Текст книги "Первородный грех. Книга вторая"
Автор книги: Мариус Габриэль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
В спальне Джерард уже снял рубашку, как обычно оставив в манжетах тяжелые золотые запонки. Мариса подходит к туалетному столику, снимает свои сапфировые серьги и колье и кладет их в наполненную до краев драгоценностями шкатулку. Она задумчиво смотрит на сверкающие камни.
– Джерард, мы действительно спекулянты?
Он медленно стягивает с себя брюки.
– Идиотское слово. Если этот солдафон и дальше будет распускать язык, он дождется: яйца ему точно кто-нибудь оторвет.
– И все же, спекулянты?
– Конечно нет, – раздраженно говорит Джерард и идет в ванную.
Она снимает блестящее вечернее платье и вешает его в шкаф. Садится перед зеркалом. Внимательно рассматривает свое отражение. Ее лицо чистое и гладкое. Оно по-прежнему выглядит юным и невинным. И ее фигура тоже все еще стройная и подтянутая.
Когда Джерард выходит из ванной, Мариса, глядя на него в зеркало, кротко улыбается ему.
– Этот офицер испортил тебе вечер, да? – спрашивает она.
– Не меня он оскорбил – хозяйку дома. Отложив в сторону щетку для волос, она поворачивается к мужу.
– Мы так богаты, Джерард. Даже богаче, чем когда-либо могли мечтать об этом. И все это благодаря войне, верно?
– Ну и что?
– Тот человек при всех назвал нас спекулянтами. Это такое отвратительное слово…
Джерард подходит к жене и одним пальцем поддевает из ее шкатулки длинные бусы из кроваво-красных рубинов.
– А тебя в самом деле это волнует?
Она чуть заметно улыбается и нежно гладит свои камни.
– Нет. Вообще-то мне на это наплевать.
Он целует ее, затем ложится в постель и берет в руки книгу.
Мариса снимает с себя белье и уже голая направляется в ванную. Через несколько минут она тоже ложится в постель и прижимается к мужу. Она закрывает глаза, в мыслях возвращаясь к прошедшему вечеру. Женщины… Все эти женщины… Они так и льнут к Джерарду…
Она прекрасно знает о его изменах, и они ее не слишком-то волнуют. Ведь, в конце концов, она же итальянка и воспитана в семье, где супружеская верность не считалась добродетелью. Ее отец был точно таким же.
Зато Джерард, надо отдать ему должное, очень щедр, он буквально осыпает ее подарками. О ее сокровищах в Севилье уже ходят легенды. И у них великолепный дом с дюжиной слуг. У них изысканная мебель, изумительные картины, тончайший фарфор, дорогие ковры. У них обширные связи, и сильные мира сего их просто обожают. Они на гребне волны, и эта волна будет нести их еще долго-долго.
Нет, решает Мариса, ей наплевать на то, что они спекулянты. И, покуда волна не разбилась о берег, ей вообще на все наплевать.
Барселона
Ничего подобного в ее жизни никогда не было. И никогда уже не будет.
Любовь, словно буря, обрушилась на Мерседес. Она прорвала ее оборонительные укрепления, до основания разрушила ее прежде неприступную крепость, сделала ее своей пленницей. Власть любви оказалась несравнима ни с какими другими эмоциями: ненасытная, она захватила ее целиком и полностью.
У Шона О'Кифа было лишь две недели отпуска. И все свое свободное время они проводили в той огромной постели. Но иногда, несмотря на ее беспредельное счастье, Мерседес посещали горестные мысли о Матильде и Хосе Марии. Вспоминая то, что было у нее с этими людьми, она не могла отделаться от ощущения, что ее отношения с ними отличались какой-то особой хрупкостью, какой-то утонченностью.
Шон О'Киф был сильным и неуемным. Он как бы захватывал все ее существо, все се чувства. Иными были его ласки, да и сам он был иным – опытным, уверенным в себе, в то время как Хосе Мария был щуплым и робким, а Матильда – словно сделанная из какого-то мягкого материала. На теле же Шона вообще не было мягких мест. У него во всем чувствовалась твердость и мощь. Да, он ласкал Мерседес там же, где когда-то ласкала ее Матильда. И все же его прикосновения отличались от прикосновений монашки, как солнце отличается от луны.
«И Хосе Мария, и Матильда уже давно покоятся в земле, – с грустью подумала Мерседес, – а я вот живу». Она ощутила, как ее сердце сжалось от какого-то странного чувства – скорби и ликования одновременно. Матильда предвидела это. В конце концов все, что между нами было, уже перестанет для тебя что-либо значить.
Мерседес постаралась отогнать тяжелые воспоминания о Матильде и Хосе Марии и вернулась в своих мыслях к Шону. Она упивалась им, слушая его, разговаривая с ним, отдаваясь ему.
Его жизнь была сродни жизни Франческа, и он так же беззаветно был предан своему делу. Однако странно, но почему-то он больше напоминал ей Джерарда Массагуэра. Внешне они походили друг на друга не сильно, если не считать темных волос и смуглой кожи. В отличие от Франческа их руки были запятнаны кровью классовых врагов. И оба они стремились любой ценой достичь своей цели. Сравнение было не из приятных, и Мерседес заставила себя не думать об этом.
Сначала Шон О'Киф не поверил, что она была на фронте.
– Да какого черта ты туда поперлась? Ради своего отца?
– Ради себя самой. Я считала, что иду сражаться за правое дело.
– И где же ты воевала?
– Неподалеку от городишка под названием Гранадос.
Он приподнял брови.
– Гранадос, что в Арагоне? В этом году фашисты его отбили. Сейчас от Гранадоса осталась лишь груда развалин. Словно его и не было никогда. – Шон взял ее за руки. Как и все в ней, руки Мерседес были изящные и тонкие. Вот только без маникюра. В те дни ухоженные ногти и накрашенные губы можно было увидеть лишь у проституток и любовниц богачей. – И сколько ты там пробыла?
– С ноября тридцать шестого года по март тридцать седьмого, – тихо ответила она.
– Пять месяцев. Срок немалый. Участвовать в боях приходилось?
Вместо ответа Мерседес только раздраженно передернула плечами.
Он посмотрел ей в лицо.
– Не хочешь говорить об этом?
– Не хочу.
– Черт. Видно, не сладко тебе там было. Прости.
– Мне было не хуже, чем другим.
– Расскажешь как-нибудь.
– Все это теперь кажется такой бессмыслицей. Все эти смерти… И ради чего? – Она подняла на него свои черные глаза. – И чем дальше, тем хуже. Кругом предательство… Никакого идеализма уже не осталось и в помине, Шон. Только алчность, стремление урвать побольше власти, жестокость…
– Значит, такими стали твои взгляды?
– Мне больше нет дела до революции. Два года назад, собираясь на фронт, я была совсем другой, у меня были идеи, надежды… Сейчас я изменилась.
– А я никогда не изменюсь, – сказал он, касаясь ее щеки. – Всю свою жизнь я боролся за права трудящихся. И я останусь коммунистом до самой смерти. Только эта идея придает смысл моей жизни. Когда закончится война, я вернусь в Штаты и там буду драться за рабочее дело, за счастье простого человека. – Он увидел, как меняется выражение ее лица. – Ты просто не понимаешь, Мерседес. Компания буквально владеет своими рабочими. Владеет даже их душами. Шахтеры вынуждены работать по десять часов шесть раз в неделю. Если ты заболел, тебе перестают платить. Покалечился – выгоняют тебя к чертовой матери. Снижаются прибыли – увольняют. Эта бесчеловечность и доконала моего отца.
– Он был похож на тебя?
– Ростом пониже. А вообще похож. Его называли Красным Майком О'Кифом. А иногда Черным Майком О'Кифом – это из-за его черной шевелюры. У него были такие же волосы, как у меня. Но Красным Майком все же чаще.
– А какая у тебя мать? – спросила Мерседес.
– Ирландка до мозга костей. Она очень необычная женщина. Молчаливая и сильная. Если что задумала, обязательно добьется.
– А как она отнеслась к твоему намерению поехать воевать в Испанию?
– Заплакала.
Мерседес вспомнила мокрые от слез щеки своей собственной матери, провожавшей ее на станции.
– Ты ей пишешь?
– Не люблю я писать письма. Но, думаю, она и сама знает все, что я мог бы ей сказать.
Мерседес провела рукой по могучей шее Шона, по его широкой груди с заостренными сосками. Торс американца покрывали густые жесткие волосы, которые, словно наэлектризованные, шуршали под ее пальцами.
– Что ты чувствуешь ко мне? – спросила она.
– Я тебя обожаю.
Шон О'Киф распахнул ее халат, любуясь гладким, как мрамор, телом, бледной кожей и маленькими грудями. Он нагнулся и стал целовать ее шею, неглубокую ложбинку между холмиками грудей, трепещущие соски.
– Я тебя обожаю, – снова проговорил он. – Никогда не встречал такой девушки, как ты, Мерседес.
Она увидела, что у него между ног, подобно негнущейся, испещренной вздувшимися венами колонне, поднимается член, и, наклонившись, взяла его в рот.
Пальцы Шона на мгновение стиснули ее руки. Мерседес замерла, чувствуя упирающуюся в язык пульсирующую плоть и солоноватый вкус во рту, потом слегка прикусила его. Он раздвинул бедра и блаженно застонал, повторяя ее имя. Она плавно передвинулась, встав на колени у него между ног. Могучее тело американца выгнулось в каком-то безудержном эмоциональном экстазе, сильные пальцы запутались в ее волосах.
Его возбуждение воспламеняло ее кровь, подобно искре зажигания, воспламеняющей топливо двигателя. Мерседес испытала волнующее чувство власти над ним. Сейчас она была его госпожой. Этот человек целиком и полностью принадлежал ей. А ведь совсем недавно он был так самоуверен, что считал себя хозяином положения, считал себя мудрым учителем, а ее несмышленой ученицей. Но у нее тоже был опыт любви – пусть не с мужчиной, – и она тоже кое-что знала о том, как доставлять наслаждение.
Затем, не в силах далее терпеть этой сладостной муки, он отпрянул и, задыхаясь, с потемневшим от страсти лицом, повернулся на бок.
– Боже мой. Где ты этому научилась?
– Когда я была еще школьницей, некоторые девочки так делали. А что, разве в Западной Виргинии девушки этого не делают?
– Скромные девушки не делают.
– А я никогда и не говорила, что я скромная девушка, – заявила Мерседес. – Надо было остановить меня, если тебе это не нравится.
– Мы, американцы, по сравнению с вами, европейцами, слишком консервативны, – обнимая ее, мягко проговорил Шон. – А кроме того, я не сказал, что это не было чудесно. Просто… раньше мне никто так не делал.
– Что ж, значит, и я кое-чему тебя научила, – сверкнув глазами, улыбнулась Мерседес. Она потянула его на себя и, когда он лег на нее, прошептала: – Я люблю тебя, Шон. Мне страшно подумать, что ты скоро уедешь.
– Я всегда буду возвращаться к тебе. Всегда.
И вот до окончания их счастья осталось только два дня.
Мерседес переполняло такое горе, что он понял, что просто обязан вывезти ее куда-нибудь подальше от Барселоны.
Благодаря своей гениальной способности добиваться невозможного, ему удалось позаимствовать у кого-то мотоцикл, и они поехали в Тосса дель Map, маленькую рыбацкую деревушку, расположенную на берегу моря, где воздух был свеж и прозрачен, а ужасное ощущение близкого конца света не так довлело над всеми.
Здесь все дышало стариной, маленькие белые домишки выглядели чистыми и опрятными. Улицы были залиты солнечным светом. Тут и там в окнах виднелись горшки с цветущей геранью; некоторое однообразие всеобщей белизны оживляли пятна наличников и дверей, выкрашенных в яркие тона. Над крышами деревенских домов возвышался хмуро взирающий на морские волны небольшой замок.
Спускаясь по каменным ступенькам к морю, Шон и Мерседес увидели трех девушек, поднимавшихся им навстречу. Каждая из них несла на голове здоровенный глиняный кувшин с водой. При виде высокого незнакомца они прекратили свою веселую болтовню – три пары сверкающих глаз с любопытством уставились на него.
Когда они прошли, Шон остановился и посмотрел им вслед. Тяжелые кувшины на головах придавали походкам девушек особую грациозность и плавность. Покачивая бедрами, слегка балансируя руками, они без видимых усилий взбирались по крутым ступеням.
– Ты чего это вытаращился? – ревниво спросила Мерседес.
Он покачал головой.
– Да просто подумал: они сами-то хоть понимают, как они прекрасны с этими кувшинами на головах.
– Будь спокоен, отлично понимают, – сухо проговорила она, беря его за руку. – Поэтому они и не несут их под мышками. Пошли. Я покажу тебе нечто более интересное, чем девичьи задницы.
Мерседес привела Шона на маленький пляж, с трех сторон окруженный скалистыми утесами, на вершинах которых росли агава и опунция. У берега, на песке, в беспорядке лежали сушащиеся рыбачьи лодки. Море было спокойным, вода – прозрачной, словно стекло. Плывущие лодки казались парящими в воздухе. Вдалеке бирюзовый цвет моря менялся на ультрамариновый, а затем переходил в ослепительно сверкающую золотистую дорожку, убегающую за горизонт.
Шон был пленен красотой открывшегося ему вида.
– В Штатах, – восторженно заметил он, – это место стало бы знаменитым курортом. Тут построили бы отели и ночные клубы, сюда хлынул бы поток туристов.
Она улыбнулась.
– Здесь такого не будет никогда.
Они перебрались через камни и сбросили туфли. На берегу несколько стариков возились со своими лодками и распутывали сети, над их головами лениво парили чайки.
Шон и Мерседес легли на горячий песок. Шорох волн убаюкивал их.
– Настоящий рай, – тихо сказал Шон. – Как бы мне хотелось остаться здесь с тобой навсегда!
В понедельник он должен был возвращаться на фронт. Она взглянула на него полными слез глазами.
– Не думай об этом, – ласково проговорил американец.
– Только не бросай меня, – всхлипнула Мерседес.
– Я никогда не брошу тебя. – Он обнял ее и поцеловал, затем погладил по щеке и заглянул ей в глаза. – Скоро войне конец. Мерседес. Я хочу, чтобы ты поехала со мной в Америку.
– С тобой в Америку? – изумленно повторила она.
– Да. – Его глаза были серьезными. – Ты уже убедилась в моих чувствах к тебе.
– Но мы только десять дней назад познакомились!
– Ну и что? Ни с кем другим тебе не будет так хорошо, Мерче. Никогда.
Они вернулись в деревню и зашли пообедать в небольшой кабачок возле маленькой церквушки, заполненный рыбаками, их смехом и табачным дымом. Единственным блюдом, которое здесь подавали, были свежие мидии. Они съели их целую гору. Царившая в этом скромном заведении атмосфера просто очаровала Шона. Мерседес ела молча.
Она думала о небоскребах, улицах, забитых огромными лимузинами, о кораблях, мостах и гигантских заводах, где люди кажутся ничтожными по сравнению с творениями их собственных рук. Она думала о мире, где все было совершенно не так, как в маленьких каталонских деревушках. И ей становилось страшно.
Но Шон был прав. Она уже убедилась в его чувствах к себе, и он стал для нее смыслом ее жизни.
А это в конце концов и есть самое главное.
Вечером они приехали в Барселону и узнали об аварии на электростанции.
– Со дня на день падет Лерида, – заметил Шон. – И тогда фашисты получат свободный проход на север, вдоль реки Сегре, к гидроэлектростанции в Тремпе, которая снабжает электричеством Барселону. Очень скоро вы здесь надолго останетесь без света.
– Не надо говорить о войне, – сказала Мерседес. – Я хочу, чтобы сегодняшняя ночь продолжалась вечно.
Они зажгли конфискованную у какой-то церкви толстую позолоченную свечу, в ее тусклом свете разделись, легли в постель и предались любви.
В последние дни их любовь стала более чувственной, менее поспешной. Само ощущение прикасающейся к ней горячей кожи Шона приводило Мерседес в экстаз. Она прижималась к нему, ее рот жадно искал его губы.
Мерседес почувствовала, как его возбужденный член толкает ее в живот, и взяла его в руку.
– Я люблю тебя, Шон, – чуть охрипшим голосом проговорила она. – Люблю так, как никто тебя не сможет любить.
В свете церковной свечи глаза американца сверкали, как два изумруда. Он стянул с нее одеяло и стал рассматривать ее тело, казавшееся вырезанным из слоновой кости. Провел рукой по округлостям грудей, по животу, по бокам и ниже – вдоль бедер.
– Какие же разные бывают женские тела. Одни уродливые, а другие красивые. Но такого прекрасного, как у тебя, мне еще не доводилось видеть. А ведь я его почти не знаю. Я же только дотрагивался до него в темноте.
Он раздвинул ей ноги. Она не противилась, не чувствуя ни стыда, ни даже смущения. Его пальцы осторожно коснулись ее вагины.
– Я впервые вижу это, – произнес Шон. Мерседес откинулась на спину и снизу вверх посмотрела на него.
– Разве другие женщины не позволяли тебе смотреть на них?
– Только не так.
– Они что, стеснялись?
– Наверное. Я ведь говорил тебе, что в Западной Виргинии мы не больно-то искушенные в вопросах секса.
– Ну и как, сеньор Западная Виргиния, интересно?
– Очень красиво. – Кончиками пальцев он медленно провел вдоль складок половых губ. – Похоже на цветок. Очень скромный цветок.
– Скромный?
– Ну… у мужиков ведь все наружу…
Она улыбнулась.
– Уж у тебя-то точно.
– А это… это все такое аккуратное, скрытое от посторонних глаз. Сдвинь ноги – и ничего не видно. – Его прикосновения были эротичными, заставлявшими ее трепетать. Она невольно шевельнулась. – Ну потерпи немного, – мягко попросил Шон. – Я ведь в этом ни черта не смыслю.
Он наклонился и стал целовать ее между ног. Мерседес почувствовала, как в сладостной истоме у нее захватило дух. Она опустила руки и ладонями обняла его голову. Язык Шона отыскал увеличившийся клитор, и ее захлестнула волна безумного наслаждения.
– О-о, Шон… – застонала она.
Он не ответил. Он словно весь, без остатка, растворился в ней, опьяненный запахом ее тела, ее вкусом. Его язык пытливо изучал каждую складку, каждый лепесток этого волшебного цветка, облизывая его, лаская его.
Мерседес все сильнее задыхалась в исступленном восторге, ее плоский живот содрогался от спазмов, она выгибалась навстречу его ласкам, и Шон с готовностью примерного ученика стремился познать все тонкости науки любви. Но даже в этом он был более напористым, более настойчивым, чем когда-то была Матильда. Он впивался в нее с такой неистовой страстью, будто хотел проглотить ее.
И Мерседес чувствовала, что и ему это тоже доставляет бесконечное удовольствие, заводит его, ввергает в бешеный экстаз.
Наконец жаркие губы Шона оторвались от нее, он всем своим весом навалился на Мерседес, и она почувствовала, как в ее тело свободно, без сопротивления входит его член. На них обрушился шквал безумных, фантастических, до боли сладостных эмоций. И вскоре тело Мерседес забилось в бешеном оргазме, пронзившем ее, подобно золотому копью, и она издала долгий, дрожащий крик. В этот же момент начало сотрясаться в конвульсиях и тело Шона. Она ощутила, как в нее протяжными толчками изливаются горячие струи. Жадно хватая ртом воздух, он принялся покрывать ее лицо поцелуями.
Минуту спустя он безвольно рухнул на нее, словно их любовь отняла у него все силы, и Мерседес почувствовала, как постепенно расслабляются его мышцы. Его член стал медленно никнуть и в конце концов выскользнул из нее. Гладя его по спине, она снова и снова шептала:
– О Шон… Ты моя душа. Моя жизнь…
Тремя сутками позже, когда он уже уехал на фронт, Мерседес ночью подошла к окну и задумчиво уставилась на лежащий во мраке город. Тут и там в окнах соседних домов мелькали дрожащие огоньки свечей. Внизу по улице прополз похожий на светлячка тускло освещенный трамвай.
«Вернется ли он ко мне?» – печально подумала Мерседес.
Она задула свечу и пошла спать.
Глава двенадцатая
ДАЛЕКО-ДАЛЕКО…
И ДАВНЫМ-ДАВНО…
Сентябрь, 1973
Тусон
Поднимаясь по ступеням лестницы, он все еще покачивался.
Дрожащими руками он налил себе виски и залпом выпил. Он потерял контроль над ситуацией, позволил ей сорвать с него капюшон. И она увидела его лицо.
Она увидела его лицо.
Он оказался загнанным в угол. Теперь у него не было другого выхода, кроме как убить ее. Он стиснул зубы, пытаясь проглотить подкативший к горлу ком.
Снова плеснув виски себе в стакан, он прошел в гостиную. Она была залита ярким солнечным светом. Ему хотелось найти утешение в окружавших его знакомых предметах и красках.
Он обставил этот дом пять лет назад, сразу же по завершении строительства, и с тех пор почти ничего здесь не менял. Если не считать массивного сундука из орехового дерева, сделанного в Арагоне в начале шестнадцатого века, вся остальная мебель была изготовлена не далее чем в ста милях от Тусона. Стоявшие здесь вещи были простыми и успокаивали глаз. Интерьер гостиной украшало множество предметов индейского быта. Изумительные цветастые коврики с геометрическими рисунками контрастировали с приглушенными тонами плетеных корзин и неправильными линиями примитивных глиняных кувшинов.
В комнате были только две вещи, изготовленные его собственными руками: мраморный бюст женщины с кроткими, нежными чертами лица и шероховатая плита из песчаника с вырезанными на ней ящерицами и змеями, которую он вмонтировал в стену над камином.
Он подошел к плите и приложил к ней руку. Мокрая от пота ладонь оставила на камне темный след.
Это была его вина, что она увидела его лицо. Он оказался непростительно небрежным. И из-за него она должна была теперь умереть.
А ведь он знал, что девчонке, возможно, придется умереть. Он просто обязан был постоянно помнить об этом.
Прежде ему уже доводилось убивать людей. Много раз. И по-всякому. Он всаживал пули в человеческую плоть. Сжигал, разрубал, разрывая себе подобных, видел их страдания и смерть. Так что лишить жизни это хрупкое создание будет нетрудно.
Ему не потребуются ни нож, ни пистолет. Просто подсыплет что-нибудь в пищу, и она заснет, не зная даже, что уже никогда не проснется.
Легкая смерть была наградой. Он знал это. Чего еще можно желать от жизни? Разве что отмщения.
Он мог похоронить ее здесь же. В выжженной солнцем земле пустыни. В каком-нибудь укромном месте. Впрочем, здесь все места были укромными.
Он мог…
Ему стало тошно. Нет! Не мог он! Не мог он убить эту девчонку. Что-то мешало ему сделать это, что-то, не поддающееся объяснению. Ему легче было бы убить себя, чем ее. Гораздо легче.
Что же тебе делать, Джоул?
Иден сидела, обхватив плечи руками.
Его лицо врезалось ей в память. Это было то же лицо, которое она видела в каньоне Лорель. Суровое, с орлиным носом и словно высеченными из камня скулами. Лицо, которое могло бы быть поразительно красивым, если бы эти мужественные черты не портило застывшее на нем выражение горечи. И, возможно, страха. Ей уже никогда не забыть этих глаз. Черных как смоль. Непроницаемых. Разве он теперь ее отпустит? Конечно, она могла поклясться, что не станет давать полиции описание его внешности. Но почему он должен ей верить?
С ее слов полицейские могли составить фоторобот. Тогда каждый легавый в Америке имел бы при себе его портрет. Да еще плакаты расклеили бы. И по телевизору бы показали.
Разумеется, все это было бы то же самое, что искать иголку в стоге сена. Ведь она не знала даже, в каком штате находится. И его лицо было не таким уж необычным. Он мог покрасить волосы, сбрить усы и уехать куда-нибудь подальше. С такими деньгами исчезнуть не сложно.
Но к подобному повороту событий он был явно не готов.
Кто же он такой? И почему он выбрал именно ее? Совершенно подавленная, Иден спрашивала себя, неужели она обречена.
Туман в голове постепенно рассеивался. Джоул допил остатки виски в стакане и взглянул на часы. Продуктов в доме почти не осталось. Надо ехать в город за покупками.
Он прибрался и, выйдя из дома, тщательно проверил запоры. На всех окнах были установлены металлические решетки, двери закрывались на надежные дорогие замки. Ему совсем не хотелось, чтобы в его жилище забрались воры и обнаружили в подвале устроенную там темницу.
Мысленно оглядываясь назад, он лишь удивлялся той легкости, с которой ему удалось осуществить задуманное. Все было невероятно просто: поехал в Калифорнию, выкрал девчонку, притащил ее сюда – никаких проблем, пикник да и только. Слишком просто. Но сейчас, когда он уже держал победу в руках, самым главным было сохранить спокойствие. Ни в коем случае нельзя больше терять контроль над ситуацией.
Джоул прошел через залитый ослепительно сияющим солнцем двор и забрался в свой пикап.
Проезжая по пыльной дороге, вдоль которой росли гиганты сагуаро, он стал думать о другом: о синдроме ломки.
Проявления этой «болезни» были ему в общем-то знакомы. Сильный озноб. Холодный пот. Боли в спине. Он не смог сразу распознать ее. А должен был бы.
Итак, его пленница – наркоманка.
Он вспомнил худенькое тело Иден. Ее изможденное, затравленное лицо. Исколотые вены. Бледную, почти прозрачную кожу. Такой сделал ее героин. Именно от героина человек становится похожим на дохлую рыбу. Джоулу довелось видеть немало наркоманов в Сайгоне, где любого зелья было хоть завались.
Эти шрамы… Должно быть, девчонка крепко втянулась.
Ему вдруг стало жаль ее. Несчастная. Ведь она была еще такой молодой. Такой молодой…
Он попытался отогнать от себя сентиментальные чувства. Не заслуживает она сострадания! Пока он, рискуя собственной шкурой, гнил во Вьетнаме, она здесь купалась в роскоши. Она родилась на все готовенькое. На вершине навозной кучи. И только пользовалась огромным состоянием, которое ее родители сколотили на людском горе. И в конце концов сама же в это дерьмо и провалилась, сама же и оказалась среди той грязи, которая питала деньгами благополучие ее семьи.
Было почти забавно: жизнь покорежила ее даже сильнее, чем его.
Когда он вошел к ней в каморку, Иден крепко спала. У нее было изможденное лицо, темные волосы прилипли ко лбу и щекам. Тонкая шея и заострившийся подбородок казались какими-то ранимыми и беззащитными. Под глазом темнел синяк – должно быть, след от удара, который он нанес ей во время борьбы.
Он стоял и не спеша разглядывал ее.
Иден. Прикованная к кровати.
Прикованная, как когда-то был прикован и он.
Джоул ждал, когда к нему придет ощущение радости победы. Но оно не приходило. Прежде в такие моменты он испытывал ликование от сознания свершившегося возмездия. Однако сейчас он чувствовал нечто совершенно иное: какой-то мучительный приступ жалости, который тисками сжимал его горло.
Он взглянул на ее обезображенные следами от уколов ноги. Вообще-то Иден еще повезло: ей удалось избежать инфекции, которую почти наверняка заносят себе большинство закоренелых наркоманов. Но все равно лилово-синие шрамы выглядели на бледном теле ужасно. Через эти маленькие отверстия в ее плоть проникло драконово семя. И теперь чудовище уже жило в ней.
Наклонившись, Джоул вставил ключ в замок наручников и высвободил ее руки. Кожа под стальными браслетами припухла и кровоточила. Ничего, заживет. Осторожно, стараясь не разбудить спящую, он стал выбирать пропущенную через раму кровати цепь. Но железные кандалы все же звякнули. Иден вздрогнула, затем открыла глаза и уставилась на него.
Джоул был без капюшона. Она испуганно забилась в угол.
– Ты пришел, чтобы убить меня?
– Просто снял наручники.
Ей потребовалось некоторое время, чтобы понять, что цепь уже находится у него в руках. Она тупо вытаращилась на свои запястья.
– Ты забираешь меня отсюда?
– Нет. – Жалость стиснула его сердце, но он заставил свой голос звучать твердо. – Попробуешь выкинуть какой-нибудь фокус – снова окажешься в кандалах. Закую по рукам и ногам. Поняла?
Иден ошалело потрогала свои руки.
– Ты без капюшона. Это значит, ты собираешься меня убить, да?
– Нет, не значит.
Она взглянула на Джоула. Он увидел застывший в ее изумрудно-зеленых глазах страх. Когда-то эти глаза были блестящими и высокомерными. Теперь же они ввалились в глазницы и безжизненно смотрели из-под черной челки спутавшихся волос. На осунувшемся лице заострились скулы.
– Я не хочу видеть твое лицо! – внезапно закричала Иден, закрываясь от него руками. – Я не виновата, что у тебя слетел капюшон. Надень его снова. Надень его! Я даже не успела разглядеть тебя! Да если бы я встретила тебя на улице, я бы тебя и не узнала…
– Успокойся.
– Ты теперь убьешь меня!
– Не собираюсь я тебя убивать.
– Врешь! Ты бы не явился сюда без капюшона, если бы не собирался убить меня!
Некоторое время они молчали.
– Как ты себя чувствуешь? – наконец спросил Джоул.
– Мне лучше, – ответила она, не отрывая от лица ладоней.
– Тебе следовало рассказать мне про героин.
– А тебе следовало рассказать мне, что ты задумал похитить меня.
Он повернулся к двери и через плечо бросил:
– Не трать воду на мытье. Старайся как можно больше пить. У тебя обезвоживание организма. Поэтому-то ты и выглядишь так паршиво.
Он вышел и захлопнул за собой стальную дверь.
Она отняла от глаз руки и потрогала свои запястья. Почему он ее освободил? Из сострадания, потому что знал, что ей придется умереть?
Без тяжелых железных оков руки показались Иден невесомыми, как перышки. Она подняла их высоко над головой, наслаждаясь ощущением своей неожиданной свободы. У нее все еще болело плечо, но она все равно чуть ли не задыхалась от переполнявшего ее восторга. Впервые за все это время она могла встать с кровати и обойти свое крохотное владение. Иден спустила ноги на пол.
Ее первая попытка подняться оказалась неудачной. От долгого лежания она совершенно ослабла, у нее подогнулись ноги и она снова рухнула на кровать.
Стиснув зубы, Иден заставила себя предпринять еще одну попытку. Мышцы бедер задрожали, ей стало больно, она вскрикнула и оперлась на стену, чтобы не упасть. На этот раз она устояла.
Невероятно маленькими шажками Иден двинулась в путешествие по каморке. Несмотря на то что ноги почти не слушались ее, она испытала чувство подлинного восторга. Вот она уже переползла на другую сторону стоявшего возле кровати горшка – терра инкогнита! Здесь она дотянулась до встроенной в цементную стену алюминиевой решетки вентиляционного отверстия. Прохладный ветерок ласково коснулся ее растопыренных пальцев.
Она подняла обе руки к потолку. Развела их в стороны. Тихонько прижалась спиной к холодной стальной двери. Засмеялась от счастья. Какое же это огромное удовольствие – иметь возможность сделать несколько лишних шагов, дотронуться до противоположной стены!
Свобода. До чего же все-таки относительно понятие свободы!
Иден еще несколько минут походила по каморке, пока боль в ногах не стала невыносимой, затем упала на постель и принялась растирать подрагивающие мышцы. Отдохнет немного – и снова отправится на прогулку. Она повернулась на бок и с интересом взглянула на поднос. Кусочек жареного цыпленка с картофельными чипсами. Пища вызывала у нее отвращение, но теперь она должна была думать о своих ногах. А ее ногам нужен был протеин, даже если желудок отказывался принимать его.
Иден протянула руку, подняла со стоящего на полу подноса тарелку, положила ее на постель и стала есть.
Коста-Брава
Бизнесмен из Мадрида, засунув руки в карманы брюк, равнодушно разглядывал яхту Мерседес. Его губы слегка вытянулись, словно он беззвучно насвистывал какую-то мелодию.
– Я купила ее три года назад, – сказала Мерседес – Заплатила больше миллиона долларов.
