Текст книги "Сирокко меняет цвет снега"

Автор книги: Марина Абрамова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

11

До Александрплац я добирался с пересадкой на станции «Гезундбруннен», пересев с эс-бан на у-бан – вся дорога заняла около получаса. В тот день мы встали на Вайнмайстерштрассе минут на десять, не доехав до пункта моего назначения всего одну остановку. Я перепроверил своё домашнее задание в вагоне, но опоздал на занятие.

Лора снова сидела в параллельном ряду. За окном накрапывал летний дождь, а я, как и вчера, видел отражение солнца в ее глазах, подведённых длинными стрелками.

– Дима, ты идёшь сегодня с нами? – спросила она, когда мы вышли на перерыв.

– Иду, – ответил я.

– Ты многое вчера пропустил в «Бальзаке». Было очень весело! Ты знал, что Майя сама придумала себе имя?

Я вдруг представил, что сказала бы Лаура, узнав мою тайну. Нет, не стоило выставлять себя на посмешище. Разве она бы мне поверила? К тому же моя проблема с русским могла разрешиться сама собой в любое мгновение.

Не дождавшись моего ответа, итальянка продолжила:

– Это чтобы нам было проще. Её на самом деле зовут Чангиинг. Правильно, Майя?

Китаянка, стоявшая неподалеку, слегка улыбнулась и прищурила глаза. Как я уже убедился, это была её любимая ужимка, обозначавшая всё возможное: согласие, недоумение, разочарование, смех и т.д. Майе было всего девятнадцать, но это сочетание полуулыбки и прищуривания носило легкий налёт высокомерия, и я невольно вспоминал Чеширского Кота, посвященного во все тайны мироздания.

– Можно я буду называть тебя Зербино? – спросила Лаура и прикоснулась к моей руке.

В эту минуту подошёл Набил и попросил меня помочь ему с домашним заданием. Мы разобрали упражнения в самом начале урока, но у него остались вопросы. Набил часто обращался ко мне за помощью, когда ему было что-то непонятно. Он утверждал, что я объясняю лучше Инес и Хельги вместе взятых. Перед тем, как вернуться с ним в класс и ответить на его вопросы, я кивнул Лауре, тем самым дав согласие на своё новое имя.

Дождь не прекращался, и после занятий до «Бальзака» добрались лишь трое: Анна, у которой после курса здесь начиналась рабочая смена, Лаура и я, Зербино. Кафе было полупустым, но Лаура выбрала маленький столик у окна, расположенный в самом конце зала. Анна убежала готовиться к смене, оставив нас одних.

– Ты всегда ходишь под дождём без зонта? Разве вам, итальянцам, нравится дождь? – спросил я, стряхивая капли со своей сумки.

У меня был с собой зонт, подаренный мне Нойманом, и я предложил его девушкам, как только мы вышли из здания языковой школы на улицу. Но Лаура и Анна отказались взять его. Я положил подарок Ноймана обратно в сумку, и наша троица прогулялась под дождём.

В ответ на мой вопрос туринская девчонка всплеснула руками и рассмеялась. Мне ничего не оставалось, как повторить её жест и улыбнуться.

– Я не люблю прятаться, – ответила она на немецком с тяжёлым итальянским акцентом, потряхивая правой рукой, сложив пальцы в форме лодочки – таким образом подражая общепринятому образу эмоциональной макаронницы.

– Вот теперь верю, что ты настоящая итальянка! – подыграл я.

Мы говорили ни о чём и смеялись. Словно я забыл о Пензе, клинике Ш., афазии и даже о берлинском дожде за окном, который грозил перерасти в ливень. Я не подбирал слова, а говорил первое, что приходило мне в голову, пусть и догадываясь наперёд, что выдам очередную глупость. Я слушал её правильный, почти без акцента, хох-дойч, рассматривал волнистые волосы, выбившиеся из высокого пучка, и пытался привыкнуть к её обжигающему взгляду. Мне больше не хотелось убежать с ней на край света – ведь, кажется, мы уже были там.

Анна принесла два кофе без молока. В кафе было принято забирать заказ рядом с кассой, но для нас она сделала исключение. Поставив перед нами чашки, испанка поторопилась вернуться к прилавку. Лаура сделал маленький глоток:

– Знаю, Анна очень старалась… Но этот кофе… Этот кофе…

– Не итальянский? – спросил я.

– Да… Может, дело в бобах. Нет, не только в них. Ты выпьешь мой, чтобы не расстраивать её? Я заплачу за оба.

После инсульта мне была прописана диета, в которую кофе, конечно, не входил. Рискуя жизнью, я пообещал выпить обе чашки и не согласился, чтобы Лаура заплатила за них.

В половине третьего дня у меня был термин55
  Запись (нем.).


[Закрыть] на очередное обследование в клинике Ш. под пристальным контролем лечащих врачей. На прощание Лаура поцеловала меня в щеку – я вдохнул цветочный аромат её кожи и невольно сжал её руку. Мне не хотелось возвращаться в больничный мир Ш., где царствовал фимиам дезинфицирующего средства, и я не двигался с места. Туринская девчонка вопросительно посмотрела на меня: она ждала, когда я наконец-то отпущу её руку, но я ничего не мог поделать с собой.

– Чао, Лаура! – наконец сказал я, и мой разум освободил её руку.

– Лора, – в который раз поправила она меня и улыбнулась.

Небо над городом просветлело, но я всё-таки оставил итальянке свой зонт.

12

Сегодня на курсе мы писали диктант. Семь человек напряженно склонились над листком бумаги и выводили немецкие слова. Наша Инес переминалась с ноги на ногу и часто останавливалась, желая убедиться, что никто из нас не отстал. Текст был легким. Я был уверен, что правильно расслышал все слова с первого раза.

Справа от меня сидела Майя. Она иногда заглядывала в мой листок, сверяла написанное со своим вариантом и вносила исправления. Майя списывала так осторожно, что её ни разу не поймала строгая Инес. Когда же китаянка замечала, что я смотрю на неё, она изображала свою знаменитую полуулыбку с прищуриванием – я подмигивал ей в ответ.

По левую руку от меня вздыхал над каждым словом Набил. Со стороны могло показаться, что он переписывал историю человечества и каждая ошибка в его летописи могла привести к непоправимым последствиям в судьбе нашего рода. Тунисец иногда проговаривал написанное шёпотом и задумчиво втягивал воздух ноздрями, так что они увеличивались вдвое. Инес пару раз сделала ему замечание, когда его шипение становилось слишком громким и мешало классу.

Диктант длился всего минут двадцать – двадцать пять, но для большинства из нас он стал главным событием дня. Перед сдачей работы у нас осталось несколько минут, чтобы пробежать глазами по листу, проверить слова и навести последний блеск. Я по-прежнему был уверен, что не сделал ни одной орфографической ошибки. За пунктуацию в немецком можно было не волноваться: она была несложной, и нам было достаточно ставить точки в конце предложений и запятые в середине сложных.

Майя сдала свой диктант раньше всех. Она улыбнулась мне ещё раз перед уходом, наверное, желая поблагодарить. Я снова подмигнул этой загадочной юной скрипачке из Чэнду. Набил по-прежнему колдовал над своим листком. В какой-то момент мне показалось, что у него может случиться инфаркт. Чтобы предотвратить несчастье, я вырвал диктант из его рук и вместе со своим протянул Инес. Тунисец облегчённо вздохнул и похлопал меня по плечу.

Единственной в группе, кто не сдал свою работу, оставалась Лаура. Она задумчиво, закусив нижнюю губу, водила ручкой по листку. На её щеках незаметно проступил румянец. Но вот наконец она тихо воскликнула «финито!» и отдала листок Инес.

Меня радовал тот факт, что не один только я переживал за свою успеваемость на курсе. Дойч стал важной частью нашей жизни, и он не только помогал нам интегрироваться в чужой стране, но и изменял нас самих. Каждое новое правило, слово или фраза на немецком, которые мы усердно старались запомнить и применить, поселялись и в наших душах.

Дойч наполнял мое существование смыслом, и я цеплялся за эту соломинку, пытаясь удержаться на краю бездны.

После занятия мы отправились есть суши в новый китайский ресторан, спрятанный между мостовых опор станции Хаккешер-Маркт. Лаура увидела это заведение на Групоне66
  Купонный сайт.


[Закрыть], и наша группа скинулась на ваучер. По дороге мы обсуждали диктант. Наш разговор плавно перешёл в жаркую дискуссию о муравьях – именно о них был сегодняшний текст.

– Муравьи – коммунисты, – сказал я.

– С вождём-самкой? – усмехнулся Набил.

– Какой вождь! Бедная самка рожает целыми днями! – возразила Анна.

– А самцы? Пашут как проклятые.

– И ничего не могут изменить, – продолжил я мысль Набила.

– А может, их всё устраивает? У них ведь есть цель. К тому же они каждый день путешествуют по лесу, – рассмеялась Лаура и взяла меня под руку.

– Но каждый вечер возвращаются в свой муравейник, – ответил я.

Наверное, каждый из нас поблагодарил про себя своего Бога за то, что мы наконец-то добрались до ресторана и оставили насекомых в покое.

На следующий день Инес раздала наши диктанты с оценками. Я увидел на своём листке двойку и содрогнулся – это был старый рефлекс со школьных времен, ведь я всё ещё помнил, что означала в те времена эта цифра. Но в Германии была противоположная система оценок: лучшая – единица, худшая – четверка или даже пятерка. Когда я вспомнил об этом, то снова содрогнулся, ведь я был так уверен в каждом написанном слове. Я впился глазами в свой диктант и долго рассматривал то, что подчеркнула красным Инес. Четыре промаха. В общем, неплохо для слушателя курса, у которого есть родной язык и которым он владеет значительно лучше. Но это, к сожалению, была не моя история. Мне было обидно сделать четыре ошибки в небольшом тексте, написанном на единственном языке, который был в моем распоряжении. Однако муравьям досталось куда больше. По моей воле они переселились из расщелины («Höhle») дерева прямо в ад («Hölle»). Вот, что может случиться, если не обратить должного внимания на длину звука «о» с двумя точками сверху в немецком языке.

Восторженный крик оборвал пляску моих беспокойных мыслей: Анна поздравила Лауру с единицей. Итальянка светилась от счастья, и, казалось, комнату заполнили лучи палящего солнца. Я забыл про своё фиаско. Туринская девчонка изучала свой диктант, будто бы желая удостовериться в успехе.

– Чао, Зербино! – сказала мне Лаура, встретившись со мной взглядом.

– Чао, – ответил я.

Я уткнулся в свой листок, но точно знал, что Лаура по-прежнему смотрела на меня.

13

Нойман читал мне по-русски вслух. Вначале я старательно вслушивался в слова и даже пытался повторить понравившиеся. Но через какое-то время мое внимание стало рассеиваться, и, разозлившись на весь мир за то, что ничего не понимаю, я перестал слушать врача. Не заметив этой перемены, Антон продолжал чтение, которое напоминало мне бессмысленную проповедь.

– Дойч, битте, – сказал я.

– Давай хотя бы главу закончим, – ответил врач по-немецки.

– Много осталось?

– Всего пара страниц. Пожалуйста, потерпи.

– Я устал от русского, больше ничего не лезет… Ты сколько уже в Германии, Антон?

Нойман наконец-то отложил книгу и улыбнулся:

– Полжизни. В девяносто шестом наша семья приехала вместе с другими на автобусах в Ройтлинген. Это городок неподалеку от Штутгарта, в земле Баден-Вюртемберг. Слышал о такой? На юго-западе, рядом с Баварией.

Он остановился, чтобы убедиться в том, что я теперь точно знаю всё, что необходимо о земле Баден-Вюртемберг. Хотя это интересовало меня меньше всего. Мне захотелось узнать историю русского немца Антона Ноймана, и я продолжил спрашивать:

– Ты уже знал немецкий?

– Гораздо меньше твоего, Дмитрий. Гораздо меньше. Когда я пошёл в немецкую школу, то едва понимал учителей и одноклассников. Но у меня была мечта. Я хотел стать врачом, как мой дед. И я выучил язык, стал лучшим в классе и смог поступить в медицинский. А теперь вот мои сыновья мечтают стать футболистами.

– Все немцы любят футбол.

– Многие. Кстати, я поклонник «Баварии», а Лехнер – «Мюнхена 1860». Поэтому мы никогда не обсуждаем футбол. Тебе тоже советую не начинать эту тему. Львы «1860» играют во второй лиге, но их болельщики на дух не переносят «Баварию». Продолжим?

Я кивнул, и Антон взял книгу в руки.

Две страницы превратились для меня в бесконечность. Впервые родной язык показался мне вязким и грубым. Неужели это действительно был русский? Неужели я когда-то мог сплетать воедино все эти странные шипящие и отрывистые звуки?

Но вот глава закончилась, и Нойман снова перешёл на немецкий. Медленно и внятно он убеждал меня, что нужно продолжать это упражнение. Может быть, я вспомню русский или по крайней мере какие-то слова или даже фразы. Я не верил в его гипотезу, но всё-таки согласился. Антон взял с меня обещание, что я обязательно приду на следующий сеанс чтения.

Было очевидно, что своим примером Антон хотел убедить меня, что любые усилия всегда принесут плоды и непременно приведут нас к светлому будущему. Наверное, если бы я встретил этого человека до инсульта, то смог бы с ним согласиться хотя бы отчасти. Теперь же слова Антона казались мне лишь нелепой насмешкой над моей жизнью, которая, несмотря на все мои усилия, вышла из-под контроля и катилась под откос.

Антон был непоколебим в своей вере в справедливость. Я никак не мог дождаться, когда он освободит меня от своей проповеди. К моему неудовольствию, я вдруг заметил, что Антон Нойман был внешне похож на меня. Лехнер как-то заметил, что если Нойман наденет очки, то может сойти за моего двойника. Но тогда я не придал словам профессора значения.

14

Мы встретились на улице Унтер-ден-Линден и направились к Бранденбургским воротам. Тёплый ветер сентября играл воланом платья на её загорелых плечах – бледно-розовая ткань приподнималась, и Лаура поправляла её, возвращая на грудь. Вместо привычного высокого пучка волосы итальянки были забраны в низкий хвост. На её глазах больше не было длинных стрелок гейши.

Знаменитая улица немецкой столицы была переполнена людьми, которые неспешно прогуливались, не создавая суеты вокруг себя. Мы послушно влились в этот поток, болтая о пустяках.

Вечерний Берлин улыбался нам, приветствуя светом своих витрин. Я знал, что оставался для него лишь туристом, но город перестал быть для меня чужим. Проходя между колонн Бранденбургских ворот, я взял Лауру за руки, и мы начали кружиться. Её платье слилось с красками заката: казалось, итальянка была огненным духом, порожденный упавшим на землю лучом. Когда мы остановились, я по-прежнему сжимал её руки в своих и не отводил от неё взгляд. В глазах Лауры отражалось пламенные языки заката, но я больше не боялся ослепнуть.

Через пару часов мы доехали до Ботанического сада и отправились к ней домой, на улицу Тюльпанов. По дороге мы купили дёнеры в турецком ларьке и, разорвав фольгу, тут же набросились на них.

Лаура снимала комнату в просторной четырехкомнатной квартире с высокими потолками. Её соседи-немцы часто уезжали в командировки, так что она большую часть времени была здесь полновластной хозяйкой.

Лаура провела меня по квартире и показала свою комнату. Небольшое помещение с окном посередине вмещало кровать, письменный стол со стулом и длинную штангу на колесиках, заполненную вешалками с одеждой. Мой взгляд упал на настольную лампу из зеленого стекла с золотыми разводами: среди книг и тетрадей она выглядела словно аристократка, которая сбежала из родового поместья и, подобрав подол великолепного платья, брела по заброшенной лесной дороге.

– Это венецианское стекло, – сказала Лаура, заметив мой интерес к лампе. – Подарок бабушки.

– Ты привезла Италию с собой?

– В Берлине слишком темно.

Она включила лампу, и её свет ударил мне в лицо.

– Пасмурно, – подыскал я подходящий синоним.

Лаура попросила меня помочь ей с докладом про Турин. Это было наше домашнее задание по курсу на понедельник – рассказать о своём родном городе. Для начала она показала мне фотографии Турина на айфоне и попросила выбрать те, что могла бы добавить в презентацию. Потом Лаура стала на ходу сочинять текст, но её голос дрожал, и она спотыкалась на каждом немецком слове. После нескольких неудачных попыток я вдруг услышал английский. Но, увидев мой озадаченный вид, она вернулась к немецкому. Туринская девчонка перебирала синонимы, и, так и не найдя подходящего для описания церкви Святого Лоренцо, выдала тираду на итальянском – её глаза заблестели от счастья.

– Нихт ферштее… Дойч, битте… – сказал я.

Она пожала плечами и улыбнулась.

– Я не могу перевести. Если бы хотя бы на французском или испанском…

– Откуда ты их знаешь? – спросил я.

– Они близки к итальянскому. К тому же мой отец – журналист, и мы прожили несколько лет в Париже, Марселе и Валенсии. Когда я была совсем маленькой, мы даже отправились месяцев на семь-шесть в Токио. Но на японском я ничего, к сожалению, не запомнила.

Если бы эту череду городов произнес кто-то другой, я бы решил, что этот кто-то хвастается. Но, слушая Лауру, можно было подумать, что все эти Токио и Марсели находились на соседней улице или, на худой конец, на одной ветке эс-бана. Было неудивительно, что, имея такой богатый опыт жизни за границей, она так уверенно чувствовала себя в Берлине.

Она попросила меня рассказать о Пензе. Я говорил о памятниках, мосте через речку, университете, кафе… Моя речь была отвратительной. Всё было таким безликим и серым. Я говорил лишь о том, что мог выразить. Общие фразы. Ничего не значащие слова. Воспоминания кричали, но только я слышал их. Нет, это не просто девятиэтажка! Это мой дом. Дом, где я вырос, где жила моя мать. Эта речка – моя речка, где я столько раз купался, где ловил рыбу со школьными друзьями, где однажды чуть не утонул. А в этом университете я учился на юрфаке, мечтал стать адвокатом, просиживал часами в библиотеке. В этом кафе я иногда обедал. Именно там я встретил Дашу. Но о ней Лауре, конечно, не следовало знать.

– Как будет «счастье» по-русски? – спросила она, прервав мои мучения.

– Я не знаю… Правда не знаю, – не солгал я.

Она удивленно посмотрела на меня.

Это был подходящий момент, чтобы рассказать ей об афазии, но Лаура вдруг спросила:

– Разве ты никогда не был счастлив?

Теперь настала моя очередь пожимать плечами.

Мы пили бароло и закусывали его остатками наших дёнеров. Я расспрашивал Лауру про Лондон, где всегда хотел побывать. Она училась там семестр по обмену и подрабатывала барменом в ночном клубе. Лауре нравилось ночи напролёт смешивать коктейли, болтать с посетителями, слушать их истории, понимающе кивать в надежде получить хорошие чаевые. Иногда ей требовалась помощь охранников, когда кто-нибудь из посетителей распускал руки или сваливался со стула. Наверное, из нее вышел бы неплохой политик. Я слушал и ничего не говорил о себе. Раз или два мне показалось, что она говорила со мной по-русски. И я понимал её. Где-то в два часа ночи я прошёл краткий курс бармена и научился смешивать яблочный мартини.

Расправившись с коктейлями, мы вернулись недопитой бутылке красного.

– Я не скажу об этом в классе… Но ты должен знать. В Турине всё на своих местах. Дома, люди, предметы, запахи, чувства. И я тоже.

– Почему ты не вернёшься туда?

– Я возвращаюсь. По несколько раз в год, к семье и друзьям. Через двадцать-тридцать лет я обязательно вернусь в Турин насовсем. – Лаура прижалась ко мне и положила голову мне на плечо. – Это как знать, что всё закончится хорошо, что бы ни случилось с тобой в начале или середине. Что в конце концов ты обязательно будешь счастлив.

Сделав большой глоток пьемонтского бароло – терпкого красного, аромат которого, казалось, был сильнее вкуса, я запретил себе думать об афазии.

– Тогда и я буду в это верить, Лаура.

– Лора, пожалуйста. Я привыкла к такому произношению.

Я кивнул, но мне по-прежнему не нравился англоязычный вариант её имени. Она тоже принялась за вино.

– Ты вернёшься в свою Пензу? – спросила она.

– Не знаю. Там всё не на своём месте.

– В твоём городе? Разве так бывает? – Она сделала большой глоток и провела рукой по моим волосам. – Тебе нужна мечта, мой Зербино.

Я обнял её.

Мне захотелось жить её мечтой и почувствовать тёплое дыхание будущего, чтобы выстоять и не сломаться под тяжестью своего настоящего.

Каким было моё «прошлое»? Я забыл это слово на немецком, и понятие стало лишь длинным отрезком в пустоту от настоящего. Но я ощущал своё «прошлое» каждой клеткой своего тела: воспоминания впивались в меня острыми шипами и царапали мою душу. Я привык ждать подвоха, мысленно всегда готовился к худшему, заранее рисуя мрачные картинки в голове. Я делал всё возможное, чтобы завтра, на следующий день, земля не уплыла из-под ног. Надрываясь, вытягивая жилы и задыхаясь, я крепко стоял на земле, но не ощущал радости. Все мои силы уходили на то, чтобы удерживать равновесие, и их не оставалось даже на то, чтобы оглянуться по сторонам. Будущее мне казалось абстракцией, лотереей с мизерной вероятностью выигрыша, холодной пустотой. Я научился выживать, но едва ли знал, что такое жить. И пусть в прошлом я был успешен, богат и по-своему счастлив. В ту минуту я был готов навсегда отказаться от него.

Тем не менее я не мог не думать о том, что между мной и Лаурой было восемь лет разницы в возрасте и тысячи километров непересеченных дорог. С наивностью ребенка она верила в единую Европу, в мир без границ и жизнь со стараниями и рвениями, но без надрыва. Всё это казалось мне лишь иллюзиями, готовыми исчезнуть в любой момент. Мне было двенадцать, когда распался СССР, но в памяти навсегда осталось ощущение растерянности от того, что даже взрослые не могли ответить на мои вопросы о настоящем и будущем. Кругом были суета и неопределенность, а с языка никак не смывался синтетический привкус Yupi. Я рос, не замечая и не желая понимать, что творилось в нашей семье и за окнами квартиры. И моя растерянность превратилась в недоверие, а тревожность – в скептицизм. Но стоило мне только взглянуть на Лауру, услышать своё новое имя, и я тут же сдавался без боя в плен её грёз. Кто знает, может быть, где-то там, в пока не наступившем дне, я мог найти своё счастье? А может быть, этой сентябрьской ночью в Берлине оно смотрело мне в глаза?

Лаура поставила пустые бокалы в посудомойку и потянула меня в свою комнату. Как только мы вошли, я споткнулся в полумраке об её тяжёлые ботфорты и чуть не упал. Она прильнула ко мне и задвинула обувь ногой под кровать. Я освободил её волосы от тугой резинки – чёрные пряди рассыпались по загорелым плечам. Мы упали в объятия берлинской ночи, которая шептала нам на итальянском «lento… molto lento…77
  Медленно… очень медленно… (ит.)


[Закрыть]» Трение наших тел порождало искры, которые, касаясь моей души, обжигали её и пробуждали от летаргического сна. Наши пальцы переплелись, кисти сомкнулись. Я посмотрел в её глаза – и в долгожданное мгновение весь мир отразился в них. Лаура обвила мои плечи руками и погладила по голове.

– Тезоро88
  Милый (ит.).


[Закрыть], ты жив? – спросила она на немецком и ущипнула меня за щеку.

Мне ничего не оставалось, как прикинуться мертвым. Тогда она ущипнула меня ещё раз – я повалил её с кровати на пол. Мы катались по паркету, смеялись, как дети, и никак не могли остановиться.

Я собирался уйти, как только она заснёт. Лаура спала, но я не мог оставить её одну в ночных объятиях Берлина. Меня мучила мысль о том, что стоило мне только переступить порог её квартиры, как я тут же потеряю нить надежды, которую сплели наши тела и души этой ночью.

Утром я гладил её волосы и прислушивался к дыханию. Мне хотелось, чтобы Лаура проснулась, чтобы я снова услышал её голос, чтобы она снова назвала меня «Зербино». Мне нужно было убедиться, что я ещё жив. «Зербино» – моё новое имя, новое слово, укол адреналина. Где мы были? Куда унеслись этой ночью? В Лондон, Марсель, Токио или, может быть, в другую Вселенную? Мой отважный co-пилот по-прежнему спала.

Мы встретили новый день вместе и растворились в настоящем. Прошлое удалялось со скоростью звука, а будущее замедляло шаг. В то воскресенье я узнал ещё одну её тайну: она, истинная итальянка, варила крепкий кофе в маленьком металлическом кофейнике – моке. После третьей чашки солнце вдруг нырнуло за линию горизонта, и на Берлин спустились сумерки.

– La felicita – вот тебе итальянское счастье, – сказала Лаура на прощание и поцеловала меня в шею.