Текст книги "Лесник и его нимфа"

Автор книги: Марина Нефедова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Потом они пошли в город, в столовую. Почти всю дорогу Лесник молчал, Лита болтала без остановки.

Лесник в Загорск периодически ездил в командировки, поэтому знал местный общепит и привел ее в столовку-стекляшку. Здесь на раздаче стояла тетенька-повар с «бабеттой» из марли на голове и раскладывала на тарелки прекрасную столовскую еду – гречку и вареную в кипятке колбасу, которая из-за кипятка была похожа не на кружочек, а на шапочку.

Это был пир. Лита на самом деле очень замерзла и хотела есть.

– И что, – спросила она во время их пира, – Сергий Радонежский помогает всем?

– Наверное. Мне рассказывал вахтер у нас на работе, как ему приснился однажды какой-то человек, так строго посмотрел на него и сказал: «Не пей». Он пошел после этого в храм, рассказал про сон – там ему стали иконы показывать, и он узнал Сергия. Уже год не пьет.

– Да, повезло. Мне вот всякая фигня снится в основном.

– Священник ему в храме сказал, что это кто-то за него молился.

– Да… Я же говорю – повезло. Боюсь, у меня с этим – полный оплот.

– Что?

– Ну, в смысле облом. Я в детстве думала, что это одно и то же. Когда в гимне пели «надежный оплот», я думала, что это то же самое, что «облом».

И Лита пошла на улицу курить. Потом походила кругами вокруг столовки. Потрогала рукой иконочку в кармане. Проверила, не положила ли сдуру случайно сигареты в тот же карман. Нет, слава Богу.

Лита вернулась в столовку. Лесник сидел спиной к входу и рисовал ручкой в блокнотике. Он рисовал семью, которая расположилась по диагонали через несколько столов – мама и двое детей. Скорее всего, рисовал одну из девочек – та с ложкой наперевес замерла перед тарелкой и смотрела куда-то в себя, другой рукой смешно подперев голову. Рисовал он быстро, иногда поднимая голову.

Лита подошла. Он убрал блокнот.

– А если, – сказала она, садясь и многозначительно глядя на ручку, которую он продолжал держать в руке, – все кинуть и пойти в Суриковское? Или на худграф?

Он как-то помрачнел и стал рассматривать ручку.

– Я подумаю, – наконец сказал он, оторвавшись от ручки и подняв на нее глаза.

У кого-то ведь она уже видела такой взгляд.

– Электричка через двадцать минут. Если быстро пойдем, то успеем… – он убрал ручку вслед за блокнотом.

– Хочешь, я поговорю со своими друзьями, которые учатся на худграфе? Познакомлю тебя с ними.

– Нет, не хочу.

– Да… Ты все-таки как-то мало похож на человека из какого-то поселка на Урале.

– Почему? Каким должен быть человек из какого-то поселка на Урале?

– Не знаю… Ты какой-то очень умный для этого.

Он усмехнулся.

– Нет, я хотела сказать…

– Моя мама была библиотекарем.

– А…

– Что, тогда все понятно? Тогда можно быть умным? – и он улыбнулся как-то печально.

И замолчал. Лита тоже молчала. «Была…» В общем, четыре года – это же совсем недавно.

– Ты скучаешь по ней? – наконец спросила она.

– Да, – он стал рассматривать сухофрукты из компота в стакане.

Лите казалось, что он хочет еще что-то сказать. То есть она прямо физически это почувствовала. Нельзя же все время молчать.

А он вдруг рассмеялся:

– Ты прямо как Момо…

– Что??

– У меня в детстве была книжка. Там было про девочку, которой  все всё рассказывали, даже если не хотели. Ты сейчас похожа на Момо…

– Что?! Ты читал про Момо??

– Ну да. Это была моя любимая книжка.

– Что?! И моя…

– Как?!

Они уставились друг на друга.

– Слушай, я первый раз встречаю человека, который читал эту книжку.

– Ну да, у мамы в библиотеке была.

– А у меня у знакомых. Я в детстве ее просила у них каждый год почитать. Потом они

ее еще кому-то дали – и потеряли… А я хотела еще.

Они замолчали. Это было откровением. Он читал ее любимую книжку. Она читала его любимую книжку. Она была сейчас как Момо. Момо была нищей девочкой, сиротой, которая жила в каморке под старым амфитеатром. Она носила рваную одежду и пиджак с чужого плеча. То есть одевалась примерно как Лита сейчас. У нее были темные волосы и светлые глаза. Тоже совпадение. Потом Момо пришлось спасать все человечество от страшных серых господ…

А серый цвет, между прочим, надо просто полюбить.

В общем, на электричку через двадцать минут они не попали. Зато он рассказал ей про маму и про свое дерево. Ну и про жизнь в поселке. Без особых подробностей. Но она и так все поняла.

***

Саша родился в маленьком рабочем городишке в Свердловской области. Трудно было найти более неподходящее место. Сашина мама оказалась тут какой-то волей судьбы, – точнее, советского государства, которое девушку-филолога  отправило по распределению в Свердловскую область, преподавать русский и литературу детям рабочих горнодобывающей промышленности. Ее звали тут «странная Анька». Она была ни на кого не похожа в этом рабочем поселке. «Очень красивая баба». Не по-местному.

Она почему-то не уехала отсюда через три года, хотя была явно инородным телом, а вышла замуж и родила дочку. Муж пил. Они развелись, он свалил из поселка куда-то на севера. «Странная Анька» уволилась из школы, стала работать в библиотеке. Одна растила дочку, выдавала книги и заполняла формуляры.

А потом появился он. Будущий Сашин папа.

Он был геолог из Москвы. Геологи приезжали сюда нередко. Они разъезжали по всему району на ГАЗ-66, и вот каким-то ветром будущего Сашиного папу занесло в библиотеку. И образовалась неземная любовь геолога-москвича и странной Аньки. И в результате этой яркой любви появился Саша. Но его папа-геолог об этом не знал. Он уехал через полтора месяца после встречи с прекрасной библиотекаршей, командировка закончилась. Исчез навсегда.

А Саша родился в рабочем городке. И его мама растила теперь двоих детей. И по-прежнему выдавала книги и заполняла формуляры. Еще подрабатывала уборщицей. Еще бесплатно занималась русским с соседскими двоечниками, которые на одной странице делали сорок ошибок.

***

Сашу воспитывал рабочий поселок. Курить он попробовал в семь лет, водку в восемь. Играл во всякие «детские игры» типа залезть по ржавой лестнице на огромную страшную трубу котельной, на самый верх. С компанией ходил драться с теми, кто жил за «железкой». Не пойти было нельзя… «Это поэтому ты такой правильный теперь?» – не удержалась Лита.

Он вполне вписывался в ту жизнь. Хотя не без усилий. Он был немножко «не таким».

В классе, например, всегда сидел сзади и все время читал под партой. Как оказалось, интеллигентские корни неубиваемы. Но ему удалось избежать участи «не таких» – его не унижали. Приходилось драться, молчать, как партизан на допросе, если взрослые спрашивали: «Кто тебе разбил губу?», жить по правилам улицы, неизвестно кем установленным. Но он не боялся. Поэтому не был жертвой.

Читать в четыре года его научила старшая сестра. Она была совсем не в маму, а в своего отца, очень бойкая девочка – может, еще и поэтому Сашу не трогали? Самый большой кайф лет до девяти был: сидеть в библиотеке между полками на маленькой табуреточке и читать все подряд. По-настоящему он любил три вещи – маму, книги и лес. Уральский светлый лес, который окружал поселок.

А еще он все время ждал, когда папа вернется из командировки.

***

В пятом классе у них появился новенький – сын лесника. Этого Илью посадили за парту с Сашей, потому что Сашин сосед тогда болел. Новенького стали «проверять на вшивость», а Саша как раз только проглотил «Трех мушкетеров». В общем, он помог новенькому. С этого момента у него появился друг.

Илюхин отец, дядя Миша, часто брал мальчиков с собой в лес. Иногда на несколько дней, без всего, кроме спичек и ножа, – такая школа выживания. Илья, его родители и еще младшая сестра жили не в поселке – лесник возил детей в школу на уазике. Он научил мальчиков водить этот уазик – в двенадцать лет они разъезжали за рулем по проселочным дорогам. Еще у них с Илюхой был тайный дом в лесу, который они сами построили.

Дядя Миша много их чему научил. И сказал однажды то, что Саша всегда интуитивно знал: главное – не бояться, даже если тебя убьют или покалечат.

***

Илюхин папа был самым лучшим.

А Сашин папа так и не появлялся.

Еще до Илюхи у Саши было такое маленькое деревце в лесу, которому он ходил молиться о своем папе. А однажды он  выведал у соседки, что папа – в Москве. И его сразу осенило  – раз папа в Москве, то все очень просто: он едет в Москву, встречает его на улице, они с ним сразу друг друга узнают – и все. Это была идея фикс. Этой мыслью он жил целый год. Сначала намеками, потом напрямую постоянно говорил маме, что очень хочется в Москву. Она прониклась – мальчик хочет в столицу. Тем более в Москве жила троюродная мамина сестра Катя, с которой они созванивались четыре раза в год по праздникам. Мама стала откладывать по чуть-чуть со своей зарплаты, и летом они поехали. А до этого ведь Саша даже в Свердловске ни разу не был. Не был никогда в большом городе.

В поезде он не мог спать и чуть не умер от мысли, что едет к папе. И вот его стали водить по всяким музеям, а он только все смотрел на мужчин в метро и в толпе и пытался догадаться, где же папа.

Почти сразу он, конечно, понял, что бездарно ошибался. Что в Москве слишком много мужчин. Он даже представить себе не мог, что их столько. В этой толпе даже если он его встретит, то никогда не узнает. Когда он это понял, первый раз в жизни рыдал несколько часов. (Этого он, конечно, Лите не сказал.)

Когда он вернулся из Москвы, то первым делом пошел в лес и сломал там свое дерево. И больше не ходил ему молиться.

***

А когда им с Илюхой было по тринадцать лет, дядю Мишу убили. Говорят, на охоте, случайно. Илюха после этого уехал из проклятого поселка с мамой и сестрой. Саша его больше никогда не видел. И тогда он пообещал Илюхиному папе около своего сломанного дерева, что станет лесником.

Потом прошли еще два с лишним года, которые почему-то почти целиком выпали у него из памяти.

А потом мама попала под поезд.

Саше было шестнадцать лет, и он ходил на опознание в морг, потому что сестра была уже замужем и ждала ребенка.

Дальше жизнь как бы продолжалась. Он ходил в школу. Потом уходил каждый день в лес, хотя была осень и было холодно. Никто его теперь не мог остановить. Да и дела до него особо никому не было.

***

Через месяц после смерти мамы его забрали в интернат прямо из школы. Сестра не знала, что нужно было сразу оформлять над ним опеку. Пришли с милицией, чего-то сказали, он ничего не понял, посадили в машину и увезли в интернат в другом районе.

Он хотел сбежать, но не было сил.

В интернате Саша вдруг начал рисовать. Вообще он и до этого всегда немножко рисовал, но тут выяснилось, что он рисует хорошо. Это его спасло. Благодаря стенгазетам его не раздавили воспитатели. Благодаря умению рисовать наколки можно было жить среди сверстников. Он выжил, не сломав внутреннего достоинства – того, что в интернатах и тюрьмах часто ломается. Еще помогли слова дяди Миши про «не бояться, даже если убьют или покалечат».

Через полгода сестра оформила над ним опеку и забрала его домой.

Муж сестры пил. Отчим мужа сестры был уголовник – он в молодости в драке убил человека. Его падчерица от него родила ребенка. Отчим обещал, что если она кому расскажет, он повесит ее на колготках. Это по пьяни Саше рассказал муж сестры, оборачиваясь все время на дверь, как будто оттуда должен был войти его батя с колготками. В общем, такая была жизнь.

Саша устроился работать на горно-обогатительный комбинат, приходил домой еле живой после смены – дома была злая и уставшая сестра, потому что ее маленький ребенок все время плакал. Ее муж сидел на кухне в клубах «Беломора» и говорил:

– Саня, мой тебе совет – никогда не женись.

Саша брал племянника и уходил с ним в лес. Теперь он любил племянника, лес и возможность рисовать.

Ночью вставал к ребенку часто тоже Саша. Ходил с ним на руках по квартире  и пел колыбельные. В одну ночь, глядя на заснувшего у него на руках младенца, он вдруг подумал, что у них во всем их дурдоме поселился младенец Христос. Откуда ему пришло это в голову – непонятно… Тогда же, в ту ночь, он понял, что нужно уезжать отсюда. В Москву. От леса. От племянника. От своего обещания стать лесником.

Весь год с ним занималась математикой подруга его мамы, математичка из их школы. Говорила, что мозги-то у него хорошие, и пока не погибли, надо поступать в институт, в Москву. К лету сестра ушла от мужа и уехала в Свердловск. А Саша поехал к троюродной тете в Москву. Где первым делом похоронил свою последнюю мечту – не пошел в Суриковское. Поступил в технический вуз и вот второй год жил в Москве.

Его ценила на работе заведующая, и сессию он сдавал без троек. Он помогал по хозяйству своей тете, у которой жил, и брал дополнительную работу, чтобы зарабатывать деньги. Он жил так, как будто не было ни поселка, ни опознания попавшей под поезд «странной Аньки», ни интерната, ни жизни с сестрой и ее мужем-алкоголиком. В Москве – он так решил – он начал жизнь как бы с чистого листа. На самом деле это оказалось несложно – детство и отрочество, особенно то, что было после смерти лесника дяди Миши, почти напрочь выпали из его памяти. В московскую жизнь он вписался довольно легко. Интеллигентские корни неубиваемы.

***

Он никому ничего не рассказывал, и сейчас бы не рассказал. Но Лита читала про Момо. Она была похожа на Момо. Она слушала, как Момо. И вообще, она ведь могла намазаться зеленкой и ехать так в метро… Почему-то это имело значение.

– Эй, молодежь, на дискотеку вон идите, столовая закрывается!

Видимо, колбасу всю выловили из кипятка, и тетенькам пора было снимать «бабетты» и идти домой.

Пришлось встать и пойти к выходу. Лита напоследок только не удержалась, спросила:

– Как ты выжил во всем этом?

– Прекрасно. Я не стал лесником, не стал художником. Вот, теперь буду инженером.

***

В обратной электричке они сидели друг напротив друга. Лесник, кажется, заснул. Лита смотрела на него потихоньку. Ей первый раз за последние два года захотелось плакать. Мальчик из рабочего поселка. Который оказался не в то время не в том месте.

Что надо чувствовать, чтобы сломать своего бога-дерево?

Она закрыла глаза. Когда открыла, увидела, что Лесник смотрит на нее. Но он тут же отвернулся и стал смотреть в окошко.

– У тебя есть кассетный магнитофон? – спросила Лита.

– Нет. Но я могу взять у соседей.

Она порылась в сумке, достала кассету.

– На, послушай, если хочешь.

– Что это?

– Послушай.

– Это ты поешь?

– Ну да, мы.

Он взял кассету, убрал в карман.

– Тебе не страшно петь на улице?

– Нет, наоборот. Это единственное, что мне нравится делать.

Лита поизучала грязное стекло.

– Скажи, вот есть человек… Он гений. На самом деле. У него музыканты все очень клевые. Может быть, они взяли бы меня к себе. Хотя это бред, конечно… Они пригласили меня познакомиться, а я не пошла. Зря?

Он тоже поизучал грязное стекло. Потом сказал:

– Может, надо попробовать? А там как получится.

Он сказал это, и Лите стало вдруг очевидно – действительно, попробовать лучше, чем так мучиться.

– Знаешь, – вдруг сказал он. – У меня вот это какой-то выпавший кусок из жизни. Я не слушал никакой музыки, не знаю никаких групп. Ничего не знаю. Можешь устроить краткий ликбез для рабочих с Урала?

Лита, конечно, могла – и до самой Москвы, помогая себе руками и голосом так, что на них оборачивался весь вагон, рассказывала ему краткую историю мировой рок-музыки.

***

Но когда они вышли из электрички, она быстро слиняла. Попрощалась на ходу и убежала в метро. Она поняла, что ей надо все переварить. Вся эта Сашина история – это слишком много. Она не могла больше с ним рядом находиться. Какой-то перенасыщенный раствор.

Не доехав до дома, она зачем-то вышла на «Дзержинской» и стала ходить кругами вокруг «Детского мира». Никак не могла успокоиться. Во-первых, она помнила, как сказала монаху, что не верит в Бога. И весь день ей было почему-то стыдно за это перед Богом. И вторая заноза, которая прямо стала нарывать, – Лесник. Он какой-то слишком концентрированный. Надо держаться от него подальше. Лита обошла магазин уже в пятый раз, когда наткнулась вдруг на старуху, просящую милостыню. И Лита обрадовалась ей, как родной, как будто старуха могла облегчить ее терзания. Лита выскребла всю мелочь по карманам и сложила в протянутую руку. И ей стало как-то меньше стыдно перед Богом. Глупость какая-то – можно подумать, что эта мелочь могла ее оправдать.

***

Лежа в кровати, кроме узора на ковре можно было еще смотреть на лампочку в ночнике. Лита с детства любила смотреть на горящую лампочку. Лежала и смотрела, как младенец, прямо на яркий свет.

Она смотрела, смотрела – и вспомнила, у кого был такой же, как у Лесника, взгляд. Сын дворничихи. У них во дворе на Арбате был сын дворничихи – хулиган с ангельским лицом. Однажды он что-то натворил, его мать была в запое, соседи на него ругались, а Литу поразил его взгляд. Она тогда почти влюбилась в него. Ей даже ужасно захотелось пожалеть его, но сделать это было невозможно.

Точно. У Лесника были глаза беспризорника, сына дворничихи. А интонации и поведение – мальчика из хорошей семьи. Сын библиотекарши с глазами бездомной собаки.

Или это так кажется. Нет, он совсем другой. Наоборот, он очень хороший. Он слишком хороший.

И что он мог знать о той изнуряющей тоске, которая завтра будет ждать Литу около кровати? Но она поняла, что он знает про это, и, может, побольше, чем она. Взгляд его выдавал.

Встретились, блин, два одиночества.

Глава 6

 

***

Надо было как-то отдать свитер. И три рубля, которые она заняла у него, когда они ездили в Загорск.

Пипл собирались иногда в длинном переходе на «Проспекте Маркса». Пока не гоняли, можно было пожить здесь несколько часов. Через два дня после Загорска Лита как раз оказалась в этом месте. Была гитара, кто-то пел. Они выпили бурды, которую почему-то называли портвейном, и Лита из автомата позвонила Леснику. Попросила его приехать сюда.

– Я так никогда не соберусь тебе отдать свитер. Можешь подъехать, и мы за ним сходим?

И он приехал.

Приехал и встал в стороне.

Лита, когда его увидела… Свет включился у нее внутри. На одну минуту.

Потому что он не подошел к ней. Так и стоял в стороне. Она сначала хотела подойти к нему сама. Сказать: «Хочешь, уйдем отсюда?» Он бы ответил ей: «Хочу», и они пошли бы гулять по Москве. Лита показала бы ему всякие интересные места. Они могли бы разговаривать хоть десять часов… Но Лита вдруг поняла, что он – отдельно. Он не с ней и не с ними.

Она была на этой стороне, со своими друзьями, которые представляли для нормальных людей «жалкое и отвратительное зрелище», как сказал им недавно один мент. Но Лита знала, что это не так. Она любила этих людей, хотя и говорила часто, что всех ненавидит. Она понимала их очень хорошо. Да, они вели пустые разговоры и занимались всякой хренью. Но среди них были талантливые и тонкие люди. И по крайней мере, никто не имел права их презирать. Но она была на этой стороне, а Лесник – на той.

Он стоял, прислонившись к стене и сунув руки в карманы. Не подходил и не уходил. Прекрасный сын свободного геолога. Вернее, несчастный сын библиотекарши. Или наоборот… На самом деле никто ему не нужен, это же очевидно.

Лита уже месяц, наверное, жила впотьмах. Как говорила бабушка: «Лида, не читай впотьмах». В этих потьмах у нее музыка не писалась, петь не хотелось, жить не хотелось. Еще и этот Лесник… Какая-то заноза. Как «Ода к радости», от которой было невыносимо хорошо и восторженно больно.

Лита стояла по одну сторону, а Лесник – по другую. Посредине был мрачный переход с месивом из грязи и первого снега. Похоже, границу было невозможно перейти. Надо было что-то сделать.

И Лита сделала. Она делала иногда сногсшибательные глупости.

Она дождалась, когда мальчик, который что-то там мяукал, допоет, подошла и попросила гитару. Встала и громко, на весь переход, сказала:

– Песня. Посвящается человеку по имени Саша. Который скоро будет инженером.

И все, надо сказать, обратили на нее внимание. Вообще этот переход не раз слышал Литу. И шелестящие по грязи прохожие часто останавливались, когда она пела.

Сейчас ее несло.

– Саша среди нас. Он настоящий герой. Он всегда придет к вам на помощь. Он лучше всех. Посвящается Саше, – еще раз громко объявила она и запела.

Это была песня, которую сочинил Кремп. Лита пела ее раньше один или два раза, когда было совсем мерзко. Весь смысл песни сводился к тому, что «лирический герой» встречает разных девушек, но когда дело доходит до «дела», все идет не так.

Припев там был: «Ну почему он не встает?!» Припев предполагалось орать – по крайней мере, когда Кремп эту песню иногда пел, какие-то придурки самозабвенно ему подпевали. Сейчас Лита пела очень самозабвенно. И припев орала громко и мощно.

Пусть все видят, сколько она стоит. То есть пусть он видит.

Она мстила ему за то, что он похож на благополучного беспризорника, что он любит серый цвет, что он не переходит эту границу посреди перехода, что он выжил в интернате, а она ходит ночевать (хотя уже не ходит!) в химчистку…

Он не уходил, она видела краем глаза. Дослушал все до конца.

Наконец она закончила. Тут же отдала гитару. Отошла к стеночке. Кураж весь прошел. Лита достала сигарету. Она увидела, что Лесник направляется к ней, и с ужасом стала рассматривать, что там написано на сигарете. Интересно, что же там написано?

Он подошел, Лите пришлось оторваться от сигареты и посмотреть на него. Глядя ей прямо в лицо своими прекрасными глазами, он улыбнулся и, разделяя слова, сказал:

–Ты. Просто. Дура.

Развернулся и ушел.

И у Литы так все заболело в груди, там, где душа. («Сердце слева, а душа посередине», – серьезно говорила Манька. Да, болело обычно посередине.) Так стало больно, как будто каких-то битых кирпичей туда засунули. И захотелось рвануть за ним, но она осталась стоять на месте.  «Стой где стоишь, – сказала она себе. – Ты же получила, чего хотела…»

Жизнь окончательно кончилась.

***

Она смогла выдержать только один вечер. На следующий день, соврав маме, что нужно три рубля в школе, взяла деньги и потащилась к нему в институт. Вычислила его группу, посмотрела расписание и стала ждать под дверью аудитории, чуть от тревоги и тоски не съев эту трешку.

Он вышел из аудитории последним. Один. Лита подошла и встала перед ним.

– Привет, – сказала она как можно непринужденнее, размахивая у него перед носом зеленой трешкой. – Я принесла деньги. Помнишь, я тебе должна? Вот, на панели заработала.

Он так посмотрел, что у нее внутри все упало.

– Ты мне ничего не должна, – и пошел дальше.

Лита догнала его, снова преградив дорогу.

– На меня нельзя обижаться, – сказала она с отчаянием. – Я больная, понимаешь? Я все лето пролежала в психушке. На идиотов не обижаются, понимаешь? Ты правильно сказал, что я дура… Прости меня… – добавила она уже совсем упавшим голосом.

Если бы он знал, что она сейчас сделала! В жизни она не могла ни у кого попросить прощения. То есть она знала, что виновата, она смотрела издалека на человека и мысленно, не произнося слов, мучилась. Но сказать это вслух – это было невозможно. И вот она произнесла это вслух.

Он выслушал всю тираду, не глядя на нее.

– Я ничего не помню… Извини, у меня контрольная, – и снова пошел вперед.

Лита пошла рядом. Когда они дошли до подоконника, она снова преградила ему дорогу и сказала:

– Я не уйду с этого подоконника, пока ты не возьмешь у меня деньги и не простишь меня. Здесь, между прочим, очень дует.

С этими словами она залезла на подоконник с ногами и села, уже не глядя на него, отвернувшись к окну.

Он ничего не ответил и пошел дальше. Лита осталась сидеть.

Здесь правда было очень холодно. Правда дуло из окна. Но Лита сказала себе, что все равно терять ей нечего. Пусть она сдохнет тут. Впереди была суббота. Значит, в понедельник уборщица обнаружит ее труп. Прекрасно.

Сначала мимо ходили какие-то люди. Потом, видимо, началась пара, Лита осталась одна. Она достала книжку и стала пытаться читать. Но ничего не понимала. Через некоторое время ее начало трясти от холода. На улице стемнело. Лита забыла завести часы, и они остановились. Она сидела, тряслась и смотрела в окно. Тряслась и сидела. Обычно ее спасало то, что от безнадежности она умела впадать в ступор. В анабиоз. Ей, наверное, можно было бы стать космонавтом для дальних перелетов. Лететь на Марс. Может быть, в этом ее призвание?

В какой-то момент Лита повернула голову – Лесник стоял напротив.

– Что так рано? – спросила Лита, боясь поверить, что он пришел.

– Пошли отсюда. Уже поздно.

– Как контрольная? Написал?

– Нет.

– Почему?

– Думал про то, что ты тут сидишь… Пойдем.

– Нет, сначала возьми деньги. И скажи, что ты меня простил.

Он ничего не ответил, но вдруг быстро – раз, взял ее на руки, снял с подоконника и поставил на пол. Она рванула было обратно, но он перегородил дорогу.

– Все, обратно уже нельзя.

Лита сделала несколько попыток прорваться к подоконнику, но он не пустил ее. Так они постояли напротив друг друга. Потом он взял ее сумку и просто сказал:

– Все, пошли, – и двинулся к лифту.

Лита послушно пошла за ним.

***

По дороге они говорили о всякой ерунде. Он спросил, куда она будет поступать. Лита вдруг серьезно ответила:

– У меня папа – физик-ядерщик. Он хотел, чтоб я шла куда-нибудь тоже в науку. На физфак, даже о физтехе для меня мечтал. Ну, с физтехом сейчас, слава Богу, все понятно… Ну, я и на физфак теперь уже не поступлю, хотя собиралась. Я до восьмого класса училась даже в физматклассе. Потом меня оттуда поперли, перевели в другой класс, для тупых. Бедный папочка… Так вот, когда я училась в классе для умных, папочка мне пытался вдолбить что-то из квантовой механики. Даже умудрился туда Высший Разум вплести. И знаешь, у него это так интересно получалось, что я в какой-то момент даже захотела заниматься наукой. И Высшим Разумом… Вообще по-настоящему заниматься наукой – это клево.

Она сделала несколько шагов в сторону, взяла в руки снег и стала лепить снежок.

–  Ну так и что же квантовая механика? – мягко спросил Лесник.

– А ничего. – Она зашвырнула снежок в небо. Достала сигареты и закурила. Несколько минут они шли молча. Вдруг она с вызовом сказала: – Это, конечно, все замечательно. Бог, который создает Вселенную, которая повторяется в атоме. Высший Разум, красота, тра-та-та… Только какое отношение все это имеет ко мне? Высший Разум, Бог – сам по себе, а я сама по себе. В моей жизни его нет.

– Я послушал твою кассету, – вдруг неожиданно сказал Лесник. – Взял у соседей магнитофон.

– Да? И чего? – спросила она, стряхивая пепел ему под ноги.

– Я подумал, что очень странно – ты такая мрачная по жизни, а песни у тебя совсем другие… Это же твои песни?

– Ну да…

– При этом ощущение, что человек, который их написал, что он сделал это… от какой-то боли.

– Чего?

Он не ответил.

Они снова пошли молча. Лита глядела вниз и загребала снег ногами – просто само изящество. Наконец она сказала:

– Вообще любое дело человек делает от боли… Мне так кажется. Даже посуду моет. Его раздражает, что у него в раковине грязная посуда и не из чего поесть. А раздражение – это тоже боль. Такая... совсем маленькая. Ну, и с музыкой как-то похоже. Иногда кажется, что тебя просто разорвет. Ну вот, надо что-то с этим делать. Никак не успокоишься, пока не найдешь этому применение. Мучаешься от какой-нибудь фигни, пытаешься превратить это в музыку. Если получается – уже легче. Иногда вообще кайф после этого наступает. И так до следующего раза. Пока снова не накроет… Собачья жизнь. Но в результате иногда получается красиво.

– Я тебе завидую, – вдруг сказал он.

– Ну и зря. Собачья жизнь. Я правда не понимаю, почему, когда я вижу что-то очень красивое, мне больно. Кажется, что я должна что-то с этим сделать. Как-то на это ответить. Показать кому-то. И если я не знаю, как и чем ответить, это очень мучает. Но можно петь – это хоть как-то оправдывает существование.

Они дошли до Литиного подъезда и остановились. Ветер раскачивал фонарь, под которым они встали. Такой был сильный ветер.

Лита посчитала этажи.

– Ура, дома никого нет… Ну, пока?

– Пока, – сказал он неуверенно, как будто надеялся, что нельзя вот так просто взять и расстаться.

– Подожди, а свитер?! – закричала вдруг Лита. – Свитер! Ты здесь подождешь? Или, хочешь – пойдем ко мне пить чай? Помнишь, я у тебя ела суп? Теперь твоя очередь.

***

Он рассматривал Литины книги, пока она заваривала чай.

– Ты закончила музыкальную школу? – наконец спросил он, нарисовав на пыли на пианино узор.

– Да, – ответила она, входя в комнату. – Только я тебя умоляю, не говори это: «музыкальная школа».

– А кроме переходов ты где-нибудь поешь? – неожиданно спросил он.

– Это ты к чему?

– Ни к чему. Просто. Интересно.

– Конечно. Где могу, там и пою. На квартирниках. Один раз была на фестивале. На Урале, кстати, где-то – не помню город…

– И больше тебе ничего не надо?

– В смысле?

Он не отвечал.

– Что ты хочешь у меня узнать? Не хочется ли мне, чтобы кто-нибудь про меня, например, сказал, что я новая Дженис Джоплин? Это? – спросила наконец Лита.

Он продолжал молчать, но улыбнулся и посмотрел на нее так, как будто был готов именно это ей и сказать. Хотя вряд ли он знал, кто такая Дженис Джоплин.

– Слушай, пойдем пить чай, – Лита быстро вышла в кухню. – Любишь конфеты «Мечта»? – крикнула она ему оттуда. – Ну вот, будем жрать мечту… Ты из большой чашки любишь пить или из маленькой?

– Из большой, – ответил он, входя за ней на кухню.

Лита разлила чай.

– У вас очень уютно, – сказал Лесник.

– Спасибо. Это не моя заслуга.

Лита стала рассматривать розовую конфету.

– Я классе в четвертом, – сказала она, – этой «Мечты» съела целый килограмм. Какое-то кино смотрела – там очень страшно было. Я не заметила, как килограмм закончился. С тех пор ненавижу эту «Мечту». Но мама ее почему-то все время покупает.

Он сделал из фантика маленький кораблик и поставил на крышку сахарницы. Лита развернула свою конфету, тоже стала делать кораблик. У нее ничего не получилось, она смяла фантик и запустила им в мусорку. Не попала. Фантик от «Мечты» улетел за шкаф.

– Знаешь, – вдруг сказала Лита, – на самом деле я могу петь стенке. Потому что все равно ты всегда поешь себе. Потом всем остальным. Я на этом фестивале первый раз пела перед кучей народа, перед полным залом. Первый раз в жизни пела в микрофон… Мне почему-то сначала показалось, что в зале никого нет. И я поняла, что мне все равно, тысяча человек или никого нет. Но кайф все-таки в том, что ты что-то делаешь – а ловят это другие. И им хорошо от этого. Понимаешь? Это не слава. И не власть. Я не знаю, что это. Одни психи пишут и поют о своем для других психов. Те их понимают. Те, кто с ними на одной волне. И тогда всем гораздо легче жить…