Текст книги "Ярослава. Знахарка (СИ)"
Автор книги: Марина Дечко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
И для пущей верности Боян отвесил мальцу болезненную оплеуху, от которой тут же заплыло лицо.
– Так надежнее будет. – Объяснил новый друг, – Избитое дитя грех не пожалеть…
И он повиновался, видя в каждом проезжем купце краснощекое лицо старого обидчика с застрявшей в усах ватрушкой. Стонал громко, раз за разом заставляя мягкосердечных людей останавливать обозы. Пялиться, чего ж там мальчонка один лежит средь неспокойной земли.
А потом все скоро кончалось.
Он не помнил, чтоб Боян хоть раз расправлялся с купцом при нем. Да его и не интересовала судьба торгашей. Что с ними сталось? Он не знал. Понимал только, что добра их лишали. А что с жизнью… Детский разум не задумывался над таким. Тут бы хоть свои кости целыми сберечь.
Да и сколько их было, обозов этих?
Ашан помнил, как одна весна сменилась другою, потом третьей.
А его дело – знай обозы останавливать. Да только тело мальчишечье в силу стало входить. Плечи распрямились, разворот шире стал. Да и мускулы… чего греха таить? За две зимы худое избитое дитя превратилось в статного подлетка, что вот-вот готовился в мужики молодые путь распочать.
Тогда-то все и поменялось.
Один за другим обозы проезжали мимо. Купцы все реже останавливали скотину. Знать, боялись статного тела. Да и кто его знает, чего лежит тут этот? Может, разбой встретил. А может, и сам непотребство чинил?
А Боян все злей становился. Хмурел.
И затрещин прибавлялось.
Пока в один день не заставил с ними остаться. Приказал чинить власть над купцом – душегубить учил.
А он отказался. Не из чести, не из доброты. Нет!
Просто помнил, как над ним суд чинили. Оттого и не желал стать таким же.
После той ночи он долго не мог спать на спине. Изрытая тяжелым кнутом, она зимами ныла и после – на студеные морозы, на весенний ветер – лютник, что не давал прийти жаркому лету, на осенние первые заморозки.
Да и кость зарастала с трудом.
А он все лежал в норе, прислушиваясь к разговорам. Снова обоз опрокинули. Еды принесли. Да еда эта поперек горла вставала, заставляя юнца хиреть не по дням.
И Боян-то помягче стал. Жалостливей, что ль?
Говорил, чтоб не трогали подлетка, дали чтоб отдышаться.
А он верил. Может, и впрямь что изменилось?
Но то лишь до поры было – пока юнец в силу не вошел. А там снова обоз. Один-одинешенек средь пустой дороги. Без охраны. Видать, алтыны нужны были тому дядьке, раз поехал в такую даль без защиты. И девку свою потащил, окаянный.
Воин и сейчас помнил, как жалась она к батьке, как голосила громко, когда кровь того прыснула на белую рубаху дочери.
А он стоял, сдерживаемый двумя здоровыми лбами. Глядел, не в силах что-то изменить.
– Жалость в могилу сведет, – пояснял Боян, – ты вот девку пожалеешь – а она тебе кинжал в брюхо воткнет, когда уснешь. Усек?
И юнцу пришлось кивнуть: усек мол. Притворяться сам Боян его учил. Оттого и не почуял смердение обмана.
Да потом – только горше.
Бедная девка с сорванной хустиной лежала у его ног, а он не знал, что с ней делать. Обидеть ее не мог. Ну, не мог – и все!
Мужиком его Боян хотел сделать, девку подарив! Сам приволок в нору, гадко ухмыляясь в мучнисто-белое лицо полонянки. Подрал рубаху на плече, пробуя на вкус гладкую кожу. Прикусил, причмокнув. С удовольствием загоготал.
А у Ашана гнев поднялся в душе. Лютовал, прося выхода. Рвался наружу.
Он тогда сказал проходимцу, чтоб отпустил несчастную. А тот и вывел ее из норы. Сразу, не уговаривая снова распробовать живую забаву. Опомнился, что ль?
А потом ночью юнец понял, про что задумал Боян. Да и как не понять-то?
Обесчещенная горько причитала, а потом и вовсе сошла на визг. Кричала, выплевывая проклятья. И не знала, что помогает воину.
Под крики девки захрипели глотки двух других бродяжников, товарищей Бояна. Он же захлебнулся на жертве. Забулькал порезанным горлом, да так и помер, уставившись остановившимся взором на трясущуюся от ужаса полонянку.
А та ни двинуться, ни сказать ничего не может. Лежит, нагая, распластавшись под трупом обидчика, да только горько воет.
Юнец сбросил отяжелевшую тушу с белого тела и укрыл его попавшейся холстиной:
– Спи, давай. Завтра в дорогу.
И вышел в ночь, уволакивая окровавленный труп дальше в лес. Сам же уснул у входа в землянку, чтоб почуять, если оголодавшее зверье подберется. Прислонился горячим лбом к остывающей на ночь двери – и был таков.
Наутро, ввалившись в землянку, обмер. Девка была уж холодною. Кровь пропитала вытоптанную землю, не позабыв о старых овечьих шкурах. И запах…
Ашан до сих пор не мог забыть эту вонь. Смерть всегда пахла одинаково – терпкой кровью, сладким окончанием жизненных тревог и чем-то неуловимо печальным. Только печалиться юнцу времени не было. Как и думать, а что, если б остался? Может, жива была б, не осмелилась такого с собой сотворить…
Девку зарыл в лесу. Укутал в найденные тканины – с прорешинами, грязные, да только и такие казались в этой глуши блажью. Даже креста могильного не оставил. Да и кто к ней ходить-то станет?
Собрался наспех. Взял нехитрый скарб, еды в дорогу – и снова дни в пути. До избитых ног, до разорванных мозолей.
До Огнеграда.
А там – кобыла. И путь втрое короче.
Пока не начнутся земли степняков…
***
Яра устало опустилась на скамью. Она трижды осенила себя крестным знамением, низко поклонившись образам, но ужас так и не покинул девку.
Что сталось? Как получилось такое?
Она знахарствовала давно, да только ни разу не выходило у нее узреть глазами больного. Оттого, когда видение накрыло ее с головой, она и вдохнуть не могла.
Глядела как окаянная, что творили с юнцом, и понимала: то в прошлом. Не помочь уж ему. А душа-то помнит, ноет по-старому. Только отчего-то голос ее не докричится до рассудка воина? Яра не знала. Чувствовала как будто, что душа того укутана в густой мрак, а как помочь ей – не понимала.
Да и беспокоил ее не только воин.
Анка по-прежнему не приходила в себя, хотя после наузы дышать стала легче. И сон ее показался Яре благостным – без метаний, без пота холодного. Она уж и улыбнулась однажды, а в себя все не приходила.
А храмовник – ее муж – уже избил весь порог. Нет, он не надоедал Яре – эту ношу на себя брала Крайя. Она еще со звездной ночи невзлюбила того за ненависть к ее дитяти. Оттого и выпроваживала Богослава за дверь. Только молодая знахарка все больше боялась, что Дара найдут.
И страшилась ходить к нему после видения, да только болезнь его становилась все горше. Выживет ли? Яра не знала. Не видала до этого дня молодая знахарка таких ран. Примочки и перевязки помогали едва ль. Она варила все новые зелья, а проку от них по-прежнему было мало.
Плоть загнивала.
Смердела резко. Гноилась, выпуская на свежее сено белесовато-янтарную жижу. И снова воспалялась.
И уж не сами раны – воспаление пугало знахарку больше всего. Оно ползло все выше, забирая с каждым часом по свежему куску темной плоти.
И само знахарство изнуряло Яру. Впервые.
Чувствовала девка, что встретилась с чем-то странным, а с чем – понять не могла. Спросить у Крайи? А поймет ли она поступок внучки? Не осудит ли? Знахарка боялась.
И ей бы сплести для воина наузу, подобную той, что она повязала на запястье Анки, да Ярослава не решалась. Чужак. И примет ли помощь лесных богов, не откажется ли от нее, отвернувшись да отойдя к праотцам? Знахарка не знала.
Она так утомлялась, что едва могла говорить. Благо, Крайя давно в хлев не заходила, позволяя внучке самой заботиться о нехитром хозяйстве, – слабая уж была для такой работы.
Яра посидела всего минуту – и снова на ногах.
Схватила лукошко. Бросилась из избы. Чем скорее наберет почек сосны, тем скорее вернется домой. Отвары нужны. Их можно обменять на молоко, которого лишились знахарки после пропажи козы. А там, глядишь, и зима скончится.
И девка заспешила в лес.
Срезала побеги так скоро, что поранила палец. Наспех перевязала – и дальше. На боль не обращать внимания!
– Яра!
Знахарка так задумалась, что не услышала шагов Свята. А может, он нарочно подобрался к ней тайком, потому как знал: сбежит. В любом случае, деваться ей было некуда.
– Яра! – Он резко развернул ее к себе и схватил лицо в ладони: – Не могу больше ходить за тобой!
– Так не ходи! – Огрызнулась та, но тут же пожалела: он ведь не виноват в том, что любит.
– Не могу, Яра. Без тебя мне тяжко.
И он наклонился к губам знахарки, пытаясь вырвать у нее мимолетный поцелуй. Только молодая знахарка сражалась так отчаянно, что Свят выпустил ее:
– Все еще сердишься?
– Нет! Точнее – да. За чувства, что будишь! Мне тоже тяжко, Свят. Аль не видишь? Но лучше так, чем молча выть в подушку, когда уйдешь!
Яра вырвалась из его рук, примирительно сказав:
– Мы всегда были друзьями. Нынче не тот час, чтоб все менять. Пойдем, Свят, мне еще много сделать надобно.
И она зашагала по тропке, не расслышав ответ друга:
– Ты иди, Ярушка. А я тебя в обиду не дам. Ни отцу, ни селянам.
Он помог знахарке собрать полные лукошка почек и донес их до избы, помахав на прощание ей и выглянувшей Крайе.
– Хороший хлопец, – проговорила та, забирая у Яры одно лукошко. – И любит тебя. Чем не нареченный? Отчего не разом?
– Не могу я, бабушка. Судьба у него другая. Обещан он. Заринка слово взяла, что не трону.
– Дура ты, девка. О своем счастье надобно думать. А не о заринкином. Коль любишь – люби. А нет – дай жизни.
– Я и даю, – устало отмахнулась Яра. – Пусть берет, коль надо.
И она направилась в избу, забрав с собою лесной скарб. Взобралась на чердак, и, осторожно ступая меж чистых тканин, разложила собранные почки. Повернула старые, проверив, что уже посохло. И собрала сухие. Их перемолоть – и будет целебна. А она нужна, в селе хвори.
Знахарка быстро спустилась к Анке и стала перевязывать раны:
– Просыпайся, хорошая моя. Твой муж уже извелся, дитя плачет, – Яра знала, что девочка досталась Анке от первого шлюба храмовника, когда его жена померла. Но она видела, что та искренне полюбила кроху, да и малая привязалась к бабе всей душой. – Нужна ты им.
Она погладила ту по голове и поднесла бульон к губам:
– Давай, Анка, живи, – по каплям свежее варево отправлялось в полураскрытые губы больной, – не час тебе гибнуть.
Допоив бабу, она остановила руки над ранами. Кто знает, может, повезет? И если снова пробудить в руках тепло, которое до иголок…
В селе давно говаривали, что раны у Яры затягиваются скорее. Может, и есть целебна в ней? Науза вон у нее получилась – так сказала Крайя, но Ярослава и сама это понимала. Чуяла мощь заговоренных ниток. И избавление Анки – пока еще осторожное, несмелое. Но ему только дать часу…
Молодая знахарка снова вспомнила о колючем тепле в ладонях, что лечило воина. И о видении, возникшем после. Только бы Анка опосля не заговорила в селе о ее целительстве, не вспомнила о нем. Потому как храмовник не поблагодарит за спасение жены да матери малечи. Разложит костер, да сам огонь разведет…
– Ярка! Ярка! – Нег влетел в избу, забыв захлопнуть за собою дверь. – Сюда!
Знахарка поднялась и с укором проговорила:
– Притвори дверь, чертенок! Весь жар из избы выпустишь.
Она подошла к скачущему на одной ноге мальцу, и коснулась потного лба:
– Не скачи, негодник! Мокрый уже. На двор выйдешь – хворь схватишь. Что тогда?
Нег чуть угомонился, но продолжал заискивающе мельтешить перед Ярой, крутясь как волчок:
– Дай пряника, скажу диковинку! Пряники есть?
Он подпрыгивал то на одной ноге, то на другой, и скоро под ним оказалась небольшая лужа из талого снега.
– Вот прознает Крайя, что ты воды нанес, будет тебе пряник!
Нег остановился и виновато поглядел под ноги:
– То ж не лужа. Так себе, пару капель.
– Ладно тебе, – знахарка бросила тряпку на пол и протянула мальчугану сласть: – на вот, угощайся.
Она принялась оттирать талый снег, как вспомнила:
– Так что за диковинку ты хотел сказать?
– Фикофинку? – Юнец снова скакал, придерживая ладошки у рта – чтоб пряник не выпал, – а, так это.
Он сделал паузу, чтоб прожевать остатки лакомства и сказал:
– Во дворе Свят дерется.
– Свят? – Яра не верила ушам. Нехорошее предчувствие затаилось в груди, и знахарка, забыв о грязном поле, поднялась с колен: – С кем?
– С батькой нашим! – Засмеялся Нег. Он, как и другие, знал, что рожден в семье воеводы, да только по старому обычаю должен был до первого десятка прожить в простой старостиной семье. – Матка говорит, из-за тебя…
– Что ж ты сразу не сказал…
Яра схватила тулуп и выбежала в сени, крикнув малому:
– Гляди, чтоб Крайя ничего не прознала! Не пускай никого!
– Чего? – Малец обиженно вскинулся: – Я тоже хочу поглазеть! Чтоб я тебя еще раз позвал. За какой-то пряник…
И он обиженно хлюпнул носом.
– Я тебе!.. – Знахарка не договорила: торопилась.
Она выбежала на широкую дорогу и бросилась к Головной Площади. Там, у начала улицы, и стоял дом старосты. Да и не знай она, где все сталось – нашла бы. Народ, обрадованный хоть каким-то развлечением, уже занял места с лучшим обзором. Так что Яре пришлось пробивать дорогу локтями.
За высоким, крепко сбитым забором, стояли двое. Малец не соврал: Свят с батькой. И оба глядят с ненавистью друг на друга. А народ шепчется, передавая на ухо услышанное: мол, из-за девки какой-то.
– Ты живешь в моем доме, а потому и делать будешь то, что я скажу! – Лицо Литомира раскраснелось, ноздри раздувались как у бешеной кобылы: – Я первый в роду, слово за мной!
И он расстегнул ремень на штанах, доставая его из петель:
– Ты испросишь прощения у купца и его дочки, а не то – высеку! И рука не дрогнет!
Глаза Литомира застлала пелена ярости, но стоящий напротив не сдавался:
– Я почитаю тебя, батька. Но жениться на девке не любой не стану. Это мое слово. Выгонишь – уйду. Только жить с ней не буду! Сам нареченную выберу!
Знахарка задохнулась: перечить батьке, главе рода – немыслимо. А Литомир еще и староста…
Она понимала, что семья купца унижена. И все из-за нее. Нет, нужно это исправить!
– Свят! – Ярослава позвала его негромко, но тишина, наступившая после слов охотника, усилила голос знахарки стократ. – Пойди ко мне.
Она хотела просить его отказаться от нее, но Литомир не дал:
– Поди вон, подкидово семя! – Яра всегда знала правду о себе, но когда ее назвали так при всех…
На знахарку словно вылили ушат кипятка. Она растерялась, а на глаза навернулись слезы. Литомир не стерпел:
– Была бы полюбкой сына, так все ей мало! Твоя матка…
Он хотел сказать еще что-то, но удар в лицо остановил старосту. На щеке тут же расплылся огромный синец, а Свят опустил кулак:
– Хватит, батька! Не виновная она! Я не звал Яру в шлюб!
Литомир молчал. В нем закипала такая сила, что селяне начали расходиться – уж крепко боялись они гнева старосты. А как под кружку браги…
– Щенок! – Прокричал тот. – Ты ударил батьку, щенок проклятый! Уж посмел!..
Он бросился на Свята, но дорогу преградила Веселина. Яра никогда не понимала, отчего эта тихая, всегда улыбчивая женщина живет с Литомиром. Но в селе знал каждый: только она может остановить гнев старосты.
– Погоди, голубчик. Оставь его, – она с укором поглядела на сына, а затем снова развернулась к мужу. Ее рука погладила того по щеке, и баба продолжила:
– Пойдем, Мир, пойдем до избы. Морозно нынче. Вишь, и люди разошлись. А там решим…
И она обхватила маленькими ладошками тяжелый кулак мужа, занесенный над сыном.
– Пошли, сокол мой ясный. Пошли.
Яра недоверчиво глядела в сторону старосты, ожидая его гнева. Но все закончилось. Литомир опустил руку, бросив как бы в сторону:
– Уж не думал я, что ты батьку предашь. Да из-за кого? Из-за девки?
И он сплюнул в сторону Свята, позволяя Веселине увести себя домой.
Яра встретилась с виноватым взглядом друга. Он ступил было к ней, но знахарка подняла ладонь, как бы моля не идти к ней:
– Не надо, Свят. Прошу…
И она, понурив плечи, зашагала тяжкой поступью в сторону избы, по пути вспоминая слова Литомира.
“Подкидово семя”. Значит, вот кто она для селян. Молодая знахарка обиженно глянула на огромные мозоли на руках. Ей могли рассказать о хворях, могли просить подмоги. Только за свою не считали.
“Запомни, Яра. Навсегда запомни эту науку”, – Ярослава устало потерла сморщенный лоб. Нет, она правильно поступила, когда отказала Святу. Да и это – в селе поговорят, и забудут.
И Яра вошла в дом, где ее ждал Нег:
– Что там? – Мальчуган вскочил с лавки, потирая ладошки. – Что было-то?
Его мордашка исказилась в чистом восторге, предвкушая новые сплетни. Он знал, что мамка с батькой будут говорить всю ночь, только дождаться не мог. Но, увидев Яру, тут же сел на место:
– Ярке грустно, – протянул мальчуган, понимая, что произошло что-то дурное. – Не печалься, Ярка. Не горюй! Я тебе спляшу!
И он принялся выплясывать дикий танец сорванца, пытаясь развеселить знахарку. Ей же становилось все горше. В родной хате на нее нашло полное осознание свершившегося. И она поняла: завтра злые языки расскажут, что она стала как мать. И дорога ей одна теперь – полюбкой чьей-то стать. Не женой, не невестою – полюбкой.
Яра опустилась у порога, закрыв лицо ладонями.
Она не плакала. Так, плечи дрожали от обиды. И то не слезы падали на чистые доски пола. Снег ведь на улице, вот и тает… Она слышала, как ее обнял Нег, и как пришла Крайя. Слышала все. Только не понимала ничего. Нет, они никогда не поймут подкидыша. Они-то свои. А она чужая.
Реветь хорошо – вот и боль проходит. Душа загрубевает, черствеет. Только на все есть свой час.
Яра встала с холодного пола и сварила суп. Накормила мальца с Крайей, кое-как поела сама. А как темно на дворе стало, заспешила в хлев. Была там на рассвете, уж много часу прошло. Воин голодный.
Знахарка тайком захватила еды да сукна чистого, засунула в карман небольшую склянку с примочечным варевом и быстро выбежала из избы. Крайя стара – ей нужен отдых. Не станет искать Яру среди животин.
Знахарка толкнула дверь ногой и тут же прикрыла: хоть здесь и тепло, а выстуживать хлев негоже. Дар замерзнет.
Она опустилась на колени перед распростертым телом и снова поразилась, как красив воин.
Про таких бабы говаривали: статен. Даже породист. Да, в нем чуялась сильная кровь. Мощная. Только Ярослава не ощущала его чужаком, хотя тот и кожей темен был. Да и волос…
Яра развязала покрасневшие от спекшейся крови ленты и удивилась: раны, показавшиеся утром такими гнилыми, к вечеру немного очистились. Края их стали нежно-розовыми, мягкими, а по центру возникла сухая корочка.
Но удивляться знахарка не могла. Почуяв гостью, воин вздрогнул:
– Кто?
– Я, мой хороший, – ласково прошептала знахарка, погладив того по щеке, – пришла вот… Голодный?
Она не ждала ответа, потому как понимала: хорошо, что жив еще. Но мужчина прохрипел, раскрывая губы для бульона:
– Голодный.
Яра воспряла духом. Поначалу она не верила, что спасет его. Только теперь…
Она стала понемногу вливать жирную жижу в рот воина, как ощутила: тот горит. От него исходил такой жар, что молодая знахарка засомневалась: уж не помрет ли? Бабушка говаривала, что перед кончиной многим легчает. А этот вот даже говорить стал. Еды запросил, ее саму узнавая…
Ярослава накормила его, и, наспех перевязав, бросилась в избу.
Сбить жар! Иначе до утра не дотянет!
Вбежала внутрь, бросившись к печи. Благо, горячей воды много. Набросала в кувшин липового цвета, залила кипятком. И снова к Дару.
Прибежала – а он в бреду.
Мечется по соломе. Гнется дугою. Стонет.
Яра кинулась к нему, оставив кувшин далеко – не задеть бы.
Думала, стонет. Да нет! Шепчет что-то!
– Будьте прокляты – вы и ваши роды! Горелая земля помнит своих детей. Все ж воеводство… Матка с батькой, вся семья в сыром погосте лежит! Кровь моя пробудит землю, она вам не простит…
И что-то еще, чего Яра разобрать никак не могла. Она обхватила голову Дара руками, влила горячего отвара. Скривился. Наверное, обожгла. Ну, это ничего, пройдет.
А она начала раскачиваться. Напевала колыбельную. Старую. Еще Крайя ее когда-то пела.
Яра напевно раскачивалась, не переставая гладить воина по голове. Кто знает, как давно у него не было ласки? Зиму? Две? Или всю жизнь, что он помнит? Знахарке пришло на память страшное видение, и она еще сильнее прижала мужчину к груди. Обет дала, что спасет.
Девка гладила мокрые волосы. Смахивала капли пота. И снова качала, пела.
Понимала, как глупо петь воину. Только придумать ничего не могла. Оттого и пела. Думала, помогает. Снова складывала руки лодочкой над каждым порезом, пытаясь согреть его, укрыть целебной.
Чувствовала, как под кожей покалывают иголки, как бежит живое тепло в раны Дару.
И опять качала.
Воин чуть успокоился. Приутих. А Яра пела. До хрипоты. До изнеможения.
Когда же тот уснул, попыталась встать.
И ужаснулась. Мощным рывком мужчина обернул ее наземь, нависнув всем телом. Ей стало так жарко, что показалось – задыхается. Он впервые открыл глаза. Карие, почти черные. А горят каким-то дьявольским огнем. И Яра поняла: снова бредит.
Запястье зашлось дикой болью, чуть не лишив Ярославу рассудка. Знахарка попыталась было встать – да не тут-то было. Силища у этого воина знатная. Нелюдская.
А внутри – проклятье. Яра не знала – чувствовала это. Видела в черных как сама ночь зрачках.
Только мрак этот не отпускал молодую знахарку. Затягивал все сильнее в жуткий омут.
Пространство вокруг Яры снова заискрилось и начало опрокидываться. И знахарка поняла: она снова попадает туда, где ей не место.
В тяжкие воспоминания воина.
***
Карта продолжала пылать.
Подобно красному огоньку, на ней зажглись еще несколько – в основном, зеленые.
– Травники, – брезгливо сморщилась Колдунья. – Неужели это все, что может дать Огнедержец детям своим?
Она нехотя оторвалась от созерцания реликвии, подняв глаза к Слуге:
– Ты видел их?
– Видел, Госпожа.
– И что?
– Сила едва теплится. Дар еще слишком слаб.
Колдунья снова уселась на место:
– Теперь видишь, зачем мне все?
– Нет, Госпожа.
Женщина впилась в него внимательным взглядом, а затем проговорила:
– Знаешь, иногда мне кажется, что ты видишь многим больше, чем признаешься. Бывает даже, я думаю, что ты опасен. Но потом… потом я вспоминаю, что ты – это всего лишь ты.
Мужчина подавил волну гнева. Вздохнул. Уловила ли она раздражение? Наверное. Так даже лучше.
– Молчишь? – Спросила красавица.
Мужчина не ответил. Знал, что бывает, когда говоришь.
– Ты отправишься за ними завтра. Травников пока оставь. Мне нужны слышащие слово.
– Целители?
– Да.
– Ворожебники?
– Они тоже.
– Рунники?
– Пожалуй.
– Шептуны?
– Пока оставь. В них Дар слишком слабый. Им бы все шептать, болячки заговаривая, да мелкую нечисть отводя. Такие ни к чему.
– Значит, целители, ворожебники и рунники.
– Верно.
– Все?
– Пожалуй.
Женщина еще раз обернулась на карту. Она с надеждой оглядела светящееся полотно, подходя все ближе и ближе. Склонилась над диковинной тканью, провела ладонями по-над мерцающим светом. И просияла.
– Видишь это?
Мужчина сделал несколько шагов по направлению к тучному скоплению алых звезд на синем небе. Пригляделся. И не поверил своим глазам.
Искра, что разгоралась у самого края карты, горела все ярче. Слепила глаза силою дивной, переливистой и такой… живой. Слуга понимал: вот истинный дар небожителей. Редкий мощью своей…
– Запретный?
– Верно…
– Что прикажешь?
Колдунья задумалась.
Золотистый огонек тлел осторожно, словно бы пугливо. Трепетал серед подобных себе. Только Слуга видел: тот набирает силу.
– Оставь, – улыбнулась своим мыслям Колдунья, – пока.
Глава 7.
…Сквозь излом времен, открывающийся по-за черными зрачками, Яра видит невысокого мальца.
Темная макушка проворно выныривает из высоких трав, пока он мчится по широкому лугу. Стройная овсяница хлещет сорванца по босым пяткам, а он все бежит.
Вперед! Вперед! Вперед!
В глаза ударяют яркие блики солнца, отражающиеся от водной глади небольшого озерца, и ее воин, заливисто смеясь, падает в густую сныть, поросшую по кромке воды. Вдыхает свору ярких запахов: от сухого сена до свежих цветов.
Там, за полем, травы много, и батька часто приводит туда скотину. Говорит, потом молоко вкусное, свежее.
А дитя все смеется. Так задорно, что Яра не удерживается, не может. Улыбается.
Она прыгает сквозь колышущееся окно, сотканное из сгустившегося воздуха, и спешит к нему. Знахарка падает почти рядом – боится, что заметит. Но малец не видит ее, продолжая хохотать. И где-то раскиданы стоптанные лапти, которые плетут его сестры названные. Лыко дерут с лип по весне, а потом он находит у лавки обновку. Почему-то у него лапти живут короче других…
А на свежей вырубке – заросли иван-чая. Их мать собирает, сушит, и целую зиму вся семья смакует вкусный напой. А уж мед-то какой…
Малец сжимает в ладони сладкий кулич, щедро сдобренный кедровыми орешками. Это лакомство он любит больше прочих. Медовая начинка растекается по губам, и маленький воин тут же слизывает солнечный нектар, чтоб не пропал тот.
Его зовут.
Кажется, отец. Что-то стряслось, только ребенок все не может понять. Рубаха на отце прорвана, а само полотно в саже, воняет нещадно. В руке – меч. Ржавый, в разводах. И понятно, что кровь эта – человечья.
Голос батьки странный, рваный. И слова злые, страшные выходят. Про то, что воеводство горит, а с ним – село родное. И что Великий Князь на рассвете расправу чинил – воеводу на плаху отправил.
Перед мальчуганом встает смутный образ черноволосого мужчины, молодого еще. Он всегда был добр к мальцу, приезжал до села проведать того. И обещался скоро забрать в дом отчий, да только вот не вышло. Воеводу малец дядькой звал, а тот гладил его по макушке всякий раз, как гостил в селе с визитом. Нынче, стало быть, некому исполнить обещанное…
В носу щиплет от непролитых слез, а на запястье – резкая боль. Яра чувствует ее как свою. Воин пытается одернуть руку, да только никак не выходит – брат держит крепко. А сам плачет. Он впервые видит слезы Здебора:
– Бежать надо. Батька приказал.
А Дар все не торопится. Пытается броситься в сторону избы, в семью родную.
– Нет их уже, – шепчет брат сквозь слезы и горько добавляет: – всего воеводства нет. Дядьку твоего, Ярополка, изменником назвали. Казнили поутру. Теперь вот за нами…
И тянет в лес. В глушь.
А Дара раньше туда не пускали. Говорили, опасно.
Знать, Княжество изменилось, раз в лесу безопаснее, чем дома. Раз зверья боятся меньше людей…
И Дар позволяет брату увезти себя.
Он тоже плачет, хватаясь руками за небольшой меч, что выковал для него отец. Меч и запястья. Стальные оковы для рук он сохранит навсегда, а меч продаст за кусок хлеба. Только Дар об этом не знает пока.
Как и не знает о том, что будет дальше.
А дальше – дорога. Бесконечно долгая, голодная.
И лес, готовящийся к осени. Первые заморозки. Осенняя слякоть. Горькие сухие коренья, заеденные поздней кислой ягодой. И они с братом, греющиеся теплом тел друг друга.
И снова дорога, пахнущая лесом и гнилью прелых листьев.
Воспоминания идут рябью, проясняясь только у высоких белых ворот.
Яра чувствует усталость воина, видит его измождение. Она тянет руки к измотанному дитяти, выпускает целебные иголки, но те бегут врассыпную, не смея влиять на прошлое. И сила ее тратится тут впустую, не способная помочь.
А по-за крепкими створками ворот звучит голос:
– Откудова, рванье, пожаловали в Белоград?
Здебор берет разговор на себя. Мол, ехали с обозом на местную выставу лапти продавать, да и сгинули в руках разбойников. Батьку побили, а они, спасаясь, заблукали в лесу. Оттого-то и грязные, как рвань последняя.
Их не желают впускать, да только в городе гулянье, и кто-то добрый говорит, мол, что на площади будут объедки. А мальцы-то давно еды не знали. И стражник отходит в сторону, пропуская их с братом в сказочный город.
А в глазах белым-бело от диковинного камня.
В тот день они впервые наелись. Только на следующее утро желудок все равно сводит от голода. Небольшой меч, подаренный батькой, уходит в пухлые руки купца за три алтына – их хватает всего на неделю.
Потом голод, и рука, тянущаяся за запретным куском. Удар. Боль. Темница. И скрежет злых голосов, обещающих расправу.
Маленький воин плачет, а брат держится. Обещает спасти.
– Я взял тот хлеб, – говорит он, закрывая рот мальцу, – меня судите. А этого… – он нарочно делает паузу, – блаженного, не троньте.
Помнится, Дар тогда обиделся на брата знатно. Говорить даже не хотел за такое назвище…
Поутру его выставили за ворота, дав в дорогу крепкого пинка, а Здебора увели на суд. Казнь обещали.
А дальше – снова дорога. Слякоть. Голод.
И рябь воспоминаний меркнет под светом догорающей лучины…
Воин, что держал Ярославу с такой силой, захлебывается безмолвной яростью, смешанной с отчаянием. Глотает сухие слезы, чтоб те не пролились на щеки знахарки. И тяжелая голова устало клонится к девичьей груди, опаляя ту злым жаром.
А Яра гладит его, жалея. Что-то говорит, успокаивает. А когда тот снова поднимает на нее черные глаза – долго смотрит в них, ощущая родство с этим незнакомым человеком.
А затем отвечает поцелуем на поцелуй.
***
Крайя давно наблюдала за Ярой. Она чуяла в девке силу, да только как сказать ей? Знала, что та сторонится людей, и даже с нею не станет делиться. Да только силе этой нужен выход. Знахарка разумела это как никто другой.
Вот и пошла за внучкой в хлев.
Поразилась.
Нет, она знала, что Ярка прячет средь соломы нечто важное. Думала, наузу плетет. Одну из тех, что научила ее сама Крайя. Иль Огнедержца чтит по-за храмовничьим запретом.
Но даже не тело воина поразило ее. Старуха впервые увидела чистую целебну, льющуюся из ладоней девки. Мощную, светлую, искристую.
Значит, не знахарка внучка ее – ворожея.
Древний дар небожителей.
Говаривали, что таких детей одаривали не божественные повитухи – Роженицы, а сама Макошь пряла им судьбу. Сидела Пряха посеред высокой избы, да брала одну нить за другой. Полотно ткала. И все с красными сплетала. Чтоб узор целебный получился, чтоб силой могла ворожея делиться. А потом заворачивала чистую душу этим полотном, чтоб в утробе матки кто не сглазил.
И рождалось дитя дивное, лучистое своею силою.
Да только люди забыли про это.
Пришли храмы, смели старые поверья. Каменный Огнедержец пал, а с ним забылись и наветы небожителей.
Теперь не ворожеей для людей – ведьмою была Яра. И за ворожбу могла поквитаться жизнью. Коль прознают про нее…
Крайя схватилась за грудь. От боли порвала на себе платье. Не бывать этому! Древняя, давно забытая боль вспомнилась старухе, опалила разум. Замочила сморщенные щеки горькой слезой. Не даст она внучку в обиду! Жизнь положит за нее, схоронит от людского гнева, от глаза и слова дурного.
Да только коль не пустить целебну в мир, Макошь навсегда проклянет ворожею. Сурова старая божиня. Запрет для нее жизнь хорошую. Расскажет Симарглу о девке, а тот и станет за ней свататься раньше часу. В Стылую Избу хозяйкой звать. И растопит костер людскими руками, чтоб как ведьму схоронили.
