Текст книги "Ярослава. Знахарка (СИ)"

Автор книги: Марина Дечко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Село.

Похоже, пограничное. Мелкое. Человек сто, не больше. И пахнут домом да уютом. Спокойствием, тишиной.

Как давно он научился жить без всего этого? Не помнил. Да и зачем? Так проще.

Он снова забрался на лошадь, пришпорив покатые бока. И если их животные выдержат, у него и братьев сегодня будут еда и кров. А коль нет…

В душе колыхнулось нечто липкое. Перехватило дыхание, и перед взором почти возникло оно – воспоминание. Но проклятая кровь тут же восстала, заглушая голос души. Что должен был вспомнить Ашан об этом лесе? Да и как? Был ли здесь?

Воин не знал. Силился вспомнить, да не мог.

***

Впереди вился дымок невысоких изб, а в воздухе пахло едой.

Свежий хлеб.

Ашан давно не ел хлеба народа Лесов. Редкие гости привозили мякиши в степь, да и те по дороге черствели так, что теряли и вкус, и запах. Воин привык к жизни в Шатровом Городе. Научился любить лепешки, испеченные на тонком камне. Только все равно нет-нет, да и вспомнит ощущение, как теплый мякиш приятно кислит на языке. И как тает во рту, когда запиваешь его бульоном.

Скакун, почуяв тепло, ускорился без команды наездника, и уже спустя несколько минут Ашан въехал на головную улицу. Два всадника поспевали следом.

При виде воинов дети сбежались к лошадям, пытаясь дотянуться маленькими ручонками до хвоста. Удивленно галдели, со страхом поглядывая на чужаков. А несколько старших бегом разбежались по избам звать мужиков.

– Берегись! – Предупредил мальца Ашан, зная, что лошадь не любит чужаков. И тут же тонкий детский визг оповестил село о приезжем.

На улицу вывалило несколько здоровых мужиков, в крепких ладонях которых были зажаты вилы. Мужики держали спины прямо, но опасливый взгляд, брошенный одним из них на окно под самой крышей, дал Ашану понять: боятся. Воин перехватил этот взор и увидел острие взведенной стрелы, подрагивавшей в тонких руках подлетка. Не хорошо, дурно это. Только прибыли – и уже проблемы.

Ашан высоко поднял потемневшие ладони в знак того, что сражаться не станет. А затем, когда к нему вышел дюжий мужик зим сорока, спрыгнул с кобылы. Староста, значит.

– Я пришел в село с миром, – спокойно произнес Ашан, еще выше поднимая руки. – Мне нужен Камнеград. Дорога к нему. А до того – еда и кров. Ночь впереди, кругом – глухой лес.

– С миром, говоришь? – Сельский староста внимательно оглядел Ашана, подмечая его облик: – Глаза наши, хоть и кожа смуглая. Да и ростом высок. Статен. Беглый?

Сам мужик был невысокого роста – два аршина да два вершка всего – а держался ровно. Ровнее молодых. Воин успел разглядеть на его лице россыпь мелких шрамов, затянутых без зазубрин, и понял: перед ним былой вояка. Староста перехватил взгляд воина, давая понять, что и он понимает действия чужака.

Мужик подошел чуть ближе, близоруко морща глаз:

– Руки чисты, да только от кожуха гарью несет. Над бровью – рана. Свежая. Кобыла еще чует кровь. – И он отвернулся от Ашана, говоря сельчанам: – Поутру воевода прислал грамоту. Белоград пал. И Княжество Унислава с ним. – И он снова взглянул на воина: – Что дальше? Навострил мечи на Тура?

Ашан чуть заметно сморщился. Все, чего он хотел – это согреться и поесть, но здесь, похоже, его ждали лишь проблемы.

– То дела не ваши, – спокойно ответил воин. Его голос был тих, только вокруг сразу похолодало: он гневался, а гнева Ашана боялись даже степняки. – Я не причиню зла ни вам, ни вашим семьям. Не причинят зла и мои воины. Только коль тронете меня – не избежать вам их сурового огня. Степняки не простят смерти брата. И вспомнят ее на лавках ваших жен и у могил ваших детей. Нам нужен кров на одну ночь. Рано поутру мы уйдем.

Похоже, слова воина настращали людей, но староста старался держать спину:

– В какую избу прикажешь тебя пустить, а, степняк? От тебя разит смертью! Дети не уснут, молодицы будут реветь. Что, не знаешь, как тебя боятся?

Ашан опустил руку в карман, а затем протянул на темной ладони пригоршню алтынов:

– Мы заплатим за ночлег, да купим хлеба в дорогу. Не задержимся надолго.

Староста махнул бабам рукой и противно сплюнул:

– На окраине села – дом старого знахаря, что не пережил зиму. Видать, костьми чуял, что ничего хорошего от нее не приждать. В избе не натоплено, но дрова, кажись, еще есть. Буханку хлеба и жбан молока в дорогу получите как гости, и коней ваших накормят. А твои кровавые алтыны тут никому не нужны. Мы не торгуем кровью наших братьев.

– Те, кого вы зовете братьями, – с укором сказал Ашан, – много зим жгли соседние села за дань, и давным-давно продали рабом юнака. За такую же буханку хлеба, что тот украл, изголодавшись. И у них не было ни жалости, ни чести. Я только вернул Униславу Белому давний долг.

– Не мысли себя судьей, – скривился староста, протягивая корзину с упакованной едой и огромную охапку сена, – ночуй в избе знахаря, забирай дань и езжай отсюда. На рассвете. Через несколько верст – развилка. Там повернешь налево, и через годину ты будешь в Светломесте. То ближнее камнеградское село.

И он, отдав хлеб, глянул на руку воина, что показалась под рукавом:

– Не протягивай честному мужу руки, тавроносец, – совсем тихо сказал дядька, – в этих краях не чают заклейменных. – И уже громче добавил: – и пусть Стрибог дует под копыта твоему скакуну.

В душе колыхнулся гнев, проклятая кровь забурлила, ища отмщения, но Ашан сдержался. Наскоро привязал поклажу к боку лошади и, не глядя, двинулся к избе, на которую указал староста.

А как закрылись двери за степняками, на вытоптанной копытами степных лошадей дороге раздался глухой цокот. Всадник то и дело оборачивался в сторону села, но вскоре успокоился, завидев тонкую струйку серого дыма, взвившегося от старой избы знахаря.

***

Ночь выдалась тревожной.

Воины спали по очереди, зорко наблюдая за сонным селом сквозь небольшие окна, пробитые у самой крыши. Несколько теней металось по улице, и иной раз Ашану чудилось: нападут. Но в ту же минуту все снова стихало.

Проклятый то и дело втягивал тяжелый слежавшийся воздух избы, стараясь учуять, не подожгли ли их селяне. Но все обошлось.

Небо светлело, пока вдали не показались алые ленты.

А потом повалил снег. Алеющую гладь заволокло тяжелыми тучами, а холод стал еще нестерпимей.

Завьюжило, завыло со всех сторон. И крошечное оконце, затянутое бычьим пузырем, покрылось мокрыми тяжелыми хлопьями. Тогда-то командир и понял: пора. Иначе до утра не доживут.

Встали быстро. Всухомятку съели вечерний хлеб, что успел зачерстветь, запили молоком и накормили скакунов.

Лошади, будто озверевшие, то и дело норовили укусить хозяев, отчего пару раз тем пришлось стукнуть одичавших животин по испуганным мордам. Притихли. А копытами все равно от страха взбивали мокрый снег. Ни уговоры, ни угрозы не брали лошадей за живое. Боялись те.

А погода становилась все горше.

Снег стоял сплошной стеной, лепил на глаза воинам белые повязки, да падал за воротник, заставляя тех зябко кутаться в меховую броню.

Братья знали, что их путь почти окончен. Но командир понимал: они тоже хотят скорее вернуться домой.

Он еще раз поднял глаза к небу. Тучи роились над головой, словно бешенные мухи, а вой ветра глушил слух. Недоброе творилось в Княжестве Тура. Злое. И, знать, не обманул его старый Унислав.

Ашан чуял это. Точнее, чуяло его звериное нутро.

Легкий, сладковатый запах. Словно бы знакомой с детства травы. Вот только какой?

Волк в нем выл от ярости и страха, а орел все норовил взлететь. Да только где ж удержаться на таком ветру? Сам Стрибог гневался…

Ашан уж думал повернуть в сторону Белограда, увести воинов от Камнеградского Княжества. Но мысли о брате заставили его передумать. Не простит он себе, коль не попытается вернуть родича. Если тот жив еще…

Да только коль привести степняков в гибельный Лес, смертей будет слишком много. Воин знал это, а потому не медля тронулся в путь, держа курс на запах дыма и села. Он должен разузнать, что за зло таится в Земле Лесов. И лишь затем звать за собою братьев.

Лес сомкнулся за степняками, едва те поспели в него войти. Глухая стена из высоких сосен, да вязкие сугробы снега под копытами скакунов.

Ашан шел первым. Осторожно, медленно. Силясь понять, что не дает ему вздохнуть полной грудью. Легкий шорох за спиной. Едва заметный – и на одного брата в кругозоре становится меньше. Скрылся за деревьями?

Воин обернулся, пытаясь разглядеть дорогу. А когда дошел по едва заметной от метели тропке до старого вяза, удивился: сладковатый запах раздваивался. Впереди он чуял дым, и ему казалось, что дым этот – от изб. А справа, чуть в стороне, чадила гарь. Только откуда? В такую погоду, посреди леса? И отчего гарь так сладко пахнет?

Воин замер. Спешился, прислушался – ничего. Командир приказал оставшимся степнякам ждать его у развилки, а сам двинулся вперед.

Ашан сделал шаг, другой – нейдется. Ноги словно тонут в густой трясине. А чутье воет, кричит. И воин сдался, да только поздно: почуял движение.

Глаза ослепило снегом. Злая вьюга выбелила все вокруг, да только успел заметить за спиной рыжее пятно. Глаз не поспевал за хищником.

Прыжок, другой, третий…

Крупная кошка скользила по деревьям, подбираясь все ближе к жертве, пока расстояние не сократилось. Ашан помнил, что рысь не прыгнет с дерева: ей нужна опора для нападения. И потому, когда кошка спрыгнула перед ним на землю, тут же обернулся волком.

Треск ткани – то была одежда. Только о ней степняк заботился меньше всего. Что-то настораживало его. Знал, что рысь не кинется на волка. Но эта…

Он чутьем понимал: эта следила, выглядывала добычу средь деревьев. И глаза…

Командир знал глаза зверья. Дикие, голодные, злые.

Только в этих очах жил другой голод. Как будто багровая пелена, затмевающая взор самого Ашана.

Проклятая?

Но нет! Такие, как он, не выслеживают добычу. Голод внутри требует крови, только эта кровь берется как дань в войне, в честном бою. Принявший проклятье – не зверь, но личина зверя.

Волк вздыбил шерсть. Жестким частоколом она встала по хребту, предупреждая рысь об опасности. Только та не повела и ухом. Показалось, усмехнулась. Может ли быть такое?

Ашан зарычал.

Он твердо стоял на лапах, и был готов в любую минуту обернуться орлом. Да только так скакуна ему все равно не спасти. Значит, придется драться.

Рысь прыгнула молниеносно. Так скоро, что проклятый едва успел уйти в сторону.

В воздухе запахло кровью, и сладкий запах на мгновение померк. Ашан с удивлением глянул под лапы. Несколько багровых капель оросили снежный холмик, в который он приземлился. Значит, тварь задела когтями.

И ярость поднялась волной.

Затмила человечьи чувства. Укрыла душу проклятого от ран.

А перед рысью встал настоящий зверь.

И схватка началась.

Когти рвали мясо и мех с такой силой, что лапы болели. Хрустнула кость – кажется, сломано ребро. Да только рысь все так же стоит на ногах. Потешается. Движется вокруг степняка, на ходу заращивая раны.

Ашан впервые видел такое.

И тут вспомнились рассказы купцов да слова Унислава:

“Собираешься на Камнеград? Тогда я спокоен. Моя смерть искупится твоею. В Камнеграде тебя встретит другое зло”.

И воин понял: вот оно.

Он рванул в сторону, чтобы уйти от удара, но не успел.

В глазах до боли зарябило, и теплая кровь потекла на переднюю лапу. Бок продран. И, кажется, слышен свист. Если задето легкое – недолго ему осталось. Кто ж найдет проклятого в лесу в такую метель? И что станется с его братьями? Да и живы ли они еще?

Он бросился на рысь в последний раз – и снова оказался в проигрыше.

Ашан впервые упал перед врагом. И впервые за столько зим понял: перед ним – то, что побороть он не в силах.

А рысь двигалась кругом, нанося длинные раны, отрывая плоть от ребер.

Играла. Пробовала алый напой на вкус. И снова потешалась.

Видя обессиленного воина, уютно устроилась у его морды, и, дождавшись, пока тот перекинется в человека, лизнула кровь с лица в последний раз.

Ашан ждал, что противник обернется. Так поступил бы он. Кровавая дань оплачена, и перед кончиной он заслужил знать, с чем столкнулся. Да только рыси неведомы законы степняков.

Она не стала добивать проклятого.

Легко, словно и не было этого боя, забралась на дерево. И ускользнула в темный полог вечера, забрав с собою вьюгу и метель. А вокруг него стало звеняще тихо.

И Ашан закрыл глаза.

Нужно всего лишь дать себе уснуть.

Вспомнить запах очага в степи, вкус пресной лепешки. Нет, лучше кислинку лесного хлеба. И не степь, а воеводство, которое почти забыл. Выжженное. И батьку. Не того, что родил, другого – с бородою. И матерей. Приемную, и ту, вкус молока на губах которой хранил до сих пор.

Ашан плотно сомкнул веки и стал ждать.

Он мог бы кликнуть Симаргла, да не было сил. А ждать уж больно холодно. Только это ничего. Как придет к матке, вложит тонкие ладошки той в свои, и мигом согреется.

Поцелует застывшие губы, и станет жить с нею. Уж давно пора. Негоже проклятому долго средь людей обитать. Да и брату станет легче. Только бы встретить Здебора, коль тот мертв.

И Ашан попытался вспомнить родича. Память поплыла грязной рябью, заискрилась. Не желала сдаваться, но то ведь смерть. Перед ней все отступает. И проклятье отступило вместе с болью.

Брат был не чета ему. Высокий, светлолицый. Не то, что он сейчас.

И глаза – голубые. А у самого-то черные, как ночь. Мамкина кровь.

И Ашан взвыл. Не по-волчьи, а горько. Так, как умеют выть лишь люди.

То ему казалось, что взвыл. Да только Яра услышала легкий вздох. Услышала и бросилась к мужчине.

Ашан не видел – чувствовал теплые руки. И мех кожуха под собой. Казалось, помнил, как тянут его куда-то. Только куда?

Может, это Симаргл принял образ девицы, чтоб Ашан не сопротивлялся? Может, понял, что тот изголодался по стройному телу и мягким губам, да и надумал поскорей его увести в Лес?

Степняк собрался было сказать, что и так согласен уйти. Только губы не слушались. Заледенели. И крови утекло много.

Пусть сам решает. Уж недолго осталось.

И Ашан будто бы провалился во тьму.

Он то выныривал на свет божий, то снова падал во мрак. И чудилось, будто уж тепло ему, будто кто-то шепчет ласковые слова, причиняя боль. Только боль эта – целебная. И раны закрывает, кровь затворяя в теле. И душу лечит, стирая слова проклятья.

Воин попытался дернуться, только вышло жалко. Сил не осталось.

И вдруг вспомнилось ему то, что давно уж сокрылось в клубке памяти.

Воспоминание, унесенное проклятьем, которое он уж и не надеялся вернуть.

***

Крайя не помнила, чтоб так злилась на внучку: ценнее той у нее не было. А оттого и с яростью совладать не могла.

– За козой пошла?! – Она металась по избе подобно раненому зверю. Понимала, что пугает Яру. Да только как иначе? И сказала ведь той об опасности. И дурной девке бы послушать, а она… – А ведь не нашла животины, дура! И что с того? Станем жить как жили!

Она подошла к Яре, и, взяв ее лицо в шершавые ладони, горько пожаловалась:

– Я ведь не смогу, если и ты за мамкой…

И Ярославе впервые за столько зим довелось видеть, как старая Крайя, которую в Светломесте не только уважали – боялись – заплакала. А виной всему ее дурость.

Яра поначалу обругала себя, да потом спохватилась: уж если бы не пошла она тогда в лес, то и воина бы не спасла. А тому не долго протянуть на вьюге…

И Ярослава опустила глаза. Она ведь так и не сказала Крайе о своей находке. Лишь о том, что ходила в Темнолесье да не нашла животины. Видно, та издохла на снегу, так и не отыскав дороги домой. Заплутала.

Старая знахарка сощурилась. Она вырастила Ярославу, и, как никто другой, понимала ее. Вот и теперь видела: с внучкой творится неладное. Только что? Уж не слишком ли она заругала девку, когда та хотела помочь? И Крайя смягчилась:

– Пойдем, Ярка, пойдем, хорошая. Жива – и то ладно. Многому обучить тебя нужно. Многое передать. То ж наузы, они знаний просят. И коль ошибку допустишь…

Она опустилась на лавку, что у стола, и поставила перед Ярой лукошко:

– Ты не гляди, что старое, – Крайя осторожно перебирала разноколерные нити, – им давно не пользовались. Разве что в ту ночь, когда Мара…

Старая знахарка тяжко вздохнула, запнулась на полуслове. И стон сорвался с губ, а глаза снова наполнились слезами:

– Ты не гляди на меня, хорошая. По мамке твоей тоскую. Как родная она мне была. Я ж своего дитяти не родила, а все с вами. И мало, что мы не родные – другие и в родине так не любят детей. И старикам такого почтения не оказывают. А ты моя, понимаешь, Ярка?

Она намотала нити на пальцы, а сама пояснила:

– То ж не всякой ниткою наузу сплести можно. Оно, конечно, и простая сойдет, да только силы в ней будет немного. Другое дело – эти. Видишь?

Она покрутила обмотанными пальцами перед очами внучки, и та пристально вгляделась. Поначалу подумалось, что нить нитью. Простая, разволокненная. А потом Яра поняла: не нить это вовсе.

– Травы, – пояснила ей Крайя, – не только для отваров да примочек годятся. Коль собрать их верно да высушить, стебель сохранив… нить выходит. Полынные особенно сильны. И вот еще зверобоевые. Крапива, бессмертник, чабрец…

Крайя достала со дна корзины другие, красной нитью да таким же колером силы пылавшие, и поднесла к внучке:

– А эти вот – шлюбные. Из девясила. Видишь, как искрятся? Для матки твоей берегла. Думала, вернется за ней тот, в ком южная кровь текла. И только потом уразумела: коль мог бы, не пустил ее одну. Значит, беда. И, стало быть, некому возвращаться за вами…

Она показывала Ярославе одну за другой нитки – и та видела: разные они. Те, что полынными были, переливались изнутри светом темным, сизым. Зверобоевые желтизной отдавали. Крапивные – изумрудной зеленью. Рядом – синие да пурпурные. И каждая – силой напоена. Искрится. И как Ярослава раньше того не замечала?

– Я не показывала их тебе, – пояснила Крайя, словно бы понимая, о чем думает девка. – Да и почто? Это ж раньше, еще когда я молодой была, мы их собирали на нити. И наузы тогда плести не запрещалось. А что нынче? Как прознают храмовники, враз ведьмаками назовут. А то и нежитью… да, знахарем быть нынче опасно. Вон, Богослав только и ждет, когда оступлюсь. Вот дядька Казимир – тот человеком был. Как был, он и сейчас с душою ко всем. А вот с храма прогнали…

Она положила сморщенную ладонь на руку Яры и вложила в нее крапивные волокна:

– Гляди. Узел кладется строго. Сперва левую нить держи. Она понизу идет – та, что от сердца. Поверху правую пускай, и, связывая их меж собой, словом скрепляй. Слышишь?

Яра прислушалась. Ничего. Вой ветра да рев вьюги. И словно бы шепчет кто?

– Анка? – Она обернулась к лавке, на которой покоилась девка, но та спала. Тогда кто?

– Небожители, – пояснила Крайя, – это они шепчут, слыша слово твое. Обеты людям дают, что исполнят запрошенное, а в Небесных Чертогах слово держать умеют – не чета людскому. – Продолжай. К нити крапивной добавь чабреца. Бессмерника. Узел триединый. И слово, слово не прерывай. Иначе сила твоя, душу питавшая, в сырую землю войдет. А там и тебя за собою утянет. К богам не все взывать могут – только самые сильные. Знахари вот, да… не важно. Шепчи, Ярослава. Да наузу плети. А как закончишь, повяжи ее на руку Анке. А там и поглядишь, что сплела.

И Крайя оставила внучку одну в горнице. Хотя, одну ли? Шепот небожителей раздавался все сильнее – старая знахарка уж и позабыла, чтоб сами старые боги так громко говорили с детьми своими.

И знала ведь, что травы те, которыми нынче Ярослава наузу плела, росли у Чертогов Сварога. И свет солнца, что светил там денно и нощно, питал их сердцевину целебной – здоровьем для больного. Да и сам небожитель…

Крайя вспомнила, как он откликался на слово святое, как шептал ей обет.

И, значит, Ярославу тоже услышит, силу в руки девки проведя. А как мощь та распознает, и другое в себе разбудить сможет.

Тайное…

***

На синем небе с россыпью алых звезд лежала дивная карта.

Повторяющая границы Княжества, она серебрилась слабым светом, словно бы звезды были настоящими.

Колдунья вглядывалась в карту внимательно, смакуя ту словно редкую диковинку. Любовно гладила ладонью, жалея, будто бы родное дитя. И важно ли, что полотно и впрямь было таковым?

Создавая его, Чародейка не пожалела ни сил, ни тканей. И нити – не чета обычным – ткались из волос девок, которых пришлось стричь великим множеством. Только что с того? Волосы отрастут. А карта вот сияет…

Еще больше сил ушло на то, чтобы прирастить полотно к холодному камню, заставить искриться. И волшба, что ушла на это, унесла с собою мощь Колдуньи. Но и с нею она не считалась.

Скоро ей быть всесильной, и тогда затраченное покажется всего лишь каплей. А пока…

– Что ты ищешь, Госпожа?

Слуга, вернувшийся в покои с закатом, показался Чародейке уставшим. Изможденным даже. Но жалеть его она не собиралась.

– Огоньки, – отмахнулась от него она.

Жук. Надоедливое насекомое – вот он кто для нее.

Мужчина подавил в себе гнев. Коль голос дрогнет, она поймет. Все разберет. А этого пока нельзя.

– Какие огоньки?

Слуга проявил любопытство, хотя и понимал: за этим последует наказание. И, словно в подтверждение своим мыслям, он ощутил колючий холод, бегущий по раненной руке. Все выше и выше. Коль доберется до сердца – остановится и оно. Поспеть бы! А там – Путята сам ждал, когда трепещущая плоть вздохнет, стукнет в последний раз – и замрет, освободив его из плена.

– Ты отвез грамоты уже как седмицу назад, верно? – Колдунья не собиралась отвечать на вопрос. Ее волновали только собственные нужды. – Отвез?

– Да, Госпожа.

– А Мор?

– Мор пошел мгновенно. Я сам видел это. Первый замок полыхнул в тот же день. И воевода, что был охоч не только до бабьего тела – до жизни самой – уж покоится на старом капище.

– Тогда…

Чародейка встала с пола и медленно направилась к Слуге. Тот знал ее давно, но такой, как сейчас, еще не видал. Да, звериное в ней проступало все больше. И теперь уж она не была похожа на сказочную чаровницу – все больше на золотистого зверя, которого охотник забьет до смерти, чтоб тот не загрыз его.

Слуга дернулся. Знал, что нельзя, но инстинкты…

В прошлой жизни Путята собирался с силой в считанные секунды. Давал отпор, выживая. И… выживал.

– Карта уже должна была засиять. Или небожителей уж не просят о помощи?

– В храмах зажглись свечи. Люди молятся…

– Я не о том, не об одином. О старых богах, древних…

– К ним тоже взывают, – Слуга нехотя вспоминал, как забытые изваяния, что берегли души детей своих на гнилых погостах, начали светиться. Изнутри – и пока едва только. Но молитвы долетят до Чертогов Небесных, а там… небожители дадут обеты, зашепчут снова. И, значит, Ее план удастся?

Колдунья подошла вплотную, позволив Слуге ощутить ее запах. Медуница больше не проступала. Только смрад Туманного Леса. И Путята старался не дышать:

– Не понимаю…

– Если ты ошибся, – Чародейка с нажимом проговорила последнее слово, и воздух в комнате стал колюче-ледяным, – то Симаргл получит нового слугу.

Сердце Путяты екнуло. Он этого жаждал и страшился одновременно. Освобождения, покоя.

– Я не ошибся, Госпожа.

– Тогда что же?

Мужчина собирался пожать плечами, но вместо этого вытянул руку. Словно нехотя, Чародейка обернулась туда, куда указывал подопечный, и ее лицо просияло.

Карта зажглась!

На ней тлел пока только один огонек, но он набирал силу.

Красный.

Это хорошо. Таких бы побольше.

Колдунья обернулась к слуге и томно прошептала:

– Ты и впрямь справился с заданием.

Руки порхнули подобно молодым зарянкам – и льняные одежды легли на золотую россыпь звезд. А слуга снова стал нагим. Только телесная нагота казалась легче духовной…

Глаза закрылись. Теперь он знал, чем платит за короткие часы полюбства. Спустя зимы мог чувствовать, как с каждым разом из его тела уходит жизнь.

Глава 6.

Воин помнил лишь горячку – как метался, как пытался остудить огонь, ревущий в крови. Пламя, захватывавшее все больше и больше души.

Хватаясь за жизнь, еще теплившуюся в израненном теле, мужчина будил проклятье, пытаясь забыться и забывая: от него только хуже. Высосет ведь. До края. До белой пены вокруг рта. До беспамятства, ставшего привычным.

И новая волна аспидно-черной ярости будила в израненном теле пожар. А потом он снова горел.

Поток студеного ветра, ворвавшегося в хлев, предупредил воина: чужачка. Чего пришла? Глумиться? Добить? Или все же помочь? Нет, это вряд ли. Ашан не помнил, чтобы люди друг другу помогали. Не здесь – среди Лесов. Этот народ давно прогнил нутром…

Бесконечная пытка тянулась бы вечно, если бы не прохладное покалывание, порхавшее по коже. Плоть под ветрами Степи давно загрубела, и мужчина забыл, что такое – чувствовать.

А здесь – это.

И как-то легко становилось от прикосновений. Жар утихал, на смену ему приходила тягучая нега. Плыла, завоевывая не мускулы – разум. Уносила в другой мир, давно забытый – отнятый принятым проклятьем. И оттого такой желанный…

Время неслось водоворотом, заставляя Ашана захлебываться забытым. Вспоминать…

И уж воин не был таким статным, как сейчас. Да и руки еще не успели загрубеть, покрыться вязью замысловатых шрамов, перемежающихся с клубками мощных жил.

Так, обычный сопляк. Ободранный, полуголый и вечно голодный. Дрожащий и зябнущий при любой погоде. И было-то в нем тогда – одни глазищи, пылающие ненавистью и гневом. Злобой лютою на весь мир за то, что не заслонил, не уберег дитя.

Не совладал с собою степняк ни через зиму, ни через две. Впустил в душу проклятье. Думал, легче станет. А не стало. Непосильное ярмо. Тяжкое, непомерно дорогое. Но не о том сейчас вспоминал Ашан.

Он вдохнул студеный воздух, что девка внесла в его покой. Легкие расправились, наполняясь духом свежего сена, парного молока и чего-то еще, что он так и не смог разобрать. Принадлежащего ей – нежного, сладкого. А тогда-то и пахло все по-другому.

Воспоминания хлынули в уставший разум, затопляя его болезненными потоками. Искал ли он от них пощады? Нет. Успокоения? Видно, и его не ждал. Яркие всполохи памятного костра и были тем благословением, что так жаждал Ашан.

Покой, в котором он лежал, покачнулся. Крутанулся, заискрился – и выплюнул сироту на грязную вонючую землю, измешанную в жидкое тесто копытами лошадей.

…Ранняя весна в этих краях была полноводной – дороги мешались меж собой, затопленные, изувеченные проснувшимися обозами купцов. Истоптанные новыми подковами молодых кобыл, несущих скарбы на продаж. И нечистоты, смешанные с черной землей, ударяли в нос жутким зловонием, от которого не скрыться. Оставалось только привыкнуть к тому, что все на тебе – поношенные рубаха и порты, слипшиеся космы темных волос – все смердит как окаянное.

Отвлек мальца от тяжких дум резкий свист. Короткий, безжалостный, рванный.

Резкая боль, живущая в отголосках памяти, даже сейчас рассекла спину пополам, заставляя согнуться, уберечься от новой ярости.

И мальчонка втянул голову так глубоко в плечи, как только смог. Сжался в комок, подтягивая израненные ноги к тощей груди. Завыл. Бесшумно почти.

Только вой этот долетел до ушей проклятого купца. И ведь накормлен он – этот бочонок краснолицый, и в тканины дорогие облачен. И в усах – где это видано? – крошки сладкой ватрушки застряли. А злоба не вывелась, усилилась только.

Да на кого ж ее выльешь, как не на клятого сорванца, взятого в обоз за нехитрую плату? И дядька снова замахнулся хлыстом, располосовав узким наконечником белое ухо, торчавшее из-под тонких рук.

– Знать будешь, дрянное семя, что не воруют у своих. И другим закажешь. Жрать он захотел! Кобыла вот тоже жрать хочет. Да стоит и ждет, пока накормят. А ты почем лучше?

И мальчонка получил болезненный тычок под ребра, забывая о голодных спазмах, скручивавших желудок.

– Голодать будешь, окаянный. Весь вечер и ночь еще. Ага. А завтра – вода и хлеб. И упаси бог тебя дрогнуть. Коль надо, привязывай свои крюки к себе, а хоть крошка с обоза пропадет – забью, гадину, до смерти!

А дальше – боль, о которой удалось забыть только под утро. Когда сил не хватило даже на то, чтоб реветь.

А потому, когда на них напали, малец не сопротивлялся. И не приволок своему мучителю на спасение запрятанный меж колес обоза кинжал. Знал, что погубит этим полнолицего купца. Понимал: не уйдет тот от разбойников Пограничных Земель. Да только какое ему дело до жадного, набитого сластями, брюха? Ему уж и до своей жизни дела не осталось, не то что до скотины этой розовощекой.

Малец глядел на обидчиков смело и ровно. Уж коль помирать, так хоть чтоб не стыдно было родичам в глаза глядеть, когда Симаргл за руку к ним приведет.

За тот ровный взгляд и оплеуху получил. Потом другую. Град затрещин.

И в конце – тычок, заставивший его согнуться.

А потом все закончилось, когда низкий голос уверенно произнес:

– Довольно, не душегубь этого. Малец сгодится. Смелый он.

А потом подбородок поднялся на конце рукояти хлыста, и карие глаза мальчонки с неподдельным ужасом уставились в серые очи напротив, с интересом изучавшие ребенка.

– Сколько зим? – Малец все никак не мог отвести взгляд, глядя на разбойника непозволительно долго. И, знать, опять затрещину получит. Только что с собой поделать?

И стоящий напротив усмехнулся. Хитро, по-хищному, показывая неровный ряд желтоватых зубов, кое-где испортившихся от дрянной еды.

– Зим-то сколько, спрашиваю?

– Десять только минуло…

Мальчонка голос свой едва узнал. Задрожал тот отчего-то. Стих. И, вроде, разбойник приказал не бить его больше, спас и без того израненную спину, а доверия к нему все одно – ни на алтын.

– Хорошо, что десять, – словно про себя проговорил встречный, – не мал уже, да еще и не велик. Самое время…

И он отпустил подбородок мальца, отступая от телеги.

– Ну, чего расселся? Помогай давай. Добро нужно в нору перетащить. Да быстро. А то, глядишь, и новый обоз покажется.

Мальчуган спрыгнул с телеги, ухватывая костлявыми руками огромную корзину с припасами, и засеменил следом. А тот, кто вел его – Боян, уходил все дальше в чащу, показывал лес. Ашан помнил, как за ними шли еще двое, но имен их все никак не припоминал. Клятая память!

– Лес тебе – дом родной, понял? Запоминай тут все, коль сгинуть не хочешь. Другой раз я тебе жизнь даровать не стану. Усек?

– Усек… – Протянул боязливо крутящий головой малец, запоминая деревья и запахи. Вот крутобокий вяз. Старый, с обглоданной на южной стороне корой. А вот раздвоенный ствол сосны. Запомнить. И заросли лещины. Густы-ы-е…

Запахи прелой земли, гниющей прошлогодней листвы и теплого земляного пара, поднимающегося с низин. А нечистотами здесь уж и не тянет.

От незнакомого водоворота ароматов кружится голова, но голос Бояна приводит в чувство:

– Будешь лежать средь дороги. Поначалу как мертвый, потом стони, как обоз увидишь. Причитай, моли помочь. Да так, чтоб поверили. И, гляди, чтоб не спугнул. Коль упустишь – от меня спуску не жди!