Текст книги "Волчий блокнот"

Автор книги: Мариуш Вильк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Мариуш Вильк
Волчий блокнот

Волчья тропа

У каждого своя тропа, особенная, уникальная, только надо уметь на нее выйти, а это «нелегко, хотя, бывает, разделяет нас всего пара шагов». Но уж если угадал – прислушайся к ней, и она «поведет тебя по жизни, словно песня». В этих нескольких фразах о тропе – не просто жизненное кредо Вилька. Скорее это можно назвать притчей о предназначении, о выборе судьбы, которая на самом деле писана нам заранее, надо лишь постараться ее не проглядеть.

Мариуш Вильк – журналист. Он начинал в период «Солидарности»; потом, в подполье, стал одним из трех авторов самой известной книги военного положения – «Нелегалы». Жил в Германии, а в 1991 году отправился в Москву в качестве корреспондента «Газеты Гданьской». В 1993 тропа завела Вилька на Соловецкие острова. Приехал он туда как турист и – осел надолго. Решив, что так ему, видимо, суждено и противиться не стоит. В одном из интервью Вильк заметил: «В Польше богатый и бедный существуют в одном измерении. Здесь же богатый входит в пятерку самых обеспеченных людей мира, а бедный – жрет кошек и собак. У меня три кошки, и я боюсь их выпускать, особенно зимой». Об этом и рассказывает «Волчий блокнот» (1998).

«Осоловеть» – значит помешаться на Соловках, влюбиться в них – когда в глазах у человека навсегда застывает Белое море. Вильк «осоловел». Но не он один. Для местных жителей всё с Островов начинается и ими же заканчивается. «Здесь власть не советская, а соловецкая» – этот лозунг семидесятилетней давности актуален по-прежнему. За шесть лет Вильк успел перезнакомиться со всеми соловчанами. Алкашами, зеками, афганцами, которые не в состоянии говорить ни о чем кроме войны – до слез, до икоты, архитектором из Молдавии, что живет с женой, как с сестрой. Женькой – кузнецом с волчьей пастью, проституткой-сифилитичкой Инкой, воришкой Сашкой, бухгалтером-педиком Дичковым, журналистом Десьяном, несостоявшимся монахом. Острова притягивают людей и человеческие развалины. Там, на Соловках, каждая судьба видна, как на ладони, иначе, чем в любом другом месте, ведь среди тысячи жителей трудно найти двух с похожей историей.

Если взглянуть на карту, окажется, что Соловецкие острова вовсе не так уж далеко. Куда им до Магадана, Чукотского полуострова… Соловки – это ведь еще Европа, и даже не самая ее восточная оконечность. Но Соловецкий архипелаг тем не менее – это и конец света, и весь свет. На Острова испокон века ссылали диссидентов, непокорных и неудобных. Здесь, под сенью Соловецкого кремля, а позже и в его стенах, возникли самые страшные царские казематы. В 1923 году на Островах был создан СЛОН, Соловецкий лагерь особого назначения – первый советский лагерь. От этого прошлого Острова не освободились до сих пор. И по сей день соловчане обносят огороды доставшейся от ГУЛАГа колючей проволокой. Вот и о Вильке среди местных жителей пошла молва, будто он сослан из Польши за… «Солидарность» (а как же иначе?).

«На Соловках Россию видно, словно в капле воды – море», – написал Вильк. В его глазах и под его пером Архипелаг оборачивается мощной метафорой двух Россий: России-Империи на глиняных ногах и пьяной Руси-матушки, валяющейся в канаве. В Соловках отразилась история страны: и великая, гордая, и постыдная, замаранная человеческим ничтожеством. Но Мариуш Вильк не только описывает Россию, он еще и пытается ее растолковать – порой более, порой менее удачно, ведь это, по сути, не удалось еще, пожалуй, никому.

Свою влюбленность в Соловки, – на которых Россию видно, будто на ладони, в миниатюре, – Вильк описывает языком, который достоин отдельного разговора. Языком густым, многозначным, иной раз сочным до вульгарности, иной – опирающимся на метафору, какой не постыдился бы и поэт. А порой (дело ведь происходит в России!) и спирт его захлестнет: «шило пронзает, словно ножом и разливается в голове ослепительным сиянием». «Шило» – один из самых популярных на Соловках напитков – промышленный спирт, используемый для промывки мотора. Информацию эту я почерпнул из «Глоссария», которым снабжено польское издание «Волчьего блокнота» и который скромно притворяется «словариком» непереводимых на польский язык понятий и слов. На самом же деле это сборник миниэссе о всевозможных проявлениях российской повседневности.

Для соловчан Вильк по паспорту – иностранец, а по жизни – свой, местный, соловецкий. Эта двойственность, которую автор раскрывает перед читателем, позволила увидеть Соловки и с изнанки – из самого нутра тамошнего быта, и со стороны, – вырываясь за пределы соловецкого существования в пространство компьютера, парижской «Культуры» (где сначала печаталась книга), в мир.

Мариуш Урбанек

Волчий блокнот

Возьми железа – длинные пластины с отверстиями, чтобы было их сподручно, нанизав на веревку, погружать и извлекать. Если нет пластин, бери старые замки, ключи, цепи. Подойдет и чистое железо, без следов ржавчины, хотя иные напротив предпочитают ржавый лом и даже окалину из-под кузнечного молота. Железо и крупно помолотые чернильные орешки положи в горшок – будет тебе «чернильное гнездо», которое прослужит восемь-десять лет. Чернильные орешки – это наросты на дубах, образуемые личинками насекомых. Отбирать их надо тщательно, ибо случаются крепкие и зеленые, а бывает – трухлявые и бледные. Растолки, залей водой, добавь хлебной кислоты (подойдет рассол от квашеной капусты) и поставь в темное место или же сразу опускай в раствор железо. Затем добавь в «гнездо» отвар дубовой, ольховой или ясеневой коры. Кору надо снимать весной, как только соком нальется, и высушивать – сухая дает больше черноты. Вари в медной посудине до выпаривания первой воды. Снова залей и держи на медленном огне, пока не загустеет. Процеди через решето и отожми. Затем процеди через сито и снова отожми. После процеди через полотно и еще раз отожми. Слей в «гнездо». Чтобы получить железистые соли, добавь меду, ячменного пива или виноградного вина, лучше красного. Горшок с чернилами поставь в темное место и мешай несколько раз в день. Процесс это нескорый, занимает от двенадцати до сорока дней. Успокаивай брожение отваром хмеля, чтобы не образовалась плесень. Если чернила станут просачиваться через бумагу, добавь вишневого клея для затвердевания, а чтобы лучше с пера стекало, положи гвоздику и имбирь…

Рецепт чернил из соловецкого рецептария XVI века. Монастырскому писарю дозволялось взяться за перо лишь после того, как он собственноручно приготовит чернила.

Соловецкие записки (1996–1998)

I

Кто изучает Россию по книгам, тот вовсе ее не понимает, в ней сокрыты особенности, которые я бы отправился в провинцию исследовать… кабы язык знал.

Жозеф де Местр

1

Читатель спросит, почему именно Соловки? Что заставило меня забраться на Острова, словно на наблюдательную вышку, и глядеть оттуда на Россию, на мир? Что ж, попробую ответить, хотя в нескольких абзацах всего не изложишь – можно лишь, как говорили раньше, очертить абрис. Ибо Соловки подобны драгоценному камню: сколько на него ни смотри, он все переливается… преломляет свет… играет гранями. Чуть фабулу повернешь, акценты изменишь, сюжеты местами переставишь – и целое обретет новый смысл, иначе засверкает. Поэтому не стоит выколупливать значения, анализировать, пережевывать, тянуть из основы отдельные нити – рассматривайте их вместе, одну сквозь другую. Словом, забудьте о линейных законах языка и взгляните на предмет, чуть отступя. А после, передвигаясь шаг за шагом, меняйте угол зрения.

2

Семь лет назад я прибыл в Москву в качестве корреспондента польской газеты. Во время мартовского референдума населявшие Советскую империю народы высказались в пользу Союза. Спустя полгода он прекратил свое существование. Закат СССР. Я решил остаться и посмотреть, что из всего этого выйдет. Повидал много нового, что-то было непонятно, что-то раздражало, но больше всего действовал мне на нервы Тютчев – универсальный ответ российских знакомых на мои вопросы:

 
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать —
В Россию можно только верить.
 

В этом четверостишии мне чудилась гордыня, характерная для большинства верующих, которые снисходительно, с высот соборности взирают на искания и сомнения отдельного человека. Это четверостишие будоражило, словно коан. И наконец я понял! Заключительному слову Тютчева – «верить» – противопоставил собственное – «пережить». Россию следовало испытать на себе.

3

Как утверждает Розанов, испокон века существовали две России: Россия видимостей, или Империя, «громада внешних форм с правильными очертаниями, ласкающими глаз; с событиями, определенно начинавшимися, определительно оканчивающимися»; а также Святая Русь, Матушка-Русь, «которой законов никто не знает, с неясными формами, неопределенными течениями, конец которых непредвидим, начало безвестно: Россия существенностей, живой крови, непочатой веры». О первой мы прочитаем у Карамзина, – пишет философ, – о второй услышим в старообрядческих скитах. О Империи во весь голос твердят в Москве и Петербурге, о Матушке – лишь в провинции перешептываются. Иностранцу в российской глубинке редко удавалось побродить без присмотра. Поэтому в рассказах путешественников, донесениях корреспондентов и агентов преобладал, говоря словами Розанова, образ Империи, или Россия видимостей. О Матушке-Руси мало кто подозревал. Такое положение вещей, как мне кажется, сохранилось и по сей день.

Потому что и по сей день существуют эти две России – Колосс на глиняных ногах и Матушка, валяющаяся в канаве. С первой я познакомился на пресс-конференциях и кавказских войнах, в дипломатических салонах и во время московских путчей, у «новых русских» на приемах и у старых сталинистов на дачах, на фестивалях, презентациях и секретных сходках. Со второй – на сельских гулянках и сибирском бездорожье, в архангельских болотах и уральских зонах, у бывших зэков за столом и у православных монахов в трапезной, на свадьбах, поминках и тайных покаянных обрядах. Живал я в чумах у кочевников на Ямале, в рыбацких избах на берегу Белого моря, у алтайских пастухов, у охотников на Енисее, у профессора истории в Грозном, у абхазского министра в Сухуми, у крестного отца ростовской мафии… Купил колхозный дом недалеко от каргопольской Зоны, где в свое время сидел Херлинг-Грудзиньский, принял участие в шоу по поводу открытия беспошлинной зоны в Калининграде. Курил марихуану с ленинградскими рок-музыкантами и пил водку с героями колымских рассказов Варлама Шаламова. Видал пьяных экспертов Речи Посполитой во время эксгумации тел польских офицеров в Харькове и слушал русские частушки в исполнении пьяных советских офицеров в польском консульстве в Санкт-Петербурге на банкете по случаю годовщины Конституции 3 мая. Встречался с президентом Грузии Звиадом Гамсахурдиа и генералом Джохаром Дудаевым, предводителем воинственной Ичкерии, – сегодня ни того ни другого нет в живых. Разговаривал с чеченским атаманом Шамилем Басаевым и его боевиками, среди которых было немало воров в законе. Пировал с мэром Питера, Анатолием Собчаком, с митрополитом Санкт-Петербургским и Ладожским, Его Святейшеством Иоанном, и с питерскими бомжами. Не раз беседовал «за жизнь» с попутчиками, бичами в лесу, жуликами в кабаках, мужиками на рыбацких тонях, а также внуками Пастернака, Флоренского, Шпета…

Из обеих Россий я черпал, как из колодца. Но картина все не складывалась. Может, сюжетов слишком много, а может, угол зрения чересчур широк? Чем больше я узнавал, тем больше сомневался, сумею ли ухватить целое: что ни поворот – новая панорама, что ни собеседник – новый ракурс. В конце концов до меня дошло, что означает Евразия, или «одна шестая часть суши», – на шкуре бродяги. Да-да, бродяги, потому что я говорю о переживании России, то есть подведении итогов пути, а не коллекции туристических впечатлений. Так я и попал на Острова.

4

На Соловках Россию видно, словно в капле воды – море. Потому что Соловецкие острова – одновременно и суть ее, и предвосхищение, древнейший центр православия и мощный форпост русской государственности на Севере. Здесь, в Соловецком монастыре, в его кельях и казематах столетиями писалась хроника российской жизни – на пергаменте летописей и на страницах истории, меняя облик страны и ломая инакомыслящих, приучая растения к полярным условиям, а человека – к труду на привязи. Здесь испытывали технические новинки и воплощали в жизнь очередные социальные утопии. Выстроили первую в России гидроэлектростанцию и монументальную каменную стену, по толщине превосходящую кремлевскую. Не случайно Василий Ключевский, прежде чем приступить к своему фундаментальному «Курсу русской истории», стержнем которого является тема колонизации – главного двигателя русской истории, сперва защитил диссертацию «Древнерусские жития святых как исторический источник», где показал роль Соловецкого монастыря в процессе колонизации Северо-Восточной Руси. Именно в Анзерском скиту начался раскол русской православной церкви, обернувшийся для России, по мнению Солженицына, последствиями даже более серьезными, чем большевистская революция. И по сей день на Соловки совершают паломничество старообрядцы – словно мусульмане в Мекку. Монастырские застенки наконец – старейшая российская политическая тюрьма, а после революции здесь возник СЛОН, первый советский лагерь – полигон ГУЛАГа. Для многих Соловки так и остались темницей: последние экономические реформы лишили людей возможности заработать на билет, чтобы отсюда вырваться.

5

На Соловках две России встречались неоднократно – Империя с Матушкой-Русью сиживали, бывало, за одним столом или в одной келье. Здесь цари гостили, князья и московские бояре, декабристы, скопцы и купцы, сюда приезжали писатели, художники и авантюристы, путешественники, ученые и пижоны, сюда, наконец, сносило всевозможную чернь, людскую накипь и шелупонь из самых дальних уголков «шестой части суши». О Соловках писали Ломоносов, Максимов, Немирович-Данченко, Пришвин, Горький, Казаков и Кублановский, их рисовали Верещагин, Борисов, Нестеров, Баженов, Крестовская, Петров-Спиридонов и Черный. Соловецкому монастырю жертвовали великие мира сего: Петр Первый на Заяцком острове церковь основал, Солженицын подкинул долларов на корабль для паломников, а Гребенщиков, лидер рок-группы «Аквариум», преподнес православную икону (сам тем временем обратившись в буддизм). За прошлый год Соловки повидали: Его Императорское Высочество Великого князя Георгия Михайловича – наследника главы Российского императорского дома, с матерью, Ее императорским Высочеством Великой княгиней Марией Владимировной, и бабушкой, Ее императорским Высочеством, вдовствующей Великой княгиней Леонидой Георгиевной, министра иностранных дел России, четырех послов, двух консулов, командование Северного флота, нескольких бонз военного бизнеса, одного митрополита, одного архиепископа и дюжину православных священников, несколько телевизионных групп, в том числе французскую, несколько съемочных групп, в том числе польскую, парочку крестных отцов русской мафии, участников Архангельского международного джаз-фестиваля, блюз-ансамбль из Одессы, секту кришнаитов из-под Вологды, нескольких потомков советских зэков из «Мемориала», коммуну хиппи из Омска, сатанистов из Куйбышева, общину Богородицы из Клева, банкира из Тель-Авива, фотографа из «Политики», ксендза – профессора Люблинского католического университета, а также тысячи паломников, полоумных, неофитов и туристов.

6

Соловки невелики, за день пешком обойдешь – будто специально созданы для того, кто не признает иного средства передвижения, кроме собственных ног. И жителей тут ровно столько, чтобы за несколько зим со всеми перезнакомиться. Идеальное место для созерцания: природы, истории, людей, событий. Человеческий взгляд здесь способен охватить процессы, которые там, в России, происходят на огромных территориях и потому плохо уловимы. На Соловках страну видно, будто на ладони, в миниатюре: имеются и власть, и церковь, и культура (музей), и маленький бизнес, и местная мафия, есть больница, музыкальная школа, бычья ферма, частные коровы, лесоперерабатывающее предприятие, небольшая фабрика агар-агара, а также милиция и СИЗО (суд, правда, прилетает лишь от случая к случаю). Есть на Соловках и собственная газета «Соловецкий вестник» (редактирует которую правнучка Евгения Пшегодского, сосланного на Урал поляка), и местное радио (которым заведует бывший приятель Владимира Высоцкого), а также три гостиницы, молодежный клуб и бар с дискотекой по субботам. Коммунальные службы, впрочем, переживают кризис, зато неплохо развито браконьерство. Бурлит на Соловках и личная жизнь, не утихают политические свары в бане, а уж легендарное русское пьянство приняло масштабы просто апокалиптические. Так что достаточно присесть на завалинку, прислониться спиной к прогретой весенним солнцем деревянной стене, пустить мысли на самотек, не сковывая их рябь, – и глядеть, и слушать, и молчать.

7

Напротив моей завалинки – по другую сторону залива Благополучия – стоит монастырь: стены-циклопы, слезящиеся глыбы, в тени подернутые льдом… сверкают. Когда звонят к заутрене, позади монастыря встает солнце, высекая в небе черные силуэты башен, куполов, крестов, словно вырезая на синем фоне их контуры, потом, в обеденную пору, оно слегка подсвечивает сбоку, обрисовывая фактуру камня, разлагая свет и тени, а вечером, когда братья на сон грядущий поклоны кладут, заходит за Бабью Луду, обливая фасад розовым, пурпуром или золотом, в зависимости от погоды и ветра.

Вот как раз бьют колокола, из монастыря с пением появляется пасхальная процессия – хоругви, иконы… Ветер ладаном пахнет, дергает монахов за полы ряс, треплет бороды, брызжет святой водой. Среди маленьких фигурок на фоне каменной стены я различаю персонажей, каждый из которых имеет свой собственный сюжет, каждый заслуживает собственной повести, но здесь я вплетаю всех в одну фразу, потому что идут они вместе: во главе процессии наместник Иосиф, за ним старец Герман, исповедник монахов (который однажды посоветовал мне не зачитываться философами – а то полысею, – добавив, что истинная философия есть размышления о смерти), дальше следуют отец Зосима, еще пару лет назад таксист, сегодня – монастырский эконом, и молоденький Савватий, первый соловчанин, постригшийся в монахи, иноки Филипп, Елисей, Наум и Лонгин, некогда московский журналист, ныне редактор монастырского издательства, Андрей и Иов, в светской жизни инженер-агротехник, в монашеской – ухаживает за коровами, далее Иоанн и Брат, бывший архитектор, проектировавший кишиневский Дом Советов, а теперь резчик поклонных крестов, возрождающий древнее поморское искусство, за ним Петя, Михаил и Димитрий, в недавнем прошлом анархист-фанатик, сделавшийся мистиком и убежденным аскетом, рядом Кузьма бредет, когда-то классный футболист, член сборной, превратившийся в сумасшедшего инвалида, следом Борис с Глебом, оба иконописцы, наконец путники, одержимые, местные бабы и заезжие гости.

Скрылись из виду. Колокола смолкли. Солнце припекает все сильнее, у монастырской стены слоняется Вова, пьяный. Здесь на Соловках Вовка родился, здесь вырос и здесь запил. Острова он покинул лишь однажды – забрали в армию, в Легницу. Там, в далекой Польше, он первый и последний раз видел живую яблоню. Сам мне рассказывал, как всей ротой солдаты обрывали еще зеленые плоды, как потом жрали, словно картошку, и как их потом несло… Теперь Вова только блюет. Варвара его подняла, добрая баба. Дочь зэка: поиски отцовских следов завели ее пару лет назад на Соловки. Здесь путь обрывался, а Варвара осталась. Дали ей комнату с кухней в бывшем бараке СЛОНа. Вова хотел жить с Варварой как с женой, но потом все как-то само собой рассосалось, и они превратились в собутыльников. Нетвердой походкой, поддерживая друг друга, они уходят из моего поля зрения. Пошатываясь, покидают этот абзац….

II

…кто живет в пустыне и в безмолвии, свободен от трех искушений: от искушения слуха, языка и взора…

Антоний Великий

Услыхав, что я собираюсь про него писать, он сам принес мне эпиграф. И попросил запереть в одном абзаце, словно в келье.

– Абзац, Мар, – это в самый раз, чтобы о человеке рассказать. Хотя, в сущности, и так соврешь, потому что о людях следует молчать.

Его худое лицо, будто вырезанное из твердой породы дерева, скрыто бородой с прожилками седины. Волосы до пояса, черные, сухие, блестящие, перевязанные пурпурной ленточкой. Молдавский болгарин, бывший архитектор. Женат, двое детей: трехлетний Никита и семнадцатилетняя падчерица Елена. Они живут на Сельдяном мысе, по соседству с нами – в здании бывшей биостанции. Мы дружим. Брат носит черный подрясник, отчего многие – и приезжие, и местные – принимают его за монаха, – что вызывает негодование настоятелей, особенно Зосимы, который порой фыркает:

– Тоже мне монах, с бабой живет!

На самом деле вот уже второй год Брат живет с женой «как с сестрой», словно святой Иоанн Кронштадтский. Недавно он перенес тяжелую операцию на сердце. Господь оставил его в живых. Людям не доверяет, местную пьянь именует «тьмой» – продавшейся бесам и проклятой. Презирает и братию, «наставляемую темными молдаванами». Дело в том, что из Кишинева родом – к возмущению русских паломников – старейшие соловецкие монахи, Герман и Зосима. Брат, хотя и вырос в Молдавии, считает себя болгарином и подчеркивает, что именно с них, болгар, началось просвещение Руси! Твердит, что братия пребывает в монастыре лишь телом, оставив сердца в миру, в то время как он, хоть и обитает за монастырской стеной, душой весь внутри. Все это обостряет конфликт Брата с отцом Зосимой и Германом, заправляющими в монастыре в отсутствие наместника, который больше сидит в Москве. Зимой настоятели хотели на Брата донос написать – в Псковско-Печерскую лавру, его духовнику, старцу Иоанну, – будто «разбойник и братию во искушение вводит», но наместник не благословил. Поэтому ограничились тем, что публично заклеймили Брата с амвона. По имени, правда, не назвали, но пальцем ткнули – мол, ходит тут один, поучает братию, лже-монах, гордыней обуянный… Что ж, истинно раскаявшиеся грешники частенько подвергались в монастырях преследованиям, вспомнить хотя бы историю Нила Сорского, которому подражает Брат. Он тоже мечтает о собственном ските, например, в Филипповской Пустыни, а может, на Заяцких островах… А пока суть да дело, вырезает кресты. Ибо крест – это целый мир, даже более того – путь к вечности. Начинал Брат с крестов поклонных. Сперва под Секирной горой поставил, где узников с лестницы спускали привязанными к бревнам. Затем на Анзере под Голгофой, в лагерные времена обильно умытой кровью. Наконец вырезал самый большой – хотел установить в Заливе Благополучия, напротив Святых Врат, прямо в воде. Но не тут-то было! Начались теологические споры, препирательства и интриги, затем дело застопорилось, все стихло, а крест второй год лежит навзничь, постамент валяется под дождем и снегом. То же самое с иконостасом для Никольской церкви. Принялись за работу, шумиху подняли: все толпами ходили смотреть – коммерсанты, туристы, спонсоры. Даже рубли какие-то капали, доллары. А потом все заглохло, вот как с крестом. Неоконченные царские врата стоят в мастерской – нет средств. Что дальше, неизвестно. Наместник появляется на Островах все реже. Настоятели запретили монахам к Брату ходить. И кормить. Хорошо хоть жена, Надежда, зарплату в музее получает. А сам он с послушником Николой, молодым ксилографом из Москвы, режет теперь кресты по старым северным образцам – каргопольским, шенкурским, вельским, яренским, сольвычегодским. Завораживающие, словно навязчивая идея, лабиринты молитв. Брат так мыслит – массивом дерева, геометрическими формами. Нескончаемые символы, знаки, буквы. Орнамент из молитвенных текстов. Язык как украшение. Смерть языка. Распятие Слова! Поистине византийство XXI века. Или современный исихазм. Кресты удивительные. И большие, и поменьше, и совсем маленькие, для путешествия и в келью, алтарные и наперсные, складные, вкладные, покаянные, паломнические, постные, поминальные, морские (в форме якоря), молитвенные, перевернутые и четырехконечные. Больше сотни. И нет двух одинаковых. Работали они с Николой во время Великого поста, в полном уединении. Даже в баню не ходили – семь недель. Молитвой и постом жили. В келье.

– Главное – это келья. Творческий принцип. Только в келье можно увидеть лишнее. Творчество есть не что иное, как самоограничение, аскеза – только самое необходимое. Источник истинного творчества – Свет. Только тишина и одиночество позволяют обрести свет – внутри себя. Другой человек тебя всегда на поверхность тащит, из сердцевины выколупливает, во мрак влечет. Поэтому надо замкнуться в своем деле, словно в келье, путешествовать, не сходя с места. Порой, выдалбливая в кедровом дереве слова псалмов, я ощущаю под ногами пески египетской пустыни, а следуя за слоями лиственницы, вдруг переношусь на иерусалимский рынок или к подножию Голгофы. Тебе нравится? А Зосима говорит – старообрядческие узоры… ну, да что может знать полуграмотный молдавский музыкант об истинном искусстве креста? Да-да, это искусство – вырезать в кресте собственную келью, прочий мир и целую вечность, разве нет?