Текст книги "Портрет с одной неизвестной"

Автор книги: Мария Очаковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Замечательно. Какой цвет! Какая техника!

– Бесподобно! В точности наша гостиная! Даже цветок.

– Это называется диптих? – дочки-матери тараторили наперебой, примеряя портреты на стену. – Смотри, мам, можно повесить не вплотную, а чуть-чуть отступить. Получится здорово. Сначала ты, потом кусок обоев, а уже потом я. Павел, ты гений! Как ты это придумал? А какие заказать рамы?

И снова никаких предчувствий, ничто даже не кольнуло внутри. Только сладкий дурман успеха и на его фоне короткий роман с Лялей, красивый, легкий и необременительный, с дискотекой в Лужниках, с каберне на лавочке Сретенского бульвара и пончиками у Арбатских ворот.

Во время учебы в институте в жизнь Павла, его семьи, да и всей страны ворвались перемены. Перестройка, гласность… Горбачев общался с народом, боролся с пьянством. По телеку транслировали бесконечные съезды, заседания, голосования. На Кропоткинской открылся первый частный ресторан. А у винных магазинов выстроились километровые очереди. Журналы стали печатать некогда запрещенных Ерофеева, Некрасова, Дудинцева, Гроссмана.

Потом были занятия, сессия и привычная институтская муштра, этюды, друзья, однокурсники, другие работы и другие портреты. На курсе о нем заговорили, педагоги прочили ему большое будущее. И Павел брался за кисти и писал.

И однажды для Павла и прозвенел первый звонок, закралось в душу неосознанное чувство тревоги. Как будто что-то должно было случиться, предчувствие…

В тот день Павел встретил возле дома школьного приятеля Генку. Не виделись они давно, разговорились, вспомнили всех своих. Павел спросил про Лялю, которая долго не появлялась. Приятель замялся и как-то нехотя ответил, что она сейчас у него. Новость была ошеломляющей, и Павел по крупицам вытянул из того всю предысторию. Оказалось, что счастливая, красивая и комфортная Лялина жизнь рассыпалась, как карточный домик. Сначала в доме разразился чудовищный скандал. Уже в одно это невозможно было поверить. Из-за чего – Генка не знал. Но Ляля поссорилась с мамой так, что ушла из дому. Потом взяла академку, устроилась на какую-то дурацкую работу, жила по подругам и друзьям. За все время дома у матери она появилась только однажды, и то для того, чтобы заставить ее разменять квартиру. Сейчас Ляля жила у Генки и ждала ордер на однокомнатную хрущобу где-то на выселках. Сказанное произвело эффект разорвавшейся бомбы. Павел сразу захотел ее повидать, но Генка сказал, что влиять на нее бессмысленно, о примирении она и слышать не хочет, Лялька очень изменилась. Несколько дней Павел безуспешно пытался до нее дозвониться. Потом решил зайти, но попытка тоже не увенчалась успехом – дома оказался один Генка, в тот вечер Ляля пришла очень поздно, пьяная и сразу легла спать.

Возвращаясь к себе, проходя мимо Лялькиного дома, где он так часто бывал в школе, где дочка-мать терпеливо сидели, позируя ему для портрета, он задержался, глядя на их темные окна. Было тревожно и скверно. Почему-то отчетливо вспомнился Петрович, у которого в тот день он купил два подрамника… «Интересно, зачем я написал тогда диптих? Как вообще в голову пришла эта идея? С чего вдруг? А теперь получилось, что они сами, и Ляля, и Наташа, как там, на портрете, – каждая на своей половине, в своем пространстве, разделенные, отрезанные друг от друга. Может, в этом есть и моя вина? – неожиданно выползло откуда-то из подсознания. – Почему все-таки я написал тогда диптих?» – в который раз спрашивал себя Павел, но ответа не находил.

Эйфория в стране меж тем на институтской жизни почти не отразилась. На перемены в обществе деканат ответил вполне в духе старого режима: «Демократия – это хорошо, но не в живописи. Расслабляться не стоит. Дипломная картина – ваша визитная карточка в будущее. С выбором темы тянуть нельзя, в ноябре все должно быть утверждено». Разве что с портретами ударников соцтруда стало полегче. Ну что ж, диплом так диплом. Одно слово, Сурок – садись да работай.

И Павел работал. Терпеливо, без суеты. Пока однажды не услышал, как прозвенел второй звонок. Уже громче и отчетливей. В тот день он был дома, сидел у себя в комнате, а мама по обыкновению говорила с кем-то по телефону. Неожиданно прозвучавшие в их разговоре слова «шизофрения» и «раздвоение личности» заставили его прислушаться.

– Не дай бог такому случиться! А уж Петьку-то как жаль, просто нет никаких слов.

– Так что там случилось? – спросил он, когда мама положила трубку.

– А ты не знаешь? Я разве тебе не сказала? С Петей беда. Ну, с Петром Михайловичем. Он в больнице, уже месяц. И неизвестно, когда выпишут. Мы говорили с лечащим врачом. Представляешь, прямо язык не поворачивается, диагноз – шизофрения! Раздвоение личности…

Мама еще что-то говорила, а Павел вернулся в свою комнату, долго и нервно рылся в столе. Вот они, нашлись наконец! Это были наброски к дяди-Петиному портрету. Хотя и без них Павел все прекрасно помнил. Портретов было два, и на обоих Петра Михайловича можно было легко узнать. Просто образы были такие непохожие, как будто их писали с двух совершенно разных людей…

«А почему я ТОГДА? Что же это ОПЯТЬ? Какое мерзкое ДЕЖА ВЮ». Мысль заработала быстро и страшно. И хотя еще не все кусочки зловещего пазла встали на свои места – это случится позже, – Павел ощутил, как откуда-то снизу, из желудка, охватывая все внутренности, стремительно поднималось и росло, обдавая холодом, предчувствие страшной беды.

– Простите, я отвлекся. А у вас, Лиза? Есть творческий псевдоним? Вы же дизайнер?

– Пожалуй, это не про нашу честь.

И тут мирная беседа Милки, Любиша и словоохотливого двойника Николая II, настойчиво предлагавшего заказать у него портрет, была неожиданно прервана появлением нового персонажа.

Невысокий пузатый господинчик, с тонкой седой косицей, перехваченной аптечной резинкой, приторно улыбаясь и расшаркиваясь, тихонько подкрался к беседующим. Отодвинув монументальную Милку в сторону, он изловчился и цапнул «Николая II» за бороду.

– Что? Что такое? Что вы делаете? Вы пьяны! – разнеслось по залу возмущенное Милкино контральто, оторопевший Marlboro Light даже отступил на шаг. Прочие зрители, кто с удивлением, а кто с интересом, наблюдали за развитием событий.

– А ты, хлыщ, все обнаженку малюешь!!! Крутобедрых ему подавай! – цедил сквозь зубы пузатый, не выпуская бороды из рук. Жертва, казалось, была готова к такому повороту, но все же испытывала некоторую неловкость. Стараясь сохранять спокойствие, «Николай II» тихо и часто повторял:

– Панкрат, что ты в самом деле, оставь! Панкрат! Вот неймется человеку…

– Да что же вы себе позволяете! – попыталась их разнять возмущенная Мила.

– Лиза, подождите минутку, я сейчас, – произнес вдруг Павел и, налив из бутылки полстакана водки, решительно подошел к потасовщикам: – Панкрат, оставь его, смотри, что я тебе принес, – и поводил стаканом перед замутненными глазам пузатого, – давай лучше выпьем.

Слова Павла подействовали на пузатого магически. Он как-то сразу сник, отпустил бороду и, бросив гневный взгляд на своего оппонента, толкнул его в грудь, потом принял стакан и попытался что-то сказать Павлу.

– Знаю, все знаю, Панкрат, но давай с тобой по рюмочке, – ласково, но убедительно говорил Павел, похлопывая его по плечу.

«А копиист-то ничего», – подумала Лиза, наблюдая эту сцену. Тем временем зрители вернулись к своим тарелкам, а спаскоманда в составе Лешки, Натальи Ротс и еще кого-то третьего приняла у Павла присмиревшего Панкрата.

– Ну, вы – герой! – похвалила Лиза вернувшегося к ней художника.

– Да-да, настоящий герой, – подхватила Милка. – Как вы это сообразили.

– Раз я – герой, можно мне… проводить вас домой? – спросил он у Лизы.

– Героям можно все. Только я пока уходить не собиралась.

Остаток вечера прошел спокойно. Мила с Лизой клещами вытянули из Павла, что смутьян Панкрат, с которым он был знаком прежде, всегда отличался гневливым нравом и конфликт с «Николаем II» возник очень давно и на дамской почве. Павел рассказывал неохотно, скупо и подробностями делиться отказался. «Ну, что же, это по-мужски!» – отметила Лиза. Копиист ей понравился.

Мероприятие подходило к концу, гости, насытившись и хлебом, и зрелищем, постепенно расходились. Засобирались и Мила с Лизой. Любишу, состоявшему в утешителях подле «Николая II», никак не удавалось остановить его нескончаемый монолог. Прерывался тот только для того, чтобы отхлебнуть кофе из чашки, где плавал окурок. Павел пошел проститься с Лешкой, и через несколько минут вернулся с бутылкой водки и одноразовыми стаканами.

– Миротворцем быть выгодно, – подытожил он.

На улице дышалось легко, вечер принес долгожданную прохладу. Поймав машину, они погрузились туда вчетвером. Все были в прекрасном настроении, слегка навеселе, и то и дело вспоминали инцидент с бородой. Теплая водка в пластиковых стаканчиках в такси не пошла.

– А поехали ко мне? У меня, правда, жарко, но есть мороженое и коньяк, – предложила Лиза.

– Наверное, это неудобно, побеспокоим домашних, – вежливо поинтересовался Павел.

– Да бросьте вы фасонить, очень даже удобно. И никого мы не побеспокоим.

Ночная Сретенка радовала тишиной и отсутствием машин. Они вышли на углу Большого Головина. Около арки, ведущей во двор Лизиного дома, в мусорных контейнерах копался бомж. Всецело поглощенный сортировкой найденного, он заметил их не сразу, а увидев, завыл что-то заученное. Оглядев сначала бомжа, потом пакет с водкой, Лиза решительно подошла к нему и протянула бутылку.

– Это вам! – и, улыбнувшись, двинулась с гостями во двор.

От неожиданности бомж присел. Прошло несколько секунд, прежде чем, осознав свое счастье, он возопил, да-да не воскликнул и даже не вскричал, а именно возопил вслед удаляющейся Лизе:

– Красавица! Императрица! Саломея!!!

«Саломея» заливисто расхохоталась и, открыв кодовый замок, запустила гостей в подъезд.

14. Вечер
Москва, август 20… г., акварель/бумага

Четвертый этаж без лифта дался нелегко.

– У меня не убрано, – предупредила хозяйка и в подтверждение сказанного чуть не упала, наступив на валявшийся на полу журнал. Небольшая, с высокими потолками, необычной планировки квартира была заставленной, но уютной. В комнатах пахло сигаретами. В обстановке чувствовался богемный флер. Устроив гостей в небольшой столовой, Лиза пошла хозяйничать и бестолково заметалась по кухне. «Так, коньяк, рюмки, где-то должен быть лимон, чашки, кофе, мороженое…» Уронив турку, она вдобавок рассыпала кофе. На шум пришел Павел и предложил помочь.

– Холостяцкий быт, знаете ли, хозяйство в упадке, – объяснила Лиза, выудив из холодильника сморщенный лимон.

– Почему холостяцкий?

– Потому что мама и дочка – на даче у друзей.

– А как же муж?

– Да вот уже три года – совсем никак.

Лицо у Павла вытянулось.

– В том смысле, что мы – в разводе. А где же у меня сахар? Или он отсутствует как класс?

Павел наблюдал за ее мельтешней по кухне и, улыбнувшись, сказал:

– Дома вы совсем другая. Уютная.

– А вы… очень наблюдательны. Впрочем, это свойство профессии… Ну что, кофе готов, пошли?

В столовой тем временем веселье несколько угасло. Любиш сидел на диване, закрыв глаза и уронив голову на грудь. На лбу у него сиял красный волдырь – след комариного укуса. Мила водила зубочисткой по экрану мобильного, но, заметив в дверях Лизу и Павла с подносом, вскинулась и сообщила:

– Бородач с выставки, ну тот, пострадавший, который «Николай II», прислал мне SMS – предлагает встретиться!

– Милка, это победа!

– У тебя тут, Лиз, столько комаров – я включила в розетку какую-то штуковину. Правильно? Бедный Любиш уже совсем спит. Слушайте, Павел, а расскажите нам что-нибудь о копиистах. Я даже не знала, что есть такая профессия.

– Да, в самом деле, расскажите. Почему, например, вы копиист – вот Наталья Ротс гордо называет себя художником? – спросила Лиза и принялась разливать кофе.

– На мой взгляд, главное в словосочетании «художник-копиист» все равно «художник», потому что невозможно сделать хорошую копию… не имея от природы способностей… видеть цвет, пропорции и не владея техникой письма, – ответил Павел.

– Да уж, тут ни за каким Фрейдом не спрячешься.

– Совершенно справедливо. Написать копию, не получив, так сказать, крепкой профессиональной подготовки, не получится.

– Это все хорошо, но послушайте, ведь не секрет, что для многих профессия копииста, художника-копииста, – исправилась Лизавета, – ассоциируется с подражанием, повтором чужого вдохновения, попыткой… – и запнулась.

– Примазаться к чужому таланту? – закончил мысль Павел, но никакого раздражения в его вопросе не было.

– Нет, Павел, вы меня неправильно поняли. Я хотела сказать, что копиисты – совершенно особая категория. Бремя рождения полотна, всякие муки творчества – для вас…

– Не существуют? Да, копиист – не творец. Здесь вы, Лизонька, пожалуй, правы. Наши муки творчества – это попытка «влезть в их шкуру», проникнуться их состоянием, их жизнью, временем, атмосферой, стать на месяц, да хотя бы на пару дней этим самым художником. И штришок за штришком проходить его многомесячный труд, становясь частью воссоздаваемого.

– Но это же подавление своего собственного «я»!

– Я бы, например, с большим удовольствием подавила собственное «я» Натальи Ротс, – вставила Мила.

– Вот именно! Ведь еще неизвестно, понравилось бы вам мое собственное «я», реши я однажды излить его на холсте. К чему эта самодемонстрация? A chacun – sa guerre [5]5
  У каждого – своя война ( фр.).


[Закрыть]. Художник-творец – безумен и одержим, копиист – аккуратен и щепетилен. Наш удел – оставаться в тени, – ответил Павел.

– Как обидно! Разве нет?

– Нет, нисколько. Вот вы лучше приходите ко мне в мастерскую, это, кстати, совсем близко, я, как оказалось, ваш сосед. Я вам с удовольствием покажу свои работы.

– В мастерскую – само собой. А вы сейчас нам расскажите, к примеру, над чем трудитесь в данный момент? – не унималась Мила.

– Вообще-то я только что закончил работу и должен отдать ее заказчику. Она пока в мастерской, вы можете на нее взглянуть. Это копия портрета довольно известного художника. Был такой мэтр Ризенер, Анри Франсуа, француз, как вы уже догадались, писал портреты, делал на заказ мебель и очень даже процветал, а тут революция, Наполеон… одним словом, превратности судьбы. Когда в 1815 году русские вошли в Париж, к нему повалили заказы от наших офицеров. А потом ему еще больше подфартило: великий князь Константин Павлович пригласил его в Петербург. Там Ризенер сделался придворным художником, написал портреты Александра I – это, пожалуй, у нас самая известная его работа, – написал еще его жену, князя Юсупова, ну и многих других из знати. В Твери, в Путевом дворце, находится еще одна его работа – портрет великой княгини Екатерины Павловны. Вот с нее-то я и делал копию.

– Так вы специально в Тверь ездили?

– А как же. Не только ездил, но и в музее три дня просидел.

– А нельзя взять репродукцию и с нее сделать копию?

– В общем-то можно, многие так и поступают, копия в этом случае обходится заказчику дешевле, времени уходит меньше, но и получается она посредственной. Я… словом, у меня есть некие правила, или принципы, если хотите. На мой взгляд, любая, пусть даже самая что ни на есть качественная репродукция перевирает цвет.

– Знаем-знаем, в альбомах у Лопухиной румянец то зеленцой, то синевой отдает, – вставила Лиза, – стало быть, вы ездите в музей, чтобы с цветом не промахнуться.

– Совершенно справедливо. Аутентичную авторскую палитру ни на какой фотографии не разглядишь. А француз этот, Ризенер, был не только отличным рисовальщиком, но еще и настоящим мастером цвета, колористические эффекты, двойное освещение и все такое прочее… какая же тут репродукция! Кроме того, любая старая картина… как бы это объяснить, имеет свой дух, или флер, или ауру, которая исходит только от живого полотна, его надо видеть, чувствовать, быть рядом, чтобы поймать, уловить эту самую ауру. Без нее и не настроишься, и ничего не напишешь.

– Надо же.

– Ну а вы как думали!

– У меня на даче есть картина, старая, думаю, очень даже старая. Давайте, вы на нее посмотрите и определите, какая у нее аура, – предложила Лиза, а про себя подумала, что копиист – занятный и славный и с ним интересно.

– О, я – с удовольствием. Почту за честь, – с поклоном ответил просиявший Павел.

– Ну так и что же ваша копия Екатерины Павловны? Удалась? И кто заказчик? – продолжала спрашивать Мила.

– О своих работах как-то не хочется распространяться, вот вы придете в мастерскую, посмотрите и вынесете приговор.

– Ну а заказчик-то кто? Нувориш?

– Что-то вроде того. Словом, небедный человек искал для своей дочери подарок, но такой, чтобы поэкстравагантней. Она, по его словам, девушка начитанная, образованная. Долго выбирали, определялись, какую вещь копировать, натюрморт или, может быть, что-нибудь жанровое. Все ему что-то не нравилось. А потом, слово за слово, и выяснилось, что зовут-то его дочь Екатерина Павловна – вот мы и решили, что лучшего и не придумать – тезка на портрете, да еще великая княжна! И подлинник не где-нибудь во Франции, а под боком, в Твери.

– И когда пойдем смотреть на вашу Екатерину Павловну?

– Да хоть сейчас, я же говорю, мы соседи. Тут пять минут ходу, – с готовностью выпалил Павел и посмотрел на Лизу.

– Нет, сегодня у меня уже ноги не идут, и вообще пора расходиться, – зевая, ответила Мила, – бедный Любиш храпит, надо его будить и домой ехать.

– Ну тогда завтра?

– А что? Ведь завтра суббота.

Посовещавшись, они решили встретиться на следующий день. Сначала Лиза с Милицей навестят Павла в мастерской и посмотрят на Екатерину Павловну. Потом безотлагательный визит Лизы в Валентиновку, «а иначе меня убьет Сима», совместят с шашлыками на пленэре, Любиш, если захочет, может присоединиться к ним по дороге. Милка ходатайствовала о принятии в их ряды «Николая II», ссылаясь на его мольбы о встрече и на то, что он несчастный. В конце концов Лизины и Милины зевки на пятерку с плюсом ускорили сборы. И, разбудив мирно спавшего Любиша, гости отправились по домам.

Попрощавшись с Милицей на углу Большого Головина, Павел медленно побрел по пустынной Сретенке, возвращаться домой не хотелось. Почувствовав прилив бодрости, он решил прогуляться и, свернув на бульвар, зашагал в сторону Тургеневской площади. Завтра он снова ее увидит… Сердце билось, как перед первой школьной дискотекой. Миниатюрная, хрупкая, со светлыми непослушными кудряшками, ясными, широко открытыми, как у ребенка, глазами… Лиза. Неожиданно он поймал себя на мысли, что впервые за долгие годы ему снова захотел написать (это слово вертелось у него на языке еще на выставке)  портрет… Павла обдало холодом, и он уронил сумку на асфальт. Неужели… неужели он забыл тот страшный последний год в Суриковском…

Тогда перед дипломом, на майские, Павел выбрался в Суздаль. Устроились они с приятелем, можно сказать, по-барски, в мотеле. Отец накануне с кем-то договорился. Вот уж не город, а шкатулка. Монастыри, церковки, купола. И с погодой несказанно повезло. Небо высокое, широченное, ясно-голубое, с редкими, легкими, как будто сухой кистью мазками белил, облаками, несмотря на строгий наказ родителей только отдыхать – перед отъездом мама отобрала у него даже шариковые ручки – Павел уже почти добежал до гостиничного киоска, чтобы купить «чем и на чем» рисовать, но не дали, спасибо Теме. Он всегда к отдыху относился как к священнодейству. «Даже не начинай, чтоб никаких набросков тут мне. Я тебя знаю. Пошли лучше у местных бабок медовуху поищем. А то ведь их могли разогнать».

Они вышли из гостиницы, прошли через стоянку с экскурсионными автобусами, где Тема гордо припарковал бывшую отцовскую, а теперь уже законную свою «пятерку». Он еще раз похлопал дверями, проверил салон и небрежно огляделся по сторонам. К сожалению, никого достойного этого зрелища не нашлось.

– Ну что? Пошли?

Медовухи они тогда так и не нашли. Зато нашли местную самогонку и трех румяных суздальчанок. Самогонка оказалась ядреная, барышни бойкие. Они заливисто хохотали над каждой Теминой шуткой, а потом ловко проникли в гостиничный номер, невзирая на бдительную охрану.

Вообще, у Темы в жизни было две большие страсти – автомобили и женщины. Машиной управлять он научился лет в тринадцать. Лет с пятнадцати, тайком от родителей, он выводил отцовские то «Жигули», то «Волгу» – одним словом, что стояло, то и выводил из гаража и с ветерком раскатывал по Москве в компании одноклассников, однокурсников и однокурсниц. Последнее, конечно, предпочтительнее. Наконец родители сдались.

– С барского плеча перепало, – объяснял Тема, с удовольствием демонстрируя Павлу ухоженную ярко-желтую «пятерку».

– А что, в Тур-де-Франс желтый – это цвет лидера.

– Что ты понимаешь! Она же с третьим двигателем!

С барышнями у Темы дело продвигалось не так стремительно.

– В машинах ты все-таки, Тем, лучше разбираешься, чем в женщинах, – подкалывал приунывшего Тимофея Павел после очередного «фиаско». Дело в том, что друг влюблялся часто и каждый раз на всю жизнь.

– Если бы я писал твой портрет, – сказал Павел ему на какой-то из давних вечеринок – настроение у приятеля было ниже среднего, его дама не пришла, – я бы обязательно скомпилировал что-нибудь такое сюрное, в духе Дали. Желтое авто – только уж извини, «пятерку» твою придется несколько видоизменить…

– Это еще почему? – на полном серьезе спросил Тема.

– Надо облагородить формы. Из капота в виде огненной лошади вырывается третий движок. На заднем плане… в облаках, в белоснежных одеждах стоит идеальная женщина, собирательный образ. Ну а ты, понятное дело, в центре композиции, возлежишь почти как Гала.

– Голый, что ли?

– Почему обязательно голый? Можно небрежно набросить на тебя какие-нибудь струящиеся шелка. Палитра должна быть сочной, яркой. И назвать ее надо тоже в духе Дали – «Сон, прерванный звуком движка за пять минут до его поломки».

– Не каркай, умник, новый двигатель хрен достанешь. А в общем мне все нравится, ну, кроме поломки. Давай, пиши, я согласен.

И Павел написал. Правда, без буффонады, потому что Тему он любил. Идея с Дали – не прокатила. А вот собирательный автомобильный образ был. Да еще какой! Желто-оранжевая машина-комета, оставляющая за собой яркий огненный хвост с фонтаном искр и летящая на сумасшедшей скорости, служила фоном для улыбающейся Темкиной физиономии. Глаза с привычным веселым прищуром, волосы растрепались от ветра. Он, казалось, только на мгновение обернулся, оторвал взгляд от машины-кометы, которая вот-вот поравняется с ним и увлечет его вдаль, за линию горизонта.

Вскоре после защиты диплома, спустя два месяца после их возвращения из Суздаля, так оно и случилось. Тема разбился. Только вместо машины-кометы была желтая «пятерка» с третьим двигателем. Он умер в реанимации в больнице через двое суток, так и не приходя в себя.

Теперь все части зловещего пазла встали на свои места.