыскался примерный храбрец: Григорий Орлов.

Без войска, с небольшой свитой, явился этот достойный молодец в Москву и, несмотря на то, что нашептывали ему доброжелатели, советовавшие не ехать, дабы избежать заразы и погибели, очень ловко взялся за дело.

Перво-наперво он сыскал и самолично отстегал хлыстом нескольких виновных в убийстве Амвросия. О набатном колоколе, некстати созвавшем толпу на убийство, доложил он своей покровительнице Екатерине. Впоследствии государыня строго взыскала с повинных в Чумном бунте: четырех человек казнили, около двухсот – били кнутом, а набатный колокол подвергли экзекуции – отрезали «язык». Колокол провисел немым более 30 лет, после чего сослан был в Петербург и помещен в Арсенал, а оттуда, уже в XIX веке, попал в Оружейную палату.

А Григорий Орлов бесстрашно наводил порядок в Москве. Он спустился в подземные казематы острога и вывел оттуда самых, закоренелых преступников и убийц, кого держали прикованными в цепях, в изоляции от общества. Это они во всем городе оставались еще живы и не заражены. Пообещав в качестве оплаты свободу, Орлов призвал извергов рода человеческого к работе мортусами – похоронщиками.

И они согласились. Преступники занялись расчисткой города. В вощеных плащах, с черными масками на лицах, крючьями стаскивали они трупы в огромные рвы, закапывая тела тысячами. Вещи и дома умерших сжигали. Повсюду горели костры. Москва наполнялась дымом и пеплом.

В огне очищался воздух…

К 1773 году смерть отступила. Чумное проклятие скрыли в могилах, похоронили мортусы.

Но что-то тревожит его в глубине земли. Будто чумной Молох не насытился жертвами и, вспоминая кровавые пиры прошлого, время от времени прорывается на поверхность, требуя для себя новых смертей от нынешних еще живых – наследников чумы.