Текст книги "Зеленый Дом"

Автор книги: Марио Варгас Льоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

В это утро дон Ансельмо в обычный час появился на Пласа де Армас, улыбающийся и словоохотливый. Было видно, что он очень весел, – он пил за здоровье всех, кто проходил мимо террасы кафе. Им владела неудержимая шутливость, он так и сыпал двусмысленными анекдотами, от которых Хасинто, официант «Северной звезды», покатывался со смеху, да и сам хохотал на всю площадь. Известие о его ночной экскурсии уже повсюду распространилось, и пьюранцы осаждали его вопросами, но он отвечал уклончиво или просто отшучивался.

Рассказ Карлоса Рохаса заинтриговал весь город и на несколько дней стал главной темой разговоров. Нашлись даже любопытные, которые отправились расспросить Мельчора Эспиносу. Старый фермер ничего не знал. И кроме того, он не собирался задавать своему жильцу никаких вопросов, потому что не был нахалом и сплетником. Утром он нашел свою лошадь расседланной и чистой, а больше он ничего не хотел знать, и пусть его оставят в покое.

Когда люди перестали говорить об этой истории, распространилась еще более удивительная новость. Дон Ансельмо купил у муниципалитета земельный участок, расположенный по ту сторону Старого Моста, за самыми последними ранчо Кастильи, среди песков, там, где он приплясывал в то утро, когда его видел перевозчик. В том, что приезжий, решив обосноваться в Пьюре, захотел построить себе дом, не было ничего странного. Но строить его в пустыне! Ведь песок в короткое время поглотит этот дом, как он поглощал старые, гнилые деревья или умерших жителей Гальинасеры. Пески здесь зыбучие. Дюны каждую ночь меняют место, ветер по своей прихоти их создает, уничтожает и приводит в движение, ветер их уменьшает и увеличивает. Вот их много, и они угрожающе надвигаются, окружают Пьюру стеной, белой на рассвете, красной в сумерки, коричневой ночью, а назавтра они уже отхлынули и редкой сыпью рассеялись по пустыне. По вечерам дон Ансельмо будет оторван от всех, и ему житья не будет от пыли.

Многие пьюранцы от всей души хотели помешать этому безумию и всячески пытались отговорить его. Пусть он не упрямится, пусть купит участок в городе. Но дон Ансельмо пренебрегал всеми советами и на доводы собеседников отвечал загадочными фразами.

Примерно в полдень подходит лодка с солдатами, они сдуру хотят пристать носом, а не бортом, как надо, их кружит и сносит, обождите, начальники, Адриан Ньевес сейчас им поможет. Он бросается в воду, хватает весло, подводит лодку к берегу, а солдаты, не сказав доброго слова, заарканивают его, оставляют связанным и бегут в селение. Поздно, начальники, почти все успели скрыться в лесу, удается схватить только пять-шесть человек, а когда они прибывают в Форт Борха, капитан Кирога сердится – что это они привезли инвалида? А хромому Вилано: ступай себе, ты к военной службе не годен. На следующее утро начинается обучение. Их подымают спозаранок, стригут наголо, дают им штаны и рубахи цвета хаки и грубые ботинки, которые жмут ноги. Потом капитан Кирога говорит им о родине и разбивает их на группы. Его и еще одиннадцать человек уводит капрал, и начинается: равняйсь, шагом марш, кругом, стой, смирно, черт побери, вольно, черт побери. И так каждый день, и нипочем не сбежишь, с новобранцев глаз не спускают и чуть что – в морду, а капитан Кирога: еще не было дезертира, которого не поймали бы, а поймают – служи двойной срок. И ют однажды утром приходит капрал Роберто Дельгадо: который тут лоцман? Шаг вперед, и Адриан Ньевес – к вашим услугам, господин капрал, это он лоцман. Хорошо ли он знает реку вверх по течению? А он: как свои пять пальцев, господин капрал, и вверх по течению, и вниз по течению. Тогда пусть собирается, они отправятся в Багуа. И он про себя: ну, Адриан Ньевес, настал подходящий момент, сейчас или никогда. Двинулись в путь на следующее утро – они с капралом, лодчонка и слуга – агварун из Форта. Вода в реке прибыла, и плывут они медленно, избегая песчаных наносов, зарослей водяных трав, стволов деревьев и коряг, которые течение несет им навстречу. Капрал Роберто Дельгадо радехонек, говорит и говорит – приехал как-то лейтенант с побережья и захотел посмотреть пороги, ему толкуют -опасно, большие дожди были, а он стоит на своем, ну поплыли, и на стремнине лодка перевернулась, и все потонули, а капрал Дельгадо уцелел, потому что притворился, что у него лихорадка, чтоб не ехать, – и говорит, и говорит. Слуга рта не раскрывал, разговор поддерживал Адриан Ньевес: а капитан Кирога родом из сельвы, господин капрал? Какое там, месяца два назад они по служебным делам ездили в Сантьяго, и капитану москиты так ноги искусали, что они у него распухли. Красные были, в прыщах, он их все в воде держал, а капрал стращал его: берегитесь якумам[22]22
  Якумама (или анаконда) – гигантский удав, самая крупная из змей.


[Закрыть], господин капитан, смотрите, как бы они вас не окорнали, эти удавы подбираются незаметно, вытягивают голову, точно хобот выпускают, и одним махом заглатывают ногу. А капитан – ну и пусть жрут. Ноги у него до того горели, что ему была жизнь не мила, только от воды легчало, что за проклятая судьба, пропади все пропадом. А капрал: ноги у вас раскровянились, господин капитан, а кровь пираний[23]23
  Пиранья – маленькие хищные рыбы, изобилующие в волах Амазонки.


[Закрыть] приманивает, что, если они сдерут у вас мясо с костей? Но капитан Кирога взбеленился: хватит меня пугать, сукин сын, а капралу было тошно смотреть на его ноги: распухшие, в струпьях, ослизлые – чуть заденет веточка, ранки открывались, и из них текла белая жижица. А Адриан Ньевес: потому его и не трогали пираньи, чуяли, что отравятся. Слуга помалкивает, сидит на носу и знай себе меряет веслом глубину, и спустя два дня они добираются до Уракусы. Ни одного агваруна, все ушли в лес, даже собак, ловкачи, забрали с собой. Капрал Роберто Дельгадо стоит посреди поляны и, широко раскрыв рот, кричит – уракусы, уракусы! – а зубы у него, как у лошади, крепкие, белые-белые, – что вы попрятались, а еще говорят, что вы храбрецы, – так и сверкают в сумеречной синеве, – идите сюда, бабы несчастные, возвращайтесь! Но слуга: они не храбрецы, господин капрал, они христиан испугались, а капрал: пусть осмотрят их хижины и соберут в узелок все, что можно съесть, надеть на себя или продать. Адриан Ньевес не советует это делать господину капралу – наверное, уракусы следят за ними и, если увидят, что их обворовывают, набросятся на них, а ведь их всего трое. Но капрал не нуждается ни в чьих советах, кто его спрашивает, черт побери, а если уракусы набросятся на них, он с ними и без пистолета справится, голыми руками. Он садится на землю, скрестив ноги, и закуривает сигарету, а они направляются к хижинам. Когда они возвращаются, капрал Роберто Дельгадо мирно спит, а окурок дымится на земле, окруженный любопытными муравьями. Адриан Ньевес и слуга едят рыбу с маниокой и курят. Проснувшись, капрал подсаживается к ним и пьет из фляги. Потом он смотрит, что в узле. Кожа ящерицы, – дерьмо – бусы из стекляшек и раковин, – это все, что там было? – глиняные блюда, браслеты, – а то, что он обещал капитану? – еще браслеты, для ног, головные украшения в виде короны, – и ни капли смолы от насекомых? – корзина из чамбиры, тыквенная бутылка с масато[24]24
  Масато – напиток, приготовляемый из перебродившей маниоки. Обладает питательными и тонизирующими свойствами; в больших количествах вызывает опьянение.


[Закрыть] – в общем, одно дерьмо. Он носком ботинка ворошит этот хлам и спрашивает, не видели ли они кого-нибудь, пока он спал. Нет, господин капрал, никого. Слуга думает, что они где-нибудь поблизости, и показывает пальцем в сторону леса, но капралу наплевать: они переночуют в Уракусе, а рано утром двинутся дальше. Все еще бормоча себе под нос, – что это за повадка прятаться от них, как от зачумленных? – он встает на ноги, мочится, снимает гетры и направляется к одной из хижин. Лоцман и слуга идут за ним. Жара спала, тянет сыростью, в темноте шумят деревья, ленивый ветерок доносит из лесу запах гниющих растений, а слуга: уехать надо, господин капрал, не надо оставаться, опасно, не нравится ему здесь. Адриан Ньевес пожимает плечами: кому же здесь нравится, но пусть он даром не тратит слов, капрал его не? слышит, он уже спит.

– Как тебе там жилось? – сказал Хосефино. – Расскажи, Литума.

– Что за вопрос, старина? – сказал Литума, с удивлением посмотрев на него. – Очень плохо.

– Тебя били, брат? – сказал Хосе. – Держали на хлебе и воде?

– Ничего подобного, со мной обращались хорошо. Спасибо капралу Карденасу, еды мне давали вдоволь, больше, чем любому другому. В сельве он был моим подчиненным. Хороший парень, самбо[25]25
  Самбо – метис, сын негра и индианки.


[Закрыть], мы его звали Черномазым. Но что ни говори, жизнь была паршивая.

Обезьяна вертел в руках сигарету и, не обращая внимания на остальных, улыбался, втягивал щеки, морщил лоб, а время от времени сам аплодировал своим гримасам. Вдруг он высунул язык и подмигнул Литуме.

– Мной даже восхищались, – сказал Литума, – мол, лихой ты парень, чоло[26]26
  Чоло – метис, сын европейца и индианки.


[Закрыть], тебе, видно, море по колено.

– И правильно, братец, так оно и есть, ясное дело.

– Вся Пьюра говорила о тебе, дружище, – сказал Хосефино.

– И стар и млад. После того как ты уехал, еще долго толковали про тебя.

– Что значит – уехал? – сказал Литума. – Я не по своей воле уехал.

– У нас сохранились газеты, – сказал Хосе. – Сам увидишь, брат. В «Эль тьемпо» тебя ругали почем зря, называли злоумышленником. Но по крайней мере в «Экое и нотисиас» и в «Ла индустриа» писали, что тебе нельзя отказать в храбрости.

– Ты отколол потрясающий номер, старина, – сказал Хосефино. – Мангачи гордились тобой.

– А какой мне был от этого прок? – Литума пожал плечами, плюнул и растер ногой плевок. – И потом, я сделал это спьяну. Трезвый я на это не решился бы.

– Здесь, в Мангачерии, мы все уристы[27]27
  Уристы – сторонники У.Р. («Революционного союза»), правой, фашистского толка партии, основанной в 30-х годах XX века.


[Закрыть], – сказал Обезьяна и вскочил на ноги. – Все душой и телом преданы генералу Санчесу Серро[28]28
  Санчес Серро (1889-1933) – президент Перу с 1930 по 1933 г., установивший военно-фашистский режим и жестоко подавлявший революционные выступления масс.


[Закрыть].

Он подошел к вырезке из газеты, отдал честь и, хохоча, опять сел на циновку.

– Обезьяна уже набрался, – сказал Литума. – Пойдем к Чунге, пока он не заснул.

– Нам надо тебе кое-что рассказать, старина, – сказал Хосефино.

– В прошлом году, Литума, здесь поселился априст[29]29
  Априст – сторонник АПРА, партии Американский народно-революционный союз, созданной в Перу в 1924 г. В первое время АПРА, представлявшая блок буржуазных и мелкобуржуазных элементов, выступала с левыми, антиимпериалистическими требованиями, но впоследствии превратилась в реакционную организацию, связанную с крупным капиталом.


[Закрыть], – сказал Обезьяна. – Один из тех, кто убил генерала. Как вспомню про это, меня такая злость берет!

– В Лиме я познакомился со многими апристами, – сказал Литума. – Их тоже держали за решеткой. Они на все корки ругали Санчеса Серро, говорили, что он был тиран. Ты что-то хотел рассказать мне, старина?

– И ты позволял, чтобы при тебе ругали этого великого мангача? – сказал Хосе.

– Он был пьюранец, но не мангач, – сказал Хосефино. – Это тоже ваша выдумка. Я уверен, что Санчес Серро даже никогда не бывал в этом квартале.

– Что ты хотел мне рассказать? – повторил Литума. – Говори, старина, ты меня заинтриговал.

– И не один априст, а целая семейка, – сказал Обезьяна. – Они построили дом поблизости от Патросинио Найи и над входом, сволочи, повесили апристский флаг. Представляешь себе?

– Насчет Бонифации, Литума, – сказал Хосефино. – У тебя на лице написано, что ты хочешь узнать про нее. Почему же ты не спросил нас? Стыдишься? Но ведь мы братья, Литума.

– Но уж мы поставили их на свое место, – сказал Обезьяна. – Мы им устроили такую жизнь, что они смазали пятки.

– Спросить никогда не поздно, – очень спокойно сказал Литума и, опершись руками об пол, слегка откинулся назад. – Я не получил от нее ни одного письма. Что с ней сталось?

– Говорят, Алехандро Молодой мальчишкой был апристом, – торопливо сказал Хосе. – Я слышал, что, когда приезжал Айя де ла Торре[30]30
  Айя дела Торре – основатель и лидер АПРА, сформулировавший основные пункты ее программы. Впоследствии Айя де ла Торре эволюционировал вправо, по существу, свел на нет антиимпериалистическую направленность этой программы, выдвинул концепцию неприменимости марксизма-ленинизма к латиноамериканской действительности и перешел на реакционные, антикоммунистические позиции.


[Закрыть], он нес плакат, где было написано: «Учитель, тебя приветствует молодежь».

– Клевета, Молодой – замечательный человек, гордость Мангачерии, – расслабленным голосом сказал Обезьяна.

– Замолчите, не видите, что мы разговариваем? – сказал Литума и хлопнул ладонью по полу, подняв облачко пыли. Обезьяна перестал улыбаться, Хосе опустил голову. Хосефино сидел в напряженной позе, скрестив на груди руки, и непрестанно моргал.

– Что случилось, старина? – мягко, почти ласково сказал Литума. – Я тебя за язык не тянул, ты сам завел этот разговор. Теперь продолжай, не отмалчивайся.

– Иные слова обжигают почище водки, Литума, – вполголоса сказал Хосефино.

Литума жестом остановил его.

Тогда я открою еще бутылку. – Ни его движения, ни голос не выдавали волнения, но на лице выступили капельки пота, и он тяжело дышал. – Спиртное помогает переносить дурные вести, верно?

Он зубами откупорил бутылку, наполнил стаканы, залпом осушил свой, и глаза у него покраснели и увлажнились. Обезьяна пил маленькими глотками, зажмурив глаза и страдальчески сморщив лицо. Вдруг он поперхнулся и, закашлявшись, стал хлопать себя ладонью по груди.

– С этим Обезьяной всегда что-нибудь не так, – приговорил Литума. – Ну, старина, я жду.

– Всякая выпивка выходит с мочой, только писко со слезой, – пропел Обезьяна.

– Она стала шлюхой, брат, – сказал Хосефино. – Она в Зеленом Доме.

Обезьяна опять закашлялся, и его стакан покатился по полу. Вино тут же впиталось в землю, и мокрое пятнышко исчезло.

IV

– Они стучали зубами от страха, – сказала Бонифация, – и я заговорила по-ихнему, чтобы они успокоились. Если бы только ты их видела, мать.

– Почему ты скрывала, что говоришь на языке агварунов, Бонифация? – сказала начальница.

– Матери и так чуть что шпыняют меня: опять из тебя дикость прет, опять ты ешь руками, язычница, – сказала Бонифация. – Я стыдилась, мать.

Она за руки ведет их из кладовой и на пороге своей каморки знаком велит им подождать. Они жмутся к стене. Бонифация входит, зажигает лампу, открывает сундук, достает связку заржавленных ключей, выходит и снова берет за руки девочек.

– Это верно, что язычника привязали к капироне? – сказала Бонифация. – Что ему остригли волосы и он остался с голой головой?

– Что ты за сумасшедшая, – сказала мать Анхелика, – ни с того ни с сего начинаешь молоть всякий вздор.

Но она все знает, мамуля: его привезли солдаты на лодке и привязали к тому дереву, на котором вывешивают флаг. Воспитанницы влезли на крышу, чтобы посмотреть, а мать Анхелика надавала им шлепков. Значит, эти разбойницы все еще вспоминают ту историю? Когда они рассказали ее Бонифации?

– Мне рассказала ее желтая птичка, – сказала Бонифация, – влетела в окно и рассказала. А его вправду остригли? Как мать Гризельда стрижет маленьких язычниц?

– Глупая, его остригли солдаты, – сказала мать Анхелика. – Это совсем другое дело. Мать Гризельда стрижет девочек, чтобы их не кусали вошки. А его остригли в наказание.

– А что он сделал, этот язычник, мамуля?

– Плохие, гадкие вещи, – сказала мать Анхелика. – Он грешил.

Бонифация и девочки на цыпочках выходят во двор. Треугольный фасад часовни и трубу кухни освещает луна, а остальные строения миссии остаются в тени. Кирпичная стена смутно вырисовывается под сводом ветвей и лиан. Главное здание потонуло в сырой мгле.

– Ты совершенно неправильно смотришь на вещи, – сказала начальница. – Для матерей важна твоя душа, а не цвет кожи и язык, на котором ты говоришь. Ты неблагодарное существо, Бонифация. С первого дня, как ты попала в миссию, мать Анхелика только и делала, что нянчилась с тобой.

– Я знаю, мать, потому я и прошу, чтобы ты помолилась за меня, – сказала Бонифация. – Ведь в ту ночь я опять стала дикаркой, это ужасно.

– Перестань, наконец, плакать, – сказала начальница. – Я уже знаю, что ты опять стала дикаркой. Я хочу знать, что ты сделала.

Она выпускает их руки, прикладывает палец к губам и бежит – по-прежнему на цыпочках. Вначале она опережает девочек, но на середине двора они догоняют ее и вместе с ней подбегают к запертой калитке. Бонифация наклоняется и пытается отпереть ее сначала одним ключом, потом другим, третьим. Замок скрипит, девочки нетерпеливо колотят руками по мокрому дереву, и калитка гудит, но не открывается. Все трое тяжело дышат.

– Я была тогда совсем маленькая? – сказала Бонифация. – Какого роста, мамуля, покажи?

– Вот такая, – сказала мать Анхелика. – Но уже в ту пору ты была настоящим чертенком.

– И давно я была в миссии? – сказала Бонифация.

– Нет, – сказала мать Анхелика. – Всего несколько месяцев.

Ага, в мамулю вселился бес. Что такое говорит эта сумасшедшая девчонка? Что ей еще взбрело в голову? А Бонифация знает, что ее привезли в Сайта-Мария де Ньеву вместе с этим язычником, ей рассказали это воспитанницы, значит, мать Анхелика должна исповедоваться во лжи, не то мамуля попадет в ад.

– Тогда зачем ты меня спрашивала, хитрюга? – сказала мать Анхелика. – Это непочтительно, да и грешно.

– Я пошутила, мамуля, – сказала Бонифация. – Я знаю, что ты попадешь на Небо.

Третий ключ поворачивается, и калитка подается. Но снаружи ее что-то не пускает – должно быть, непролазная крепь побегов, бурьяна, ползучих растений, птичьих гнезд, паутины, грибов и лиан. Бонифация всем телом наваливается на калитку и толкает ее. Рвутся плети лиан, трещат кусты, и наконец образуется достаточно широкий проход. Бонифация придерживает полуоткрытую калитку, и лицо ей щекочет паутинка. Она вслушивается в шепот невидимой листвы, как вдруг слышит за спиной другой шепот.

– Я стала такой же, как они, мать, – сказала Бонифация. – Та, у которой серьга в носу, поела и силой заставила поесть другую. Она руками засовывала ей в рот банан.

– А при чем тут дьявол? – сказала начальница.

– Одна хватала руку другой и сосала ее пальцы, – сказала Бонифация, – а потом вторая делала то же самое. Ты представляешь, мать, как они были голодны?

Еще бы им не быть голодными. Бедняжки от самого Чикаиса крошки не держали во рту, Бонифация, но начальница уже знает, что ей стало их жаль. А Бонифация едва понимала их, потому что они чудно говорили. Она им – здесь вы будете есть каждый день, а они – хотим домой, она им – здесь вам будет хорошо, а они – хотим домой, и тогда она начала рассказывать им истории про младенца Иисуса, которые так нравились маленьким язычницам.

– Рассказывать истории – это самое лучшее, на что ты способна, – сказала начальница. – Что же дальше, Бонифация?

Глаза у нее мерцают, как светляки, – сейчас же уходите, – зеленые и испуганные, – возвращайтесь в спальню. Она делает шаг к воспитанницам – кто им разрешил выйти? – и под натиском зарослей калитка бесшумно закрывается. Воспитанницы молча смотрят на нее. В темноте не видно ни лиц, ни пыльников – только две дюжины светляков и бесформенное пятно, в которое сливаются фигуры девочек. Бонифация смотрит в сторону главного здания – там не зажегся ни один огонек. Она снова приказывает им вернуться в спальню, но они не двигаются с места и ничего не отвечают.

– Этот язычник был мой отец, мамуля? – сказала Бонифация.

– Нет, – сказала мать Анхелика. – Возможно, ты родилась в Уракусе, но отцом твоим был другой человек, а вовсе не этот злодей.

А мамуля не обманывает ее? Что за вздор, мать Анхелика никогда не лжет, и зачем она стала бы ее обманывать? Может, мамуля говорит это, чтобы не огорчать ее? Чтобы ей не было стыдно? А она не думает, что ее отец тоже был злодей?

– Почему же непременно злодей? – сказала мать Анхелика. – Может быть, у него было доброе сердце, таких людей много среди язычников. Но что тебе до этого? Разве теперь у тебя нет отца гораздо более великого и доброго?

Она повторяет – уходите, возвращайтесь в спальню, но они и на этот раз не слушаются, а две новенькие, дрожа, цепляются за ее платье. Внезапно Бонифация поворачивается, подскакивает к калитке, открывает ее и показывает рукой на чернеющий лес. Обе девочки стоят возле нее, но, не решаясь выйти за калитку, смотрят то на Бонифацию, то на темный проход, а между тем светлячки приближаются, и перед Бонифацией вырисовываются силуэты воспитанниц. Теперь они начинают тихонько говорить, а некоторые трогают ее за руку.

– Они искали в голове друг у друга, мать, – сказала Бонифация, – вытаскивали вшей и раскусывали их зубами. Не из злости, мать, а так, забавы ради, и, прежде чем раскусить, показывали их – мол, смотри, какую я у тебя нашла. Забавы ради и еще потому, что хотели услужить друг дружке.

– Раз они уже доверяли тебе, ты могла их уговорить, чтобы они не делали этих гадостей, – сказала начальница.

Но она думала только о том, что будет на следующий день: настанет утро, и мать Гризельда острижет им волосы. Она не хотела, чтобы их стригли, мать, не хотела, чтобы их обсыпали порошком, а начальница – это еще что за глупости?

Ты не знаешь, каково им, а мне приходится их держать, и я вижу, – сказала Бонифация. – И то же самое, когда их моют, и мыло им ест глаза.

Как! Ей было жаль, что мать Гризельда избавит их от насекомых, которые заедали их? От насекомых, которых они глотают и от которых потом болеют, от которых им пучит животики? Да, мать, ей было жаль девочек, наверное потому, что она сама еще помнит о ножницах матери Гризельды, о том, как ей было больно.

– Не очень-то ты умна, Бонифация, – сказала начальница. – Ты должна была бы испытывать жалость при виде этих детей, превратившихся в зверьков и делающих то же, что обезьяны.

– Ты сейчас еще больше рассердишься, мать, – сказала Бонифация. – Ты возненавидишь меня.

Чего они хотят? Почему не слушаются ее? И через несколько секунд, возвысив голос: они тоже хотят уйти? Хотят опять стать язычницами? А новенькие уже затерялись в тесной толпе воспитанниц, и перед Бонифацией только пыльники и горящие жадным желанием глаза. Раз так, ей-то что, бог с ними, как знают, хотят – возвращаются в спальню, хотят – убегают или умирают, и она снова смотрит в сторону главного здания. Там по-прежнему темно.

– Ему остригли волосы, чтобы изгнать дьявола, который в него вселился, – сказала мать Анхелика. – Ну и хватит, не думай больше об этом язычнике.

Он все не выходит у нее из головы, мамуля. Какой он стал, когда ему остригли волосы? А дьявол вроде вошек, да? Что она говорит, сумасшедшая? Его остригли, чтобы изгнать дьявола, а маленьких язычниц стригут, чтоб у них не было вшей, значит, и дьявол, и вши прячутся в волосах, мамуля, а мать Анхелика, – какая ты глупая, Бонифация, до чего глупая девочка.

Они выходят гуськом, по порядку, как по воскресеньям, когда идут на реку, и, проходя мимо Бонифации, иные с нежностью трогают ее за платье, за голую руку, а она – быстрее, да поможет им Бог, она помолится за них – и плечом придерживает калитку. Каждую воспитанницу, которая задерживается в проходе и поворачивает голову в сторону окутанного темнотой главного здания, она подталкивает, и одна за другой они ступают на сырую землю, ныряют в заросли и пропадают во мгле.

– И вдруг одна легонько оттолкнула другую и подошла ко мне, – сказала Бонифация. – Меньшая, мать. Я думала, она хочет меня обнять, но она начала и у меня искать в голове.

– Почему ты не отвела девочек в спальню? – сказала начальница.

– Она сделала это из благодарности за то, что я дала им поесть, понимаешь? – сказала Бонифация. – Лицо у нее погрустнело, потому что она не находила, а я про себя думаю – хорошо бы нашла, хорошо бы хоть одну отыскала, бедняжка.

– И после этого ты еще обижаешься, когда матери тебя называют дикаркой! – сказала начальница. – Разве ты говоришь как христианка?

И она тоже искала у девочки, и ей не было противно, мать, и каждый раз, когда находила вошь, раскусывала ее зубами. Отвратительно? Да, наверное, и начальница – ты говоришь так, как будто гордишься этой гадостью, а Бонифация и гордилась, мать, это самое ужасное, а маленькая язычница притворялась, что нашла, и поднимала ручонку, будто показывала ей, и делала вид, что кладет на зуб. А потом и вторая начала, а она у нее.

– Не говори со мной в таком тоне, – сказала начальница. – И вообще хватит, я не хочу больше слушать об этом, Бонифация.

И она думала – если бы вошли матери и увидели ее, мать Анхелика, и ты тоже, мать, она бы их изругала, до того она зла была, до того она их ненавидела, мать, но этих двух девочек уже нет, они, должно быть, выскочили одними из первых, проскользнув между ног. Бонифация идет через двор и, поравнявшись с часовней, останавливается. С минуту помешкав, она входит и садится на скамью. Лунный свет косо падает на алтарь и угасает возле решетки, которая во время воскресной мессы отделяет воспитанниц от прихожан Сайта-Мария де Ньевы.

– И кроме того, ты была настоящим зверьком, – сказала мать Анхелика. – Мне приходилось бегать за тобой по всей миссии. А как-то раз ты меня укусила за руку, разбойница.

– Я не понимала, что делаю, – сказала Бонифация, – ведь я была язычницей, правда? Если я тебя поцелую в то место, куда я тебя тогда укусила, ты меня простишь, мамуля?

– Ты все это говоришь таким насмешливым голоском и так лукаво смотришь на меня, что мне хочется тебя нашлепать, – сказала мать Анхелика. – Рассказать тебе еще одну историю?

– Нет, мать, – сказала Бонифация. – Я здесь молюсь.

– Почему ты не в спальне? – сказала мать Анхела. – Кто тебе разрешил прийти в часовню в такое время?

– Воспитанницы сбежали, – сказала мать Леонора, – тебя ищет мать Анхелика. Иди скорее, с тобой хочет говорить начальница.

– Должно быть, девушкой она была хорошенькая, – сказал Акилино. – Когда я познакомился с ней, я сразу обратил внимание, какие у нее длинные волосы. Жаль, что она стала такая прыщавая.

– А этот пес Реатеги теребил меня: сматывайся, чего доброго, нагрянет полиция, ты меня скомпрометируешь, – сказал Фусия. – Но эта шлюха все время лезла ему на глаза, и он не устоял.

– Но ведь ты сам велел ей обхаживать его, – сказал Акилино. – Она это делала не из распутства, а потому что слушалась тебя. Почему же ты ее ругаешь?

– Потому что ты красивая, – сказал Хулио Реатеги. – Я куплю тебе платье в лучшем магазине Икитоса. Хочешь? Но отойди от этого дерева. Иди ко мне, не бойся.

Босая, с распущенными светлыми волосами, она стоит под гигантским деревом с разлапистым комлем, густой кроной, пламенеющей багряными листьями, и корявой, пепельно-серой корой. На взгляд христиан, под этой корой просто плотная древесина, но язычники верят, что там обитают злые духи.

– Неужели вы тоже боитесь лупуны[31]31
  Лупуна – распространенное в сельве бассейна Амазонки гигантское дерево, достигающее 60 метров в высоту и 3 метров в диаметре. С лупуной связаны космогонические представления и мифы перуанских индейцев, которые верят, что ствол этого дерева – ось земли, что по ветвям его можно добраться до неба, что в нем обитают духи и т.д.


[Закрыть], хозяин? – сказала Лалита. – Вот уж от вас я этого не ожидала.

Она насмешливо смотрит на него и смеется, откинув назад голову; длинные волосы падают на ее смуглые плечи, а ее ноги блестят от росы среди листьев папоротника, еще более темных, чем ее плечи.

– А еще туфли и чулки, – сказал Хулио Реатеги. – И сумочку. Все, что ты попросишь, крошка.

– И ты это спускал ему? – сказал Акилино. – В конце концов, она была твоя подружка. Неужели ты не ревновал?

– Я думал только о полиции, – сказал Фусия. – Она его с ума сводила, старик, у него голос дрожал, когда он с ней говорил.

– Чтоб сеньор Реатеги пускал слюни из-за девчонки! – сказал Акилино. – Из-за Лалиты? Мне просто не верится, Фусия. Она мне про это никогда не рассказывала, а ведь я был, можно сказать, ее исповедник, ко мне она приходила выплакать горе.

– Что за искусницы эти старухи боры[32]32
  Боры – одно из индейских племен, населяющих Перу.


[Закрыть], – сказал Хулио Реатеги, – как только они готовят такие краски. Этому покрывалу уже лет двадцать, если не больше, а цвета ничуть не поблекли – что красный, что черный. Ну-ка надень его, крошка, дай я посмотрю, как оно тебе идет.

– А зачем ему понадобилось, чтобы она надела покрывало? – сказал Акилино. – Придет же в голову! Но одного я не понимаю, Фусия: как ты на это спокойно смотрел. Всякий другой схватился бы за нож.

– Этот пес сидел в своем гамаке, а она у окна, – сказал Фусия. – Я слышал все, что он плел, и умирал со смеху.

– Отчего ж ты теперь не смеешься? – сказал Акилино. – За что ты так ненавидишь Лалиту?

– Что ж ты сравниваешь, – сказал Фусия. – В этот раз было по-другому. Без моего разрешения, тайком, у меня за спиной.

– Даже не мечтайте, хозяин, – сказала Лалита. – Ничего не выйдет, хоть на колени становитесь, хоть плачьте.

Но она надевает его, и вентилятор, который действует, когда гамак качается, издает прерывистый гуд, словно заикается от волнения. Лалита стоит не шевелясь, закутанная в красное с черным покрывало. Металлическая сетка, которой забрано окно, расцвечена зелеными, сиреневыми, желтыми пятнами, а вдали, между домом и лесом, виднеются нежные, наверное, пахучие кустики кофе.

– Ты похожа на маленькую гусеницу в коконе, – сказал Хулио Реатеги. – На одну из этих бабочек в окне. Сними его, Лалита, доставь мне удовольствие, что тебе стоит.

– С ума сойти, – сказал Акилино. – То надень, то сними. Что за причуды у этого богача.

Тебя никогда не мучила похоть, Акилино? – сказал Фусия.

– Я дам тебе все, что хочешь, – сказал Хулио Реатеги. – Проси что угодно, Лалита. Ну, иди ко мне.

Теперь покрывало лежит на полу, похожее на венчик виктории регии, а из него поднимается, как водяная лилия, стройное тело девушки. У нее маленькие упругие груди с дерзко торчащими сосками, а сквозь рубашку просвечивают гладкий живот и крепкие бедра.

– Я вошел, делая вид, что ничего не замечаю, и смеясь, чтобы этот пес Реатеги не сконфузился, – сказал Фусия. – Он вскочил с гамака, а Лалита надела покрывало.

– Тысячу солей за девчонку! Ну и заломил! – сказал Акилино. – Это цена мотора, Фусия.

– Она стоит десять тысяч, – сказал Фусия, – только я тороплюсь, вы сами прекрасно знаете почему, дон Хулио, и я не могу возиться с женщинами. Я хотел бы уехать сегодня же.

Но так дело не пойдет, ему не удастся вытянуть из него тысячу солей, хватит и того, что он его спрятал. И потом, Фусия сам видит, что дело с каучуком лопнуло, а из-за их паводка с лесоразработками в этом году уже ничего не выйдет, а Фусия – вы же знаете, дон Хулио, эти лоретанки не женщины, а огонь. Ему жаль расставаться с ней, потому что она не только хорошенькая, но и стряпать умеет, и сердце у нее доброе. Ну как, по рукам, дон Хулио?

Тебе и вправду жаль было оставлять ее в Учамале с сеньором Реатеги? – сказал Акилино. – Или ты это только так говорил?

– Чего мне было жалеть, – сказал Фусия, – я никогда не любил эту шлюху.

– Не вылезай из воды, – сказал Хулио Реатеги, – я искупаюсь с тобой. Но не стой голая: что, если приплывут канеро[33]33
  Канеро – маленькие донные рыбки, обитающие в водах Амазонки, Мараньона, Уальяги и других больших рек Южной Америки. Молодые канеро, 3 – 4 миллиметра толщиной, нередко проникают в уретру или задний проход человека или животного и повреждают внутренние органы, вызывая мучительные боли и обильные кровотечения.


[Закрыть]? Надень что-нибудь, Лалита, хотя нет, подожди, подожди немножко.

Лалита, сидя на корточках, плещется в заводи, и от нее по воде расходятся круги. Зашевелились лианы, свисающие на воду, и Хулио Реатеги: вот они, прикройся, Лалита, с канеро шутки плохи, они то ненькие, юркие, забираются куда не след, царапаются своими колючками, и все внутри воспаляется. Смотри, крошка, придется тебе пить отвары, что готовят боры, и целую неделю мучиться поносом.

– Это не канеро, а обыкновенные рыбки, разве вы не видите, хозяин? – сказала Лалита. – Вам показалось, просто водоросли колышутся. А до чего теплая вода, правда?

– А приятно, должно быть, Фусия, купаться вместе с женщиной нагишом, – сказал Акилино. – Жаль, что мне ни разу не случилось, когда я был молодым.

– Я проберусь в Эквадор по Сантьяго, – сказал Фусия. – Путь неблизкий, дон Хулио, и мы уже больше не увидимся. Вы об этом подумали? Ведь я уезжаю этой же ночью. А ей только пятнадцать лет, и я был первым мужчиной, который к ней притронулся.