Текст книги "Волчий блокнот"

Автор книги: Мариуш Вильк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

III

Никакими словами не передать красоту этой картины, ибо она заключается не в очертаниях… но в магии туманных северных ночей; нужно самому увидеть белые ночи, чтобы понять их поэтическое величие.

Астольф де Кюстин

1

Сперва лед набухает водой, будто кислое молоко. Делается губчатым, непрочным и обманчивым. Здесь желтеет, там сереет… грязными мазками. Вдали, на горизонте, будто нитка света, появляется полоса живой воды. Это приближается к нам море. А с ним птицы. Первыми прилетают чайки. Потом лед чернеет и лопается… Потрескавшиеся льдины кое-где еще с грохотом громоздятся друг на друга, но местами уже уходят под воду. Полоска живой воды на горизонте увеличивается, искрится, мерцает. Ветер доносит запахи моря, крики птиц. Летят журавли, лебеди, гуси… Наконец первый весенний шторм с оглушительным шумом взламывает лед. Волны дробят льдины. Вода перемалывает сало [1]1
  Сало – снежные глыбы или тонкий, в виде жирных, сальных пятен лед, появляющийся перед ледоставом. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Море уже рядом. И птичий переполох: ор, бульканье, шум крыльев, ныряние, сплетни… Устрицееды, гагары, крохоли, гаги, хохлатые синицы, кроншнепы, ржанки, турухтаны, шилохвосты, гоголи, зуйки, казарки… Открываем окна. Дом моментально наполняется гомоном птиц, запахом битума и матом… Это мужики чинят и смолят лодки. А последняя льдина, не спеша дрейфующая в открытое море, уносит развалившихся на спине четырех толстяков-тюленей.

2

Окна нашего дома смотрят на залив Благополучия, стол, за которым я пишу, сливается с морем. Зимой лист бумаги не отличить от белизны льда за окном, а текст так внезапно перетекает в лыжную тропу, что порой не разберешь: то ли ты еще за столом сидишь, то ли уже по морю несешься. Зимой ветер играет со снегом, каждый день укладывая его по-новому, занося тропу. А летом вода плещется на краю зеленого полотна, и я часами наблюдаю чередование отливов и приливов, переменчивый рисунок волн на песке и соли на камнях. Не вставая со стула, погружаюсь (взглядом) в морскую бездну. И, быть может, именно здесь, на границе моря и письменного стола – стихии и вещи – яснее становится мой замысел: попытаться уловить действительность, придать ей форму, запечатлеть в слове. Ибо российская реальность, особенно на Севере, аморфна: пространства тут безграничны, болота бездонны, селения расплывчаты; это своего рода «гороховый кисель» (по выражению Достоевского), из которого торчат самые разные предметы: православный крест и колючая проволока, саамский курган и пробитый пулей осколок человеческого черепа, обломок ракеты или подводной лодки… Словом, северный ландшафт напоминает доску, на которой все новые поколения «богомазов» трудолюбиво увековечивали своего бога, не жалея красок, чтобы скрыть предыдущий образ, а потом полил какой-то кислотный дождь, ядовитый и едкий, который смыл все – правда, небрежно, оставив фрагменты рисунков, пятна краски. Поддается ли это реставрации?

3

Кажется, Бердяев заметил, что пейзаж, в котором обитает народ, есть символ его души, то есть плоская беспредельность северных равнин – источник проблем с самоопределением и самоощущением. Топкая грязь (пятая стихия Руси!), которую ежедневно месит русский мужик, необходимость постоянно преодолевать огромные расстояния поглощают всю его энергию – на культуру (форму) просто не остается сил. В то же время «вязкость» Севера, испокон века пугавшая пришельцев, побуждала их осваивать и обживать неведомую территорию. Тем более что про засевшие на северных рубежах империи языческие племена – самоедов, карел, лопарей – русские рассказывали, будто те связаны с нечистой силой, способной деформировать пространство. Лопарских шаманов обвиняли в способности «оборачивать глаз», то есть выворачивать мир наизнанку. Поэтому одновременно с колонизацией новых земель осуществлялась сакрализация географии – упорядочивание территории под знаком православия. Разрушались языческие «святилища», выкорчевывались священные рощи, сжигались идолы и тотемы, а на их месте возводились скиты, часовни и храмы; озерам и горам давались библейские названия (Фавор, Голгофа, Иордань); стороны света были поделены на святые (восток) и нечистые (запад), а нижняя, косая перекладина креста всегда указывала на север. Постепенно из топографического хаоса Севера проступил сакральный космос Святой Руси, и русский человек почувствовал себя дома. После революции тщательно стирались уже приметы православия (как некогда язычества): менялись названия, карты, функции. В храмах держали под замком людей, в скитах – лошадей, Святое озеро нарекли Рабочим. Затем революцию объявили исторической ошибкой, и вот одни снова уничтожают следы прошлого, другие двинулись вспять – оживлять былые времена, а третьи задумали все переделать и пытаются выстроить в России Америку. Мир вновь обратился в хаос, на этот раз семиотический. Пейзаж расплылся, воцарились маразм и энтропия. Продолжая мысль Бердяева и образ Достоевского, можно сказать, что сегодняшний ландшафт русского Севера есть символ «горохового киселя» в современном сознании.

4

На Островах люди живут сообща с животными, всего обитателей здесь около тысячи ста, не считая проезжих: бродяг, туристов, паломников, сезонных сборщиков водорослей и артистов всех мастей, «осоловевших» на время или с концами. Главный мотив соловецкого поселка – колючая проволока, которой обносят здесь огороды. Сам поселок оплетает Кремль подобно полипу, причем нарост это явно болезненный. Среди отсыревших домов из пустотелого кирпича торчат бывшие лагерные бараки, памятники монастырской архитектуры доживают свой век, растаскиваемые на печи (старинный монаший кирпич крепче и огнеупорнее), дороги сплошь в рытвинах, от мостков почти ничего не осталось, повсюду щебень, лом, битое стекло. Вокруг сараи, хлевы и свинарники, перекошенные и прогнившие, понатыканные беспорядочно, абы как. Канализации нормальной нет, нечистоты уходят в море, и летом, во время отлива, пристань Благополучия воняет выгребной ямой, а края ее покрыты толстым слоем тины. Среди этих декораций бродят нетрезвые люди и исхудавшие животные: псы копаются на помойках, коровы и козы пасутся повсюду – на улицах, возле домов, свиньи роют где попало, особенно охотно – под стенами кремля. Постороннему взгляду соловецкий поселок поначалу предстанет чудовищным китчем в стиле informel, где царят абсурд и случайность. Необходимы время и сосредоточенность, чтобы освоиться с этой картиной и уметь распознавать в ней руку отдельных живописцев: монахов (с начала XV века до 1920 года), чекистов (1923–1939), военных (1939–1957), музейных работников (1967–1991), а также сегодняшний бардак. Пройдемся же не спеша по улицам поселка. Начнем с кремля.

5

Соловецкий кремль стоит на узком перешейке, отделяющем Святое озеро от Белого моря. Каменные стены (протяженность их около версты) из огромных валунов, покрытых ржавыми наростами, окружают полуразрушенный монастырь дивной красоты. Некогда одна из богатейших русских обителей и самая мощная северная крепость Империи. Два собора, пять церквей, столько же врат, семь башен, колокольня, три двора, жилые и хозяйственные постройки, огромная трапезная (самый крупный для своего времени одноколонный зал!), галереи, кельи и казематы. Глядя на дореволюционные фотографии, понимаешь, сколь преуспела Россия в деле истребления собственного культурного пейзажа. Даже деревья вырубили под корень, а на месте былых цветников теперь – глиняный пустырь. Во времена лагеря здесь была зона, в храмах держали зэков, а колокольню венчала звезда. В соборе на месте алтаря устроили уборную, в трапезной – театр, в одной из церквей открыли выставку, посвященную атеизму. После лагеря кремль унаследовала армия. Колокола хранят следы пуль. Затем объект передали администрации и объявили государственным музеем: в монастыре разместили экспозицию, фонды, а также гостиницу для туристов и рабочих, молодежный клуб и водочный магазин. Начали реставрационные работы: сбросили со шпиля звезду, отскребли в соборе экскременты, а заодно и фрески девятнадцатого века, чтобы «состарить» храм. Когда выносили щебень, раскопали монастырские могилы, поснимали с покойников кресты, перстни и четки. Ночью по галереям шатались туристы и местная шпана, иначе говоря, несовершеннолетние проститутки и жулики-малолетки. Пять лет тому назад на Соловки прибыли монахи, которым отдали часть хозяйственных помещений и две церкви. На большее они пока и не претендуют: их совсем мало, а содержание и реставрация памятника архитектуры требует огромных средств. Магазин и клуб ликвидировали. В настоящее время ведутся переговоры о том, чтобы вывести за пределы монастыря гостиницу. А что делать с пекарней в Успенской церкви? Летом шпана по-прежнему гуляет на галереях, искушая послушников то самогоном, то распущенными девками. Наместник Иосиф хочет подрядить для охраны братии казачий отряд.

К северу от кремля, на небольшой площади возле Константиновской часовни, лежит камень в память о погибших юнгах – место ежегодных митингов 9 мая. Оставшиеся от праздника венки поедают коровы. На север от камня, в сторону причала туристических теплоходов уходит улица Северная. В сезон там завывает музыка, на палубах – дискотеки, табуны пьяных туристов – шанс для местных девчат, а также повод для драки. Между камнем и пристанью – бывшие лагерные бараки, в которых живут люди. Дальше, у самого моря – чудовищных размеров склад бочек с топливом, пляж пропитан нефтью, бензином. На высоте Филипповской часовни, справа от Северной, безымянный проулок, где находятся администрация коммунальных служб, гараж, каменная баня 1717 года, склады, хранилища, лесопилки, смолокурня (памятник архитектуры), дирекция Лесхоза и огромный бетонный ангар, без крыши, без окон, недостроенный и брошенный. Здесь планировали возвести хлебокомбинат, на многие тысячи жителей, неизвестно, правда, зачем.

На восток от кремля, мимо каменной кузницы конца XVII века, ведет к аэропорту улица Сивки, героя Советского Союза и выпускника соловецкой школы юнг. Там, напротив древних хлевов и конюшен, в здании, где некогда жили монастырские послушники, восседает теперь Небоженко – глава администрации. Рядом редакция газеты, радио и телефон (можно позвонить даже в Мэзон-Лафитт [2]2
  То есть редакцию журнала «Культура», который издавался в Париже на польском языке (основан Е. Гедройцем в 1947 г.). – Прим. пер.


[Закрыть]). За Сивкой, в глухом лесу, на месте старого кирпичного завода, в 1939 году построили специальную тюрьму, так и не дождавшуюся узников – зэков с Острова вывезли. Сегодня там гостиница для «новых русских» и иностранцев. Между Северной и Сивки – улица другого героя, Ковалева, где расположились милиция, пожарная станция, три магазина, предприятие по переработке водорослей, гостиница «Галавани» (умеренные цены: десять долларов за ночь), дальше котельная, отвалы угля, сады и Хлебные горы, где когда-то, по преданию, пытались выращивать яровую пшеницу, а теперь на майские праздники занюхивают хлебом «Пшеничную».

К югу от кремля, на пригорке, где было сперва монастырское кладбище, а затем братские могилы, теперь стоит больница, еще лагерных времен: штукатурка отваливается пластами, крыша протекает, перекрытия сгнили. Дальше Заозерная – соловецкая улица Крокодилов [3]3
  Аллюзия на рассказ Бруно Шульца «Улица Крокодилов» (сб. «Коричные лавки»). – Прим. пер.


[Закрыть]: три магазина, восемь притонов, бар «Макс» и опустевший барак времен СЛОНа, где можно дешево (не дороже бутыля за три бакса) вкусить сермяжного секса с барышнями в возрасте от одной до пяти дюжин лет. Продолжает Заозерную, уже за околицей, кладбище над Кислой губой: на могилах стаканы, под штакетником следы поминок – пустые бутылки, ржавые консервные банки, поломанные скамейки. От Заозерной ответвляется переулок Флоренского, соловецкого зэка, священника, философа и рационализатора, изобретателя метода производства агар-агара из водорослей. Там, как и на Лубянке, – памятный камень. Напротив, на берегу Святого озера, громыхает старая дизельная электростанция. Вытекающий мазут сжег окрестный лес. Дотла.

Западнее кремля – гостиница «Петербургская», еще монастырских времен, теперь там находится администрация музея и научной библиотеки, в которой за тридцать лет так и не собрались сделать каталог. Ниже, у самой пристани Благополучия, торчат руины гостиницы «Преображенской», где до революции останавливались богатые путники и гости монастыря, потом располагалась администрация СЛОНа и магазин (о котором мне рассказывал Р., последний лагерный надсмотрщик), а еще позже – казармы соловецкой военной части. Покидая Острова, солдаты устроили прощальную гулянку с фейерверками, и здание загорелось… Сегодня там котельная, притон соловецких бомжей и вышедших в тираж проституток. А вокруг дымятся груды шлака. Дальше ведет улица Приморская: четыре часовни (в одной и по сей день держат свиней), остатки старинной водной электростанции, разваливающийся на глазах уникальный монастырский док и так называемый «Шанхай» (самое дно нищеты, пьянства и отчаяния). В этом месте Приморская разветвляется – налево бухта Школьная с недостроенными очистными сооружениями гигантских размеров, а направо Сельдяной мыс, отделяющий пристань от залива Благополучия. На краю мыса, среди старинных построек девятнадцатого века – каменных лабазов для вытапливания и хранения тюленьего жира, складов канатов и бочек, деревянных сараев на сваях, используемых для разгрузки и ремонта лодок, землянок, ледников и подвалов из прикрытых дерном огромных валунов – стоит наш дом, где я, будто современный Ван дер Меер, пишу этот «Вид Соловков».

6

Конец мая. Я только что вернулся с рыбалки. В ушах еще – шум воды, птичий гомон. Мы ездили на северную оконечность Острова, на Сосновую губу, близ Савватиевской пустыни, где в 1429 году осели первые на Соловках монахи, святой Герман и святой Савватий, а в 1923 году расстреляли первых зэков, анархистов и эсеров. Потом там была молочная ферма, затем школа юнг, а в восьмидесятые годы планировали устроить пионерский лагерь и профсоюзную базу отдыха. В настоящее время Савватиево вернули монахам, которые ссылают туда строптивых братьев и испытывают послушников.

У берега еще лед не стаял. Мы подъехали на тракторе поближе, чтобы не волочь лодку через лес по мокрому снегу. Дальше Максимка тащил ее один: сперва толкал по льду, метров сто или полтораста, потом, когда лед стал рыхлым, залез внутрь и отталкивался березовой жердью. Наконец что-то хрустнуло, будто лопнуло стекло, и лодка плюхнулась в воду. Мы тем временем – то и дело проваливаясь по пояс – обошли озеро по болотам, прикрытым грязным подтаявшим снегом. Из-под ног вспархивали рябчики. Максимка ждал возле ручья, соединяющего озеро с морем, – здесь можно совсем рядом ловить пресноводную и морскую рыбу. Оказалось, что монахи нас опередили. Мы поставили свои сети неподалеку. Из леса вышел отец Наум, молдаванин. Напоминающий скорее бандита, чем инока. Грузный, широкоплечий, курчавые волосы заплетены в косичку, расшитый серебром полушубок, зеленые армейские штаны, большой нож за поясом, высокие болотные сапоги. С ним послушник из Савватиева, на вид слегка тронутый. Мы поздоровались. Солнце садилось меж островов Соснового залива. На фоне леса таинственно поблескивал прибрежный лед, так называемый «припай», густого ультрамаринового цвета. На освещенных солнцем высоких берегах полыхали рыжим пламенем сухие травы. Выше голые березы, темно-бордовая чаща с белыми мазками стволов. А поверху – терпкая еловая зелень и лазурь весеннего неба, отороченная по краям червонным золотом. Птичий гам, плеск воды. Я остаюсь один. Максимка со Смирным ставят в море сети, отец Наум с послушником идут проверять свои. Развожу костер. Лес влажный, сушняка мало. Пахнет мокрым мхом. Где-то вдалеке токует глухарь. Сквозь резкое, пронзительное стрекотание дроздов доносится с воды громкий мужицкий мат. Дрозды не сдаются, орут как оглашенные. Словно твердят: вон отсюда, вандалы, чужаки, разрушители – вон, трактором молоденькие, только зазеленевшие березки поломали, матом птиц распугиваете, рыбу во время нереста ловите, после вас только выжженная земля, пустые бутылки, консервные банки да желтые следы мочи на снегу… Сети расставлены. Потрескивает костер. Мы присаживаемся на корточки. Земля мокрая, ото льда тянет холодом. Солнце село, цвета блекнут. Не поймешь – светло ли, темно? Белая ночь, затянутая серым. На пеньке – водка, солонина, ржаной хлеб, луковица. Ждем рассвета. Из лесу вновь показывается Наум. Видать, учуял «русскую», выпить он не дурак. Наливаем отцу внушительный стакан. В поселке о Науме рассказывают, будто наместник отослал его в пустынь за пьянство… Вдруг мужики срываются с места – приливом в сети несет мелкий лед. Бегут к лодкам. Пользуясь случаем, пытаюсь расспросить Наума о прошлом. Опрокидываем еще по стакану, потом еще и еще раз. Батюшка делается косноязычен, несет околесицу. Полуграмотный, инфантильный, добрый. Прошлое? Сначала молдавский колхоз, где он рос без родителей и без школы, потом армия, где его выучили на шофера, переломали ребра и челюсть, да еще повредили позвоночник, после чего досрочно демобилизовали. Когда по дороге домой он рассказывал об этом в поезде, один из попутчиков надоумил: мол, перст Божий, следует Господа возблагодарить. И пошел Наум по монастырям: от Киева, через Троицкую лавру, на Соловки. На Островах решил остаться, ему тут понравилось – вокруг лес, вода, людей мало.

– А главное, думать не надо – и еды дадут, и дело подыщут. В поселке, как и повсюду, голод и безработица, а у нас работы выше крыши и кормят три раза в день, досыта…

Вернулись Максимка со Смирным. Принесли камбалу. Ставим уху. Мат не стихает, монаха мужики не стесняются. Порой это звучит довольно комично, к примеру: «На х…, отец, сети ставить, взять динамит, так сами на х… вылезут». Уха – объедение. Светает. Солнце встает над Новой Сосновкой, обрисовывает каменную плотину, выстроенную в тридцатые годы руками зэков, железнодорожную насыпь, уходящую в никуда, и остатки монастырских рыбацких изб XIX века. Летом там живут бомжи и сезонные сборщики водорослей. Отец Наум исчезает в солнечном ореоле. Мы вытягиваем обледеневшие сети. Руки дубеют от холода. В водорослях запутались крупные жирные селедки, треска и корюшка, странная рыба, пахнущая свежими огурцами, а в озерах полно плотвы, окуней, несколько щук, налимов и один серебристый сиг. Загружаем улов на трактор. Солнце уже порядком припекает, хотя всего четвертый час. И вдруг – что это? С моря долгий, протяжный звук. Не то сирена, не то плач. Нарастает. Наполняет лес. Воздух вибрирует, свет трепещет – мурашки по коже, комок в горле. Наконец – вот они, летят с моря. Журавли. Журавлиный клекот, пронизывающий насквозь. До самых печенок. И там умолкающий. Скрылись. Тишина… словно барабанные перепонки полопались.

Молча собираемся в путь. Немного буксуем в грязном снегу, ревет мотор, капает масло, воняет выхлопными газами. Трогаемся. Через подернутые льдом болота до Савватиева, потом направо, на Секирную, где сияет под небесами храм Вознесения Господнего, в котором зэков сажали, словно кур на жердочки, – и дальше прямо к поселку. По обе стороны дороги лес поднимается из воды, темной и неподвижной.

IV

Неустанно любуясь полярной ночью, светлой почти как день, я переношусь в новый для меня мир.

Астольф де Кюстин

1

Белые ночи на Соловках тихо тлеют в лилово-розовом свете: от выцветшего фиолетового на первом плане, у самого берега, до малинового, густеющего вдали, на горизонте, там, где солнце на мгновение опускается в море. Вода, небо, облака и камни – всевозможные оттенки розового, даже туман и морская пена похожи на клюквенный мусс. В белые ночи Белое море спокойно: ни складочки, ни морщинки. Словно огромное потемневшее зеркало, в котором отражаются острова и люди. И ты сам. В лодках черные фигуры: если смотреть против света, будто бы отсутствующие – сумрачные дыры в лиловом заднике. Голодные и неподвижные. Ждут сельдь, для многих это единственный источник белка. А та, тоже оголодавшая за зиму, идет на пустой крючок. Достаточно палки, лески, пары консервных жестянок вместо блесны, а между ними – шесть-семь крючков. Если косяк попадется, не поспеваешь с удочки снимать, клюет сразу по несколько штук. Тогда картина оживает, люди двигаются, удилища качаются, тут и там поблескивает сельдь. Иногда даже смех доносится с воды, но чаще мат. Дни в это время бывают синие – от светлого индиго до эмалевой ляпис-лазури или прозрачные, как… шило. На деревьях появляется молодая зелень, пушистая и нежная, словно кожица на молодых оленьих рогах; из земли, жирной, напитавшейся, трава лезет, червяки; а порой, если копнуть поглубже, и человеческие кости. Начало июня на Соловках – пора огородов: время сажать картошку, чинить парники, наматывать на колышки колючую проволоку и выбирать из земли камни, которые мерзлота выдавливает по весне, словно личинок. Когда-то, в эпоху позднего неолита, саамы строили каменные лабиринты, а сегодня люди проклинают их на чем свет стоит – от камней уже руки болят:

– Блядь.

2

На спутниковой фотографии Соловков (с высоты двухсот шестидесяти верст) видна чудовищная каша озер, перешейков, кос, заливов, каналов, мысов и плотин, образующих огромный лабиринт водяных зеркал, напоминающих каменные конструкции древних саамов. Меж озер бегут тропы: начиная со старых монастырских трактов, когда-то, без сомнения, добротных, предназначенных для бричек и тарантасов, а сегодня сплошь в выбоинах, ямах, разбитых грузовиками и тракторами, до трухлявых мостков, проложенных через моховые болота, и едва различимых в вереске человеческих следов. Одни ведут в глубь острова, другие – в глубь времен; иные переплетаются у морского берега, вывязанного волнами, словно русское кружево, другие насквозь прорезают трясину или чью-то память. Порой дорога поднимается и опускается, повторяя ритм моренных пригорков, в другой раз петляет, словно сюжет романа, обходя опасные места. Соловецкие тропы можно читать бесконечно, блуждать по ним в поисках истины (вот только где она?), гулять, мудрствовать, собирать травы, камни или березовые ветки для бани. Можно брести по ним с молитвой, как отец Иларион, зэк, ноги которого перебирали версты, словно пальцы умирающего – четки, или же затеряться в переплетении тропинок и озер, в путанице времени настоящего и прошлого, словно живущего в отражениях, в отголосках. Поэтому попробую, хоть и не ручаюсь за точность, набросать план (вроде путеводителя), чтобы помочь читателю сориентироваться в мире, о котором пишу.

3

Соловецкий архипелаг расположен в южной части Белого моря, на краю Онежского залива, в ста шестидесяти верстах от Полярного круга. Шесть больших островов и десятки маленьких. Самый крупный, Большой Соловецкий, насчитывает двадцать пять верст в длину и шестнадцать в ширину, то есть по размерам превосходит Мальту. Анзер, на северной оконечности, в десять раз меньше. Восточная оконечность – две Муксалмы, западная – пара Заяцких островов. А вокруг торчат корги, бакланцы, поливухи, баклыши, пахты и чуры – различные формы каменных уступов: от поросших лишаем ягеля голых скал до небольших луд в клубках карликовой ивы и березы, вроде Бабьей, Собачьей, Вороньей, Поповской, Филипповой… Словом, Соловецкий архипелаг – это груда принесенных ледником камней, прикрытая слоем земли, болот и песка и поросшая разнообразным густым лесом: и сухим сосновым бором, и подмокшей тайгой, и тундрой. Лес на Островах волшебный, не случайно Иван Билибин иллюстрировал русские сказки соловецкими пейзажами. Сосна, ель, береза, осина и ольха, рябина и верба, а также искусственно высаженный кедр, пихта, клен, тополь, лиственница, черемуха и сирень. Воздух пахнет йодом и смолой. Климат в основном морской, мягкий, значительно более теплый, чем на материке. Источник пресной воды – многочисленные озера и ручьи, источник пищи – рыба, ягоды и грибы, которых масса. Возможно, поэтому в описаниях Соловков, как монашьих, так и светских, очень часто встречается метафора «оазис в Северной пустыне».

Главный остров архипелага – Большой Соловецкий, площадью около двухсот пятидесяти квадратных верст. На нем расположены кремль, поселок и наш дом, тут находится большая часть монастырских скитов, следов СЛОНа и масса других достопримечательностей, это истоки истории монастыря, летописи северной Руси и моей повести. На упоминавшейся уже спутниковой фотографии Большой Соловецкий остров напоминает человеческий череп, обращенный пустыми глазницами к востоку. Длина береговой линии, причудливой, извилистой, словно византийский орнамент, – двести верст, хотя периметр острова составляет всего сто. Разницу скрадывают бесчисленные бухты, заливаемые во время прилива полуострова и мысы. На западе в Большой Соловецкий остров вдается залив Благополучия, идеальная пристань, со всех сторон укрытая от ветра. Здесь швартуются туристические теплоходы, грузовые баржи, катера. И зэков тут же высаживали… На севере – Сосновая губа, где водится самая жирная сельдь, почему монастырь обзавелся там собственными тонями, потом в бухте рыбачил СЛОН, а сегодня мужики удят. А на востоке к самому поселку подходит Долгая губа, усеянная бесчисленными островками, на которых во времена лагеря находились фермы пушного зверя, питавшегося получше зэков – тем давали жидкую баланду, лисам – мясо и свежую рыбу, а соболям – так даже орехи и мед. Ничего удивительного, ведь их меха носили в самом Париже. На юге Большой Соловецкий сужается и заканчивается мысом Печак, с триангуляционной башней на верхушке сопки – ее видно с моря. Рельеф острова, повторяющий путь ледника, образуют ленты мореных холмов, тянущихся с северо-запада на юго-восток: Хлебные, Валдайские, Гремячьи, Волчьи горы. Самая высокая точка, Секирная гора, возвышается на девяносто пять с половиной метров. Значительную часть Большого Соловецкого острова занимают торфяники, дивной красоты болота. На одном из них, Филимоновском, в 1925 году начали добывать торф. Уцелевшие вспоминают настоящий ад: копание рвов, корчевание мертвых деревьев, комары, мошка, марево. В 1929 году там провели узкоколейку, связывавшую Филимоновское болото с портом в заливе Благополучия. Насыпь сохранилась и по сей день – отличная дорога для прогулки по озерам, которых на острове множество, более пятисот. При игумене Филиппе (во времена Ивана IV) многие из них соединили каналами, подняв тем самым уровень воды в Святом озере, что позволило провести в монастыре водопровод и построить мельницу. Во времена СЛОНа каналы использовали для сплава деревьев, вырубавшихся безжалостно, под корень. Сегодня по каналам туристы на лодках катаются, словно в гондолах, – несмолкающий смех, порой и пьяные визги. Июнь – начало сезона.

Анзер – второй по величине остров архипелага, продолговатый, будто нижняя лошадиная челюсть, протянувшийся на шестнадцать верст с запада на восток. От Большого Соловецкого его отделяет салма, пролив длиной в пять верст, где морская вода бурлит с такой силой, что даже зимой редко замерзает, на многие месяцы отрезая Анзер от мира. Возможно, поэтому тут еще можно встретить диких северных оленей. Анзер – не просто остров Соловецкого архипелага, это остров специального предназначения. В его скитах царил самый суровый режим: ни мяса, ни рыбы там не ели, странниц не пускали, и даже обряд отличался: служили только панихиду. В эпоху СЛОНа на Анзер вывозили «мамок», то есть женщин с детьми, родившимися в лагере, сифилитичек и духовных лиц разных обрядов, в том числе группу польских ксендзов (дела которых хранятся в архивах КГБ в Архангельске). Никто оттуда не вернулся. Сегодня Анзер также находится под особой охраной: без письменного разрешения въезд туда строго воспрещен. Даже жители Островов бывают там тайком и стараются не задерживаться. А туристам, путешествующим по Белому морю, дозволяется взглянуть на Анзер лишь издали. В глаза бросается Голгофа, самая высокая точка Соловков (двести метров над уровнем моря). Это кульминация острова – с точки зрения и географической, и мистической. На вершине сияют руины храма Распятия Господнего: белые, словно изъеденные солью, стены, пустые глазницы окон, в которых гуляет ветер. Рядом торчат развалины скита, заросшие иван-чаем остатки келий, провалившиеся стропила… Словно следы гостей с того света. Уж точно не с этого, простирающегося внизу, у подножия Голгофы. Высокоствольный вечнозеленый лес с распахнутыми окнами озер (более восьмидесяти), в которых отражается небо, кое-где пасутся стада диких оленей, вдалеке шумит море. А на горизонте, в синей мгле, маячит на Муксалме гора Табор.

Муксалма – травянистый, заболоченный остров овальной формы. Почти семнадцать квадратных верст, из которых больше половины приходится на сочные луга, издревле служившие для выпаса монастырских коров (об этом упоминает уже первое «Описание» монастыря, 1514 года). В XIX веке Муксалму соединили с Большим Соловецким островом знаменитой дамбой – каменной плотиной длиной в триста саженей. Одновременно осушили значительную часть муксалминских болот, расширив территорию пастбищ. На западном берегу острова братья выстроили первоклассную молочную ферму, конюшню и курятник, а также жилое помещение для пастухов, монашьи кельи, гостиницу для паломников и храм Сергия Радонежского. Во времена СЛОНа там был организован сельхоз, в котором работали вывезенные на Соловки за людоедство украинки, а сама зона напоминала «небольшую уютную деревеньку в глухой провинции», как утверждала в 1929 году лагерная газета «Соловецкие острова». В тридцатые годы Муксалма стала образцовым центром звероводства, базой молодняка для всего советского Севера. Сегодня пастбища зарастают крапивой и чертополохом, дома ветшают и гниют, решетки ржавеют. Восточную часть острова занимают болота, террасами поднимающиеся на хребет Табора. Это мой любимый уголок Соловков: весной здесь пахнет болотными травами, летом янтарными россыпями созревает морошка, а осенью болота светятся, словно гнилушки, рыже-бордовыми огоньками. Земля под ногами так и ходит, словно ступаешь по земляному пузырю, наполненному густой сывороткой. Дальше Табор резко обрывается в море. У подножья – волны, водяная пыль и Малая Муксалма в пенных кудрях, а на ней небольшое поселение сезонных сборщиков водорослей.

По другую сторону Большого Соловецкого острова, в двух с половиной верстах к западу, лежат Заяцкие острова. Ни болот там нет, ни озер, ни леса. Только осыпи на невысоких сопках, груды серых валунов, поросших ягодником и «танцующей» березой. Если присмотреться повнимательнее, в этой, на первый взгляд хаотической, россыпи можно обнаружить следы людей эпохи неолита: четырнадцать лабиринтов, более шестисот курганов, два дольмена и другие каменные строения. Заяцкие острова – древний саамский храм. Потом православная братия установила свои знаки: кресты, часовни и кельи. В 1702 году император российский, Петр I, в память о посещении Соловков собственноручно заложил здесь храм Святого Андрея. Он сохранился и по сей день. В 1854–1855 годах осадившие Соловецкий монастырь англичане высаживались на Заяцких островах, рассчитывая поживиться монастырскими козами. Во времена СЛОНа на островах устроили штрафной изолятор для «распушенных» женщин, а кроме того, по некоторым свидетельствам, морили голодом сектантов. «Воспитательное значение заяцкого карцера невозможно переоценить, – писала газета “Новые Соловки” в 1925 году – туда попадают лишь однажды». К этому трудно что-либо добавить, потому что свидетельства отсутствуют – до нас дошли лишь слухи, гипотезы. Сегодня Заяцкие острова входят в туристические маршруты, студенты-археологи устраивают там летние лагеря, а соловчане – попойки. В поселке поговаривают, будто в полнолуние здесь пляшут голые девки.