Текст книги "Четыре с половиной холостяка"
Автор книги: Марина Вольская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
А Романа было уже не остановить. Когда я готова была пасть перед ним на колени и просить прощения, ему это было уже не нужно. Он вошел во вкус и скитался по женщинам, как я по воображаемым мирам. Я предложила развод. Он сразу согласился и через пару месяцев женился на женщине пятью годами старше его. Мы с ним поженились совсем юными и неискушенными и в сексе ни о чем, кроме классической миссионерской позы, не могли даже подумать. Потом было не до сексуальных изощрений ввиду моей беременности и младенчества Сонечки, потом опять из-за беременности и того, о чем я только что рассказала.
Будущая вторая жена Романа предложила ему такой широкий спектр возможностей извлечения наслаждений из соития двух тел, что мои слабые анемичные объятия утратили для него былую притягательность. Он мечтал на ней жениться, и мое предложение развестись поспело очень вовремя. Так мы расстались.
Всех этих тонкостей Наташа не знает. Я всегда была молчуньей и ревностно оберегала свой мир от других, даже от лучшей подруги. Кое-что я, правда, пыталась ей объяснить, чтобы она не слишком нападала на Дюбарева, но Наташа так и не смогла простить ему скороспелой женитьбы на другой. Он навсегда остался для нее мучным червем и самопальным прибалтом, хотя под Даугавпилсом у Романа действительно живет родная тетка, а мучные черви – черные, несмотря на то, что живут в муке.
А потом, как вы знаете, он развелся со второй женой. Все-таки не для всех мужчин во главе угла стоит секс. Рома всегда был немного замедленным, флегматичным, поэтому наши с ним фазы и ритмы всегда совпадали. Тантрические многочасовые упражнения для него оказались утомительны, а потом и омерзительны. Как-то, явившись ко мне в состоянии подпития и с жалобами на жизнь, он сказал:
– Одно дело, когда в твоей жизни долгие часы трудов праведных, а потом, в награду, минуты плотских наслаждений, и совсем другое, когда плотские наслаждения переходят в разряд трудов, увы, не слишком праведных, от которых очень хочется свалить в отпуск, хотя бы под тот же Даугавпилс, которым Натаха меня все время попрекает.
Мы не сошлись с Романом снова. Почему? Мне очень трудно объяснить. Наша супружеская жизнь до потери второго ребенка была настоящим счастьем, которое не каждой паре выпадает. Вы можете возразить, что любая пара может прожить четыре года в состоянии счастья. Не любая. Мы были половинками одного целого, которые идеально подогнаны друг к другу каждым выступом, каждой вмятинкой.
Таскание Романа по женщинам и особенно женитьба понаделали в нем таких щербин, ям и уступов, с которыми мне было уже не совпасть. Тем более что и я сама приобрела уже приличную шероховатость поверхности. Теперь мы могли только плакаться друг другу в жилетку, что регулярно и делали. Конечно, чаще Рома, а я… Я его жалела.
На серое – цветной платок посадский.
На воспаленное – прохладная рука.
В том сущность женская.
Наши жилеточные посиделки всегда приводили и продолжают приводить мою лучшую подругу Наташу, ныне Беспрозванных, в состояние неукротимого бешенства и придумывания новых ядовитых кличек для Романа.
Сонечку мы с подругой растили вместе. Наташа всегда мне помогала, охотно сидела с ней и даже брала к себе домой. У них с Филиппом детей не было, и они оба с удовольствием нянчились с моей дочкой. После развода Наташа ударилась в клубный загул, но он довольно быстро закончился, и мы опять занялись Сонечкой.
– Очевидно, я не могу полноценно развлекаться, если рядом со мной нет твоего синюшного лица и сдерживающего начала, – сказала она мне после последнего похода в навороченный клуб-казино и отдала для переделки Сонечке два своих шикарных ярких платья.
Наташа считала, что Дюбарев пьет из меня соки и тянет деньги. Это не так. Он всегда платил алименты. Да, платил, только они были смешными и к тому же скоро кончатся – как только Сонечке стукнет восемнадцать. Рома из благородства (а Наташа думает, что сдуру) сразу усыновил ребенка своей второй жены и до сих пор платит алименты и ей. Мальчику той женщины сейчас шестнадцать, значит, Роме платить ей еще два года. А зарплата у него небольшая. Закончив институт точной механики и оптики, он распределился в один научно-исследовательский институт, где работает до сих пор. Этот институт уже довольно давно дышит на ладан и находится под угрозой закрытия, а у Дюбарева не хватает темперамента, чтобы заняться поисками другого места. Он все надеется, что пронесет. Не пронесет.
Вот возьмем нашу техническую библиотеку. Она находится в Большом Инженерном Корпусе, про который Наташа уже рассказывала. Раньше библиотека принадлежала заводу, как, впрочем, и все, что находилось на его территории.
Теперь вместо одного большого организма на его земле постоянно вспучиваются и, еле шевеля так и не отросшими щупальцами, тут же отмирают разные невообразимые новообразования типа ООО, ОАО, ЗАО и прочего. Мы, то есть наша библиотека, тоже теперь принадлежим к некоему ООО «НИКОН». Что такое «НИКОН», никто из наших не знает: может быть, аббревиатура, а может, просто броское словообразование для украшения визиток руководства.
Нам было бы все равно, как называться, если бы не трудности, с которыми мы столкнулись в связи с этими переменами. Главная трудность состоит в том, что нам предложили самоокупаться. Вы можете представить, как может самоокупаться библиотека? Выдавать книги за деньги? Да кто ж их будет брать?! Наша заведующая Маргарита Петровна объявила конкурс среди библиотекарей на лучшую идею самоокупаемости. Всем на удивление, первую идею родила Берта Эммануиловна, старейший работник, совершенно «развращенный», как нам казалось, социализмом и неспособный к новому мышлению.
По ее придумке мы расклеили по нашему району Питера объявления, что такая-то техническая библиотека на коммерческой основе, то есть за наличку, открывает абонементы населению, не имеющему пропусков на территорию завода, обещая редчайшие издания и самые последние новинки. Что касается редчайших изданий, то они у нас действительно имелись, а что до новинок… Откуда бы у нас взялись на них деньги? Однако некоторая часть населения, не имеющая пропусков, откликнулась, и начальству пришлось прорубить «окно в Европу», то есть дверь из библиотеки, выходящую за территорию завода.
Население, не имеющее пропусков, кое-что приобрело, а мы свои пропуска на завод потеряли, потому что могли проходить на свое место работы прямо с улицы. Вместе с пропусками мы потеряли заводской продуктовый магазин, в котором все отоваривались в течение рабочего дня. Это было очень удобно, потому что не надо было тратить время на магазины после работы и можно было сразу ехать домой. На наши сетования опять, как ни странно, именно Берта Эммануиловна заявила, что в рабочее время надо работать, а не ошиваться в магазине.
Платные абонементы, конечно, принесли нам кое-какие доходы, но до полной самоокупаемости было еще далеко. Вслед за Бертой Эммануиловной каждый из библиотекарей счел своим долгом внести некую лепту в дело самоокупаемости. Я, например, предложила делать за деньги ксероксы статей в журналах и книжных глав. Наша библиотека ведь не обыкновенная, а техническая. Читателям подчас нужен не весь сборник статей, а только какая-нибудь одна, по его специальности и разрабатываемому вопросу. Мое предложение приняли, и ксероксный бизнес тоже пошел неплохо. Но как мы ни старались, самоокупиться окончательно не получилось, и начальство от нас отстало. Правда, утверждало, что временно.
Вы удивляетесь, наверное, для чего я это так подробно рассказываю? Сейчас объясню. Во-первых, именно из «окна в Европу» пришел… Впрочем, об этом позже. Во-вторых, мне важно, чтобы вы поняли, что и моему Дюбареву в смысле заработков в загнивающем НИИ надеяться не на что. На этой почве мы с ним даже часто ссоримся. Он думает, что я ему без конца об этом говорю, чтобы получить с него побольше денег на Сонечку, а на самом деле мне его жалко. Мы-то с дочкой уже привыкли экономить буквально на всем, и, честно говоря, меня это вполне устраивает.
Наташа вам уже описывала нашу с дочкой внешность. Она у нас одинаковая. Мы обе очень белокожие, бледные, со светлыми волосами и глазами. Нам не идут яркие вещи и косметика. Наташины клубные платья так и лежат у нас в шкафу, неперешитые. Сонечке всего этого великолепия не надо было. Впрочем, так я думала раньше, до всей этой мрачной истории с беременностью, выкидышем и всем последовавшим за этим, о чем вы уже имеете некоторое представление. Я говорю некоторое, потому что вы знаете вариант Наташи, а я хотела бы рассказать свой. Мой вариант, конечно, будет отличаться не слишком, но вы, по крайней мере, представите, как мы все это пережили.
Как я уже сказала, мы с дочерью очень похожи внешне. Мне казалось, что и внутренний мир у нас чуть ли не один на двоих. Мы с ней всегда были очень близки, много времени проводили вместе, много читали вслух и переговорили, кажется, обо всем, о чем только можно было переговорить.
Я думала, что знаю все Сонечкины мысли. Они ведь так явственно проступали сквозь прозрачную кожу ее лица. Они были чисты и непорочны. Сонечка – утонченная и рафинированная домашняя девочка, воспитанная на классической литературе и музыке. Молодежной тусовке она всегда предпочитала очередную вылазку со мной в концертный зал, музей или на выставку, чем очень меня радовала.
Я гордилась, что моя дочь не такая, как те вульгарные девицы с бутылками пива в руке наперевес, от которых я шарахалась на улице. Я никогда не слышала от Сонечки запаха вина или никотинового перегара, что в наше время само по себе уже считается нонсенсом. Я была очень счастливо усыплена кротким выражением ее ангельского лица, музыкой ее серебряного голоска и редкими отлучками из дома.
Когда я узнала, что Сонечка беременна, то была убеждена, что ее жестоко изнасиловали в какой-нибудь грязной подворотне, и собиралась бежать с заявлением в милицию. Я никак не могла взять в толк, что никто ее не насиловал, что она сама этого захотела, потому что жутко и безответно влюблена.
– Ну… тогда я вообще ничего не понимаю, – выдавила из себя я, когда нам пришлось все это обсуждать. – Зачем же так?
– Как? – вскричала Сонечка. – О чем ты, мама?
– Я говорю, зачем же так? Ты что же, хочешь его шантажировать ребенком? Это любви к тебе не прибавит!
– Откуда ты знаешь, прибавит или нет? Что ты вообще о жизни знаешь?
И это кричала мне моя дочь! Вы понимаете, моя нежная, неискушенная, как мне тогда казалось, Сонечка!
Ложь всегда можно выдать за правду.
Правду легко выставить ложью.
Правда, как таковая, никому не нужна.
Я очень долго думала надо всем, с ней происшедшим. Я вспомнила себя. Если бы тогда, в юности, после судьбоносного дня рождения нашего одноклассника, Рома захотел, чтобы я принадлежала ему физически, я, ни минуты не колеблясь, согласилась бы. Но он не предложил. Не потому, что был как-то по-особому благороден. Нас с ним накрыло нечто большее, чем приземленное желание телесной близости. Мы были под колпаком любви, прекрасной и платонической. Может быть, это вам кажется смешным, особенно сейчас, в эпоху сексуального разгула, но тогда это было именно так.
Когда я говорила, что мы еле дождались восемнадцати лет, чтобы подать заявление в ЗАГС, то это тоже не имело отношения к трудносдерживаемой сексуальности. Мы просто хотели быть вместе. Не поверите, но мы часами могли сидеть, держась за руки и смотря друг другу в глаза. Когда я вспоминаю об этом, у меня всегда щемит в груди от осознания величины утраченного. И первая брачная ночь была у нас настоящей первой брачной ночью. Причем не могу сказать, чтобы нам сразу все это стало доставлять удовольствие. Я так даже плакала поначалу. Потом все наладилось, и мы с Ромой зажили в абсолютной гармонии.
Наташа как-то спрашивала, является ли Дюбарев половым гигантом. Не знаю. Вряд ли. Я думаю, мы с ним оба до гигантизма не дотягивали, но нам было хорошо вдвоем. Мы друг друга устраивали. Тогда… до его второго брака…
И я пожалела свою Сонечку. На меня в юности в один миг свалилось все: поцелуй, любовь и осознание того, что все самое главное в моей жизни свершилось. Сонечка же влюбилась безответно. Не знаю, что сделала бы я, если бы Рома после того поцелуя больше не обращал на меня внимания. Возможно, что и я пошла бы на все.
Я обняла свою девочку, и мы полночи проплакали вместе.
Как я казнила себя за то, что согласилась с Наташей пойти объясняться с Даниилом! Никакому врагу не пожелаю видеть собственного ребенка, лежащего в луже крови и беззвучно открывающего рот, будто выброшенная на берег рыба. Я не могла себе простить, что пошла на поводу у Наташи. Все-таки мы слишком разные! То, что ей кажется единственно правильным, не всегда подходит для меня и моей семьи. Надо было прежде семь раз отмерить, а мы пошли рубить сплеча.
Когда Сонечка лежала в Институте Отто, я много ночей провела без сна в тягостных раздумьях. Что касается меня, то здесь все ясно. Весь ужас случившегося с дочерью – расплата мне за загубленные жизни Романа и его неродившегося второго ребенка. А Сонечке-то за что? За грехи матери приходится расплачиваться ни в чем не повинной дочери. Я не просто преступница – я патологическая преступница! Рецидивистка! Я убила своего второго ребенка, потому что мне приспичило прокипятить постельное белье: я подняла на плиту тяжелое ведро, и все… Вы только представьте себе гипотетические весы: на одной чаше пожелтевшее постельное белье, на другой – ребенок…
Потом я убила в Романе собственного мужа. Опять же: на одной чаше – запредельные путешествия в астральные глубины, на другой – любовь мужа и… Сонечка. Опять же бедная Сонечка! Вы помните, я не уследила за ней, и она получила тяжелое сотрясение мозга. А теперь случилось еще более страшное – я убила ребенка собственной дочери! И все те же весы: на одной чаше – моральное удовлетворение от лицезрения смятения Даниила и его испуганных глаз, на другой – целых две жизни, Сонечки и ее малыша.
Честное слово, если это могло бы хоть кому-нибудь помочь, я наложила бы на себя руки. Но я должна была выходить дочь…
А потом пришел Вася Половцев. Даже не могу вам описать, с каким ужасом я смотрела на Сонечку. Она обманула меня! Посмеялась над моей материнской любовью! Слепой любовью! Как же матери слепы! Собственная дочь казалась мне двуликим монстром. Над чем же плакала она, когда, обнявшись, мы лили с ней слезы вместе? В моей дочери живет актриса, лицедейка. В этом смысле она не в меня, в Дюбарева. Вы же помните, как я не смогла сыграть Марью Антоновну и передразнить Эллу Борисовну, и как мастерски это сделал Роман.
После того как мы с Наташей выпили для храбрости, я все-таки ее выпроводила. Уж слишком раздувались ее ноздри. Подруге явно хотелось разорвать Сонечку на куски, но со своей дочерью я должна была разобраться сама. В то, что она вскроет себе вены, я тоже не верила. Вернувшись в комнату к Сонечке, я обнаружила, что все ее слезы уже высохли. Она сидела у стола на стуле, который не так давно покинул Вася Половцев, и смотрела в одну точку.
– Зачем ты это сделала? – спросила я дочь как можно спокойнее.
– Что именно? – подняла она вверх свои белые бровки.
Я подумала, что вопрос действительно стоит конкретизировать, потому что наделала она много.
– Зачем убила собственного ребенка? – первым делом спросила я, решив, что это самое страшное из того, что она сделала. Даже я, преступница-рецидивистка со стажем, лишилась ребенка ненамеренно.
– Какие слова! – закричала Сонечка. – Как мне надоела эта театральность и напыщенность! Никого я не убивала! То, что было во мне, еще нельзя назвать ребенком. Это не ребенок, а так… зародыш… вроде головастика… Я видела в книгах!
– Что ты несешь, Соня! Из такого головастика и получаются люди. С руками, ногами, с собственной неповторимой жизнью, с богатством внутреннего мира.
– У-у-у-у!!! – взревела Сонечка отнюдь не серебряными переливами. – Как я ненавижу этот внутренний мир! Я хочу жить не внутренним миром, я хочу настоящей реальной жизни!
– И что? Ты довольна своей реальной жизнью? Да ты же убийца, Соня!
– Не больше, чем тысячи других женщин, которые делают аборты!
– Почему, кстати, не аборт?
– Нет, вы посмотрите на нее! – рассмеялась собственная моя дочь, тыча в меня пальцем, будто в человекообразную обезьяну в зверинце. – Она еще спрашивает! Да я хотела, чтобы все произошло побыстрей и без этих твоих криков про убийц. Разве ты разрешила бы мне сделать аборт?
– Ты могла бы не спрашивать, поскольку, как я теперь понимаю, давно уже меня ни о чем не спрашиваешь. По крайней мере, все сделали бы в стерильных медицинских условиях.
– Нет, вы посмотрите на нее!!! – еще громче хохоча, опять прокричала Сонечка. – Наивная женщина! А деньги? Знаешь ли ты, что аборты нынче делают за деньги? Ты дала бы мне деньги? Даже Васька не дал бы, если бы я у него попросила…
– Васька… не дал бы… – эхом повторила я. – Ты использовала этого Половцева, чтобы заполучить Даниила?
– Не держи меня за полную мерзавку, – неожиданно тихо сказала Сонечка. – Даника я люблю. Я потому и ребенка вытравила, чтобы все сначала начать. Зачем ему чужой ребенок?
Я в полной растерянности рухнула на диван, обхватив гудящую голову руками. Помните, Наташа рассказывала, что Сонечка таким иезуитским способом собиралась заполучить себе Даниила. Я и сама тогда подумала точно так же. Все оказалось иначе. Лучше ли, хуже – не могу даже судить.
– Объясни мне, пожалуйста, – попросила я, – какова во всей этой истории роль Васи Половцева.
– Никакова! Он не имеет к этой истории никакого отношения!
– Ничего не понимаю, – честно призналась я.
– Да что тут понимать! – даже рассердилась Сонечка. – Мы просто жили с ним – вот и все.
– Как… жили? – Меня трясло так, будто с Соней случилось нечто, чего вообще не бывает с людьми, тем более с такими юными. Что такое говорит моя девочка, которой восемнадцать будет еще только через четыре месяца?
– Он же тебе сказал, – снисходительно улыбнулась «моя девочка», – как муж и жена.
– Сонечка… но… где же? – роняла я замороженные слова.
– Да вот здесь! – хлопнула она рукой по дивану, на котором я сидела. – Только не вздумай вскакивать с него, как с оскверненного! – предупредила она мое естественное желание.
– Он… он… тебя насиловал? – хваталась я за соломинку.
– Мама, прекрати! Ты же все слышала! Половцев тебе русским языком сказал, что я сама предложила!
– Как предложила? Зачем предложила?
– Нет, я не могу… – устало провела рукой по лбу Сонечка. – Затем и предложила, что захотела!
– Но… почему… как это захотела… – У меня уже рождались не вопросы, а какие-то глупые безликие ненужные слова. Все ведь ясно, как можно захотеть. Я только не могла понять, почему даже не предполагала таких желаний в Сонечке. Ориентировалась на себя? Вот оно – мое заблуждение: один внутренний мир на двоих. А у нас разные миры!
Мне уже не нужно было никаких ответов на глупые мои вопросы, но Сонечку понесло:
– Да потому что мне надоело все! Надоела эта книжная, музейная выхолощенная жизнь!
Выхолощенная жизнь… И это говорил мой ребенок, с которым мы вместе, укрывшись пледом и, как мне казалось, превратившись в единое существо, читали шедевры мировой литературы, бессмертные стихи. Я с испугом смотрела на нее, а она безжалостно продолжала:
– Да-да! И не смотри на меня так! Твоя литература все врет! В жизни все проще! Сонеты сонетами, а секс сексом! Одно другому не мешает! И одно может обойтись без другого в лучшем виде!
– То есть ты хочешь сказать, что Васю… не любила…
– Да конечно же не любила! И не люблю. Мне хотелось попробовать, и я выбрала Половцева, потому что он давно уже провожал меня глазами и должен был согласиться.
– И он, конечно, сразу согласился…
– Представь, не сразу. Даже среди слесарей механосборочных работ встречаются оглоушенные великой русской литературой.
– То есть?
– А то и есть, что он спросил, люблю ли я его.
– А ты?
– Пришлось сказать, что люблю, раз он без этого не может. А он, идиот, говорит: «Ну ты прямо как Татьяна!» Я сначала даже не поняла, про какую Татьяну он говорит, но он мне объяснил: про ту, что придумал твой любимчик Пушкин. Тот, который «наше все».
– Не зря мне Вася сразу понравился, – сказала я.
– В постели он мне тоже понравился, – отрубила моя многоопытная дочь. – Но не более того.
– Неужели он тебе совсем не нравится… в другом смысле?
– А неужели ты думаешь, что я свяжу свою жизнь со слесарем механосборочных работ?
– Я думаю, что тебе вообще еще рано связывать свою жизнь с кем бы то ни было.
– Вот оно! – опять закричала Сонечка. – Вот оно – лицемерие взрослых! Мне, значит, рано, а ты… во сколько лет ты вышла замуж?
– Я любила твоего отца, – ответила ей я.
– А я люблю Даниила! И выйду за него замуж!
– Тебе придется рассказать ему правду!
– И не подумаю!
– Нельзя строить любовь на вранье. Да еще на таком… жестоком.
– Да что ты понимаешь в любви! Я не верю, что ты и отца-то любила. Ты посмотри на себя – ты же бесполое существо! Правильно говорит тетя Наташа – ты засушенный лютик, дохлая божья коровка. Тебе даже этот баклажановый цвет не поможет, потому что ты изнутри пустая. В тебе ничего женского нет, никаких желаний. Я убеждена, что ты даже не представляешь, что такое оргазм!
Я не сразу нашлась, что ей ответить, и приличное время хватала ртом воздух, пока не сообразила:
– Я не отдамся нелюбимому даже за нечеловеческий оргазм! Поняла?
– А ты попробуй. Может, понравится, – цинично отвечала мне дочь. – Данькин отец, по-моему, мечтает доставить тебе такое удовольствие, а ты все нос воротишь.
– Соня! Вот это тебя не касается! – рассвирепела я.
– А тебя тогда не должны касаться мои отношения с Васькой и Даником.
– Ты моя дочь!
– Ну и что? Я уже практически совершеннолетняя. Нечего лезть в мою жизнь!
Больше разговаривать с ней я тогда не смогла. Я поняла, что близостью с дочерью только обольщалась. Мы практически чужие друг другу люди. Разумеется, я не стала ни о чем рассказывать Даниилу, хотя, не скрою, мне очень хотелось это сделать. Мальчишка попался на сусальный глянец истории любви девочки-эльфа. Мне было стыдно и перед ним, и перед его отцом.
Но не надо забывать о Васе Половцеве. Как говорила Сонечка, он и раньше провожал ее глазами, а сексуальные отношения распалили его до состояния благородного лесного разбойника, у которого проезжающий мимо князь похитил красавицу-жену. Говорят, они с Даниилом здорово подрались. В довесок к заплывшему глазу Коньков-младший получил от Половцева тщательно скрываемую Сонечкой правду. Больше я никогда не видела его рядом со своей дочерью.
Она прорыдала три недели кряду, потом перевелась в другое училище и теперь уже без особого раздражения разговаривает по телефону с Половцевым. Я уже ни во что не вмешиваюсь. Не только из принципа «не навреди». Я чувствую себя перед дочерью убогой и ущербной. Как она меня назвала, помните? Бесполой, пустой и не имеющей женских желаний. Почему-то я оскорбилась до мутного равнодушия к делам Сонечки.
Если подвести итоги, то с прискорбием можно констатировать: у меня нет ни дочери, ни мужа. Одна Наташа, которая все-таки не очень хорошо меня понимает. А что касается бесполости и отсутствия женских желаний, то тут Сонечка не права. Просто я не могу так, как она…
Помните про наше «окно в Европу»? Я обещала вам кое-что рассказать… Так вот! Однажды через прорубленное «окно» к нам на платный абонемент пришел из города один читатель. Я сразу обратила на него внимание. Может быть, потому, что он был немного похожим на Дюбарева, единственного мужчину моей жизни. Не очень, конечно, похожим, а так… колером да еще длинными пальцами со смешными пухлыми подушечками. Ромины волосы почти белые, а этот читатель был светло-русым. И у него, в отличие от Дюбарева, были темно-серые глаза и очень красивая улыбка ярких губ. Мне показалось, что он тоже сразу меня заметил.
Вообще-то я мужским вниманием не избалована, поэтому тут же отреагировала бурным покраснением всего лица. Тогда я еще не была выкрашена в Наташин баклажан, а потому мои пылающие щеки наверняка бросались в глаза издалека. Я поспешила побыстрей спрятаться за стеллажи, и в тот первый день его обслуживала наша молоденькая Танечка. Я разглядывала посетителя поверх книжных рядов и понимала, что, пожалуй, смогла бы ответить на ухаживания этого мужчины.
Когда он ушел, я тайком посмотрела в заведенный на него формуляр. Звали его Слесаревым Андреем Ивановичем. Работал он в строительно-монтажном управлении и взял книги по бетонным работам и несколько специальных справочников. Вы не поверите, но я считала дни до тех пор, когда он должен принести книги обратно в библиотеку.
Я настраивала себя на то, чтобы не краснеть и не дрожать руками, когда он придет. Танечку я предусмотрительно услала в читальный зал, где надо было перебрать старые реферативные журналы. Однако все мои занятия аутотренингом ни к чему не привели, потому что, как только Андрей Иванович Слесарев переступил порог библиотеки, я опять покрылась нездоровым румянцем.
Я сразу выдала себя еще и тем, что достала его формуляр, не спрашивая фамилии. Он удивленно посмотрел на меня, а я деревянным языком пролепетала что-то вроде того, что у меня хорошая память на лица. Взяв книги, он ушел, одарив меня ласковым взглядом, а я еще долго не могла унять дрожь в руках и даже не смогла есть в обеденный перерыв. Изо всех сил я старалась не считать дни до его прихода, но они отсчитывались сами собой моим подсознанием.
День его прихода я уже сама намеренно провела в читальном зале, чтобы не встречаться с ним взглядом и не краснеть. А на следующее же утро все равно влезла в его формуляр, чтобы узнать, приходил он вчера сдавать книги или нет. Андрей Иванович не приходил. Он пришел как раз в тот момент, когда я держала в руках его формуляр. Он не мог этого не заметить, потому что я при виде его застыла каменным изваянием с этим самым формуляром, на котором крупным и четким библиотекарским почерком было написано его имя. Мне казалось, что краска стыда уже капает с моего лица на стойку, когда он вдруг сказал:
– Вы мне тоже сразу понравились.
Я с ужасом оглянулась по сторонам. С двух сторон с большим интересом на нас смотрели Танечка и Берта Эммануиловна. Больше всего на свете в тот момент мне хотелось провалиться под пол нашей технической библиотеки. Милая старенькая и все понимающая Берта Эммануиловна предложила нам поговорить в коридоре, обещав прикрыть меня в случае прихода заведующей. Я прошелестела:
– А надо ли…
– Конечно, надо, – улыбнулся Слесарев. Под завистливым взглядом Танечки мы с Андреем Ивановичем вышли в коридор. Я была в предобморочном состоянии и кляла себя, как только могла.
– Я вас не обманываю, – сказал он. – Вы мне правда очень понравились. Честное слово, если бы не вы, я больше не стал бы приходить к вам за книгами. Мне вполне хватило тех справочников, которые я брал в прошлый раз.
Я молчала. Что я могла ему сказать?
– В котором часу вы заканчиваете работу? – спросил он.
– В половине пятого, – с трудом выговорила я ставшие вдруг колкими и шершавыми слова.
– Вы разрешите подождать вас у библиотеки?
Я с трудом согнула деревянную шею для кивка.
– Вот и хорошо, – улыбнулся он и… – вы не поверите! – поцеловал меня в щеку.
Моя щека горела до самого конца рабочего дня, и я старалась поворачиваться ко всем другой стороной лица. Никто не должен видеть его поцелуя! Это только мое! Это только для меня!
Андрей Иванович Слесарев действительно ждал меня у дверей библиотеки. Мне очень хотелось проскользнуть мимо него каким-нибудь незаметным комаром, но, разумеется, этого сделать не удалось.
Мы шли с ним рядом по направлению к остановкам транспорта, и я в полной прострации не могла связать и двух слов. Я была уверена, что он в конце концов извинится и бросит тупоголовую библиотекаршу на произвол судьбы. Но он не бросил и довел… до своей квартиры.
Вам, наверное, трудно представить мое состояние. Кроме Романа, у меня никогда никого не было. Вы помните, как развивались наши с ним отношения. Я не знала, как бывает по-другому. Стоит ли идти с незнакомым мужчиной к нему домой? Прилично ли это? Что он про меня подумает? С другой стороны, есть ли смысл изображать из себя одуванчик, если я уже была замужем? Вопросы, один мучительней другого, бились мне прямо в виски, мешали соображать и адекватно реагировать на действия и слова Андрея Ивановича. Уже находясь в его квартире и сидя в кресле, я в изнеможении охватила голову руками и почти простонала:
– Что же мне делать?
Мне казалось, что он в это время находился на кухне, но он был где-то рядом, потому что услышал. Он опустился на стул передо мной, взял в свои руки мои, ледяные и дрожащие, и сказал:
– Ну не надо так волноваться, Альбиночка. Мы ничего плохого не делаем и не сделаем. Клянусь вам. Только то, на что вы сами согласитесь. Что плохого в том, что мы понравились друг другу? Это же так естественно. Что может быть нормальнее влечения друг к другу женщины и мужчины?
Я продолжала дрожать, а он подышал на мои холодные руки и улыбнулся:
– Какие холодные! Сейчас я накормлю вас, Альбиночка, и вам сразу станет легче.
Он ушел на кухню, а я понемножку стала выходить из состояния смятения. Потом мы действительно ужинали. Ели стандартные куриные окорочка с отварной картошкой, но мне казалось, что ничего вкуснее я никогда в жизни не ела. Было и вино – красное, душистое. Не могу вам сказать, как оно называется, потому что помню очень мало деталей того вечера, слишком уж была взволнованна.
После ужина мы разглядывали альбомы с фотографиями. Андрей оказался классным фотографом. Он фотографировал везде, где бывал, а поездил он, как оказалось, по всей стране. Я поражалась необычным ракурсам и эффектам, а он радовался как ребенок, что я прихожу в восторг от его работ. Если бы вы меня спросили, что было на снимках, в каких городах он бывал, я не смогла бы ответить. Ничего не помню, кроме моего ощущения незаслуженного праздника и возвышенного полета.
Потом мы говорили о книгах. Мне казалось, он специально затеял этот разговор для меня, библиотекаря. О чем еще говорить со мной, как не о литературе? И в конце концов я разговорилась. Я рассказала ему, как расстраивалась, когда вместо обычной библиотеки пришлось устраиваться в техническую, потому что она тогда принадлежала заводу, и у меня появилась возможность устроить дочку в хороший заводской детский сад. Потом о том, как я привыкла и к библиотеке, и к коллективу. Рассказала ему о забавных постоянных читателях, пытаясь изобразить их манеры и удивляясь тому, что неожиданно-таки проснулись у меня некоторые, весьма скромные, способности к лицедейству. Потом речь зашла о редких изданиях, и он подивился тому, что, оказывается, существуют редкие издания и технической литературы.
