Текст книги "Княжна Тараканова: Жизнь за императрицу"
Автор книги: Марина Кравцова
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
*
Потемкина произвели в поручики. Время шло. Но не было ни испытаний, ни счастья. Была обыденная, рутинная служба, ничего не дававшая ни уму, ни сердцу. Но он уже начал постигать великую науку смиряться и ждать. Ревностно изучал строевую службу, манежную езду. Был казначеем полка. Надзирал за шитьем мундиров. Пытливый ум жаждал хоть какой-то работы, поэтому даже мундиры становились пищей для размышления. Зачем, рассуждал Потемкин, в военной форме столько излишнего, неудобного. А если бы переделать? Но его мнением на сей счет никто не интересовался.
С Екатериной сложилась спокойная теплая дружба. Потемкин был частным гостем эрмитажных собраний, куда царица приглашала самых близких друзей. О любви не было и речи. Гриша как будто бы успокоился. Он не разлюбил, но привык к своей любви, как давно свыкся и с одноглазием, уже почти его не замечая.
Шло время…
И вот – война. Потемкина она застала в придворном звании камергера. Он был освобожден от воинских обязанностей, но заныла душа, запросилась в сражения. Хоть и страшно было… Не на прогулку же собрался. Григорий Орлов вызвался снабдить его рекомендательными письмами к командующему 1-й армией князю Голицыну. Дело оставалось за решением государыни.
Императрица позволила. Он и не знал, что, борясь с собой, позволила. Не хотела она его терять. Гриша долго колебался, попрощаться ли? Мужская гордость противилась. «Зачем ей это? А я – перетерплю…» Но не смог!
…Он склонился над ее рукой, со стыдом почувствовав, как одинокая слеза скатилась с ресниц по щеке. Екатерина, слава Богу, ничего не заметила. Грустно глядя на молодого человека, она говорила обычные в этих случаях слова напутствия, мысленно браня себя за то, что нужные, единственно верные слова не находятся.
Потемкин поднял голову.
– Матушка! Об одном молю… как о последней милости. Дозвольте писать вам… прямехонько вам. Единая для меня отрада будет.
Екатерина разрешила. Усталость была в ее душе – холодно, знобит, словно надышал студеный февральский ветер… А может быть, это обыкновенная лихорадка? Глядя в отчаянно-решительное лицо Потемкина, слушая его речь, полную любви, Екатерина думала почти с тоской: «Зачем все это?.. Господи, зачем?»…
*
На заседании государственного совета выступил Григорий Орлов:
– Нынешняя война являет собой прекрасный случай для осуществления давней мечты российской – выхода нашего флота в Черное море. Но покамест море Черное нам недоступно, предлагаю послать эскадру в Архипелаг, дабы из вод Средиземных, с тыла, дать жару Мустафе.
Екатерина слушала с удовольствием, хотя и знала, чья голова родила эту идею. Она уже решила дать Алексею Орлову секретную аудиенцию. Пока что Григория поддержала, хотя и слышались возражения – флот, мол, слаб и не готов.
– Ничто не мешает нам его усилить, – возразила Екатерина, и противоречащие голоса смолкли…
Алексея Орлова императрица приняла наедине, постаравшись, чтоб почти никто не знал об этой встрече. Поставила перед Алеханом блюдо с отборными фруктами, сама налила ликера.
Орлов молчал, ожидая, пока заговорит Екатерина. А она и не спешила, казалась спокойной и веселой, словно и не было военных проблем. Полюбовалась красивым цветом густого напитка сквозь драгоценное стекло, пригубила и только тогда промолвила:
– Спасибо тебе, Алексей Григорьевич, что хорошо подготовил брата к заседанию совета.
– Мы, матушка, это втроем обсуждали, – отозвался Алехан, – я, Григорий да брат наш Феденька.
– Ну, не скромничай. Я-то знаю, что в деле сем ты голова. О чем думаешь?
– Все о том же, государыня. Пребывание наше с эскадрой в Архипелаге может и греков против турок поднять, и нам позволит задать Мустафе трепку. Ведь с тыла-то, да еще из собственного моря они от нас ударов не ожидают.
– Препятствий, стало быть, не видишь? – усмехнулась Екатерина.
– А кто, матушка, все осторожничает да сам препятствия выискивает, тому и Господь не подает. По-моему, помолиться да за дело приниматься. Верное дело!
Екатерина налила ему еще ликера.
– Ну что ж, – сказала, – затея славная. Радуйся, Алексей, – осуществление сего подвига тебе поручаю. На тебя и ответственность ляжет. Сил уйдет немерено и средств. Ну, ты, верю, справишься. В командование эскадрой тебя определяю.
– А ведь я моря и не нюхал, – улыбнулся Алехан.
– Ну, вот и понюхаешь, привычка – дело наживное. Не бойся, опытные флотоводцы с тобой будут. Европа над нами станет поначалу издеваться, сие несомненно, думают, что мы с Балтики ни шагу. А мы им дадим звону! Так что не подкачай.
– Все сделаю, что смогу, государыня, сил не пожалею!
– А ведь я, Алексей Григорьевич, пригласила тебя, дабы справиться о драгоценном твоем здоровье, – беззаботно проворковала она. – Каково себя чувствуешь?
Алексей удивился, но понимал: если спрашивает, то не случайно. Сам он едва оправился от болезни, заставившей с месяц проваляться в постели. Несмотря на богатырское сложение и силу, здоровье его и впрямь оставляло желать лучшего.
– Да слаб еще, матушка. Ну, да война – болеть не время.
– Вот как? А по мне, так самое время полечиться… За границей.
Они глянули в глаза друг другу. Поняли друг друга без дальнейших слов. И вдруг расхохотались, как малые ребята. Орлов был в восторге.
– Ну, матушка, зададим, как говорить изволишь, звону осмалинам! Жарко им станет. Покажем всему свету белому, что есть Россия!
– Так и будет! Надеюсь на Бога и на тебя, Алексей Григорьевич. Счастлива я, таковых орлов имея…
*
«Полечиться» Алексею Екатерина советовала в Италии. Для секретной подготовки предприятия в Средиземном море, для оказания тайной помощи грекам и славянам, порабощенным мусульманами, и впрямь требовалось от Алексея если не «бычье» здоровье, то железная крепость нервов. Но Екатерина знала, кого избрать в резиденты. За Орловым увязался и брат Феденька, по-молодому жаждущий послужить Отечеству.
Проводив братьев, с которыми ему, может быть, и не предстояло уже свидеться, – на войне как на войне! – Гриша Орлов заскучал. В один прекрасный день государыня обнаружила его в пустой комнате Зимнего прижавшимся лбом к оконному стеклу.
– Что ты, голубчик?
– Катерина Алексеевна, отпусти меня на войну, – глухо прошептал Григорий.
– Вот как? – Екатерина нежно коснулась его плеча. – Бросить меня захотел… совсем одну?
– Нет! Но мало здесь от меня толку. Мне бы вновь на поля сражений… пользу бы мог Отечеству принесть… А здесь… прости меня, матушка!
– Не стоит говорить об этом.
– Не стоит…
– Что уныл ходишь… орел?
– Сил нет. Тошно все… Пойду я, государыня. Не обессудь.
Екатерина удержала вздох. Проводила его строгим взглядом. Куда пошел? Опыты с электричеством производить? Или пить горькую? В последнее время он стал тайком от всех частенько выпивать…
Трещина становилась все шире. С каждым месяцем, с каждым днем… Екатерина все еще любила, но с каким-то непонятным для нее самой томлением, с мукой душевной – и тут же с тайной отрадой читала и перечитывала письма кавалериста Потемкина, одно за другим прилетающие в стольный град с полей сражений.
Среди посланий строгих, официально-почтительных вдруг являлись иные, полные вдохновенных излияний души. Вдали от императрицы Потемкин, почуявший запах смерти, охотно предавал бумаге то, о чем давно молчал при личных встречах.
«Душа моя скорбит невыносимо! Ужасов военных не страшусь, но никогда еще как ныне под Богом не был. Посему дерзновение имею писать. Слов нет изобразить силу чувств души моей! Ни минуты не бываю покоен. Слышу: виват Катерина, и сердце уж с вами. Ангела в вас вижу, душу родную, сердце великое. Простите, что писать так осмеливаюсь. Помолитесь обо мне, государыня! Ежели смерть подойдет, последний вздох – Богу и вам…»
Екатерина читала и бросала в огонь. В ответ ему – ни строчки. Ах, если бы за последнее время Орлов хоть единый бы раз сказал ей такие же слова…
*
…Потемкин поначалу готов был стонать от непонимания: зачем люди выдумали войну? Ему мало было просто воевать, как всем, ему надо было все для себя уяснить и вникнуть: для чего? Честь России? Да. Защита ее от коршунов? Здесь, на Днестре, он стоит за Москву и Петербург, за родное свое, бедное Чижово. Что же еще? Правая брань благословлена Богом. Но не Бог ведь придумал войну!
Первое ошеломление боем. От книг, молитв, стихов и клавесина… От шитья мундиров, муштры, от собраний эрмитажных, где царила владычица души и всея России… Куда кинула его добрая воля? Можно было сойти с ума! До боя, впрочем, были омерзительные баталии совсем иного порядка. Его страшно оскорбили, собираясь всю войну продержать при штабе. Начальство пожимало плечами, а что, мол, с тобой делать? Камергер и… поручик. По «Табелю о рангах» вроде генерал-майор, коль камергер. Только какой из него, пороха не нюхавшего, к шутам, генерал!
Злой на весь свет Григорий Александрович живо настрочил послание Ее Величеству.
Он ничего не понимал. Он ненавидел этот земной ад… и рвался в этот ад.
Екатерина не замедлила с ответом. И вот он уже в корпусе генерала Прозоровского. Здесь неожиданно столкнулся нос к носу с Ошеровым.
– Сережка! Ты как здесь?
– Так же, как и ты! Сам просил о переводе меня из гвардии в действующую армию.
Они обнялись.
– Ты дрался уж с турками? – спросил Потемкин.
Сергей коротко кивнул.
– Доводилось.
Что-то изменилось в Сергее – Потемкин сразу же это подметил внимательным оком. Он стал довольно развязным и необычайно уверенным в себе. Таким может стать человек, понявший, что он занимается именно тем, чем призван заниматься, и замечательно себя от этого чувствующий. Лихой кавалерист Ошеров был прекрасным воином. Давно миновал тот день, когда Алексей Орлов едва ли ни с одного удара выбил у него шпагу из рук. Повинуясь оскорбленному самолюбию, Сергей принялся прилежно учиться фехтованию и немало преуспел во владении холодным оружием. Простое человеческое волнение в начале каждого боя давало нервный толчок всем его силам, а природная отчаянность вместо отступления бросала вперед. В бою он очень быстро овладевал собой, прекрасно все соображал и ориентировался в происходящем. Прозоровский очень скоро заметил его, дал ему взвод гусар и обожал высылать в партизанские вылазки.
А Потемкин вскоре принял боевое крещение.
Взгляд резанула непривычная пестрота одежд… оружие сверкало в нежных лучах весеннего солнца… «Алла!» смешалось с «Виват Катерина!»… И началось… Конница шла в атаку. В совершенном убеждении, что мир сошел с ума, Потемкин, выражавший желание жизни за Отечество не жалеть, ощущал сейчас лишь одно – бежать, бежать, бежать… вперед ли, назад – не важно, только не думать, только не останавливаться…
– Вперед! – орал Ошеров своему взводу. – Ребята, круши басурман!..
Рука Потемкина работала сама собой – помогла тщательная подготовка, а сердце сжималось. Солнце блеснуло нестерпимо, скользнув лучом по зеркальному лезвию – прямо над головой Гриши. Он, ахнув, ловко увернулся от удара и сам, не думая, рубанул со всей силы. Почему-то бросились в глаза крупные рубины из выскользнувшей у роскошного турка сабли, похожие на капельки крови, а настоящая кровища хлынула из разрубленной головы… Потемкин развернул лошадь…
Сильная рука схватила под уздцы его коня. Рядом, совсем рядом оказалось разгоряченное лицо Ошерова с бисеринками пота на лбу. Сквозь вопли и ржание, хриплые возгласы пробился взволнованный голос Сергея:
– Гришка, руби их, не жалей, за матушку Екатерину, государыню нашу! Вперед!!!
О, Сережа прекрасно понял, что совершается сейчас с его другом!
Все смешалось – наши, враги… Потемкин, оправившись, пришпорил коня и, забыв обо всем, что делалось в сердце, рубил и колол, забрызганный чужой кровью, и все это было совсем не то, что он представлял себе на учениях в Петербурге… Но странное, непонятное чувство, постепенно наполняющее душу, было совершенно непривычным – он почувствовал вкус боя. Он стал выше собственного трепещущего сердца и страха смерти, выше этой адской непонятности, выше омерзения и даже присущей ему жалости – это чувство питало и давало силы, он жил уже в другом измерении, кидаясь на врага, отбивая и увертываясь от оружия. Крики… Страшные глаза, раскрытый рот – Потемкин рубанул, не раздумывая… Рванул поводья – вперед! Справа с размаху падает с лошади русский офицер… Потемкин обрушил палаш – получай! Турка, свалившего русского, уже топчут копыта Потемкинского коня. Вот вновь вихрем проносится куда-то Ошеров. Он боковым зрением замечает Гришу и кричит во все горло именно для него:
– Виват Катерина!
И это имя – единственное, что остается с Григорием из того мира, до боя – вдыхает в него жизнь, и он вдохновенно, жарко отвечает, вкладывая всего себя в возглас:
– Виват Катерина! Виват Россия!!!
И словно в отклик ему раздается горячее «ура!»
Турки бежали, смятые кавалерией…
*
Русская армия разбила лагерь возле Хотина. Хотин надо было взять. Крепость обстреляли из пушек, осадили, а главнокомандующий Голицын приказал… отступить за Днестр.
– Мы должны воевать на нашей стороне Днестра! – горячился он, споря с генералами. – Надо притянуть сюда основную силу противника: сокрушим ее, тогда и Хотин возьмем.
И ничто не могло его убедить.
…Сергей Ошеров ворвался к Потемкину, растрепанный и злой. Едва войдя, плюнул с досады.
– Нет, дьявол знает, что это такое! Опять отступили, проклятье… Мы могли бы уж десять раз взять этот несчастный Хотин! Нет, к лешему такого главнокомандующего… О чем государыня думает?
Потемкин прервал его неудержимую речь.
– Тише, тише ты, горячка, под суд захотел?! И не чертыхайся через каждое слово, будь любезен.
– Да ладно, – Сергей, поостыв, махнул рукой. – Вон, вишь, вина раздобыл в деревне, молодое еще, но очень славное. Молдавия, брат! Наливай.
– Не хочу что-то.
– «Не хочу!» Пей, пока дают. Скоро станешь знатным генералом, вот так же по-простому, по-товарищески больше уж не посидим.
Это не было шуткой, оба понимали, что к тому дело и идет. Потемкин в душе так и не свыкся с войной, и хотя дрался великолепно во главе своих кирасир, но после каждого боя, когда отпускало чудовищное напряжение, ему становилось так тяжко, так гадко на душе, что он готов был рыдать. Но чувства его никого не интересовали: война… Зато ясным стало другое: тонкий ум Потемкина находил применение и в битве: Гриша быстро научился мгновенно оценивать любую ситуацию и находить наилучшее решение. Великолепная выучка плюс мастерское владение оружием и личная храбрость… И вот он уже генерал-майор – не только по «Табелю о рангах» – и начальство им не нахвалится.
Голицын, не кривя душой, отписывал императрице: «Непосредственно рекомендую Вашему Величеству мужество и искусство, которое оказал в сем деле генерал-майор Потемкин; ибо кавалерия наша до сего времени не действовала с такою стройностью и мужеством, как в сей раз под командованием вышеозначенного генерал-майора».
Екатерина была очень довольна успехами своего друга, но вот главнокомандующим Голицыным она довольна не была. Поняв в конце концов, что воинская доблесть заслуженного генерала еще не есть полководческая мудрость, Ее Величество приняла решение: Голицына из 1-й армии отозвать, назначить вместо него генерала Румянцева.
Тем временем главный визирь, ободренный бесконечными отступлениями русских от Хотина, переправил за Днестр огромную армию Молдаванджи-паши. В крупном сражении доблестная русская армия, вышедшая навстречу, разгромила турок, имеющих значительный перевес в силах. Хотин был взят. После этого прибыл Румянцев, почти сразу же взял Яссы. Кампания 1769 года завершилась.
Глава шестая Русское чудо
Легкий снежный пух заметал уже промерзшую землю. А потом грянула оттепель, и бурая грязь смешалась с подтаявшим, похожим на кисель снегом. Было сыро и скверно. Лошадиные копыта застревали в болотистой каше, и Ошеров запальчиво ругался. Наконец он с несколькими гусарами вышел на берег Рымны. С риском для жизни маленький отряд переправился на другой берег по тонкому льду, над которым стояло зеркальное озерцо талой воды.
– Нешто начнут кампанию нынче, пока снег не сошел? – шепотом общался с Сергеем гусар Семен Ведерников. – Рановато…
– Осмалины рвутся в бой, – пожал плечами Сергей. – Видимо, рассчитывают богато поживиться за наш счет.
– Не понимаю, – пожал плечами молоденький Миша Белоглазов, – неужели у этих людей все чувства ушли на то, чтобы грабить, убивать, наживаться на чужой крови?.. Сколько земель, сколько народов подмяли под себя, и все им мало… А что они сами сделали, что дали человечеству? И неужели чувство любви к Отечеству…
– Мишенька, голубчик, – прервал Ошеров, – не до философии ныне, прости. О другом я думаю сейчас. Закончим войну победоносно, тогда придешь ко мне на Фонтанку, пофилософствуем. И генерала Потемкина позовем, с ним вы быстро споетесь… А пока Бога благодари, что у нас-то все на любви к Отечеству да на «ура!»… Иначе с такими силами «несметными» немного бы навоевали.
Майор Зоран Милич, из сербов, лихо взлетев на взгорье, кликнул Ошерова. Сергей устремился к нему по скользкой круче.
Они стояли бок о бок, а перед ними на снежном полотне далеко, но видимо для глаза, шевелилась живая туча турецкой кавалерии…
– Вот тебе и рановато, – пробормотал Сергей. Пошел легкий снег, Ошеров, прикрывая от него ладонью глаза, напряженно всматривался вдаль. От вражеской лавины отделился отряд и, набирая скорость, двинулся к реке. Ошеров свистнул своих молодцов.
– Пора за дело, ребята!
Срезая угол, он повел свой маленький легкоконный отряд наперерез противнику. Турки увидели их издали, что-то закричали, грозя. Их «алла!» пронеслось над заснеженной равниной.
– Ура! – закричал Ведерников. – Их опять вдвое больше!
– Жалко, что не втрое, – посетовал Милич. – Нечем будет похвастать.
– А и втрое нечем хвастаться, – тихо засмеялся Миша Белоглазов. – Если бы вдесятеро!
Они сошлись, причем Ошеров, вырвавшись вперед, тут же оказался в кольце. Гусары устремились ему на помощь. Рядом Милич уже отбивался от троих теснивших его турок. Тяжкое дыханье, нервное ржанье разгоряченных лошадей, предсмертные крики… Ошеров ударил – наседавший на него огромный осмалин на вороном коне тяжким грузом грохнулся оземь с рассеченным черепом. Ошерова забрызгало кровью. Рывком дернул поводья, его красавица гнедая сделала скачек, и он оказался с противниками лицом к лицу. Рядом бились Сема Ведерников и юный Миша Бело глазов. Милич что-то тихо напевал на своем родном сербском, отправляя на тот свет еще одного турка. Завершилось дельце быстро, и гусары, оставив трупы врагов коченеть на снегу, поспешили в обратный путь.
У Рымны расположился кавалерийский отряд генерал-майора Подгоричани, под началом которого Сергей Ошеров командовал ныне эскадроном. Миновали пикеты, въехали в лагерь, и Сергей велел молодцам расходиться по палаткам, чтоб хоть вздохнуть пару раз, а сам отправился на поиски Подгоричани.
Граф Иван Григорьевич внимательно выслушал Сергея.
– Не иначе, собираются на Фокшаны, – сказал Ошеров.
– Сколько их?
– Трудно сказать точно, ваше превосходительство… думаю, конницы будет раза в три поболее нашей.
– Понятно! Ничего. Не впервой. Пошли кого-нибудь из своих соколов в Фокшаны к Потемкину, пусть приводит пехоту в боевую готовность. А нам очень скоро горячо будет…
Русские пикеты уже обсыпали картечью переправившихся через реку турок. Подгоричани бросил кавалерию в атаку. Сема Ведерников тем временем несся как на крыльях к генерал-майору Потемкину…
Стемнело. Турки давно уже были прогнаны за реку, иные провалились под коварно треснувший некрепкий лед.
Кони ступали тихо, всадники не издавали ни звука. Сменившийся за ночь ветер дул им стынью прямо в лица. Заметно примораживало. Сережа Ошеров невольно поежился.
Ветер усилился, нагнал густые облака, бледная луна скрылась, словно испугавшись этого яростного порыва. Всадники цепочкой подтянулись к лесному массиву, в почти непроницаемом для глаз мраке черневшему бесформенной тучей. Сергей ругался про себя: огня, если бы и был, зажечь было нельзя, а в этакой тьмище немудрено и совсем заплутать. Прошло еще некоторое время. Они кромкой леса продвигались к тылу вставшего лагерем войска осмалинов. Немного прояснело.
– Стойте! – вдруг пошептал Ошеров, замирая.
Но было уже поздно, послышались голоса. Неожиданно на них вылетела с трудом различимая во тьме пешая фигура. На нее наскочил Ведерников, поднимая саблю.
– Напоролись-таки! – воскликнул Сергей, с мучительными усилиями вглядываясь в сторону, откуда доносился шум. Милич предположил, что это отдельный от основных сил отряд.
– Подкрепление! – догадался Сергей. – Вперед, ребята, на прорыв!
Неожиданность и то, что противник не имел понятия, сколько их, было основным козырем гусар. Они молниеносно ворвались в гущу янычар, топча их и рубя, а турецкие пехотинцы шарахались от них, как от шайтана. Темнота теперь только помогала. Гусары умчались в сторону своего лагеря, но один из них, украинец Иван Нечитайло, выполнил главное, для чего и совершалась эта ночная прогулка – почти не глядя, заарканил одного из янычар и тащил его теперь за собою…
Только вновь оказавшись среди своих, перевели дух. Сережа с облегчением удостоверился, что никто из друзей даже не ранен. Нечитайло пытался поить пленного осмалина вином. Ошеров мягко отстранил его и сказал по-турецки: «Здравствуй!» На этом его познания языка почти кончались.
– Зоран! – позвал Сергей. – Допроси его.
Милич, превосходно знавший турецкий, встал перед сидящим янычаром, заложил руки за спину и задал вопрос. Пленник, красивый молодой турок, огрызнулся. Зоран, нахмурившись, что-то длинно и внушительно выговорил ему. Завязалась перебранка. Янычар, судя по всему, угрожал. Но в этих угрозах Милич, видимо, уловил что-то важное. Он поднажал, голос его зазвенел неподдельным гневом. Пленник ответствовал с большой неохотой. Наконец, Зоран кивнул, отошел от турка. Подозвав Сергея, принялся что-то тихо говорить ему на ухо. Сергей озабоченно хмурился. Ночь была уже на исходе…
В Фокшанах генерал-майоры Потемкин и Подгоричани пили кофе.
– Не понимаю я, Иван Григорьевич, – сокрушался Потемкин, – как возможно воевать такими силами и, тем паче, побеждать? Только милость Божия, русское чудо…
– Что делать, Григорий Александрович? По указу свыше народа не нарожаешь!
Потемкин поморщился.
– Пойдет второй рекрутский набор – такой визг по деревням встанет! Так хоть берегли бы солдатиков! Румянцев стонет: военная коллегия сладкие сны видит, обеспечение паршивое. Нет, не понимаю, о чем думают в Петербурге. Да еще, будто бараны, в старинушку уперлись, все как при Минихе. И что за наряд у солдат, а? Все эти косы, букли, пудра… Что за неметчина неизживаемая! Солдатское ли это дело – головы пудрить?
– Нас не спрашивают, Григорий Александрович, – улыбнулся Подгоричани.
– Да если бы меня спросили…
Разговор прервало появление запыхавшегося Ошерова.
– Господа генералы! За ночь турки получили подкрепление, теперь у них втрое больше, нежели у нас, пехоты, и в десять раз – кавалерии. Они наступают на Фокшаны.
Потемкин пожал плечами – что, мол, я говорил? Подгоричани нахмурился.
– Садись, Сергей, – пригласил он, – передохни.
Ошеров, мокрый от растаявшего снега, повалился на стул, вытирая пот с лица.
– Что будем делать? – спросил грек.
– Сражаться, – сказал Потемкин.
– Ясно, что не баклуши бить. Что предлагаешь?
Лицо Потемкина стало строгим и напряженным, он принялся по давней своей привычке грызть ногти.
– Командование беру на себя, – сказал он, наконец. – Думаю, нет смысла переходить Мильку и выходить неприятелю навстречу.
– Верно, – поддакнул Иван Григорьевич, – там равнина, там им легче будет с кавалерией.
– Соберем все силы, – Потемкин шагами мерил комнату и, сам не замечая, продолжал ожесточенно грызть ногти. – Допустим, они переправились. Румянцев говорит, лучшая оборона – наступление. Ударим! Пехоту – в три каре.
– Как в три каре? – не понял Подгоричани.
– Это то, о чем я сказывал тебе, Иван Григорьевич! Не пора ли по-новому воевать, сколько можно за дедовские предания держаться? Одно большое каре, скажешь? Нет, оно неповоротливо. Три! Большое и два малых. И еще: рогатки – к черту.
Ошеров, о котором они забыли, прислушивался с интересом.
– Как? – воскликнул Подгоричани. – Ты собираешься наступать. Но не правильнее ли будет держать оборону? А чем прикрываться, ежели бросим рогатки? Силы неравны, генерал!
Потемкин был сильно взволнован, он впервые взял на себя командование соединенными силами в будущем серьезном сражении.
– Вместо леса дедовских рогаток, генерал, не разумнее ли защищать себя артиллерией? – возразил он. – Слушай!
Он подсел к столу, взял лист бумаги, принялся набрасывать план, над которым с вниманием склонился Подгоричани.
– Большое каре с артиллерией – впереди, по обоим флангам – кавалерия. Построение – клином. На второй линии – два малых каре, меж ними – гусары. Ошеров, слышишь? Твой эскадрон в том числе.
– Допустим, – кивнул головой Подгоричани. – Турки поначалу всегда стремительны и злы – вот, они отвечают атакой на наше наступление, что дальше?
– Дальше артиллерия осыпает их огнем. Я буду командовать большим каре…
Он рисовал, объясняя, какие перестроения произведет по мере приближения противника. Сергей тоже внимательно прислушивался.
– Выходит, я с ребятами – в резерве? – воскликнул он.
– Да.
– Но…
– Не возражать, – спокойно прервал Потемкин и закончил свою мысль.
– Что же, Григорий Александрович, – тихо улыбнулся грек, – риск велик, а делать, кажется, нечего. Да и, опять же, не впервой.
– Хорошо, господа, – Потемкин поднялся, и по тону его Подгоричани и Ошеров поняли, что он хочет остаться один. Они распрощались ненадолго. Григорий Александрович затеплил свечу перед своим любимым походным образом Божьей Матери и опустился на колени…
*
Утром турки, перешедшие Мильку, открыли огонь из двух батарей. Потемкин, построив отряды, начал выдвижение в сторону могучей вражеской кавалерии, которая, прикрывая пехоту, вытянулась в линию. Враги атаковали.
Новички, поступившие в армию в перерыве между компаниями, ужасались, изумленные бешеным наскоком яростной силы, казалось, неустрашимой, жаждущей бездумно смести все на своем пути. Турки вопили и визжали, русские отвечали возгласами, вселяющими в них боевой дух, подбадривали новичков. Вражеская конница была встречена оглушительными залпами, в громе которых тонули призывы Аллаха. Турки понесли урон, но мощная конница их не дрогнула, ударила по левому флангу, прорвала линию русской кавалерии. Этого Потемкин не ожидал. Его каре встретило яростную атаку янычар, с тыла наседала конница.
Потемкин и сам бился, бился с остервенением, но душа его содрогалась при мысли, что от успеха его командования зависит теперь столько солдатских жизней. Он так и не привык к войне. Куда лучше мыслить за нарисованным планом или же сражаться, зная, что от тебя зависит только твоя собственная жизнь и ничья больше…
– Теперь дело за нами, ребята! – вскричал Сергей Ошеров, когда конные турки, прорвав полуэскадроны, навалились на пехоту. – Вперед, за Россию!
Он блистательно бросил свой эскадрон в контратаку. Ему было куда легче, чем Потемкину – привык рубить, крушить, колоть, не думая. Турки боялись его – дерзкого, ловкого. Он наступал, они шарахались, Сергей, вдохновленный, рубанул одного, снес, словно кукле, голову другому, заколол третьего… Друзья-гусары не отставали от него. С болью Ошеров увидел, как упал с коня Милич. Лошадь, взмыленная, разгоряченная, неслась вперед в порыве, а Зоран пытался подняться, но не мог. Сергей подозвал Белоглазова.
– Спасай Милича! Скорее!
Миша поспешил к сербу…
Вступивший в дело резерв во многом помог спасти положение. Ревущая артиллерия заставила атакующих противников отступить. Но лишь на время.
Сраженье вновь закипело, турки ярились в злобе, в отчаянье, что им не удалось так легко сломить небольшой отряд соединенных русских сил. Но и русские, ободренные успехом, вновь готовы были сражаться за десятерых. Потемкин думал, отдавал приказы, защищался, колол, показывая пример, бросался в самое пекло… Душа его уже ликовала, он почувствовал близкий перелом, почувствовал, что победа близка… Атака мощного противника была страшной по изматывающей продолжительности. Но наконец наступил момент…
– Пора, – сказал сам себе Григорий Александрович. И бросил весь соединенный отряд в контрнаступление…
Как одно из сладчайших мгновений своей жизни вспоминал потом Сергей Ошеров тот миг, когда русская кавалерия вырвалась наконец вперед и погнала противника! Да, вся эта вселявшая ужас вражеская мощь дрогнула под лавиной конницы, под натиском вдохновленных, страха не ведающих русских молодцев, рубящих один – десятерых.
«Вот так и воюем», – думал Потемкин, и гордость за свою землю, рождающую таких вот ребят, наполнила счастьем его ликующую душу.
Он тоже мчался, преследуя противника, и благодарил Бога, что Он не посрамил его усилий, что не стыдно теперь будет смотреть людям в глаза…
Ожесточенное трехчасовое сражение завершилось полной победой. Русские потеряли около ста сорока человек, турки – более тысячи. Было отбито пять пушек. Конница до ночи преследовала противника…
Когда наконец удалось с облегченьем вздохнуть, генерал Подгоричани, не отходивший от командующего во время боя, с восхищением обнял его и крепко поцеловал.
– Гриша! – воскликнул Ошеров по старинке и повис у генерала на шее. Григорий Александрович обнял его.
– Герой наш! – весело сказал Потемкин. – Что б мы без тебя делали?
– Да мы все герои, – просто отвечал Сергей, и хотя уже с трудом держался на ногах от усталости, поспешил навестить раненого Милича.
*
Петербург, напряженно следивший за ходом военных действий, скоро был осведомлен о победе генерал-майора Потемкина. Но никто не радовался его успехам так, как императрица Екатерина, хотя и держала это в тайне…
…Ничто – ни ужасы войны, ни радости побед – не могло изгнать из сердца Потемкина ее образ. Порой, когда можно было позволить себе на миг забыться, Григорий живо воскрешал в памяти ее лицо, глаза, статную фигуру в окружении склоняющихся перед ней сановников. И пытался представить выражение обожаемого лица в тот миг, когда она читает его письма… Неужели так и не будет ответа?
И вновь не имеющая выхода нежность пробивалась в легких грустных стихах, которые, как и раньше, Григорий и не думал запоминать…
Однажды он забылся в новых грезах, но с улицы вдруг раздался звучный голос Ошерова.
– Ура генералу Потемкину!
Григорий Александрович, улыбнувшись, вышел и увидел Сергея в компании молодых офицеров. Сережа, бывший уже слегка навеселе, во весь голос декламировал, держа в руках какой-то листок: