Текст книги "Портрет с одной неизвестной"

Автор книги: Мария Очаковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

17. Суета
Валентиновка, август 20… г., китайская тушь/бумага

С утра накрапывал дождь. Сад дышал свежестью. Лужайки вокруг дома пестрели яблоками. Под окном орал соседский кот, давнишний Мартин ухажер.

Милица, всегда суровая с утра, засобиралась первая и, затолкав в машину еще мутного Любиша, уехала. «Николай II», спавший на втором этаже, признаков жизни пока не подавал. Павел пил кофе и тревожно поглядывал на часы.

– Я надеюсь, вы-то хоть не собираетесь сейчас уезжать? – прервав молчание, спросила Лиза.

– Мы вроде бы перешли на «ты»?

– Ой, да, прости, – ей сразу вспомнились вчерашние ночные бдения с танцами и шампанским на брудершафт. – Просто у меня в голове полная каша. Вам-то что, вы все разъедетесь… а я? Что же мне теперь с этим делать? Куда бежать? И вообще, хорошо это или не очень?

– Да, конечно, хорошо.

– А что мне делать?

– Это зависит от тебя, как сама решишь – оставлять картину или продавать.

– Наверное, продавать… деньжищи-то сумасшедшие, если все действительно так, как ты говоришь…

– Тогда кое в чем я тебе помогу, – улыбнувшись, ответил Павел. – Если ты, конечно, хочешь.

– Ну вот к чему эти «если», одни сплошные «если ты хочешь», «если ты не будешь возражать». Павел! Я хочу и не возражаю! Это же очевидно!

– Тогда давай так, – помолчав, ответил Павел. – Дело это непростое и небыстрое. Может занять несколько месяцев. Вчера я, признаться, совершил большую ошибку. Сам не понимаю, что меня так понесло.

– Ты о чем?

– Напрасно я при всех… о портрете, вот о чем.

– Но так ведь все свои….

– Это понятно… ладно, Лизонька, давай тогда так. Ты сейчас ничего сама не предпринимай, не волнуйся и не суетись. Завтра или послезавтра я приеду сюда с фотографом. Так надо. Повезет – привезу еще и моего институтского учителя, Николая Ефремовича Липатова. Он прекрасно знает старую русскую школу, а уж Брюллова – как свои пять пальцев. Можешь быть абсолютно уверена, он плохого не посоветует. Это для начала. Тут главное не торопиться – хорошее дело должно отлежаться. И вот еще что, Лизонька, будем учиться на моих ошибках, в том смысле, что не надо сейчас болтать лишнего про Брюллова. А то поднимется шумиха. Это тоже главное! Повремени пока с… впрочем, я, наверное, рискую показаться тебе занудой…

– Ах, ты опять! – воскликнула Лизавета и даже вскочила со стула. – Единственное, чем ты рискуешь… хотя это не важно… не буду говорить.

Присев на место, она почувствовала на своей руке ладонь Павла. Большую, горячую и надежную. Посмотрев на него, Лиза продолжила:

– Слушай, Павел, у меня нет никаких знакомых в этой сфере, ни у меня, ни у мамы, и нам на самом деле нужна твоя помощь. Примем ее с удовольствием и благодарностью, без всяких оговорок и «если», – тихо произнесла Лиза. Взглянув на него, она накрыла его ладонь своей. – Мне правда самой не справиться. Я в этом мало что понимаю. Надеюсь только, что тетка наша попадет в хорошие руки, чтоб ее там не обижали, любили.

Павел кивнул и задумался.

Сказанное произвело на него впечатление. Слышно было, как за окном падают яблоки. Звякнула калитка, из магазина вернулась Сима.

– Чуть не забыл, – очнулся копиист, – все, что от тебя сейчас требуется, – это найти хоть какие-нибудь документы, подтверждающие, что картина является вашей собственностью, твоей, твоих родителей. Любые, Лизонька, какие найдешь. Понимаешь? И еще. Поговори со своей мамой. Нужны имя, фамилия прежней владелицы и желательно сведения о ней. Кто такая, откуда приехала, любой, пусть даже самый пустячный фактик в этом деле может оказаться очень важным.

– Понятно, я попробую, хотя с документами в нашей семье напряженка. Как бы сразу не срезаться на первом задании. Теряются они у нас, вот незадача. Да, и еще, если наша картина действительно такая ценная, то твои хлопоты, разумеется, будут оплачены…

– Лиза, я тебя понял, но дальше не продолжай. Давай не будем говорить о деньгах. Знаешь, не лишай меня возможности прикоснуться к истории. Просто так, бескорыстно. Любой другой на моем месте, ну хоть что-то понимающий, отдал бы несколько лет жизни за такой шанс. А сейчас, к величайшему моему сожалению, я должен ехать. Заказчик ждать не станет. Вот только… может, мне и Вадима с собой прихватить?

– Пожалуй, это будет… – Лиза заговорщицки посмотрела на Павла и перешла на шепот, – правильно.

«Не суетиться, не болтать лишнего, сосредоточиться, искать документы, – несколько раз повторила про себя Лиза после отъезда последнего гостя, пытаясь унять охватившее ее беспокойство. – Все будет хорошо. Несколько дней проведу на даче с Симой. А там посмотрим. Тем более скоро приедет мама. Главное – сосредоточиться».

Но как тут можно сосредоточиться, если жизнь превратилась в приключенческое кино, а голова – в кипящий котел! И как можно усидеть на месте, когда нестерпимо хочется с кем-нибудь поделиться.

Как ни гнала она от себя мысли про грядущие миллионы, а они все лезли и лезли в голову. И вот она уже где-то на Мадейре в соломенной шляпе бредет по песчаному пляжу. Дочь Василиса осваивает виндсерфинг, мама, сидя в шезлонге, ведет с компаньонкой беседу о пользе витаминной терапии. И если это будет на Мадейре, то, возможно, Лизе удастся отыскать дом, где когда-то жила та женщина, Элена Гомэш, с их портрета… Или нет, не так! Лучше сидеть где-нибудь на палубе океанского лайнера втроем. Ветер, волны, солнце. Стюард в белом кителе и перчатках приносит ей коктейль… а с капитанского мостика доносится приятный мужской голос: «Лизавета Дмитриевна, хватит накачиваться коктейлями, идите искать документы!»

Но бредовые мечты, бог бы с ними, их можно задушить в зародыше, сменялись чувством тянущей вязкой тревоги, которая накатывала внезапно и обдавала ее холодом. Тогда Лизе казалось, что в связи с картиной, резко подскочившей в цене, обязательно случится что-то недоброе, плохое, и лучше бы, как на компьютере, нажать несколько раз CTRL+Z и отмотать события назад. Нет, тогда отмотается и копиист. Лучше остановиться где-нибудь… Лиза путалась, шла в Симину комнату и подолгу смотрела на портрет.

Дама, с комфортом восседавшая в подушках, в свою очередь тоже смотрела на Лизу. Казалось, она даже несколько приосанилась, взгляд как будто стал более уверенным и загадочным. «Ах, вот, оказывается, ты какая! – Лиза то подходила к ней вплотную, то, сделав несколько шагов назад, вглядывалась в портрет. – И не турчанка ты вовсе! Висела столько лет и молчала. Ну и дура! А теперь что с тобой делать? Надо бы тебя в какой-нибудь музей…» Так они друг с другом беседовали, Лизка просила у нее прощения за то, что скоро с ней, видимо, придется расстаться. Было жалко, потому что с самого детства, сколько помнила себя Лиза, столько помнила она и тетку в спальне над кроватью, она всегда была рядом.

В один из таких вечеров, как раз накануне визита Павла с фотографом, Лизе стало как-то особенно тревожно. То ли оттого, что в этот день ей не удалось дозвониться ни до мамы, ни до Василисы, то ли потому, что на улице разыгралась настоящая непогода. Дождь, робко капавший поначалу, превратился в ливень и отчаянно барабанил по крыше, ветер рвал верхушки деревьев и ломал ветки. Сима побежала на чердак смотреть, не течет ли крыша.

– Ну что ты как вареная! Не видишь, льет? Окно закрой, – бросила она на ходу Лизе, которая бесцельно слонялась по дому, не находя себе места и не зная, чем заняться. Она то брала книгу и сразу ее откладывала, то хватала веник и начинала мести, то принималась искать Марту, спрятавшуюся от раскатов грома.

– Сим, давай, может, чаю выпьем? – предложила Лиза.

– Давай, чайку сейчас хорошо. А то что-то зябко. У меня и наливочка есть, – охотно поддержала Серафима и пошла ставить чайник.

– Слушай, ну, а что ты сама обо всем этом думаешь, – спросила Лиза, когда они уже сидели на террасе и попивали горячий чай с неизменной шарлоткой и облепиховой наливкой, которую Сима усиленно расхваливала.

– …на станции, у одного старичка купила, положительный такой, полезная, говорил, очень, от давления хорошо и от сердца… ой, а горькая какая, – отхлебнув, сморщилась она.

– Я же тебя о другом спросила.

– А, ты все про картину, что ли? Ну, а я-то что? Картина не моя, а ваша. Вам и решать. Только вот, я думаю, что вам с Ольгой Васильевной, да и Васеньке тоже, эти деньги не лишние будут. А то висит – лишь пыль собирает. Никто ее не видит. Если она и вправду такие деньжищи стоит, почему бы не продать. Но боюсь, как бы тебя не надули… растяпа ты, Лизавета, душа нараспашку, – и махнула на нее рукой в подтверждение сказанного.

– Надуют… это ты конкретно кого-то имеешь в виду? Не Павла, надеюсь? – насторожилась Лиза и тоже отхлебнула хваленой облепиховки.

– Нет, Павел не такой. У него тут другие манки… Он… вроде как на тебя заглядывается.

Лиза улыбнулась:

– Интересно, Сима. С чего ты так решила?

– Что же я ничего не вижу, думаешь? Да он с тебя глаз не сводит. Он, видно, парень хороший и на лицо симпатичный.

– Про Павла понятно, – остановила ее Лиза. – Ну все-таки, Сим, кто же меня обманывать станет?

– Да мало ли их, обманщиков-то. Ты, Лизавета, слишком доверчивая. Я тебе всегда говорила, надо быть похитрее. Скорей бы Ольга Васильевна вернулась, вы с ней вместе и решите. Торопиться некуда.

В голове у Лизы зашумело. Наливочка оказалась забористой. Часы хрипло тренькнули, обозначив половину десятого.

– Ой, да у меня же там по третьему кино сейчас начнется, про этих, про цыган. Пошли скорей в комнату, – засуетилась Сима.

Лиза потащилась за ней и, накинув мамину шаль, уютно устроилась на диване. Сима любила сериалы, а это ее кино вообще ни в какие ворота не лезло. Но Лиза все равно сидела и радовалась, что беспокойство отступило, нервная дрожь улеглась. За окном по-прежнему шумел дождь, ветер срывал с деревьев яблоки, а когда на диван к ней подсела Марта, Лизе стало совсем хорошо, и она прикрыла глаза.

Сколько прошло времени – сказать сложно. Неожиданно сквозь сон она услышала голоса и проснулась. Согнав с колен Марту, Лиза нехотя встала и заглянула в соседнюю комнату. За столом сидели Сима и какой-то лысый незнакомец. Это их голоса ее разбудили. Интересно, сколько сейчас времени, не поздновато ли для визитов.

– Это от твоего бывшего, – объяснила, обернувшись, Сима, – он велосипед Василисе передал.

– Вообще-то у нее уже один есть. А где же сам Сергей? Что же он не приехал? – недоумевая, спросила Лизавета.

– Он на отдыхе, – усмехнувшись, ответил мужчина.

– Странно, – протянула Лиза и посмотрела на него. Тот сразу встал, только теперь она заметила, что с его одежды ручьями течет вода. Растянув губы в улыбке, лысый протянул ей руку. Рука была мокрая и липкая.

– Если уж так получилось, разрешите, Лизавета Дмитриевна, и мне на вашу картину взглянуть.

Сима, прятавшаяся за его спиной, отчаянно замотала головой.

– Ну ладно, пойдемте, – согласилась Лиза и тут же себя отругала. «Зачем я это делаю, как бы чего не вышло?»

Они подошли к Симиной спальне. Лизавета открыла дверь и включила свет.

– А мне говорили, что это портрет, – после паузы разочарованно протянул лысый.

– Ну да. А что вас, собственно, не устраивает? – отозвалась Лиза и, переведя взгляд на картину, остолбенела. – Боже мой! Сима! Что это?

Отчаянный крик вырвался из ее груди. Ей стало жутко – женщина с картины исчезла. Как будто ее и не было. Или как будто она просто встала и ушла…

– Сима! – что было сил закричала Лиза, но вышло очень тихо, потому что страх сковал горло.

– Сима, – передразнил ее лысый и, запрокинув голову, захохотал. – Обмануть меня хотела! Не вышло. Придется за это ответить, – он подошел к Лизе вплотную, взял ее за подбородок.

– Сима! Сюда! Скорей! А-а-а! – звала и заходилась в крике Лиза, пока не почувствовала на своем плече чью-то руку.

– Лизавета! Ты чего кричишь? – И она увидела склонившееся над ней Серафимино лицо, такое родное, милое, доброе. – Приснилось чего?

– Симочка. Боже мой, как хорошо, что ты пришла, – тихо произнесла Лиза и вытерла навернувшиеся на глаза слезы.

– Да я все время здесь была, Марту только гулять выпустила. Дождь-то перестал.

На следующий день ответственное задание, данное Павлом, они с Серафимой вопреки ожиданиям все-таки выполнили. Телефонный разговор с мамой – правда, Ольгу Васильевну по Милкиному и Симиному совету она решила во все деталипока не посвящать (громких имен не оглашать, можно, мол, продать, предлагают хорошую цену) – дал свои результаты. В недрах громоздкого черного платяного шкафа они наконец отыскали неприметную коробку, о которой говорила Ольга Васильевна, с документом, подтверждающим их право на картину. Документик так себе, маловразумительный, вполне в духе того времени. Из него следовало, что некая Софья Станиславовна Шуловская, прежняя хозяйка, передает в собственность В.М. Ладынину, Лизиному деду, вместе с домом и участком предметы мебели и обстановки, далее следует список, в котором за порядковым номером 13 значится картина «Турчанка» в золоченой раме, размер 142 х 92 см, работы неизвестного художника. Нашлись даже кое-какие фотографии Софьи Станиславовны вместе с дедом и бабушкой. Но до того нечеткие, что, кроме горделивой стати прежней хозяйки, разглядеть оказалось решительно ничего невозможно. Кроме того, Ольга Васильевна припомнила, что Софья родом из Польши, лет ей на тот момент было около сорока – сорока пяти, а ее мужа, вроде бы военного инженера, репрессировали. Из боязни ареста Софья так спешно продала дачу и даже денег запросила меньше, чем следовало. Еще Ольга Васильевна посоветовала поговорить с Ленькиной бабушкой, которая на тот момент была уже вполне взрослой девушкой, поэтому прекрасно помнит всех в до– и послевоенной Валентиновке.

– Это же здорово, Лизонька. Ты просто умница. Я даже и предположить такого не мог. Теперь у тебя есть бумага, и эта бумага очень ценная. Молодец, – нахваливал ее Павел по телефону. – Ну а теперь нажимайте на Ленькину бабушку. Старушкам обычно легче вспомнить то, что было лет пятьдесят назад, чем то, что произошло на прошлой неделе.

– Легко сказать нажимайте, бабке-то его уже хорошо за восемьдесят. Ну, ладно, что-нибудь придумаем, Серафима с ней приятельствует, – отвечала Лиза.

Вечером Павел, как и обещал, приехал в Валентиновку. Он привез с собой фотографа и бодрого розовощекого старичка-профессора. С ним, как выяснилось, Павла связывали долгие годы дружбы. Можно сказать, что Николай Ефремович в свое время просто спас его… остановил, удержал на самом краю.

В ту осень после гибели Темы Павел не работал и не искал работы. Он просто лежал у себя в комнате на диване, тупо уставившись в одну точку, путаясь во времени суток. Из дома он почти не выходил. Свой ежедневный рацион, состоящий из чая и сигарет, он, когда матери дома не было, дополнял водкой. Каждый новый прожитый день казался ему все более и более бессмысленным. Все, чему он учился и умел делать, что искренне любил и с чем связывал свое будущее, обратилось в прах, потеряло всякий смысл, как и сама его жизнь. Писать он не мог. А больше он ничего не умел. Да и не хотел.

Навязчивая идея ВИНОВНОСТИ не оставляла его ни на минуту. Портретист-горевестник, убивающий своих моделей. Он превратился в маньяка-самобичевателя, везде и во всем пытаясь отыскать нечто, что указывало бы на его ВИНУ, на его ответственность за то, что произошло.

В конце сентября отец уехал в долгосрочную командировку в Венгрию, мама с ним не поехала, задержалась, боясь оставлять Павла одного. Она упрямо приглашала к Павлу врачей, водила его к экстрасенсам, устраивала консилиумы, кормила его какими-то таблетками, умоляла друзей поговорить с ним, повлиять. Через некоторое время, когда, казалось, ему стало немного лучше, она все-таки уехала. На самом деле Павел схитрил, притворился, потому что к тому времени у него уже созрел план…

Как-то вечером – это было сразу после отъезда матери – к нему зашел Николай Ефремович, без приглашения, без звонка.

– Я безуспешно пытался дозвониться, но у тебя, видно, что-то с телефоном, – с порога объявил он, поглядывая на столик с аппаратом и гудящей рядом трубкой.

– Я болею, извините, Николай Ефремович. – Павел был не готов к общению, он не отвечал на телефонные звонки и никому не звонил сам, даже забыл, когда в последний раз с кем-то разговаривал, он надеялся, что визитер не задержится и уйдет. Но тот вопреки его ожиданиям прошел в коридор, снял и повесил на вешалку плащ и внимательно оглядел Павла.

Николай Ефремович помнил Берсеньева еще с первого курса и именно тогда его приметил. Высокий, немного сутулый, симпатичный юноша с обаятельной улыбкой заметно выделялся среди прочих. Было в нем что-то особенное, как показалось педагогу, обращающее на себя внимание, причем сам Павел ничего для этого специально не делал. Позднее, посмотрев его работы, Николай Ефремович понял. Причиной тому была яркая одаренность молодого человека. Но, даже зная о своем таланте, чувствуя его в себе (обязательно чувствуя, иначе и быть не могло), Павел не выпячивал себя и всегда держался скромно.

– Славный парнишка, талантливый, работоспособный, редко так бывает, – отметил про себя Николай Ефремович, изрядно повидавший на своем веку студентов и всегда охотно принимавший их у себя дома. Он много знал, интересно рассказывал, с кем-то дополнительно занимался, за кого-то ходил просить в деканат, и студенты его любили. Один или с приятелями, Павел тоже стал заходить к нему. Постепенно между ними установились добрые доверительные отношения. Николай Ефремович также бывал у него дома.

Теперь Павла невозможно было узнать. Он очень похудел, осунулся, измученное лицо было до того бледным, что казалось, кожа отливает синевой. Щеки, покрытые многодневной щетиной, впали, под глазами залегли черные тени.

– Неважно выглядишь, – помолчав, произнес Николай Ефремович, – ну да ничего, все исправимо. У меня, Павлуш, к тебе дело.

Легонько отодвинув Павла, он прошел в кухню. Но там из-за грязной посуды и пустых бутылок негде было присесть, и он переместился в комнату. Павел послушно поплелся за ним, с похмелья возражать не было сил. Усевшись на стул, Николай Ефремович заговорил. Говорил он долго, голос его звучал монотонно, спокойно и ровно, так, что в какой-то момент Павел ощутил себя снова на лекции в Суриковском. Только на этот раз ему никак не удавалось сосредоточиться, он не слушал и не слышал, пропуская сказанное мимо ушей. Он просто машинально кивал и ждал, когда Николай Ефремович закончит свою речь и уйдет. Но тот все говорил и говорил…

– Ну что же, так и решим, Павлуш? – спросил Николай Ефремович, тронув его за рукав.

Павел опять машинально кивнул. Он ждал.

Но на следующий день Николай Ефремович пришел снова. И через три дня тоже, но уже с репродукциями и какой-то бумагой, которую Павел, хлопая ресницами, долго и бездумно держал в руках. Он все никак не мог взять в толк, чего от него хотят и почему не оставят в покое.

Как будто не замечая безразличия своего собеседника, учитель терпеливо продолжал.

– Это отношение в Третьяковку, все по форме, так что не волнуйся, работай спокойно. Времени достаточно. Но ты не затягивай, через месяц от тебя ждут результат. Денег, конечно, немного. Провинциальный музей больше не заплатит. Для начала – в любом случае неплохо. Сдашь работу, а там, глядишь, еще что-нибудь подвернется, если халтурить не будешь.

Слово «халтурить» Павла неожиданно задело. Только теперь, пожалуй, до него стало доходить, что предлагает ему Николай Ефремович.

– Я специально на кафедру заходил к Светлакову. Он же у вас вел курс по технологии? Я хотел проконсультироваться. Так он мне сразу тебя рекомендовал. Говорит, что кроме Берсеньева больше никого и нет. Работа сложная, кропотливая, потребует много времени и суеты не терпит. У тебя рука набита, глаз поставлен, пишешь ты быстро, технично. А потом ты сам же рассказывал, что любил эти музейные понедельники и в зале работать тебе нравилось? Так?

Павел кивнул.

– Или я что-то путаю?

– Нет, нет, все так.

– Ну и в чем тогда дело? Или ты забыл, что копия тоже может быть гениальной? Вспомни хотя бы Пуссена, его списки с Беллини, а Тициан, его «Льва Х» от рафаэлевского отличить невозможно! А Марков, а Бруни, а Брюллов! Ты, кстати, знаешь, что за его копию «Афинской школы» был заплачен беспрецедентный по тем временам гонорар? Павел, ты меня слушаешь?

– Да, Николай Ефремович, слушаю, – со вздохом ответил он.

– Вот и замечательно, – улыбнувшись, продолжил учитель. – Как там у Пушкина: «Усыпляя нарочито свою творческую силу»… Ты-то свою усыпить сможешь?

– Теперь точно смогу.

– Тогда не буду повторяться, ты и сам прекрасно знаешь, что через копию прошли все великие мастера, да и вообще все, кто когда-либо брал в руки кисть. Ну, так что? Возьмешься?

– Я сейчас не в форме, болею, – промямлил Павел.

– Бывает, но у тебя еще три дня в запасе. Лечись. А в понедельник как раз и приступишь.

Потом Николай Ефремович рассказал Павлу о заказчике, о том, как с ним познакомился, всплыли еще какие-то новые имена. Голос его от долгого говорения сделался хриплым. А Павел, слушая учителя вполуха, думал о своем. В голове его один за другим мелькали портреты поручиков, гусаров, дипломатов, купчих, кисейных барышень, старух-помещиц… красивых и уродливых, молодых и старых, здоровых и немощных, богатых и нищих… они жили, но теперь все это прошлое, страница истории, для них я неопасен, не страшен, им навредить не смогу…

– Так что надо копировать?

– Левицкого, портрет Николая Новикова.

С разрешения Лизы Павел с фотографом перенесли картину в проходную комнату, где было светлей и просторней. Каждый занялся своим делом. Фотограф – аппаратурой. Николай Ефремович извлек из одного кармана очки и сказал «так», затем из другого кармана лупу и снова сказал «так». Потом он заходил вокруг портрета, закряхтел, затакал и заохал. Сначала Лизе показалось, что охает он, потому что ему все нравится, но оказалось, совсем наоборот. Охал старичок от возмущения – состояние полотна он счел неудовлетворительным. Голос у него был высокий, скрипучий, он раскраснелся и то и дело обращался к Павлу, призывая его в свидетели чуть ли не вандализма. Чтобы не раздражать нервного профессора, а то, чего доброго, еще удар его хватит, Лиза с Серафимой вышли. Но и до кухни долетало скрипуче-недовольное «сколько утрат», «правый нижний почти потерян», «еще чуть-чуть, и осыпаться начнет».

Присев на диван, профессор что-то зашептал Павлу на ухо, потом вскочил и снова закружил вокруг картины:

– Да и была ли здесь подпись? Посмотри хорошенько.

– Похоже, что нет.

– Так, так. Но отсутствие подписи меня как раз не смущает. У него была такая особенность – не подписывать свои произведения. Согласен?

– Абсолютно.

– Кхе-хе, не подписывать, а еще реже датировать, что, разумеется, служило немалым препятствием для установления авторства, – профессор, наклонившись, буравил взглядом обратную сторону портрета. Сима рванулась было смахнуть пыть, но Лиза ее удержала.

– Не один десяток лет мучились с составлением списка…

– Списка его произведений?

– Совершенно справедливо. Первую попытку он предпринял как раз таки сам, но дал далеко не полный перечень работ. Теперь самым полным считается список… Вообще, откровенно скажу, вряд ли встретишь другого такого мастера, в наследии которого числилось бы столько копий. Зачастую его же ученики свою работу приписывали самому Брюллову, – голос старичка взмыл до фальцета, – изнаночку, изнаночку не забудьте и кромки тоже. – Теперь он обращался к фотографу и ткнул шишкастым пальцем на оборотную сторону портрета.

– Да уж, задали задачку. Все-таки, Павлуш, не понимаю, как так можно? Никакой ответственности у твоей протеже…

– Бывает, Николай Ефремович, – примиряюще отвечал Павел.

– Д-а-а уж, – скрипел в ответ старикан. – Ну, да ладно, бумаженцию я тебе отпишу, но в Грабари или в Третьяковку – это уж как собственница решит – вам в любом разе придется обращаться.

– Само собой, Николай Ефремович. А не смогли бы вы кого-нибудь нам порекомендовать?

– Если хочешь совет старика, то лучше несите к Богомазу. Он, хоть и зануда, но очень, очень толковый и работает быстро. Недели на две заберет.

– Он из Третьяковки?

– Там, конечно, раньше все было очень удобно. По понедельникам проводили консультации. Желающие приносили работы, оставляли на недельку, на две и в итоге получали экспертное заключение, в нем и рентген, и технология, по запасникам сличали. А Богомаз – нет, он на улице Радио уже лет двадцать как сидит.

– Так, значит, этот господин в мастерских Грабаря трудится?

– В них самых. Я ему позвоню, предупрежу. Он и сам обрадуется. Такая вещь – шутка ли… не каждый день приходится… да-а-а уж, воображаю. А холст, похоже, нелатаный.

– Ну что, нравится ему картина-то наша или нет? – зашептала Серафима Лизавете. – Старикашка больно сердитый попался. Как думаешь, можно чаю-то им предложить? Или лучше пойду сразу чайник поставлю, а потом их приглашу.

– Давай, – протянула Лиза.

На короткое время Павел вышел из комнаты и сказал, что все идет по плану, профессор на самом деле очень доволен и в ближайшее время свяжется с экспертом, хотя и его мнение многое значит, что диск с фотографиями будет готов уже завтра, а копию купчей можно сделать в любой момент. И от нее, от Лизы, пока ничего не требуется. Самое главное, повторил Павел, чтобы она не суетилась, ну, и поменьше разговоров.

Чаепитие прошло быстро и тихо. Профессор, напоследок сверкнув глазами в сторону Лизы, благосклонно принял кусок шарлотки. Говорил он мало, обращался преимущественно к Павлу. Лиза поняла, что в ближайшее время «тетку» надо будет везти на ТТЭ, технико-технологическую экспертизу, к некоему Богомазу, знакомому старичка-профессора, если, конечно, тот сейчас в Москве. Потом потребуется еще один эксперт, без мнения которого в этой ситуации обойтись нельзя. Фотограф, выпив чаю, попросился посмотреть сад. Сима пошла «собрать гостям яблочек с собой». Лиза молчала, боясь навлечь на себя профессорский гнев. Визитеры засобирались.

На прощание Павел шепнул ей, что все идет даже лучше, чем он предполагал. Лизавете было жаль отпускать его так рано, хотелось подробностей, да и вообще, после ночных кошмаров ей было не по себе, но пришлось смириться и проводить гостей к машине.

Еще неизвестно, какими кошмарами обернулся бы этот вечер, если бы на огонек не заглянул Ленька. Лиза обрадовалась ему и с удовольствием поделилась с ним последними новостями. Чаепитие затянулось далеко за полночь.

Уезжать Павлу не хотелось, а хотелось, чтобы все присутствующие, не исключая уважаемого Николая Ефремовича, куда-нибудь делись, и они остались бы вдвоем с Лизой, до боли хотелось прижать ее к себе, такую хрупкую, трогательную в ковбойке с чужого плеча, а еще… да что тут разводить канитель, все равно ехать надо. Дорогой он даже запретил себе думать о ней, чтобы сосредоточиться на другом, вернее даже, на другой.

Звали ее донна Элена Гомэш. Жила она на затерянном в Атлантике острове Мадейра, в городе Фуншале, более полутора веков назад. Была весьма привлекательной особой и в положенное время вышла замуж за тамошнего всеми уважаемого эскулапа. Как проистекала ее семейная жизнь, была ли она счастлива или же кляла замужество на чем свет стоит – неизвестно. Загадкой было и то, как она, преодолев океан, оказалась в России, на подмосковной даче некоей Софьи Станиславовны, к несчастью, носившей очень распространенную польскую фамилию Шуловская. Только одно Павел знал о ней наверняка, донна Элена умела хранить свои тайны. Вот уже четыре дня он, конечно, не без удовольствия и трепета, бороздил Интернет, корпел над монографиями, справочниками, отчетами с выставок, дневниками, мемуарами. Но донна Элена держалась стойко. Она не вошла ни в один из списков произведений Карла Брюллова. Ее не было ни у Стасова, ни у Сомова, ни у Лестницкой, ни в дневниках учеников Брюллова, не вошла она и в самый полный список, составленный Э.Н. Ацаркиной. Похоже, о ее существовании в России никому не было известно. Если не считать того самого письма… Надежда блеснула, когда на одной из страничек в Интернете Павел прочел, что в Москву с Мадейры едет раритет – пейзаж Брюллова, единственный его пейзаж, написанный маслом и случайно обнаруженный в одной из частных коллекций острова. Вот оно! Значит, все правильно. Ведь целый год Брюллов там жил и работал. Но информацию подавали скупо, дозированно, видимо, до приезда работы в Москву решили не поднимать шумихи. Если повезет и что-то удастся разузнать через знакомых в Третьяковке… Павел быстро сделал пометку в ежедневнике.

Сегодня же, вооруженный новыми сведениями, он азартно уселся за компьютер и почувствовал приятное волнение.

Лиза позвонила ему еще накануне их с Николаем Ефремовичем визита и сообщила, что Батама, то есть Ленькина бабушка, промучившись двое суток, все-таки вспомнила и фамилию бывшего соседа по даче, и кое-что про их семейство. С бабкой им вообще повезло несказанно, они успели ее расспросить, а на следующий день она укатила в санаторий. Оказалось, что муж Софьи Шуловской, тот самый, которого посадили еще до продажи дачи, носил другую фамилию! Звали его Николай Константинович Буже, и был он военным инженером. «Ну, хоть здесь повезло, – подумал Павел, – фамилия редкая. Проще искать». Но Павел даже и предположить не мог, какой полезной окажется эта информация. Кроме того, Ленькина бабушка, дай бог ей еще долгих лет, рассказала, что Николая Константиновича в поселке уважали, что был он «из бывших», почтительный, интеллигентный и от первого брака имел сына Константина, но «то ли Софка с ним не сошлась характером», то ли с отцом отношения не сложились, словом, Костя куда-то делся. «Тоже неплохо – Николай Константинович, Константин Николаевич – семейная традиция может облегчить поиски», – прикидывал Павел. Едва успев заглянуть в Интернет и набрать «Буже», Павел чуть не прослезился от радости. Уже через двадцать минут он мог рассказать о семье бывшего хозяина картины больше, чем Ленькина бабушка и все валентиновские соседи, вместе взятые. А еще через полчаса загадочная донна Элена сдалась, наметилась ниточка, связывавшая старую валентиновскую дачу и уединенный остров в Атлантическом океане.

Дело объяснялось просто, даже слишком просто, отметил про себя Павел. Фамилия Буже давно и крепко была связана с морем. Предок, скорее всего дед Николая Константиновича, Буже Первый, служил на флоте. Высокообразованный моряк, путешественник, он, дослужившись до звания капитана первого ранга, был удостоен большой чести – его назначили учителем великого князя. Юного Алексея Александровича царственная семья, покоряясь воле деда, также предназначила к морской службе. Таким образом, в 60-е гг. Буже Первый начинает знакомить юного моряка с «живой практической стороной морского дела». Под флагом контр-адмирала Посьета они крейсируют сначала в холодных водах Финского залива и Балтийского моря. В 1865 году пределы их морских походов расширяются, Немецкое море, Атлантический океан, Копенгаген, Лиссабон… И вот в длинном списке географических названий – Павел даже крякнул от удовольствия – наконец появляется: «20 августа 1866 года фрегат «Ослябя» бросает якорь в порту Фуншал. Великий князь со своим наставником посещают остров Мадейра. Двухнедельное пребывание на живописном острове начинается с осмотра…» и т. д.