Текст книги "Зеленый Дом"

Автор книги: Марио Варгас Льоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

II

– Здесь я чувствую себя хорошо, дон Адриан, – сказал сержант. – Здесь такие же ночи, как у нас. Теплые и светлые.

– Да, нет края лучше Монтаньи, – сказал Ньевес. – Паредес в прошлом году был в Сьерре и говорит, что там унылые места – ни деревца, одни только камни да облака.

Они сидели на террасе. Высоко стояла полная луна, и небо было усыпано звездами, и звездами была усеяна река; вдали, за лесом, окутанным мягкой тенью, фиолетовыми громадами вырисовывались отроги Кордильер. В камыше и папоротнике квакали лягушки, а в хижине слышался голос Лалиты и потрескиванье хвороста в очаге. На ферме громко лаяли собаки – дрались из-за крыс, если бы сержант видел, как они за ними охотятся. Ложатся под бананами и притворяются спящими, а как подойдет какая-нибудь поближе – хвать, и только косточки хрустят. Это их лоцман научил.

– В Кахамарке люди едят морских свинок, – сказал сержант. – Прямо с коготками, глазами и усиками. Они вроде крыс.

– Однажды мы с Лалитой проделали очень далекое путешествие через сельву, – сказал Ньевес. – Тогда и нам пришлось есть крыс. Мясо у них белое и нежное, как лососина, но плохо пахнет. Акилино им отравился, чуть не умер у нас.

– Это вашего старшего зовут Акилино? – сказал сержант. – Того, у которого глазенки раскосые?

– Его, – сказал Ньевес. – А в ваших краях, сержант, готовят какие-нибудь особенные, местные блюда?

Сержант поднял голову – ах, дон Адриан – и на мгновение замер, как бы в экстазе, – если бы он зашел в мангачскую таверну и отведал секо по-пьюрански! Он умер бы от наслажденья, честное слово, с этим не может сравниться ничто на свете, и лоцман Ньевес понимающе кивнул: для каждого нет краше своего края. Не тянет ли иногда сержанта вернуться в Пьюру? Конечно, он только об этом и мечтает, но, когда человек беден, он не может поступать, как ему хочется, дон Адриан, а он родился здесь, в Санта-Мария де Ньеве?

– Нет, ниже, – сказал лоцман. – Там Мараньон очень широк, в туман даже не виден другой берег. Но я уже привык к Ньеве.

– Ужин готов, – сказала Лалита, выглянув в окно. Ее распущенные волосы каскадом падали на подоконник, крепкие руки казались влажными. – Хотите поужинать здесь, на террасе, сержант?

– С удовольствием, если это вам не доставит беспокойства, – сказал сержант. – У вас в доме я чувствую себя как на родине, сеньора. Только у нас река поуже, а в жаркие месяцы совсем пересыхает. И вместо деревьев пески.

Тогда, значит, ничего общего, – засмеялась Лалита. – Но наверное, в Пьюре так же хорошо, как и здесь.

– Она хочет сказать, там тоже солнце греет, тоже ветер шумит, – сказал Ньевес. – Для женщин родина ничего не значит, сержант.

– Я пошутила, – сказала Лалита. – Но ведь вы не обиделись, сержант?

Что за мысль, он любит шутки, его располагают к себе люди, умеющие пошутить, а кстати, сеньора родом из Икитоса, не так ли? Лалита посмотрела на Ньевеса – из Икитоса? – и на мгновение сержант увидел ее лицо: отливающая металлом кожа, капельки пота, прыщи. Ему так показалось по манере говорить, сеньора.

– Она уехала оттуда много лет назад, – сказал Ньевес. – Странно, что вы заметили у нее тамошний выговор.

– Это потому, что у меня очень тонкий слух, как у всех мангачей, – сказал сержант. – Мальчишкой я очень хорошо пел.

Лалита слышала, что северяне хорошо играют на гитаре и что они сердечные люди, это верно? И сержант: конечно, ни одна женщина не устоит перед песнями, которые у них поют. В Пьюре, когда парень влюбляется, он идет за друзьями, все берут гитары и покоряют девушку серенадами. У них есть замечательные музыканты, сеньора, он многих знал – одного старика, который чудо как играл на арфе, одного композитора, сочинявшего вальсы. Адриан Ньевес кивком указал Лалите в глубину хижины: а она не выйдет? Лалита пожала плечами.

– Не хочет показываться, стесняется, – сказала она. – Не могу уговорить. Бонифация, как олененок, сержант, чуть что настораживается, все ее пугает.

– Пусть хотя бы выйдет поздороваться с сержантом, – сказал Ньевес.

– Оставьте ее, – сказал сержант. – Пусть не выходит, раз ей не хочется.

– Нельзя так быстро переменить жизнь, – сказала Лалита. – До сих пор вокруг нее были одни только женщины, и бедняжка боится мужчин, говорит, что их надо остерегаться, как ядовитых змей. Должно быть, ее этому монашенки научили. Сейчас она спряталась где-то на ферме.

– Женщины боятся мужчин, пока не попробуют, – сказал Ньевес. – А потом меняются, становятся ненасытными.

Лалита отошла от окна, а через минуту снова послышался ее голос, в котором звучала легкая обида: к ней это, во всяком случае, не относится, она никогда не боялась мужчин и не была ненасытной, зачем Адриан говорит такие вещи? Лоцман расхохотался и наклонился к сержанту: Лалита – хорошая женщина, но с характером, тут уж ничего не скажешь. На террасу вышел Акилино – добрый вечер, – маленький, тоненький, с живыми раскосыми глазами. Он принес лампу и поставил ее на перила. Двое других ребятишек, гладковолосые, в коротких, штанишках, босые, вынесли столик. Сержант подозвал их, и пока он щекотал их и смеялся вместе с ними, Лалита и Ньевес принесли фрукты, копченую рыбу, маниоку – как все это аппетитно выглядит, сеньора, – и несколько бутылок анисовки. Лоцман дал каждому из детей его порцию, и они ушли. У них прелестные чурре, дон Адриан, – так в Пьюре называют ребятишек, сеньора, – сержант вообще любит детей.

– За ваше здоровье, сержант, – сказал Ньевес. – Мы очень рады видеть вас у себя в доме.

– Бонифация боится людей, зато она очень работящая, – сказала Лалита. – Она помогает мне на ферме и умеет стряпать. А как она шьет! Вы видели штанишки на детях? Это она их сшила, сержант.

– Но ты должна посоветовать ей, чтобы она так не дичилась, а то никогда не выйдет замуж.

– Если бы вы знали, сержант, какая она молчаливая. Только и раскрывает рот, когда мы ее о чем-нибудь спросим.

– По-моему, это хорошо, – сказал сержант. – Я не люблю трещоток.

– Тогда Бонифация вам очень понравится, – сказала Лалита. – От нее в жизни не услышишь лишнего слова.

– Раскрою вам один секрет, сержант, – сказал Ньевес. – Лалита хочет женить вас на Бонифации. Она мне все время это говорит, для того и попросила меня пригласить вас. Остерегайтесь, пока еще есть время.

Лицо сержанта приняло смешливое и вместе с тем слегка меланхолическое выражение – он уже однажды собирался жениться. Тогда он только что поступил в жандармерию и встретил девушку, которая его полюбила, и он тоже был к ней неравнодушен. Как ее звали? Лира. Ну и что же случилось? Ничего, сеньора, просто его перевели из Пьюры, а Лира не захотела поехать с ним, на том и кончился их роман.

– Бонифация поехала бы за своим суженым хоть на край света, – сказала Лалита. – В наших местах мы, женщины, не ставим мужчинам условий. Вам надо жениться на здешней, сержант.

– Вы видите, когда Лалита заберет себе что-нибудь в голову, она не отступится, пока не добьется своего, – сказал Ньевес. – Лоретанки – настоящие разбойницы, сержант.

– Какие вы милые люди, – сказал сержант. – В Санта-Мария де Ньеве говорят, что Ньевесы бирюки, ни с кем не общаются. А между тем, сеньора, за все время, что я здесь, вы первые пригласили меня к себе.

– Это потому, что никто не любит жандармов сержант, – сказала Лалита. – Вы ведь знаете, какие они. Заводят шашни с девушками, а потом бросают их беременными и переводятся в другое место.

– Тогда почему же ты хочешь женить сержанта на Бонифации? – сказал Ньевес. – Одно с другим не вяжется.

– Не ты ли мне говорил, что сержант – совсем другой человек? – сказала Лалита. – Хотя кто его знает, верно ли это.

– Верно, сеньора, – сказал сержант. – Я человек честный, добрый христианин, как здесь говорят. А уж друзья могут на меня положиться как на каменную стену. Я вам очень благодарен, дон Адриан, правда, мне очень хорошо у вас в доме.

– Всегда будем вам рады, – сказал Ньевес. – Приходите проведать Бонифацию. Но не вздумайте ухаживать за Лалитой, потому что я очень ревнив.

– Вполне понятно, дон Адриан, – сказал сержант. – Сеньора так хороша собой, что на вашем месте я бы тоже ее ревновал.

– Вы очень любезны, сержант, – сказала Лалита. – Но я понимаю, что вы говорите это просто так, теперь меня уже не назовешь красивой. Вот в молодости – да, я была хорошенькая.

– Да ведь вы и сейчас еще совсем молоденькая, – сказал сержант.

– Как бы чего не вышло, – сказал Ньевес. – Лучше не приходите, когда меня нет дома, сержант.

На ферме все лаяли собаки и время от времени слышались голоса детей. Вокруг лампы, заправленной смолой, кружились мотыльки, Ньевес и сержант пили, болтали и шутили, как вдруг – лоцман Ньевес! – и все трое повернули голову в ту сторону, где шелестела листва прибрежных деревьев: тропинку, которая вела к Санта-Мария де Ньеве, не было видно в темноте. Лоцман Ньевес! И сержант – это Тяжеловес, вот не было печали, что ему нужно, чего он беспокоит его в такое время, дон Адриан. Дети вбежали на террасу. Акилино подошел к лоцману и тихо сказал ему, что его зовут.

– Похоже, надо куда-то ехать, сержант, – сказал лоцман Ньевес.

– Да он, наверное, пьян, – сказал сержант. – Не слушайте его. Тяжеловес, как выпьет, так начинает дурить.

Ступеньки крылечка заскрипели, и за спиной Акилино выросла массивная фигура Тяжеловеса – вот он где, господин сержант, наконец-то он его нашел, лейтенант и ребята его везде разыскивают.

– Я не на дежурстве, – проворчал сержант. -Чего они от меня хотят?

– Воспитанниц нашли, – сказал Тяжеловес. – На них наткнулась партия лесорубов поблизости от лагеря, что вверх по реке. Часа два назад в миссию прибыл нарочный. Матери всех подняли на ноги, сержант. Говорят, одна девочка занедужила.

Тяжеловес обмахивался кепи, а Лалита осаждала его вопросами. Лоцман и сержант встали. Вот какая штука, сеньора, надо сейчас же отправляться за ними. Они хотели подождать до утра, но монашенки уговорили дона Фабио и лейтенанта, и сержант: что ж, они ночью поедут? Да, господин сержант, матери боятся, как бы лесорубы не изнасиловали старших девочек.

– Они правы, – сказала Лалита. – Бедняжки, столько дней провести в лесу. Поторопись, Адриан, ступай.

– Что же делать, – сказал лоцман. – Пойду залить газолин в моторку, а вы пока выпейте с сержантом.

– Спасибо, с удовольствием, – сказал Тяжеловес. – Ну и жизнь у нас, верно, сержант? Мне очень жаль, что я прервал ваш ужин.

– Их всех нашли? – послышался голос из хижины. Все посмотрели на окно, в котором вырисовывалась фигура женщины с густыми короткими волосами – лицо ее расплывалось в полутьме.

– Кроме двоих, – сказал Тяжеловес, подавшись к окну. – Тех, что из Чикаиса.

– Почему же они их не привезли вместо того, чтобы присылать нарочного? – сказала Лалита. – Хорошо еще, что их нашли, слава Богу, что нашли.

Им не на чем было привезти их, сеньора, и Тяжеловес с сержантом вглядывались в окно, но женщина уже отодвинулась в сторону, и теперь видно было только краешек лица да темную прядь волос. В нескольких шагах от хижины раздавался голос Адриана Ньевеса, который приказывал детям принести одно, подать другое, и было слышно, как они ходят взад и вперед, пробираясь через папоротник и шлепая по воде. Лалита налила жандармам анисовки, и они выпили – за ваше здоровье, господин сержант, а сержант – за здоровье сеньоры, дурень.

– Значит, лейтенант взвалил на меня эту работенку, – сказал сержант. – Но не один же я отправлюсь за девочками, кто поедет со мной?

– Малыш и я, – сказал Тяжеловес. – И еще одна монашенка.

– Мать Анхелика? – послышался голос из-за перегородки, и они опять обернулись к окну.

– Наверное, – сказал Тяжеловес. – Ведь мать Анхелика разбирается в медицине, она и полечит ту, что занедужила.

– Дайте ей хины, – сказала Лалита. – Но сразу всех вы не перевезете – в лодку не поместятся, придется съездить раза два или три.

– Хорошо, что луна светит, – сказал лоцман Ньевес, подойдя к террасе. – Через полчаса я буду готов.

– Ступай к лейтенанту, Тяжеловес, доложи, что сейчас тронемся, – сказал сержант.

Тяжеловес кивнул, попрощался и, посвистывая, направился к крыльцу. Едва он приблизился к окну, смутный силуэт отпрянул назад и вновь появился, когда Тяжеловес уже спускался по лесенке.

– Иди сюда, Бонифация, – сказала Лалита. – Я представлю тебе сержанта.

Лалита взяла сержанта под руку и подвела к двери. На пороге показалась женская фигура. Сержант, протянув руку, смущенно глядел на два зеленоватых огонька, светившихся в полутьме, пока к его пальцам не прикоснулись на мгновение пальцы девушки. Очень приятно – к вашим услугам, сеньорита. Лалита улыбалась.

– Я думал, он такой же, как ты, – сказал Фусия. – И вот видишь, старик, какая это была ужасная ошибка.

– Я тоже насчет него обмишулился малость, – сказал Акилино. – Я не думал, что Адриан Ньевес способен на это. Казалось, ему ни до чего нет дела. Никто не заметил, как это началось?

– Никто, – сказал Фусия. – Ни Пантача, ни Хум, ни уамбисы. Будь проклят час, когда эти собаки на свет появились.

– Опять в, тебе злоба закипает, Фусия, – сказал Акилино.

И тогда Ньевес увидел ее, забившуюся в угол, возле кувшина из голубой глины, – большую, мохнатую, черную как уголь. Он тихо-тихо поднялся с циновки, поискал вокруг: одежда, каучуковые сандалии, веревка, тыквенные бутылки, чамбировая корзина – ничего подходящего. Она не шевелилась, затаившись в углу, наверное, наблюдала за ним из-под своих тонких, похожих на вьюнки, бурых лапок, отражавшихся в глазури кувшина. Он сделал шаг, снял с гвоздя мачете, а она все не убегала, но наверняка следила за каждым его движением своими маленькими злыми глазками, и он представил себе, как пульсирует ее красное брюшко. Он на цыпочках подошел к ней, и она вдруг свернулась в клубок и замерла, как бы в тоскливом ожидании удара. Он ударил, и послышался легкий хруст. Лапы он не задел; шерсть на них была черная, длинная, шелковистая. Плетеный коврик был рассечен и забрызган кровью. Ньевес повесил на место мачете, но не лег опять, а подошел к окну и закурил. В лицо ему веяло дыхание сельвы с ее шумами и запахами. Угольком сигареты он старался обжечь летучих мышей, задевавших крыльями металлическую сетку, которой было забрано окно.

– Они никогда не оставались одни на острове? – сказал Акилино.

– Один раз оставались, потому что этот пес заболел, – сказал Фусия. – Но это было в самом начале. В то время они еще не могли спутаться – не посмели бы, боялись меня.

– Разве есть что-нибудь страшнее, чем ад? – сказал Акилино. – А все-таки люди грешат. Не ото всего удерживает страх.

– Ада никто не видел, – сказал Фусия. – А меня они видели все время.

– Ну и что, – сказал Акилино. – Когда мужчину и женщину тянет друг к другу, никому их не остановить. Их так и печет, как будто нутро горит. Разве с тобой этого никогда не было?

– Ни одна женщина не заставила меня это испытать, – сказал Фусия. – Но вот теперь меня разобрало, старик, теперь разобрало. Я себе места не нахожу, как будто меня поджаривают на раскаленных углях.

Справа среди деревьев виднелись костры, мелькали фигуры уамбисов, а слева, там, где построил себе хижину Хум, все было окутано темнотой. В вышине, вырисовываясь на фоне темно-синего неба, колыхались кроны лупун. В лунном свете белела тропинка, которая спускалась по косогору, поросшему кустарником и папоротником, и, огибая черепаший бочаг, вела на берег озера, в этот час, должно быть, голубого, тихого и пустынного. Продолжает ли спадать вода в бочаге? На суху ли уже перемет? Скоро покажутся копошащиеся на песке черепахи с вытянутыми вверх морщинистыми шеями и гноящимися, выпученными от удушья глазами, и надо будет срывать с них щиты лезвием мачете, резать на ломтики белое мясо и солить его, пока оно не испортилось от жары и сырости. Ньевес бросил сигарету и хотел было задуть лампу, как вдруг постучали в дверь. Он отодвинул засов, и вошла Лалита в уамбисском итипаке[38]38
  Итипак – одежда индианок, род длинной рубахи.


[Закрыть], с распущенными волосами, босая.

– Если бы мне пришлось выбирать, кому из них двоих отомстить, я бы выбрал ее, Акилино, – сказал Фусия. – Потому что наверняка эта сука его сама завлекла, когда увидела, что я болен.

Ты с ней плохо обращался, бил ее, и потом у женщин тоже есть своя гордость, Фусия, – сказал Акилино – Какая же стала бы это терпеть? Из каждой поездки ты привозил женщину и забавлялся с ней в свое удовольствие.

– Думаешь, она злилась на меня из-за чунчей? -сказал Фусия. – Что за глупость, старик. Эта сука распалилась потому, что я уже не мог с ней спать.

– Лучше не говори об этом, Фусия, – сказал Акилино, – а то опять на тебя тоска нападет.

– Но ведь они оттого и спутались, что я не мог спать с Лалитой, – сказал Фусия. – Разве ты не понимаешь, Акилино, какое это несчастье, какая это ужасная вещь.

– Я вас не разбудила? – сонным голосом сказала Лалита.

– Нет, не разбудили, – сказал Ньевес. – Добрый вечер, заходите.

Он запер дверь на засов, подтянул брюки и скрестил руки на голой груди, но тут же опустил их и с минуту постоял, переминаясь с ноги на ногу. Наконец он указал в угол, где стоял кувшин из голубой глины: к нему забралась мохнатка[39]39
  Мохнатка – местное название гигантского тарантула.


[Закрыть], и он ее только что убил. Всего неделю назад он засыпал все ходы – Лалита села на циновку, – но эти твари каждый день проделывают новые.

– Потому что они голодные, – сказала Лалита. – Такая пора. Однажды я просыпаюсь и, можете себе представить, не могу пошевелить ногой. Смотрю – маленькое пятнышко, а потом это место вспухло. Уамбисы заставили меня подержать ногу над жаровней, чтобы испарина выступила. У меня даже след остался.

Она подняла отороченный край итипака, и показались ее ляжки – гладкие, крепкие, цвета мате. Шрам от укуса походил на маленького червячка.

– Чего вы испугались? – сказала Лалита. – Почему вы отворачиваетесь?

– Я не испугался, – сказал Ньевес. – Но только вы голая, а я мужчина.

Лалита засмеялась и опустила итипак. Правой ногой она рассеянно катала по полу тыквенную бутылку.

– Пусть она шлюха, сука, кто хочешь, – сказал Акилино. – Но все равно я люблю Лалиту, она для меня как родная дочь.

– Женщина, которая делает такую подлость, потому что видит, что ее мужчина умирает, хуже шлюхи, хуже суки, – сказал Фусия. – Для нее даже не подберешь подходящего слова.

– Умирает? В Сан-Пабло по большей части умирают от старости, а не от болезней, – сказал Акилино.

Ты говоришь это не для того, чтобы утешить меня, а потому, что тебе не по нутру, что я ругаю эту стерву, – сказал Фусия.

– Он при мне сказал: если еще раз увижу, как ты ходишь в одном итипаке, сделаю из тебя кровяную колбасу, – проговорил Ньевес. – Разве вы уже забыли?

– А то еще говорит – отдам тебя уамбисам, выколю тебе глаза, – сказала Лалита. – И Пантаче все время грозит – убью, не заглядывайся на нее. Когда он угрожает, это еще ничего, отведет душу и успокоится. А вот когда он бьет меня, вам меня жаль?

– Мало сказать жаль, во мне злость закипает. – Ньевес похлопал рукой по засову на двери. – В особенности когда он оскорбляет вас.

Когда они вдвоем, он еще не так измывается над ней – э-э, у тебя уже зубы выпадают, э-э, все лицо в прыщах, э-э, какая ты дряблая стала, скоро будешь, как старая уамбиска, – как только может, унижает ее. Ньевесу ее жаль? А Ньевес – что уж тут говорить.

– Но она верила в тебя, хоть и знала, что ты за человек, – сказал Акилино. – Бывало, я приезжал на остров, и Лалита говорила мне: скоро он возьмет меня отсюда, если в этом году будет много каучука, мы уедем в Эквадор и поженимся. Будьте добреньки, дон Акилино, продавайте товар по хорошей цене. Бедная Лалита.

– Она не удрала раньше, потому что надеялась, что я разбогатею, – сказал Фусия. – Ну и дура, старик. Я не женился на ней, когда она была крепенькая, свежая, без прыщей, и она думала, что я женюсь, когда она уже никому не горячила кровь.

– Адриану Ньевесу разгорячила, – сказал Акилино. – Иначе он не увез бы ее.

– А их тоже хозяин хочет взять с собой в Эквадор? Он и на них женится?

– Его жена только я, – сказала Лалита. – Остальные служанки.

– Говорите что угодно, но я знаю, что вам это больно, – сказал Ньевес. – Вы были бы человеком без души, если бы вам не было больно, что он приводит других женщин в ваш дом.

– Он не приводит их в мой дом, – сказала Лалита. – Они спят в загоне, вместе со скотиной.

– Но он ведь живет с ними, не скрываясь от вас, – сказал Ньевес. – Не делайте вид, что вы меня не понимаете.

Он обернулся и взглянул на нее. Лалита подвинулась к краю циновки и сидела, поджав ноги и опустив глаза. Ньевес не хотел ее обидеть, он запнулся и опять стал смотреть в окно, – его взяла злость, когда она сказала, что уедет с хозяином в Эквадор, – на темно-синее небо, на костры, на светлячков, мерцавших в папоротнике, – он просит прощения, он не хотел ее обидеть, – и Лалита подняла глаза.

– Разве он не отдает их тебе и Пантаче, когда они ему надоедают? – сказала она. – Ты поступаешь так же, как он.

– Я человек одинокий, – пробормотал Ньевес. – Мужчина не может обходиться без женщин. Зачем вы меня сравниваете с Пантачей, хоть мне и приятно, что вы обращаетесь ко мне на «ты».

– Только вначале, – сказал Фусия. – Когда я уезжал, она набрасывалась на них, одну ачуалку исцарапала до крови. Но потом она привыкла и, можно сказать, подружилась с ними. Она их учила говорить по-испански, болтала с ними о том о сем. Дело не в этом, старик.

– И ты еще жалуешься, – сказал Акилино. – Тебе каждый позавидовал бы. Многих ты знаешь мужчин, которые так меняли бы женщин?

– Но ведь это же были чунчи, Акилино, – сказал Фусия, – понимаешь, чунчи: агварунки, ачуалки, шарпы – всякая дрянь.

– И потом, они привязываются ко мне, как прирученные зверьки. Мне их даже жалко – они так боятся уамбисов. Если бы ты был хозяином, ты вел бы себя так же, как он, и тоже измывался бы надо мной.

– Почему вы так думаете обо мне, разве вы меня знаете? – сказал Ньевес. – Я бы так не поступал со своей подругой. Тем более если бы это были вы.

– Здесь женщины быстро дрябнут, – сказал Фусия. – Разве я виноват, что Лалита постарела? И потом, было бы глупо не воспользоваться случаем.

– Потому, значит, ты и уводил таких маленьких, – сказал Акилино. – Тебе хотелось крепеньких, да?

– Не только поэтому, – сказал Фусия. – Как и все мужчины, я люблю целеньких. Только эти собаки-язычники не дают им подрасти, все девочки, какие мне попадались, кроме одной шапры, были уже початые.

– Мне больно только одно – вспоминать, какой я была в Икитосе, – сказала Лалита. – Зубы белые, ровненькие, и ни единого пятнышка на лице.

– Что вы понапрасну растравляете себе сердце, – сказал Ньевес. – Почему хозяин не позволяет уамбисам околачиваться на этом краю? Потому что, когда вы проходите, все на вас пялят глаза.

– И вы с Пантачей тоже, – сказала Лалита. – Но это не значит, что я хорошенькая, просто я здесь единственная белая.

– Я всегда был вежлив с вами, – сказал Ньевес. -

Почему вы меня равняете с Пантачей?

– Ты лучше Пантачи, – сказала Лалита. – Поэтому я и пришла проведать тебя. Ну как, тебя уже не лихорадит?

– Помнишь, как-то раз ты приехал, а я не вышел к причалу встретить тебя? – сказал Фусия. – Помнишь, ты нашел меня в сарае для каучука? Это было в тот раз, старик.

– Помню, – сказал Акилино. – Казалось, ты спишь с открытыми глазами. Я думал, Пантача напоил тебя отваром.

– А помнишь, как я напился, благо ты привез анисовку? – сказал Фусия.

– И это помню, – сказал Акилино. – Ты хотел спалить хижины уамбисов. Ты просто осатанел, нам пришлось тебя связать.

– Все дело было в том, что я уже дней десять не мог спать с этой сукой, – сказал Фусия. – Пытался и не мог – ни с Лалитой, ни с чунчами. От этого можно было с ума сойти, старик. Я даже плакал, когда оставался один, хотел покончить с собой, места себе не находил – десять дней кряду пытался и не мог, Акилино.

– Не плачь, Фусия, – сказал Акилино. – Почему ты не сказал мне тогда, что с тобой творится? Может, тебя вылечили бы. Мы поехали бы в Багуа, и врач сделал бы тебе уколы.

– И ноги у меня одеревенели, старик, – сказал Фусия. – Я щипал их и ничего не чувствовал, спичками обжигал, а они как мертвые, старик.

– Хватит нагонять на себя тоску, Фусия, – сказал Акилино. – Пододвинься-ка к борту, посмотри, сколько летучих рыбок, этих, электрических. Обрати внимание, как они плывут за нами, что за искорки сверкают в воздухе и под водой.

– А потом по всему телу пошли волдыри, старик, – сказал Фусия, – и я уже не мог раздеться перед этой сукой. Приходилось притворяться и днем и ночью, и некому было рассказать про свою беду, Акилино.

Тут послышался робкий стук. Лалита встала, подошла к окну и, прижавшись лицом к металлической сетке, заговорила по-агварунски. Снаружи тихонько зарычали в ответ.

– Акилино захворал, – сказала Лалита, – бедняжку рвет, как только он что-нибудь съест. Пойду к нему. Если завтра они еще не вернутся, я приду приготовить тебе еду.

– Хоть бы не вернулись, – сказал Ньевес. – Мне не нужно, чтобы вы мне стряпали, только приходите повидать меня.

– Раз я говорю тебе «ты», ты тоже можешь говорить мне «ты», – сказала Лалита. – По крайней мере, когда никого нет.

– Если бы была сеть, их можно было бы пропасть наловить, Фусия, – сказал Акилино. – Хочешь, я помогу тебе подняться, чтобы ты на них поглядел?

– А потом на ступни перешло, – сказал Фусия. – Я ходил, хромая, старик, и кожа с меня слезала, как со змеи, но у змей вырастает новая, а у меня нет, у меня одна сплошная язва, Акилино. Несправедливо это, старик, несправедливо.

– Конечно, несправедливо, да что поделаешь, – сказал Акилино. – Посмотри-ка лучше, какие красивые электрические рыбки.

Каждый день Хуана Баура и Антония выходили из Гальинасеры в один и тот же час и проделывали один и тот же путь. Пройдя два квартала по прямой пыльной улице, они подходили к рынку, где торговцы расстилали под рожковыми деревьями одеяла и раскладывали на них свои товары. Поравнявшись с лавкой «Восторг», они сворачивали налево, и метрах в двухстах перед ними показывалась Пласа де Армас, обсаженная пальмами и тамариндами. Они выходили на нее напротив «Северной звезды». Всю дорогу Хуана Баура вела под руку Антонию, а свободной рукой помахивала знакомым. На площади Хуана выбирала местечко потенистей и усаживала девушку на скамейку. Если Антония не выказывала никаких признаков беспокойства, прачка рысцой бежала домой, собирала белье для стирки, отвязывала осла и отправлялась на речку. Если же, напротив, Антония с волнением хватала ее за руки, Хуана садилась рядом с ней и ласково успокаивала девушку до тех пор, пока та не отпускала ее. В полдень, уже выстирав белье, она приходила за ней, и иногда Антония возвращалась в Гальинасеру на осле. Нередко Хуана Баура находила ее в обществе какой-нибудь доброй женщины, с которой она прогуливалась вокруг павильона, а частенько чистильщик сапог, нищий или Хасинто говорили прачке: ее увели к такому-то, или в церковь, или на улицу Малекон. Тогда Хуана Баура возвращалась в Гальинасеру одна, а Антонию приводила вечером служанка какого-нибудь сердобольного сеньора.

В этот день они вышли из дому раньше обычного – Хуане Баура надо было отнести в Казарму Грау парадный мундир. Рынок был пуст, на крыше «Восторга» подремывали ауры. Метельщики еще не приходили, и от луж и отбросов исходила вонь. На безлюдной Пласа де Армас гулял легкий ветерок, а в безоблачном небе вставало солнце. Песок уже не падал. Хуана Баура смахнула краем юбки пыль со скамейки, усадила Антонию, и так как девушка не цеплялась за нее, потрепала ее по щеке и ушла. На обратном пути она встретила жену скотобойца Эрмогенеса Леандро, и они пошли вместе.

Солнце поднималось, и в его лучах уже сверкали крыши высоких домов. Хуана шла, скрючившись, время от времени потирая поясницу, и ее приятельница – ты, видно, больна, а она – в последнее время ломит спину, в особенности по утрам. Они поговорили о болезнях и лекарствах, о старости, о том, как тяжела жизнь. Потом Хуана попрощалась, вошла в дом и вышла опять, ведя осла, нагруженного грязным бельем, и неся под мышкой мундир, завернутый в старые номера «Экое и нотисиас». Дорога к Казарме Грау огибала пески, земля была горячая, под ногами нет-нет проскальзывали быстрые игуаны. В казарме к ней вышел солдат – лейтенант сердится, почему она так поздно, – взял у нее сверток, расплатился, и она отправилась на реку – не к Новому Мосту, где она обычно стирала, а к одному удобному местечку повыше бойни. Там она нашла двух других прачек, и они втроем, стоя по колено в воде, все утро стирали и судачили. Хуана кончила первой и пошла за Антонией. Теперь солнце стояло прямо над головой, и на улицах, залитых слепяще ярким светом, было полно народу – и местных жителей, и приезжих. На площади Антонии не было, ни Хасинто, ни нищие не видели ее, и Хуана Баура, то подгоняя осла, то потирая поясницу, вернулась в Гальинасеру. Она начала развешивать белье, но посреди работы ее сморило, и она вошла в дом и бросилась на соломенный тюфяк. Когда она открыла глаза, уже падал песок. Ворча себе под нос, она выскочила во двор. Кое-что из белья запачкалось. Она натянула над веревками парусиновый тент, кончила развешивать белье, вернулась в комнату и, пошарив под тюфяком, достала лекарство. Смочив тряпку жидкостью из пузырька, она подняла юбку и натерла себе бедра и живот. Лекарство пахло мочой и блевотиной; Хуана зажав нос, подождала, пока кожа высохнет. Потом она приготовила себе поесть, и когда она ела, постучали в дверь. Это была не Антония, а одна служанка с корзиной белья. Они потолковали, стоя в дверях. Тихо падал песок; песчинок не было видно, но они, как паучьи лапки, щекотали лицо и руки. Хуана говорила о ломоте, о плохих лекарствах, а служанка возмущалась – пусть он даст тебе другое или вернет деньги. Потом она ушла, прижимаясь к стенам, хоронясь под стрехами от песчаного дождя. Сидя на тюфяке, Хуана продолжала сама с собой – в воскресенье пойду в твое ранчо, думаешь, раз я старая, ты меня проведешь? От твоего лекарства никакого прока, жулик, мочи нет, до чего ломит поясницу. Потом она легла, а когда проснулась, уже стемнело. Она зажгла свечу, Антонии не было. Хуана вышла во двор, осел запрядал ушами и заревел. Она схватила одеяло и уже на улице накинула его на плечи. Было темным-темно, в окнах Гальинасеры горели огни свечей, ламп, очагов. Она шла очень быстро, почти бежала, волосы у нее были растрепаны, и возле рынка кто-то бросил ей вслед из подъезда – ни дать ни взять привидение. Ты приготовишь мне еще другое лекарство, чтоб меня то и дело не клонило ко сну, а не то возвращай деньги, бормотала она. На площади было мало народу. Она у всех спрашивала про Антонию, но никто ее не видел. Песок теперь падал густо, мельтешил перед глазами, и Хуана прикрывала рот и нос. Она обежала много улиц, постучала во многие двери, раз двадцать повторила один и тот же вопрос, и когда вернулась на Пласа де Армас, едва шла, хваталась за стены. Сидя на скамейке, разговаривали двое мужчин в соломенных шляпах. Она спросила, где Антония, а доктор Педро Севальос – добрый вечер, донья Хуана, что вы делаете на улице в такое время? И второй, судя по выговору, приезжий, – песку-то, песку, прямо череп долбит. Доктор Севальос снял шляпу, протянул ее Хуане, и она надела ее; шляпа была большая, закрывала ей уши. Доктор сказал – она не может говорить от усталости, присядьте на минутку, донья Хуана, расскажите нам, в чем дело, а она – где Антония. Мужчины переглянулись, и незнакомый сказал – надо бы отвести ее домой, а доктор – да, я знаю, где она живет, она из Гальинасеры. Они взяли ее под руки и потащили чуть не на весу, а она хрипела из-под шляпы – не видели они Антонию, эту, слепую? – а доктор Севальос – успокойтесь, донья Хуана, сейчас придем, и вы нам все расскажете, а второй – что это от нее так пахнет, и доктор Севальос – намазалась зельем знахаря, бедная старуха.