Текст книги "Волчий блокнот"

Автор книги: Мариуш Вильк

Живя в этой огромной стране, я чувствую, что сам в определенном смысле… увеличиваюсь в размерах.

Жозеф де Местр

1

Здешняя весна – будто удар бича, светом по глазам… а я словно волк, щурюсь, выбираясь из сумрака берлоги – пасмурной и суровой зимы. Все слепит и сверкает: в воздухе пляшут искорки снежной пыли, на жесткой траве серебрится иней, с сосулек свисают огненные капли, весь мир вокруг мерцает, словно горсти бриллиантов в солнечных лучах. А повернешься в другую сторону – голубоватые тени, будто вырезанный на снегу негатив мира, отсветы льда в полумраке, облако пара изо рта и тянет холодом. Море еще спит под толстым покровом льда, в котором тюлени протаивают дыханием лунки, чтобы понежиться на солнце. Когда бежишь на лыжах среди торосов, можно угодить в такую яму, присыпанную снежком. Дальше, на границе ледяной корки и открытой воды, горизонт подрагивает, словно разлитая ртуть. Шторма громоздят льдины друг на друга, воздвигая призрачные строения: здания без стен или стены, уходящие в никуда, башни, тянущиеся в пустоту, да распахнутые ворота, тупики и глухие переулки… в стиле Пиранези. Солнечные лучи в этих краях, словно в грудах хрусталя, распадаются на бледно-зеленый, синий и розовый – это если встать спиной к солнцу. А если против солнца – текут слезы, в которых играют холодные огни. После многочасовых странствий по морю возвращаюсь домой, словно из другого мира.

2

Масленица, или, по-нашему, мясопуст. Последняя неделя перед Великим постом – мясо есть уже нельзя, зато разрешается – вволю – масло, сыр и рыбу. Один из старейших русских праздников, еще языческих времен, связанный с культом Солнца и концом зимы-Мажанны, впоследствии включенный Церковью в православный календарь. Чаще всего выпадает на март, когда снег на солнце маслится, то есть посверкивает, и лесные дороги замасливаются, то есть сияют, – как писал Иван Шмелев, связывая слово «масленица» с оттепелью. Раньше гуляли всю божью неделю: на конях, на санях, на заднице – с первой попавшейся горки, за столом, под столом, до упаду. Да и сегодня Масленицу отмечают с большим энтузиазмом – было бы что выпить.

Масленица – это прежде всего блины. Вроде блин – он и есть блин, а на самом деле все куда серьезнее: можно «в блин завернуться», можно проклясть – «блин!». И поминки с блинов начинаются, и свадьба блинами заканчивается. Бывают блины пшеничные, бывают и ржаные, обычно дрожжевые, но едал я и пресные. На всякий случай даю рецепт, авось кому-нибудь из читателей пригодится. Итак: муку просеять, всыпать в квашню с дрожжами, молоком и яйцом, добавить соль, перец и щепотку сахара для вкуса, перемешать до консистенции густой сметаны и поставить в теплое место, чтобы тесто поднялось. Дважды опустить, если станет убегать. Спустя три-четыре часа разогреть на сковородке жир, тесто развести горячим молоком и лить на сковородку. Тоненько-претоненько – блин должен быть ажурным! Просвечивать! Складывать надо один на другой, промазывая маслом, чтобы не склеились. Подавать с чем душа пожелает. Мы едим острые: с черной и красной икрой, со сметаной и козьим творогом, приправленным чесноком, с печенью налима, с колечками селедки, с молотым окунем и солеными груздями, а также сладкие: со сгущенкой, с моченой брусникой, с клюквенным киселем, с вареньем… Возьми блин, заверни в него кусочек селедки или икрой намажь, обмакни в сметану (или растопленное масло) и – клади в рот. Можно и два сразу, а еще лучше – три, как Чичиков.

Масленица кончается в воскресенье – Прощеное. Православные просят друг у друга прощения, в ноги один другому валятся, поклоны земные бьют. Остальные посматривают, недоверчиво, искоса… как-то непонятно… постороннего человека прощать? А некоторые еще гуляют, позабыв о божьем мире, а может, и сам божий мир уже о них запамятовал? О таких раньше говорили в России, будто они «немецкую масленицу» справляют – пьют в пост.

3

«Я просыпаюсь от резкого света в комнате: голый какой-то свет, холодный, скучный. Да, сегодня Великий пост. Розовые занавески, с охотниками и утками, уже сняли, когда я спал, и оттого так голо и скучно в комнате. Сегодня у нас Чистый понедельник, и все у нас в доме чистят» – так начинается «Лето Господне» Шмелева, одна из прекраснейших книг русской эмиграции. Мне дал ее отец Иосиф несколько лет назад, перед первым моим Великим постом на Соловках, чтобы я знал, как в России постились. Сам он тоже многое из нее почерпнул и теперь читает во время поста в келье. Потому что Иван Сергеевич ту Россию умел запечатлеть, как никто другой. Прав был философ Ильин, когда писал о Шмелеве, что так можно творить только в келье, в молчании прозрений, ибо только в одиночестве видишь все – и вдаль, и вглубь…

«В передней стоят миски с желтыми солеными огурцами, с воткнутыми в них зонтичками укропа, и с рубленой капустой, кислой, густо посыпанной анисом, – такая прелесть. Я хватаю щепотками, – как хрустит! И даю себе слово не скоромиться во весь пост. Зачем скоромное, которое губит душу, если и без того все вкусно? Будут варить компот, делать картофельные котлеты с черносливом и шепталой, горох, маковый хлеб с красивыми завитушками из сахарного мака, розовые баранки, “кресты” на Крестопоклонной… мороженая клюква с сахаром, заливные орехи, засахаренный миндаль, горох моченый, бублики и сайки, изюм кувшинный, пастила рябиновая, постный сахар – лимонный, малиновый, с апельсинчиками внутри, халва… А жареная гречневая каша с луком, запить кваском! А постные пирожки с груздями, а гречневые блины с луком по субботам… а кутья с мармеладом в первую субботу, какое-то “коливо”! А миндальное молоко с белым киселем, а киселек клюквенный с ванилью, а… великая кулебяка на Благовещение, с вязигой, с осетринкой! А калья, необыкновенная калья, с кусочками голубой икры, с маринованными огурчиками… а моченые яблоки по воскресеньям, а талая, сладкая-сладкая “рязань”… а “грешники”, с конопляным маслом, с хрустящей корочкой, с теплою пустотой внутри!.. Неужели и там, куда все уходят из этой жизни, будет такое постное!»

Философ Ильин назвал творчество Шмелева кельей, в которой писатель уединялся в Париже, оттачивая в словах ту Россию. Спустя полвека соловецкий монах читает Шмелева в своей келье, чтобы ее увидеть.

4

Иностранные путешественники дивились суровости русских постов. Доминиканин Иоганн Фабри писал в свое время: «…мы были так потрясены, что, охваченные восторгом, казались лишенными ума, поскольку сравнение наших христиан с ними в делах, касающихся христианской религии, производило весьма невыгодное впечатление». Павел Алеппский, сын антиохийского патриарха, прибывший с отцом в Москву в 1656 году в связи с реформой обрядов в русской Церкви, сетовал: «В этот пост мы переносили с ним большие мучения, подражая им против воли, особливо в еде: мы не находили иной пищи, кроме размазни, похожей на вареный горох и бобы, ибо в этот пост вообще совсем не едят масла. По этой причине мы испытывали неописуемую муку…» А Невилль, иезуит, заметил скептически, что русские надеются прорваться в рай, заморив себя голодом. Из того, что пишут иностранцы, следует, что ни один не пытался понять смысл здешних постов и их порядков. Взять хотя бы Массона, который, прожив восемь лет в России, уверял, будто великопостное меню здесь допускает… рыбу. И сегодня нам мало известно о православных постах, более того, сами русские спорят о деталях обряда – ведь столько лет не соблюдали. Так что, вероятно, стоит об этом поговорить.

Раньше на Руси постились сурово и со страстью. Кроме Великого было еще три многодневных поста: Петров на святых Петра и Павла, Успенский до Успения Богородицы и Филиппов (Рождественский) перед Рождеством, Несколько однодневных, а также по средам и пятницам. Архимандрит Иоанн, автор труда «Покаянная дисциплина в Древней Руси», пишет о постепенном ужесточении постов, пока «эта строгость не вошла в русское общество так прочно, что стала как бы составной частью самой религиозной жизни народа». Порядок Поста определял «Иерусалимский устав» (устав св. Саввы), который позволял есть раз в день, во второй половине дня, по субботам и воскресеньям – дважды. В первую и третью неделю Поста предписывалось сухоядение, то есть продукты, не прошедшие тепловую обработку, и без масла – хлеб, сушеные фрукты, сырые овощи, а вместо вина – смесь перца, тмина и бедренца или квас. В остальные недели (кроме среды и пятницы) пищу готовили, причем в субботу и воскресенье – на растительном масле. Молочные продукты исключались. Рыба – только в Благовещение, если праздник не выпадал на Страстную неделю, когда снова предписывалось сухоядение; в Страстную пятницу не ели вовсе. Правила Поста запрещали пить алкоголь, курить табак и иметь половые сношения. Больше всего, как утверждают источники, русские страдали без водки. Князь Владимир говорил: «Руси есть веселие пити, не может она без того быти». Помимо умеренности в еде, питье и сексе, предписывалось бить земные поклоны. По правилам – двести сорок в день: утром – шестьдесят, в полдень – сто и вечером – восемьдесят. Некоторые били больше – по триста-четыреста. Павел Алеппский насчитал тысячу поклонов, положенных верными в одном из московских храмов во время чтения Великого канона преподобного Андрея Критского в среду пятой недели Поста, причем, подчеркивал он, это не считая поклонов до и после канона. Москва в это время словно замирала: кабаки по приказу царя закрывались и опечатывались, люди избегали выходить из дому, с улиц исчезали пышные наряды, кареты. Сам царь Алексей Михайлович постился сурово: никого не принимал и нигде не бывал, первые три дня ничего не ел, большую часть времени проводил в храме, в среду под вечер выпивал сладкий компот и боярам посылал, в четверг и пятницу снова голодал, в субботу причащался, а в остальные недели Поста питался капустой, грибами и ягодами, без масла, пил только квас, в понедельник, среду и пятницу не ел вовсе… Народ брал с царя пример, вне зависимости от сословия, даже маленькие дети постились, ибо «православный русский народ, – пишет архимандрит Иоанн, – с большой любовью нес подвиг поста».

Конечно, легче всего заметить внешние приметы: количество, обряды, частоту… Самое же неуловимое – внутри, наедине с собой. Раньше в Египте и Сирии монахи в Пост уходили в пустыню, поодиночке. Святой Феодосий, отец русского монашества, перенял этот обычай и на период Поста затворялся в пещере в скале «вплоть до вербной недели, а в пятницу той недели, в час вечерней молитвы, приходил к братии». На иконах старец Печерский держит в руке свиток с надписью «Постом и молитвою попечемся о спасении душ», в память о том, что и Господь наш Постом и молитвой в пустыне сатану победил, давая пример изгнания собственных бесов… Позднее на протяжении веков в русских монастырях выработался сложный ритуал великопостного покаяния, в котором, помимо сдержанности и умерщвления плоти, важную роль играли духовные упражнения, молчание и медитация. Паисий Величковский, Феофан Затворник, Игнатий Брянчанинов и другие православные старцы писали целые путеводители духовных поучений, демонстрируя удивительное знание человеческой психологии. В Великий пост к монастырям тянулись и светские люди – власть имущие, купцы, поэты, – чтобы в тишине кельи, вдали от повседневных дел, найти в себе «внутреннего человека», как говорит отец Герман.

И наконец: Пост в искусстве. За писание житий и икон принимались на Руси лишь после поста. А Александр Сергеевич Пушкин в одно из своих последних стихотворений вплел молитву святого Ефрема Сирина, которую во время Великого поста братья в храме читают ежедневно – на рассвете, в полумраке, кладя поклоны…

 
Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
 

5

Это случилось в Страстную пятницу, несколько лет назад… После многодневного Поста в наиболее его суровой монастырской практике я ощутил среди верующих – послушников, паломников и церковных бабок – растущее с каждым днем напряжение, объяснявшееся, вероятно, голоданием и многочасовыми обрядами – в облаках ладана, коллективном экстазе, мистических полугаллюцинациях. Об этом еще Розанов писал, утверждая, что несколько недель монашеского образа жизни и богатыря превратят в неврастеника. Под конец поста все оказались на грани этого «тонкого сна», в котором монахам являются святые, Богоматерь или же дьявол. И вот наступила Страстная пятница… Утренняя служба. Экстаз достиг предела, истерии! И вдруг ненависть выплеснулась – фанатическая, зловещая. К евреям, Его распявшим. Ярость, крики, рыдания.

– Иудее, богоубийц собор, Иудее, богоубийц сонмище, – не смолкали вопли. – Даждь им, Господи, по делом их, яко не разумеша Твоего снисхождения…

…я не выдержал, покинул храм. Навсегда. Не знаю, что подействовало на меня больше: коллективное безумие, свидетелем которого я стал, или солидарность с Вероникой. Назавтра, в Страстную субботу, мы пошли в Филиппову Пустынь, загорать. День был чистый, словно колокольный звон, солнце пригревало, снег таял, капель. В воздухе пахло молодыми еловыми ветками, смолой и весной. Стояла такая тишина, что слышно было, как кровь в жилах шумит. После тех криков покой этот казался святым. После тех бесплодных битв эти лесные запахи – истинным кадилом. После той церкви этот мир – храмом.

6

Сидя на завалинке моих Соловков, спиной привалившись к Полярному кругу, я вспоминаю слова де Местра: «Я постепенно начинаю снисходительно смотреть на земной шар – всего лишь девять тысяч лье в диаметре. Фи, словно апельсин».

Канин Нос (1995)

2 августа 1553 года три английских фрегата миновали Нордкап – северную оконечность Европы – и взяли курс на восток. Это были «Эдуард Бонавентуре», «Бона Сперанца» и «Бона Конфиденциа». Судна принадлежали обществу лондонских купцов, заинтересованных в открытии северо-восточного морского пути в Китай. Экспедицию возглавляли Хью Уиллоуби и капитан Ричард Ченслер – первые моряки, оставившие свидетельства своего путешествия вдоль северных рубежей России: карты, отчеты, письма, дневники.

Еще раньше ходили там новгородцы, но об этом мы знаем только по рассказам третьих лиц: так, Нестор в «Повести временных лет» пишет (1096), что четырьмя годами ранее один новгородец, некий Гюрята Рогович, рассказывал ему о хождении своего «отрока» [6]6
  То есть слуги. – Примеч. пер.


[Закрыть]в Печору. Запись Нестора, изобилующая фантастическими деталями, не слишком похожа на повествование о подлинном путешествии. Скорее она напоминает сказку или миф, передаваемый из уст в уста, все более далекий от реальности, обрастающий приключениями и причудливыми сюжетами. Далекий Север, согласно новгородским преданиям, – «…конец зримого мира, преддверие ада, на Дышащем море – червь неусыпающий, и да скрежет зубовный…». Так писал в XII веке владыке Федору архиепископ Василий.

Лишь иностранцы, английские моряки XVI века, ходили туда сами – и сами, от первого лица, об этом писали: я там был. Дневники англичан не столь живописны, как слухи, чтение их нередко утомительно из-за топографических подробностей, описаниями берегов, направлений ветра, зато авторы головой ручаются за свои слова. Порой буквально, как Уиллоуби, которому не суждено было вернуться из путешествия. Нордкап они с Ченслером еще огибали вместе. Затем разразился шторм, корабли разметало в разные стороны, и мореходы потеряли друг друга из виду. До Англии удалось добраться лишь Ченслеру на «Эдуарде Бонавентуре». Остальные фрегаты полтора месяца бороздили Ледовитый океан, пока не оказались заперты льдами недалеко от Канина Носа, где Белое море впадает в океан.

«21 сентября, – записал Уиллоуби в вахтенном журнале, – мы вошли в гавань и бросили якоря на глубине 6 сажен. Гавань эта вдается в материк приблизительно на 2 мили, а в ширину имеет поллиги. В ней было много тюленей и других больших рыб, а на материке мы видели медведей, больших оленей и иных странных животных и птиц, как, например, диких лебедей, чаек, а также других, неизвестных нам и возбуждавших наше удивление. Пробыв в этой гавани с неделю и видя, что время года позднее и что погода установилась плохая – с морозами, снегом и градом, как будто бы дело было в середине зимы, мы решили тут зимовать. Поэтому мы послали 3 человек на ю.-ю.-з. посмотреть, не найдут ли они людей; они проходили три дня, но людей не нашли; после этого мы послали еще 4 человек на запад, но и они вернулись, не найдя никаких людей. Тогда мы послали 3 человек в юго-восточном направлении, которые таким же порядком вернулись, не найдя ни людей, ни какого бы то ни было жилища».

Судя по этим записям, в январе команда Хью Уиллоуби еще была жива. Саамы обнаружили экспедицию спустя год, следующей зимой. Стоявшие на якоре корабли вмерзли в лед. Султанчики инея на вантах, мертвые люди, масса товара.

Тем временем Ченслер, не дождавшись спутников, продолжил путь один – в неведомые края. Да так далеко, что, по его собственным словам, достиг мест, где вовсе не было ночи: над морем – грозным и могучим – все время стояло солнце. Это позволило идти без остановок и за несколько дней, с Божьей помощью, добраться до большого залива, длиной сто миль, а то и больше. Там судно бросило якорь. Местные рыбаки, перепуганные размерами и непривычным видом фрегата, кинулись наутек. Когда Ченслер их догнал, они в отчаянии пали перед капитаном ниц и стали целовать ноги.

Это была Россия, или Московия…

Далее в докладе капитана Ченслера можно прочитать о его сухопутном путешествии в Москву по приглашению царя Грозного – о ценах, товарах, обычаях. Капитан обращает внимание на подозрительность русских, особенно к чужеземцам; удивляется отношениям собственности – у русского нет ничего своего, все, чем он как будто бы владеет, принадлежит царю; наконец, ужасается русскому пьянству, глубокой суеверности и взяточничеству.

– Я слышал, как один русский говорил, что гораздо веселее жить в тюрьме, чем на свободе, если бы только там не было сильного битья…

Грозный принял Ченслера по-царски. Он готовился тогда к войне с крестоносцами, так что был заинтересован в поддержке англичан. Капитан подробнейшим образом описывает прием в Кремле: этикет застолья, пышные наряды гостей, яства, особенно лебединое мясо, любимый деликатес Ивана Васильевича.

– Внесли блюдо лебедей, разрезанных на куски, – каждый лебедь на отдельном блюде…

А когда Ченслер вернулся в Англию, соотечественники ему не поверили – ни ученые, ни обыватели. Усомнились в правдивости рассказа капитана, ссылаясь на доступную им информацию о Севере и всевозможные слухи. Тем и другим Ченслер ответил в предисловии к своей книге: «Вы знаете эти края с чужих слов, я – по собственному опыту, вы – из книг, я – по своим наблюдениям, вы повторяете расхожие мнения, а я там был».

Купцы и другие лица, искусные в писании, должны ежедневно составлять записи, описывать и запечатлевать в памяти плавание каждого дня и ночи с отметками и наблюдениями над землями, приливами и отливами, стихиями, высотой солнца и движением луны и звезд.

Из Инструкции экспедиции Хью Уиллоуби и Ричарда Ченслера, 1553

Соловки

Выходим в субботу, вечером, после бани. Солнце стоит высоко, хотя и сбоку, словно прожектор над сценой. Его лучи скользят по поверхности моря – то полосой блеснут, то брызнут мириадами искр. У Белого моря в белые ночи – белые глаза. Как на грани безумия…

Мы идем на самый Крайний Север: за Полярный круг. Идем, потому что по морю ходят, а плавает только г… в бочке, как утверждает Вася. Наша цель – Канин Нос.

Каниным Носом заканчивается на севере Белое море. Дальше – Ледовитый океан. На карте их разделяет гипотетическая прямая, соединяющая два мыса – Канин Нос и Святой Нос. На самом же деле никакой границы нет, ведь в море ничего не нарисуешь и не напишешь. По морю можно только ходить, прочерчивая швертом мгновенно исчезающий след. Да, собственно, не кончается Белое море в Ледовитом океане, а начинается.

Каждые двенадцать часов океан делает выдох и исторгает в Белое море огромные массы воды. Сперва они попадают словно бы в воронку (она так и называется), где скапливаются и «дышат», поднимаясь порой на одиннадцатиметровую высоту. Потом стекают в Горло – узкое, с быстрым, до пяти узлов, течением. Наконец на юге разливается в Бассейн, посреди которого лежат Соловки, откуда мы начинаем свой путь. Навстречу Ледовитому океану…

Жижгин

Небольшой остров. В шестидесяти верстах к северо-востоку. Шторм. Мы укрываемся в маленьком заливе, полном «тюлей». Так ласково называют тюленей. Самый любопытный чуть из воды не вылезает, опершись плавниками о ступеньку «Антура». Во времена СЛОНа это была зона и место ссылки. Зэки водоросли собирали. Теперь пусто. Год назад остров покинули последний человек и последняя лошадь. Только вояки остались да маяк.

Воспользуюсь паузой (пережидаем шторм) и представлю вам команду «Антура».

Итак, Вася – Василий Димитров – тридцать шесть лет. Сам строит яхты, собственными руками, от шверта до парусов. «Антур» – его третье судно. У отца научился. Васина семья испокон века жила на ладожских берегах. Вода у них в крови. Как и лес. Рыбалка да охота. Первую двустволку мальчик получил на свой одиннадцатый день рождения. В одиночку ходит на медведя. Их на Васином счету восемь штук (да-да!). Лосей он даже не считает – их бьют на зиму, как свиней. Маринка тушенку делает. Пальчики оближешь. Я знаю, о чем говорю, сам облизывал. Это Маринка привезла Васю на Белое моря. Сманила его. Они живут в Сумском Посаде, недалеко от Беломорканала, в бывшем лагерном бараке. Вася укладывает и ремонтирует в лесу железнодорожные пути. Руки у него твердые – сами словно рельсы. Надежные. К тому же Вася мало пьет. И редко. Что на Севере скорее исключение.

Дальше Леша, наш матрос – двадцать три года. Молоденький алкаш. Совсем пацан, а уже дважды «слетал с торпеды» – самовольно прерывал лечение. Взяли мы его из жалости. Может, море исцелит, а нет, так в любом случае пригодится – якоря выбирать, паруса сворачивать, поднимать и опускать шверт.

И я – для друзей Мар – сорок лет. Иностранец, без специального разрешения. То корреспондент, то писатель, порой ученый, а иной раз и просто идиот (в зависимости от того, кто спрашивает и зачем), как правило немой, особенно при первой встрече – акцент слишком привлекает внимание.

Вот и шторм кончился. Можно идти дальше…

Стрельна

Кольский полуостров. Терский берег. Десять часов потребовалось, чтобы пересечь Бассейн – с юго-запада на северо-восток. Иван Купала, самая короткая летняя ночь. Солнце садилось медленно, не спеша… на мгновение исчезло, будто выбежало за горизонт по нужде… я и косяк не успел скрутить, а оно уже встает. Оттуда, где нырнуло, – с севера. (За Полярным кругом солнце на протяжении многих дней вообще не покидает горизонт – лишь меняет на глазах у изумленной публики цвет: с малинового на золотой.) Здесь, на краю зримого мира, солнце – свет жизни. Даже олени на пастбищах за ним следуют. И саамы так кочуют: зимой на юг, летом на север. Всегда по направлению к солнцу. В самоедских сказках первые олени спустились на землю по солнечным лучам. Олени – дети солнца. И подобно северянам, тоскуют по нему. Особенно зимой.

Терский берег мы увидели в четыре утра. Против света, один контур – море слепило глаза. Двинулись вдоль побережья – в поисках устья. Вот оно: вода переливается, бликует, дрожит. Глазам больно от блеска. Пытаемся войти. Мелко. То и дело задеваем дно. К счастью, там ил или песок. Вдруг бар – подводный песчаный вал в устье реки. Садимся. Леша к шверту, а мы – «колья в зубы»: пытаемся сойти с мели при помощи длинных жердей. Они вязнут в иле, течение кладет нас на бок. Хорошо, что Леша успел поднять шверт. Вот мы и в Стрельной.

На берегу пара домов, разрушенная церковь. Кресты на дюнах – кладбище ушло в песок. Несмотря на конец июня, высокий обрыв едва тронутый зеленью. На пляж вылезли все кого ноги носят. Издали казалось, одни бабы – что за диво? Потом выяснилось, мужики в платках. От комаров. И полтора века назад, судя по записям Сергея Максимова, такие носили. Их называли кукулями (головной убор православного монаха, постриженного в большую схиму). Жестикулируют, что-то кричат. Несколько человек бросаются в лодку. Подплывают, интересуются, перебивая друг друга, горючим – что у нас есть да много ли?

– Одно шило, мужики.

– Давайте. В обмен на семгу.

Семга! Семужка! Царская рыба, из семейства лососевых. Ее мясо, цвета перезревшего мандарина, с прослойками светлого жира, тает на языке. Вкуснее всего с белым хлебом и маслом. Сытная… Объедение… особенно когда она свежего посола (вроде малосольных огурцов) – рано утром, под стопку шила, после долгого пути через Белое море, в ночь на Ивана Купалу. Так мы на Севере иногда и ходим, отмеряя ритм фразы шилом, стопка за стопкой, шаг за шагом, уже чуть пошатываясь, клонясь к концу абзаца: шило, семга, шило, бляха муха, семга, шило… блин, шалоник поднялся.

*

Порой приходится прилагать усилия, чтобы не увязнуть в сюжете… Потому что мир каждого пишущего рано или поздно распадается надвое: по одну сторону фабула, по другую – читатель. Перо должно прокладывать себе путь на этой грани, стараясь удержать равновесие. Чуть соскользнешь в мир сюжета, перестанешь следить за языком, плеснешь через край, залопочешь на фене, и даже самый терпеливый читатель – из тех, что не пропускаю ни слова, следуют по пятам, от запятой к запятой, – так вот, даже такой читатель перестанет понимать мир, в который завела его твоя тропа…

Поэтому, если уж перебрал, изволь вернуться назад и извиниться. Объясни, что северные жители расширили семантическое поле слова «горючее»: это любая жидкость, содержащая алкоголь. А «шилом» называют здесь промышленный спирт, которым железнодорожные рабочие пользуются зимой для очистки рельсов. Так что из грязной бочки, после бензина или нефти, лучше не зачерпывать – останется привкус. Наконец, «семга» – единственный продукт питания жителей Терского берега. Обмен же зависит от степени их похмелья: чем оно мучительнее, тем дешевле рыба. К примеру, утром в Стрельной одна пятикилограммовая рыбина обошлась нам в две бутылки шила, а вечером за бутылку нам приволокли еще три штуки – только дайте похмелиться. Да, еще: «шалоник» – это юго-западный ветер.

*

Каждый ветер на Севере имеет имя – шалоник, моряна, обедник, полуночник – и характер. Моряна, например, ветер северный, это тяжелое дыхание океана, который дует в лицо, словно льдом плюется. Ветер здесь меняется часто и внезапно. Полбеды, если веет с солнечной стороны, хуже, если наоборот завернет. Тут уж верный шторм. Вот как двумя абзацами ранее, когда моряна обратилась в шалоник быстрее, чем шило ударило в голову. Вода в море закипела, завыла. Едва успели второй якорь бросить – и… как швырнет нас…

Стоим в Стрельной, ждем, пока море успокоится. От скуки шатаемся по берегу. Кладбище на дюнах, могилы в песке. Птицы на погосте яйца высиживают. Завидев нас, поднимают гомон. Страшный галдеж. Говорят, в песке черви не заводятся, тела не гниют, а высыхают. После смерти поморы предпочитают лежать так, как жили, – лицом к морю. И копать песок легче, чем землю, утверждает Вася, – не так глубоко промерзает.

Рядом руины церкви – следы топора, пожара… Разломанные царские врата, птичий помет, смрад, дырявый пол, остатки фресок на стенах, полустертые лики святых с живыми глазами…

Выше, в зарослях карликовой березы заброшенный лагерь для богатых «Хемингуэев»: американских дядечек, что таскают семгу за доллары, спиннингом. Несколько ободранных до фанеры домиков в норвежском стиле. Только указатель остался, посреди площадки – переклички они, что ли, тут устраивали? Стрелки, расстояния: до Парижа, записываю я, четыре тысячи сто верст. Пьяный сторож поясняет, что фирма обанкротилась – пайщики, обворовав друг друга, удрали за границу. Терский берег – Клондайк для всевозможных коммерсантов – от мурманской мафии до местного рэкета. Семгу здесь ловят тоннами. До сотни с одной тони за сезон. Самые богатые реки уже «разобраны». Варзугу, например, ОМОН стережет, нанятый мурманской компанией, которая экспортирует царскую рыбу в Нидерланды. А Стрельна – речка бедная, вот рэкет сюда и не добрался. После ухода советской власти (так называют здесь… милицию!) каждый ловит, как хочет, бесконтрольно: что вытянул – то твое. Что вытянул – то пропил. Колхоз разорился, поселок вымер, а мужики только на лето приезжают, вроде как на дачу: порыбачить, выпить да и забыть о божьем свете…

Три дня кукуем в Стрельной. Потому что хождение по Белому морю – это на три четверти ожидание погоды, вроде экспедиции альпинистов: те поднимаются от лагеря до лагеря, мы проскакиваем от реки до реки. Только там можно укрыться, переждать непогоду. Белое море называют «бандитским», это самое мрачное место во всем Союзе. Четыре-пять штормов в сутки. Осушки. При отливе обнажается полоса берега шириной несколько верст. Подводные скалы – корги, баклыши, поливухи, чуры. Частые туманы, нередко с ветром. В общем, не слишком благоприятная обстановка. В прошлом году за две с половиной недели мы едва добрались до Конушина, тогда как в хорошую погоду этот путь занимает три дня. В тот раз через Горло мы шли Зимним берегом, теперь попробуем Терским…

Чапома

Начало Горла. Двенадцать верст к северо-востоку. Больше проскочить не удалось – снова шторм. Ударил со всей силы, словно решив одним махом вышвырнуть нас из моря. Еле удалось войти в Чапому. Это сложная река: баклыши здесь торчат часто, словно тюленьи морды, а высокую косу не прикрывает даже большая вода.

На берегу старый рыбацкий поселок, церкви нет и в помине, снова кладбище в песке. Сразу бросается в глаза различие: у самого моря дома деревянные, ухоженные, дрова сложены высокими косыми поленницами (защищают от ветра), огороды, картошка, парники, чистые дворики засеяны травой (удерживает песок), а дальше, над высоким глинистым обрывом, несколько бетонных бараков, на пять-шесть семей, вокруг срач, воняет помойкой. Разъясняет ситуацию старуха Марфа, заинтересовавшаяся пришельцами. Она выходит из аккуратного домика, садится на завалинку и, не дожидаясь вопросов, принимается рассказывать:

– Видишь ли, молодой человек, у моря старики живут, а там, наверху – молодежь, для которой колхоз построил эти общежития. Так они самостоятельно и сожительствуют. Сожительствуют да пьют без продыху. Наши мужики раньше тоже выпивали, но редко, по праздникам. Бывало, дров на зиму заготовят, соберутся мужской компанией, бабы блинов напекут, матушки-семужки на закуску, девки споют да спляшут, а те запьют иной раз на три-четыре дня. Но пили только брагу из морошки. А сегодня жрут «русскую» и ходят под себя, стыд в пьяном угаре забывают. Какие традиции, какие праздники, обычаи? Теперь и до стола не дойдут, наберутся по дороге да и свалятся. Всему война виной – молодежь на фронт забрали. Тридцать шесть парней увели. И ни один не вернулся. Шесть родов сгубили, шесть династий – костяк Чапомы. Одни старики остались да бабы. Потом чужие к чапомским девкам сватались, кое-кто прижился, но это уж не то. Если мужик не свой, так он как чужой на чужом и будет хозяйствовать – вот чего. Советская власть их на коротком поводке держала. А теперь тащат все, что можно обменять на водку, и живут от стопки до стопки. В этом году для пущего веселья привезли детей беспризорных. Устроили им в Чапоме летний лагерь. Охранники пьют с мужиками, а дети, нанюхавшись бензина, шатаются по деревне и сбивают замки. Ну скажи, молодой человек, что с нами дальше будет?