Текст книги "Темная сторона Москвы"

Автор книги: Мария Артемьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Механический балаган

Девичье поле

В 1840 году на пасхальные празднества впервые были доставлены из Европы в Москву механические аттракционы – новейшее достижение инженерной мысли для развлечения публики.

Издавна каждый европейский аристократ, не говоря уж о царствующих особах, почитал за особую заслугу перед цивилизацией возвести нечто увеселительное, чтобы поразить окружающих роскошью, размахом и диковинностью выдумки. Так что в просвещенной Европе на этом пути много прогресса было достигнуто – начиная с маскарадов в Венеции, «священного леса» в Бомарцо, виллы «монстров» и Версальских садов с шуточными фонтанами, каскадами и гротами.

Достойнейшие художники и ученый люд прилагали руку: сам гениальный Леонардо в какой-то год для именин своего покровителя изготовил механического человека из бронзы, который поставлен был в гроте у воды и при появлении лодки с гостями вставал и снова садился, будто приветствуя посетителей. Ну и визгу было!.. Дамы кричали, завидев внезапное движение железного болвана. Мужчины – и те не могли удержаться – в испуге хватались за шпагу!

Тем временем в родных пенатах лучшим развлечением еще считались качели и ледяные горки. Но и в отечестве среди знати пошла тоже мода на устройство увеселительных садов. А там и купцы многие заинтересовались: начали строить на своих землях карусели с лошадками и лебедями, с музыкой и иллюминацией, горки, кегли, балаганчики с кривыми зеркалами для смеху и всякое тому подобное. Оказалось: на шуточных забавах можно нешуточные деньги загрести!

Некто Федор Зверев, предприимчивый негоциант с Нижней Масловки, почуяв живой финансовый интерес, вложился в устройство развлекательного уголка. Держал он у себя всего ничего: две карусели для взрослых и одну поменьше, для детишек, да «гигантские шаги» – особые качели, где за веревку цепляешься и пошел отмахивать, будто Гулливер, вокруг столба. Простенько, но с азартом.

Процветало до поры зверевское заведение. За год удалось Федору увеличить свой капитал вдвое.

Но в 1840 году приключилось несчастье.

Прибыли в столицу два немца, арендовали на Девичьем поле местечко и буквально в три дня с двумя всего лишь помощниками установили такие аттракционы, что всем предыдущим труженикам на ниве веселья не до смеху сделалось! Публика валом повалила на новое чудо. У немцев и музыка звончее, без скрипа, и освещение ярче, чем у московских конкурентов. А всего пуще, конечно, то, что – новинка!

Надоели москвичам качели и карусели, вся эта кондовая простота. Публика возжаждала прогрессу.

Если уж публике нашей что прискучит, то уж ее обратно никак не свернешь. Развлекателю же среди прочих коммерсантов всегда приходится бежать впереди паровоза, потому как что-что, а развлечения надоедают быстрее всего. Такова уж человеческая природа: на новенькое все горазды.

Федор Зверев, подсчитывая внезапные убытки, волосы на голове рвал, злобясь на московских обывателей. «Вот ведь тупое скотское любопытство! И мои качели нехороши вдруг сделались. Это чем же, интересно?!» – переживал Федор.

Но в глубине души сознавал: было в немецком парке такое, чего отродясь в Москве не видывали, чему никакие качели-карусели, пусть и самые роскошные, даже в сравнение не годятся. Большой механический балаган с названием «Ужасное путешествие».

Вот чему завидовала купеческая душа!

И было за что.

Действовал удивительный балаган так: каждый купивший по три копейки билетец приглашался садиться в самодвижущиеся сани. Сани заезжали по рельсам в темный тоннель, нарочито тускло освещаемый фонариками… Тут-то и начиналась потеха!

Пока поезд с седоками медленно двигался сквозь тьму… тут и там выскакивали перед санями то черепа с продавленными глазницами, то пляшущие на веревках скелеты, то разъяренные пираты с синими рожами, то палачи с топорами.

Сани в поезде, надо сказать, вели себя предательски. Если гигантские пауки внезапно повисали на нитках перед самым носом и посетитель вопил от ужаса, сани нарочно медлили, чтобы мохнатые ноги чудовища непременно задели лицо человека. А потом уносились с дьявольской скоростью, так, что дух захватывало – не ровен час о стену разбиться!

Но сани не разбивались. Следовали дальше, и за каждым поворотом открывалось среди тьмы какое-нибудь ужасное зрелище, от которого люди даже с крепкими нервами вздрагивали всем телом.

А в конце безумного путешествия, что называется, на закуску – особый трюк: из темноты высовывалась и хлопала каждого по плечу чья-то окровавленная рука.

Дни напролет над балаганом летали вопли, и визги, и нервный хохот возбужденной публики.

Можно представить, какое жгучее любопытство разжигали в москвичах все эти звуки! И стар и млад во всеобщем ажиотаже стремились испробовать новинку.

Владельцы на самом видном месте повесили предупреждающее объявление: мол, так и так, не обессудьте. Нервным, детям нежного возраста и в особенности дамам в известном положении посещать аттракцион не рекомендуется.

Хитрюги немцы! Это их объявление еще сильнее публику в охоту вводило.

У граждан в моду вошло испытывать храбрость на «Ужасном путешествии». А как удобно было молодежи ловить моменты в темных тоннелях – иная перепуганная барышня от страха даже и поцелуя не замечала (или делала вид, что, впрочем, по сути одно).

И, несмотря на то, что самая солидная часть общества сочла механический балаган развлечением вульгарным, почти безнравственным, он, разумеется, сделался весьма популярным у всей Москвы. Только о нем и разговоров сделалось в городе!

У Федора же Зверева барышей не стало вовсе: гостей всех немцы к себе переманили. Впору по миру идти.

Но не так прост был московский негоциант. Положил себе на ум этот Федор Зверев пробраться в немецкий балаган тайком. Чтобы разглядеть всю механическую игрушку изнутри, без спешки. Дознаться – как устроена хитрая инженерия, как работает. Любопытно. А может, удастся и самому что-то для дела перенять?! Ну, а ежели нет, так уж напортить немчуре от души: камешек в зубцы подложить или песочку в шестеренки подсыпать. Пусть знают наших!

С вечера Зверев несколько раз с публикой прокатился на «Ужасном путешествии» – для виду. А там, улучив момент, выскользнул из саней и укрылся за выступом искусственного ландшафта, представляющего каменоломню. Притаился во тьме, ожидая, когда огни в тоннеле погаснут, и балаган закроется.

С собой у него была особая негаснущая свеча в фонаре. С ее помощью надеялся он хорошенько все рассмотреть.

Получилось, как и задумывал Федор. Жадно покусывая от нетерпения пальцы, отсидел он все положенное время в своем укрытии, пока, наконец, не остановили снаружи механический балаган. Движение саней с гостями прекратилось.

Федор тут же выбрался из своего угла. Воспользовавшись тем, что нерасторопные немцы не отключили еще освещение, он бросился вперед по тоннелю, радуясь удачной выдумке, спеша разглядеть хорошенько фигуры механических кукол, маячившие невдалеке.

Острая жажда знания двигала им и нестерпимое любопытство – и то и другое, как известно, – основные причины научного прогресса.

В это время Вильгельм Копф, один из владельцев балагана, выключив, как следовало, механизмы, отправился на профилактический осмотр механизмов. Немцы за своим заведением следили весьма тщательно. Каждый из них по очереди проверял всю инженерию несколько раз в неделю: в понедельник, среду и пятницу.

Была как раз пятница.

На свои осмотры Копф выходил обычно пешком – для моциона и пользы здоровью. К тому же пешком ему казалось удобнее и быстрее. Все равно ради каждой мелочи в конструкции пришлось бы из саней вылезать.

Двигался Вильгельм Копф, суховатый жилистый немец с суровым лицом, по полутемному тоннелю, помахивая масляным фонарем, и часто кивал собственным мыслям – будто приветствуя старых знакомых: так, так, о, йа, гут…

Пиратам с синими рожами кивнул и подмигнул. Палачу с топором, глазеющему на немца из-за угла, деловито поправил красный колпак на голове. В прорезях из-под колпака сияли черные глаза, казавшиеся совершенно живыми в причудливом мерцании масляного фонаря и тускловатого газового освещения.

Тень паука висела над головой немца, лапки подрагивали, словно от возбуждения при виде жертвы. Но это просто сквознячок в тоннеле гулял. И шевелил шерстинки, из которых были изготовлены лапки искусственного паука.

– Гут. Йа, йа, – покивал немец. Все ему нравилось. Механизмы работали исправно, куклы и муляжи были в порядке. Владелец с довольным видом двинулся дальше, вглубь тоннеля.

Следующее помещение балагана представляло собой тесную площадь средневекового городка в базарный день. В такие дни в городках обычно намечались публичные казни. Оно и понятно: простому люду было удобно провести время и с пользой, совершая покупки, и весело – поглядеть на мучения преступника. Власти же полагали необходимым донести до населения правильные идеи, а именно: устрашись, всякий злодей, глядя на муки себе подобного, и не греши против власти, ибо наказание ужасно и неминуемо.

Большая часть добрых горожан, глазеющих на публичную казнь вора, была просто нарисована на стене. Но были и куклы: у каменной стены городской ратуши стояли крестьянин с семейством – женой, стариком-отцом и тремя детьми, а возле эшафота располагался католический священник в лиловой рясе. Он как бы напутствовал и благословлял приговоренного к казни.

Преступник же в немом крике раскрывал ужасающе красный рот с выщербленными зубами, а правая рука его, из которой хлестала кровь, валялась под эшафотом, отрубленная гуманно, с помощью гильотины.

Бродячий пес под деревянным помостом уже нацелился этот обрубок утащить, дабы полакомиться человечиной на свободе.

Композиция казни неизменно вызывала вздохи ужаса у посетителей. В момент, когда сани с гостями аттракциона приближались к этому залу, лезвие гильотины как раз падало вертикально, создавая полное ощущение того, что суровая экзекуция состоялась только что, буквально на глазах посетителей.

И так происходило всякий раз, когда поезд подъезжал к гильотине. Опоздать на казнь было невозможно. Здесь имелась одна хитрость – до того как подъехать к залу с эшафотом, сани, двигаясь через тоннель, цепляли в секретном месте нужный рычажок. Он сообщал движение следующему рычажку, тот – еще одному, и так, один за другим, с точно рассчитанной по времени задержкой, в нужный момент рычажки отпускали пружину, а она бросала вниз лезвие гильотины.

Просто и эффектно. Немец подергал туда-сюда ручку секретного рычажка, убедился, что ход его плавен и легок, механизм исправен и работает надежно. Улыбнулся и, оглянувшись на пустой гулкий тоннель, шагнул в зал на базарную площадь, чтобы и там все проверить.

В первый момент ему показалось, что все в порядке: так же застыла от ужаса крестьянская семья у стены ратуши, так же приторно улыбается католический священник, благословляя вора на казнь. Так же хищно скалится пес под помостом.

Немец повернулся, чтобы продолжить обход, но тут его уха достиг какой-то посторонний звук, никак невозможный в этом месте. Что-то шевельнулось за худощавой спиной Вильгельма Копфа.

Он взглянул и… затрясся от ужаса.

На эшафоте у городской ратуши, там, где должен был располагаться казнимый вор… воров было ДВА.

Еще одна фигура возникла на помосте! Причем эта, в отличие от первой, не откинута была назад, а, напротив, наклонилась сильно вперед, свешивалась из-под опущенного ножа гильотины.

Встревоженный Вильгельм Копф быстро подвинулся и пощупал шею этой новой фигуры. Он не верил своим глазам. Страшился поверить!..

Но это точно была не кукла, а живой человек. Вернее сказать: был живой. Раньше. ДО ТОГО, как Вильгельм Копф дернул рычажок в тоннеле.

Нож аттракционной гильотины не был остр. Он вообще не был заточен. Но пружина, возвращающая нож на место, была достаточно крепка, а сама конструкция – тяжеловесна, из прочного железного листа. Вероятно, аттракционная гильотина перебила всем своим весом шейный позвонок странного человека, непонятно как и для чего забравшегося внутрь механического балагана.

Добродетельный Вильгельм Копф и его сотоварищ скандала весьма опасались. Еще более пугала их мысль о вмешательстве властей. Посовещавшись, решили они, что злосчастье требуется сохранить от всех в тайне. Вот только как это сделать?

* * *

На следующий день в аттракционе появились изменения: городская площадь, помимо эшафота, украсилась виселицей с удавленником на веревке.

– Ой, гля, как на Федьку Зверева похож! – восхитился Пантелеймон Антипов, тыча пальцем в жалкую фигуру повешенного. – Гля-ка, гля!

Антипов, будучи соседом негоцианта с Нижней Масловки, сходству чрезвычайно обрадовался.

– А и точно! Вылитый Федька Зверев! Вишь, немцы-то как его разделали, – лениво согласился приятель Антипова, полицейский пристав Васильков. Вместе они только что въехали в тоннель «Ужасного путешествия». – Федька, подлец, от кредиторов, говорят, удрал… Ловкачи немчура!

Антипов засмеялся.

Удавленник понравился публике.

Впоследствии мастер-кукольник скопировал с мертвого тела все характерные черты, а ненужные останки, непригодные к длительному хранению, скрыли, закопав в земле.

Негоциант Федька Зверев, страстно желавший попасть в механический балаган, удовлетворил свое любопытство так полно, как и не мечтал. В качестве балаганной куклы он сделался незаменимой частью инфернального механизма.

Замерзшие

Чистые пруды

Гимназисты 2-й мужской гимназии с Елоховской улицы и гимназистки Человеколюбивого общества с Маросейки зимою встречались обыкновенно на Гордеевском [4]4
  Гордеевские катки – частные катки, организуемые зимою на водоемах города, москвичи называли по фамилии арендаторов: Кокоревские, Лакинские, Гордеевские.


[Закрыть]катке, что на Чистых прудах недалеко от Золоторожского [5]5
  Золоторожский мост – не существует с 1936 года. Теперь на его месте искусственный остров и станция гидроузла.


[Закрыть]моста. Веселье, молодость, атмосфера непреходящей влюбленности, царившие здесь, заслужили этому катку особое прозвище Ухажерского.

Но в начале 1854 года от Ухажерского катка неожиданно отвернулись многие его посетители-завсегдатаи.

С Ухажерским катком оказались связаны события ужасные и необъяснимые, взбудоражившие всю московскую публику.

А было так. К празднику Рождества на Чистых прудах владельцы катка организовали выставку ледяных скульптур, для чего специально с Яузы доставили выпиленные изо льда монолитные глыбы. Пригласили нескольких мастеров-художников.

Художники трудились над глыбами, вырезывая изо льда – кто копию собора Василия Блаженного, кто Деда Мороза с санями, кто оленей и белочек. Ледяное ваяние для москвичей было тогда в новинку и вызвало много интереса. Газеты писали о сказочной красоте вернисажа, в особенности после включения вечерней иллюминации. Фантастическое, говорят, было зрелище.

Художник Брунов завоевал первый приз – за ледяную скульптуру фигуристки. И столь высоко вознесла его критика и похвала публики, что прямо прославился, сделался модным портретистом.

А младшекласснику Вальке Воробьеву из гимназии на Елоховской повезло не меньше: ему совершенно случайно удалось подслушать один секрет этого Брунова. Валька обожал вертеться рядом со старшеклассниками, но они в компанию никогда его не принимали. И вот теперь у него появилась надежда… Нечто, чем он сумеет привлечь внимание своих кумиров.

Утром, едва завидев в коридоре гимназии своего идола, великолепного Аркадия Баранова, Валька, суетливо дергаясь, забежал вперед перед Киселевым и Барановым, известными и популярными в гимназии личностями, учениками 7-го класса, шедшими в толпе своих приятелей, соратников и подлипал.

– А я знаю, с кого Брунов свою фигуристку делал! – выкрикнул Валька, брызгая слюной и егозя. – Это портрет! Я точно-точно знаю. Я от его самого подслушал!

Вальку не сразу заметили. Сперва Киселев отмахнулся от него, как отмахиваются от комарья в лесу. Но Аркаша Баранов – самый красивый парень в школе, у него пробивались уже первые усики, и это вызывало дикую зависть Вальки Воробьева, все еще слишком похожего лицом на девочку, – барственным жестом остановил приятеля:

– Погоди-ка, Кисель!.. Эй, малой, как тебя? Это ты про фигуристку на Ухажерском? За которую первый приз дали? Она красотка. Ну так и с кого ее Брунов делал?

– Я – Валька. Валентин Воробьев, 4-й класс, будем знакомы. – Стараясь держаться солидно, Валька заявил внушительно: – Фигуристку он делал с Соньки Краузе, его собственной племянницы. – И он выложил свой ударный козырь. – Я даже знаю, где она живет! Могу показать!

– А ну линяй отседа, карась! – Вертясь перед Аркашей Барановым, Валька случайно наступил на ногу огромному Киселеву, и тот отвесил ему подзатыльник.

– Да нет, отчего же… Она точно красоточка! – ухмыльнулся Аркаша. И вдруг притянул к себе Воробьева за шиворот. – Значит, знаешь, где она живет? Хм. Я бы с ней познакомился.

В это время затрещал звонок, и дежурные дядьки принялись загонять учеников в классы.

– После шестого урока сходим – покажешь! Понял, салага?!

У Вальки было четыре урока, и, следовательно, конца шестого ему придется дожидаться, мотаясь где-то по холоду. Домой пойти нельзя, мамка обратно гулять не пустит. Эх! Но ведь чего не сделаешь ради возможности перед всей школой покрасоваться в обществе Аркаши и Киселя?! Да даже и вовсе отморозиться не жалко!

Валька только восторженно кивнул вслед своим убегающим кумирам. Он был счастлив.

После шестого урока собрались и пошли целой компанией: продрогший до костей Валек Воробьев; Андрюха Кисель, силач и гроза всех седьмых и даже восьмых классов; Аркадий Баранов, ленивый, вальяжный красавец и единственный сын главного московского полицмейстера; Ваня Засохин, длинный и худой, лучший конькобежец школы; Лева Дитштейн, прыщавый знаток алгебры; тихий Костя Марежич и грубоватый хохол Стас Василенко.

«Красотка» Софья Краузе, с которой «делали фигуристку», как выяснилось, жила возле самого Ухажерского катка. Вообще-то разговор о сходстве Валька подслушал нечаянно: его еще насмешило тогда странное слово «прототип», которое повторяли художник Брунов и какая-то дама, его собеседница.

– Прототип, во! Это получается то ли поп, то ли тип! – захлебываясь от смеха, рассказывал Валька и размахивал руками.

– Да спокойнее ты, салага! – степенно и недовольно вымолвил Аркаша. – Ну, где тут? Показывай!

– Да вот, вот. Вон ее дом! – И Валька указал рукой скромный деревянный дом на углу улицы. Крупная вывеска над крыльцом «Часовщик Ф. Ф. Краузе. Починка, скупка, продажа, комиссия часов» отчасти подтверждала его слова.

– Она там все время в окне торчит, я сам видел!

– Хорошо бы ее наружу выманить…

– Да как?

Гимназисты подошли ближе к указанному дому и огляделись. В нижних этажах на окнах занавесок не было: здесь располагалась, конечно, лавка часовщика, его рабочие комнаты. На втором этаже окна затянуты кисеей. В третьем окошке кисея слегка колыхнулась и сдвинулась: гимназисты увидели милое девичье личико.

Мальчишки, все как один, вздохнули и замерли: совсем юная девушка на втором этаже была поразительно красива.

– А что? Похожа… – присвистнул Кисель.

– Она, точно, – пробасил Лева.

– Красуля, – согласился Аркадий. – Черт, да я прямо втюрился! – словно бы удивляясь самому себе, сказал он.

– Втюрился? – ухмыльнулся Валька. Лева и Стас хихикнули. Аркаша сердито глянул на приятелей, и они замолчали, а нетерпимый Кисель не преминул отвесить Воробьеву еще один подзатыльник в воспитательных целях.

Девушка в окне робко выглянула из-за занавески. Она увидела направленные на нее восхищенные мальчишечьи взгляды и застенчиво улыбнулась в ответ. Столь явно выказанное ей мужское внимание не пугало ее, скорее напротив. Софья Краузе поглядывала на ребят с интересом.

– Но как познакомиться-то с ней? – деловито спросил Аркаша. – В дом же прямо так не вломишься! Без рекомендаций и все такое…

Гимназисты задумались.

– Тю! Да чего проще! – воскликнул ловкий, никогда не теряющийся хохол Василенко. – Пиши, Аркаша, записку крале!

– Как же ты ее передашь? – нахмурился Аркадий.

– То мое дело, – хихикнул ловкач. – Пиши давай!

Аркаша пожал плечами, вынул из портфеля карандаш и на вырванном из тетради листке, расположивши писчую контору на спине у Валика Воробьева, принялся сочинять послание. Подсмеиваясь и пихаясь локтями, мальчишки то и дело заглядывали в его писанину и давали советы, один другого непристойнее…

Тем не менее записка была написана быстро и довольно кратко – не за счет таланта, а скорее, за счет куцести общей мысли.

«Милая Софья, вы безумно красивы! Приходите сегодня на каток, мне не терпится близко заглянуть в ваши небесные глаза. О, не будь жестока, красотка, растопи для меня свое ледяное сердце! Страстно влюбленный в тебя – Аркадий Баранов».

– Ну… и? – кусая в нетерпении яркие красные губы, спросил Аркадий, глядя на Стаса.

Тот, хихикнув, подобрал окаменелую совершенно ледышку, отброшенную на тротуар копытом извозчичьей лошади, и, выхватив у Аркаши записку, обернул ею лед.

– Камень, ножницы, бумага? – с вопросительной интонацией воскликнул он. И неожиданно для товарищей резко запустил ледышкой в то окно, где они только что видели доверчивую улыбку Софьи Краузе. Стас целился, конечно, не в девушку. Он намеревался попасть снарядом в раскрытую форточку, но ледышка впечаталась в деревянный карниз под окном так резко и смачно, что вниз посыпались щепки. Все это сопровождалось диким грохотом.

Софья резко отпрянула от окна и пропала из виду. Очевидно, неожиданный шум перепугал ее. Из дома Краузе послышались невнятные крики и шум, но мальчишки не обратили на это внимания. Они были озабочены возвращением так и не доставленной по адресу записки.

Под хохот и улюлюканье мальчишек Василенко ткнул в затылок маленького Воробьева и указал ему рукой, как собачонке: мол, иди и неси. Валька послушно побежал к дому подбирать ледышку с запиской. Долго вертелся, тараща глаза, под окнами. Белая бумага терялась среди снега.

Гимназисты тем временем шумно веселились, покрикивая на Воробьева и подтрунивая над Василенко и Аркашей. Наконец Валька разыскал записку и притащил назад. Василенко снова приготовился швырять.

– Гу-гу! Давай, мазила, не промажь! – смеялись Ваня и Костик.

– Смотри, в лоб ей не залепи, – кривя губы, советовал Аркаша.

– Или в глаз, – заикаясь, подсказывал Лева.

– Ну-ка, еще разок! – сплюнув через левое плечо, Василенко зажмурился и начал прицеливаться.

– Господа, господа! Что вы делаете?! Остановитесь! – послышался вдруг чей-то встревоженный вопль. Из дверей часовой мастерской выскочил долговязый субъект с черными нарукавниками на резинке, нацепленными поверх рубашки. Господин этот был не одет, то есть не успел накинуть на плечи пальто. В правом глазу у странного типа помещался окуляр – особая увеличивающая линза, подвешенная на резинке. Смотрелось это инфернально, хотя и нелепо: то ли механический циклоп перед вами, то ли пират с причудами.

Человечек отчаянно махал руками и кривил лицо. Выглядел он столь фантастично и дико, что гимназисты не удержались от хохота. Взрыв смеха остановил всю улицу: прохожие замирали как вкопанные, вытягивая шеи и крутя головами, чтобы разглядеть – отчего же смеются. А человечек, чье появление вызвало столько неуместной радости, мучимый душевной болью, подбежал к смеющимся мальчишкам и, запинаясь, обратился к ним:

– Господа, господа! Я прошу вас… С какою жжже… целью вам… Нет, право, для чего?! Ведь это не нужно! Нехорошо, господа, право!

Аркаша первым перестал смеяться. Сделав знак товарищам остановиться, он сказал долговязому и тощему человеку – которым был, несомненно сам часовщик, немец Краузе:

– Помилуйте, мы ничего дурного не хотели. Я вас прошу нас извинить. Право же, мы поступили ребячески, но это всего лишь шутка. Позвольте вам выразить… Я бы очень хотел познакомиться с вашей дочерью. Ведь это ничего, что мы без рекомендаций? Я – сын полицмейстера, Аркадий Баранов. А это – мои друзья. Мы все учимся в гимназии, старшеклассники. Мы всего лишь хотели дочь вашу пригласить с нами на каток. Ведь это можно? Ведь это ничего?

– Скажите, это ж с нее художник Брунов… фигуристку ваял, ведь правда же? – серьезно спросил Лева.

Тощий Краузе раскрыл было рот: он был как будто потрясен или даже пришиблен какой-то идеей и от сильного волнения начал заикаться. Сдвинув свой грозный окуляр на лоб и сделавшись таким образом еще нелепее, он прошептал:

– Но разве вы не знаете, господа?.. Ах, ну да! Да, это с нее, с моей Софьюшки статую Брунов резал. Он ведь наш близкий родственник, по жене, знаете ли… Жена умерла, два года назад… Но, понимаете ли…

– Ну, пожалуйста, не будьте жестоки: позвольте пригласить вашу дочь на каток! Мы хотели бы вживую увидеть ее. Как пример всем нам. Ведь, она, конечно же, прекрасная фигуристка! – обаятельно улыбаясь, настаивал Аркадий. За ним принялись просить и Лева, и Кисель, и остальные. Гимназисты захватили Краузе в кольцо и начали хором шумно канючить:

– Пожалуйста, пожалуйста. На каток! Всего лишь покататься… ПОЖАЛУЙСТА!!!

– Да что вы, голубчики! – пискляво воскликнул Краузе. – Софьюшка моя – инвалид. У нее с детства ножки не ходят. Родовая травма, знаете ли…

– Что-что? – переспросил Аркаша, расслышав, наконец, лепет жалкого человечка. – То есть как это?! А… скульптура? Ведь не как-нибудь, а в виде фигуристки?!

– Ну, это уж так Брунов вообразил… Художники, они, знаете ли, господа… А Софьюшка, она, конечно, мечтала… Сил нет, господа, как мечтала… Если бы она могла! На коньках, на лед… Это так красиво!

– Инвалид! – повторил самому себе Аркаша. – Безногая?! – уточнил он у Краузе. Тон его вдруг резко переменился.

Краузе, удивленный, неуверенно качнулся в сторону.

– Да нет… Как же?! Просто ножки… сухие… не ходят совсем.

Аркаша сердито глянул: бледное лицо девушки еще виднелось из-за занавески. Она напряженно наблюдала за тем, что происходит на улице.

– Значит, инвалидка, – снова повторил Аркаша. – Жаль!

И вдруг захохотал громовым голосом. Как театральный трагик на подмостках провинциального театра. Раскатистые, оглушительные его «ха-ха» взрывообразно сыпались на голову несчастного немца, словно чугунные ядра.

Вслед за Аркашей принялись хохотать и остальные; подсмеиваясь, вторил им тоненьким голоском Валька Воробьев, не очень-то понимая, почему его старшие приятели смеются.

Краузе съежился; ему показалось, что над ним хохочет вся улица. Он попятился прочь. Заметив это его трусливое движение, Валька, сам не зная для чего, взял да и запустил в Краузе снежком.

И ощутил невероятную гордость оттого, что по его, Вальки Воробьева, примеру, большой взрослый Кисель подобрал тоже снегу, скатал комок и зашвырнул в спину убегающему Краузе.

– Лупи немчуру, пока не смылся, – отчетливо приказал Аркадий. – Что удумал, враг! Над потомственным дворянином смеяться?!

Гимназисты с хохотом и сноровкой закидали долговязого немца снежками и ледышками. Краузе длинными заячьими скачками метался по улице, уворачиваясь и вздрагивая от рассыпающегося по спине холодного снега, озираясь в нелепом недоумении.

– Да что же вы… Господа! – вскрикивал он. Но мальчишки не остановились, пока не загнали врага в щель. Последним запустил в Краузе увесистой ледышкой Костя; его снаряд почти оглушил немца и расцарапал ему макушку. Обливаясь кровью, бедный часовщик дернул на себя ручку двери и ввалился внутрь своей лавчонки, не смея уже выглянуть наружу.

Проводив врага презрительным взглядом, Аркаша подобрал брошенный перед битвой портфель, поднял его, отряхнул от снега и, ни разу не оглянувшись, спокойно отправился домой. Вслед за ним потянулись и другие гимназисты. Поле боя опустело.

В руках Вальки Воробьева, с восторгом участвовавшего в побоище, еще оставался снежок. Он метнул его, не прицеливаясь, в сторону дома Краузе. Снежок не пролетел и двух шагов. Валька разочарованно свистнул, оглянулся и, увидав, что все уже ушли, побежал за старшими. Он бежал и подсигивал на ходу, словно дворовая собачонка, отморозившая лапу.

Софья Краузе, оцепеневшая от страха возле окна, не скоро пришла в себя.

Очнувшись, открыла глаза…

Собственная жизнь казалась ей прежде чем-то кукольнобеззаботным. Наблюдать – было ее основным удовольствием. Постоянная обездвиженность приучила к тому, что всякое движение страстей было только по ту сторону стекла, снаружи и никогда не внутри… Наблюдать за движениями других людей – в этом была ее главная радость, главное кукольное развлечение.

И вдруг впервые в жизни она изменила себе: когда мальчишки внизу внезапно накинулись на ее отца… Это было так страшно, так чудовищно… Не выдержав, она закрыла глаза.

Ей не хотелось видеть, как его будут убивать. Столь злые, столь хищно оскаленные были эти лица. Ничего подобного Софья не видела ни разу в своей кукольной жизни. И ни разу еще не испытывала такого испепеляющего жара в груди. Это оказалось поистине адское пекло…

Первой жертвой загадочной напасти на Яузе стал красавчик Аркадий Баранов.

Перепуганные родители знали только одно: Аркаша, как обычно, после уроков в школе пошел кататься на Ухажерский каток. Но к вечеру юноша не вернулся домой. После часов тревожного ожидания и усиленных ночных поисков с привлечением всех родственных и казенных сил, дело определилось только наутро. Аркадия обнаружили возле Золоторожского моста.

Мертвым.

Какие-то прохожие случайно наткнулись на Аркашу; тело его сплошь покрылось льдом и даже зазвенело, когда его переворачивали для опознания.

Дело о смерти гимназиста немедленно обросло страшными слухами. О нем зашептались полицейские, вслед за ними – перепуганные обыватели.

Аркадий выглядел так, словно какие-то неведомые магические чары внезапно превратили живого человека в ледяную глыбу. Это и поставило в тупик весь персонал московской полиции. Как так? Ведь если бы мальчик попал в воду и там замерз, то ведь, по логике, должен быть рядом с ним кто-то, кто вытащил его к мосту? Потому что тело нашли неподалеку от моста, но в таком месте, где лед был цельным, не разбитым. И даже ни одной полыньи поблизости!

Следовательно, кто-то выловил утопленника из воды и после тянул его на себе почти три квартала… Но этой версии не было подтверждений. Ничьих следов рядом с телом не нашли.

Была только ледяная глыба вместо Аркаши Баранова.

Никто не понимал также, каким путем попал гимназист на реку. Кой черт занес его туда, к месту гибели, на Яузу? Золоторожский мост, если Аркаша направлялся домой, вовсе ему не по пути. А куда еще мог бы направляться гимназист вечером?

У следствия было больше вопросов, чем ответов. Смерть Аркаши Баранова сочли уникальным явлением и решили, что эта загадка вряд ли когда раскроется.

Следователи хорошо знали: убийства раскрываются проще, когда их несколько; тогда все странности серийных преступлений легче выявить и уложить в более-менее единую криминальную картину. Но такая фантасмагория, как дело о смерти Аркадия Баранова, повториться, безусловно, не сможет – думали опытные следователи.