Текст книги "Почти каменный (СИ)"

Автор книги: Marina Neary

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

========== Глава 8. Семейный совет ==========

Катрин Линье несколько раз опускала руки в ледяной ручей и прижимала их к щекам, чтобы они не так пылали, чтобы они не выдавали волнение от предстоящей встречи с человеком, которому были известны её тайны, одним из немногих, кто имел над ней какую-то власть. Она стояла на опушке леса в нескольких лье от монастыря и вздрагивала от малейшего шороха. Каждый раз, когда сухая веточка хрустелa под копытом оленя или над головой пролетала птица, у Катрин замирало сердце. Как ни куражилась гордая монахиня перед епископом, он заставлял её трепетать. Последний раз они виделись три года назад, и Катрин до сих пор не могла оправиться от той встречи.

Подкравшись бесшумно, Луи де Бомон обнял её за плечи и чмокнул в висок. Катрин не успела увернуться от поцелуя.

– Ну, не шарахайся от меня, – ласково пожурил её епископ. – Ведь мы не чужие.

– К сожалению, не чужие, – горестно ответила настоятельница. – Лучше бы мы друг друга не знали. Я проклинаю тот день, когда мы встретились.

– О, ты так не думаешь на самом деле, прелесть моя! Прошлое не изменить. Но ведь мы можем поговорить как старые друзья. Ты уже сообщила Мадлен радостную новость? Девчушка должна быть на седьмом небе от счастья. Ещё бы – она выходит замуж!

– За горбуна!

– А чем тебе не нравится мальчишка дез Юрсен? Его происхождение, хоть и незаконное, но достаточно высокое. Бастард архиепископа выше чем признанный сын какого-нибудь кабачника. Что касается его внешности… Ты же всегда ахала о том, какая у него чистая и благородная душа. Для тебя он всегда был «бедным мальчиком». А теперь, когда я надумал женить этого бедного мальчика на Мадлен, он вдруг стал горбуном? Ни с того ни с сего ты фыркаешь и кривишься.

Понимая, что сопротивление с её стороны лишь подпитывало его тщеславие, Катрин обмякла в его объятиях. Она не смотрела епископу в глаза, так как он продолжал стоять у неё за спиной, обвив её стан руками.

– Ты прекрасно знаешь, что она собирается принять постриг. Таков был изначальный план.

– К которому я был непричастен!

– Сам подумай. Как такая девушка может жить в миру?

– Очень просто. За сутулой, непробиваемой спиной мужа. Ни умом, ни набожностью девица не блещет. Если ты отдашь её Богу, вот это действительно будет мезальянсом! Христу не нужна такая нерадивая невеста. Ты сама говорила, что Мадлен не проявляет особого рвения к религии. Вместо церковных гимнов, она поёт пошлые уличные песенки, которых она, кстати, нахваталась от твоих монахинь. Вместо того, чтобы изучать священное

писание, она изучает своё тело. Нельзя же её лупить по рукам до старости? Девчонка вся в мать! Но и отцовский темперамент в ней проявляется. Она непоседлива и болтлива. Ей нужен немногословный муж, который будет безропотно утолять её голод.

– И твой выбор пал на звонаря?

– Почему бы и нет? Мне жаль этого малого. Не только по-человечески, но и по-мужски. У него редкостный… аппетит к жизни. Обвенчать его с Мадлен – самое логичное решение. Я не строю иллюзий по поводу духовности их союза. Это будет праздник плоти. Горбун и слепая могут слиться в наслаждении, как дико тебе это ни кажется. Глядишь, он подобреет, а она угомонится.

Отодвинув белое покрывало, Луи несколько раз поцеловал её в шею. На несколько секунд Катрин закрыла глаза и поддалась его ласкам, вдыхая аромат римского ладана, который неизменно держался на его волосах и одежде.

– Ты жесток и низок, – проговорила она наконец, чувствуя слабость в коленях.

Луи сжал её в объятиях так, что она чуть не вскрикнула.

– Я жесток? – воскликнул он, резко повернув её к себе лицом. – А кто продвинул тебя на должность настоятельницы? Кто защищал тебя все эти годы? Ты набрала под свой кров ведьм и еретичек, a я тебе потакаю. Кто хранил твои тайны? Ты так говоришь, будто по моему приказу тебя раздели догола на площади и закидали камнями. Раз уж ты упомянула жестокость, я скажу тебе, что жестоко: скрывать дочь от отца. Мадлен было десять лет, когда я узнал о её существовании.

– Я не хотела мешать твоей церковной карьере.

– Чёрт подери, какие благородные оговорки! – епископ встряхнул её и прижал к себе ещё плотнее. – Не верю, что тобой руководила забота о моей карьере. Ты попросту хотела меня наказать. Я бы всё равно стал епископом. Побочный ребёнок не помеха. Если бы я знал о её болезни, я бы нашёл ей самого лучшего лекаря, который сохранил бы ей зрение. Теперь наша дочь слепа из-за твоего упрямства и твоей гордыни. Тебе с этим жить. По крайней мере, не ломай её судьбу окончательно. Я знаю, что ей нужно для счастья, и это не собирание дубовой коры в монастырском саду. Тебе так и не удалось её воспитать. Пришла моя очередь. Она будет жить в Париже под моим надзором. Ну что, любовь моя? Прислать за Мадлен или ты сама её выдашь по добру?

========== Глава 9. Брак Квазимодо ==========

Луи де Бомон не поскупился на свадебный наряд для будущего зятя. Новый камзол жениха был пошит из серебристой парчи. Бархатный тёмно-синий плащ сглаживал дефекты осанки. Пышное страусиное перо на шляпе бросало тень на обезображенную половину лица. Всё это преображение походило на фарс. Квазимодо чувствовал себя в большей мере шутом, чем в тот январский вечер когда его короновала толпа.

Ощутив нехватку воздуха, Квазимодо вышел на галерею королей. Он боялся, что каменные статуи, при виде его в таком необычном наряде, рассмеются над ним или, ещё хуже, не узнают в нём своего старого друга. Но нет, святые и химеры по-прежнему смотрели на него благосклонно. A что бы подумал его покойный господин? Звонарю казалось, что Фролло в любую минуту выйдет из-за колонны, сорвёт с него шляпу с пером и бархатный плащ и привычным жестом прикажет ему следовать за собой. В глубине души ему хотелось, чтобы архидьякон вернулся и спас его от предстоящего испытания. Он привык к жёсткому, суровому обращению и теперь не знал, как отреагировать на милости епископа, которые так и сыпались на него. Луи каждый день удивлял нового фаворита гостинцами и мелкими сувенирами. Его недавним подарком был небольшой ларец из красного дерева в котором хранились расшитые мешочки с ладаном, горшочки с мёдом и бутылки великолепного вина. Это было только начало. Звонаря ждала уютная комната в доме на соборной площади, в которую ему предстояло привести юную жену.

О Мадлен он знал лишь то, что ей было неполных четырнадцать лет, что она являлась родственницей Катрин Линье и что Господь отнял у неё зрение. Но если она была слепа, то к чему был этот парчовый наряд? Сколько свидетелей Луи пригласил на свадьбу? Можно ли было доверять человеку, который так быстро и ловко замёл чужое преступление?

Облокотившись на балюстраду, Квазимодо какое-то время смотрел на вечерний Париж. Солнце начало садиться, облив город тёплым медовым сиянием. Ветер трепал страусиное перо на шляпе.

Когда он обернулся, перед ним стояла щуплая, бледная девочка лет с жидкими русыми волосами, заплетёнными в косы и уложенными под остроконечный головной убор, с макушки которого струилась прозрачная ткань.

– Жан-Мартин, – сказала она тоненьким голосом, – я знаю, вы здесь. Епископ хотел, чтобы мы встретились перед венчанием. Он должен убедиться, что я вам по нраву.

Квазимодо молчал. Тишину нарушало лишь его судорожное дыхание.

– В чём дело? – в голосе Мадлен прозвучала обида и тревога. – Вы не хотите со мной венчаться? Я вам не нравлюсь?

– Простите, мадемуазель. Я глух и не сразу разобрал ваши слова.

– Я знаю. Епископ мне сказал. Вы глухи, а я слепа. Забавно, не так ли? У нас на двоих одна пара глаз и одна пара ушей. Подойдите же. Дайте мне руку.

Как только он выполнил её просьбу, она схватила его огромную ладонь, прижала к щеке и затем положила на грудь. Её бескровное узенькое личико изобразило неподдельное блаженство.

– Мадемуазель, – заикнулся звонарь.

– Не шевелитесь. Я хочу узнать вас получше. Мне ведь любопытно, какого жениха выбрал мне Луи? – проворные полудетские ладошки скользнули по его предплечьям. – Вот он какой, настоящий мужчина. Сильный, горячий, точно скала, нагретая солнцем. И волосы, жёсткие и курчавые, точно шерсть овна. Уже два года мне такой грезится по ночам. Всё, как мне хотелось. Возможно ли это?

Квазимодо принимал её ласки, не смея ответить на них. Перед его глазами промелькнули смуглые цыганские колени, до которых ему так и не удалось дотронуться. Ради Эсмеральды он и согласился стать слугой Луи де Бомона и жениться на этой странной девушке. Он понимал, что его невеста была не совсем в своём уме и что её восторги нельзя было принимать за чистую монету. Она бы их разливала так же горячо на любого другого мужчину. По воле епископа этим мужчиной оказался он. Их брак был лишь праздной прихотью Луи. Бывший придворный решил поиграть в свата. Что же? И на этом спасибо.

– Среди монахинь у нас была одна флорентийская герцогиня, – продолжала Мадлен. – У неё было много любовников в юности. Благодаря ей я узнала что происходит между мужчиной и женщиной. Она рассказывала мне истории из «Декамерона» Боккаччо. Слыхал о таком? Эти истории распалили моё воображение. Я мечтала, чтобы меня похитил какой-нибудь сластолюбивый монах. Господь отнял у меня зрение, но обострил другие чувства. Ведь он не отнимает, не давая что-то взамен. Он внял моим просьбам. Какое мне дело теперь, что у других женщин есть любовники? У меня есть свой мужчина. Слава епископу Парижскому! Жан-Мартин, ты исполнишь все мои желания. Я буду любить тебя!

========== Глава 10. Двойник ==========

То, что Квазимодо испытывал на утро после брачной ночи нельзя было назвать восторгом. Скорее, это было мрачное удовлетворение. Ведь он выполнил волю епископа, доставил наслаждение супруге и утолил свой собственный голод. Мадлен не преувеличивала, когда сказала, что её просветили монахини. Она пришла на брачное ложе подготовленной, что существенно облегчило работу её несведущему мужу. Мадлен осталась им довольнa, и это не могло не льстить. Тем не менее, всё это время его не покидало чувство, что всё, что случилось с ним после смерти архидьякона, было вписано в сценарий нелепой уличной комедии. Чтобы жить дальше, ему нужно было научиться смеяться над собой, но так, чтобы это не было заметно епископу. Перед Луи ему нужно было выглядеть воплощением кротости, преданности и благодарности. Только так он мог продолжать защищать Эсмеральду. Он надеялся, что когда-нибудь она сможет покинуть монастырь и убежать далеко-далеко, куда не дотянутся длинные лапы парижских духовников.

Его тело ныло: не столько от любовных упражнений, сколько от необыкновенной мягкости постели. Он привык спать на старом тонком тюфяке или вовсе на каменном полу. Такое же впечатление на него произвёл тёплый белый хлеб, который слуги оставили в корзинке на столе. Ведь он привык завтракать жёсткими пресными лепёшками. Квазимодо не знал, куда девался его красо-лиловый, расшитый колокольчикам камзол. На спинке стула висела куртка из серой саржи.

Бросив исполненный жалости и тревоги взгляд на спящую жену, Квазимодо покинул своё новое жильё и направился к собору. Ведь он всё ещё служил церкви, и с него никто не снял обязанности звонаря.

Проходя мимо ризницы он замедлил шаг, а потом и вовсе застыл, увидев… себя. Таким, каким он должен был быть, если бы провидение не исказило его черты. Перед Квазимодо стоял юноша лет восемнадцати или девятнадцати. Бледное, угловатое, абсолютно симметричное лицо, обрамлённое прямыми волосами цвета начищенной меди. Глубоко посаженные, удивительно светлые серо-голубые глаза. Жилистые руки с широкими ладонями и узловатыми пальцами. Звонарю показалось, будто он встретился со своим братом близнецом из параллельного измерения, своей идеальной версией. Именно таким и задумал его Бог, но дьявол скомкал его в утробе матери. Пожалуй, это было даже хуже, чем столкнуться с Фебом де Шатопером. Капитан стрелков был слеплен из другой глины. Но этот рыжеволосый юноша, казалось, забрал себе всю красоту, выделенную для Квазимодо. Однако звонарь не испытывал зависти к своему более удачливому двойнику. Ведь теперь он получил то, что было доступно другим мужчинам.

Незнакомец первым нарушил молчание.

– На редкость мерзкая тварь, – видя, что собеседник был слегка ошарашен подобным приветствием, юноша поспешно пояснил: – Спаниель епископа! Ну, этот… Бернар или Бертран. Как его там? Он тебя ещё не цапнул? Вечно рычит на всех, паскуда. А как тебе Луи? Ведь ты теперь ходишь к нему во дворец. Он тебя уже угостил своим вином из Бордо? Смотри, пёс ревнив. Загрызёт нового фаворита.

Юноша тараторил, но Квазимодо без труда понимал, что он говорил. Было бы неплохо узнать его имя.

– Мы знакомы? – спросил он.

– Вроде. Я присутствовал на твоей свадьбе, играл на органе.

– Ты новенький?

– Уже пять лет как новенький. Где ты был всё это время? Наверное, я один из тех счастливчиков, которых слышат, но не видят. Тебе повезло, что ты тугоухий. Орган звучал отвратительно. У меня подозрение, что в трубах застряли дохлые мыши. Такое случается. Раз ты теперь дружишь с епископом, скажи ему, что инструмент требует починки. Свадебные марши звучат, как похоронные. Ах, да! Пока не забыл: меня зовут Даниэль Дюфорт. Фамилия со стороны матери. Мне подходит. Крепость, убежище. Я и правда почти каменный.

– Почти каменный, – повторил Квазимодо, украдкой ущипнув себя, чтобы убедиться, что ему не грезилось. – Мне это чувство знакомо.

– Тут волей-неволей окаменеешь, – юноша достал из кармана сморщенное яблоко и надкусил его. – Если Луи не выделит деньги на починку органа, боюсь, мне придётся ползти на коленях в Реймс к отцу.

– А кто твой отец?

Даниэль будто ждал этого вопроса. Он набрал в лёгкие побольше воздуха, развернул плечи и гордо выпалил:

– Пьер де Лаваль! Преемник твоего отца. Старик дез Юрсен сам пропихнул его на должность архиепископа. И не прогадал! По крайней мере, в приходе порядок, и орган звучит божественно. Луи жадничает. У него нет средств, видишь ли. Мало того, он ещё и у меня деньги забирает. Ко мне то и дело горожане обращаются с заказами. Возьми ту же самую вдову Гонделорье. Хочет чтобы я сочинил мессу к свадьбе её дочери. Я ещё не написал ни одной ноты, а она уже заплатила вперёд целую сумму. Луи прикарманил всё до последнего су. Говорит, что это на нужды прихода, а потом тратит себе на сладости и благовония.

– Если Луи меня угостит, я с тобой поделюсь, – сказал Квазимодо.

Он не ожидал, что его обещание так глубоко тронет Даниэля. Юноша чуть не подавился яблоком.

– Теперь мне стыдно. Я тебе не предложил. Ведь со мной никто ничем не делился кроме моего учителя.

– Как зовут твоего учителя?

– Монсеньор Демулен. Вернее, он фламандец по происхождению, и его настоящая фамилия Ван дер Молен, но он сменил на французский вариант, чтобы лишний раз не напрягать парижских идиотов. Луи поставил его на должность архидьякона. Странно, что Фролло так неожиданно уехал во Флоренцию. Видно, ему надоел Париж. Даже не собрал свои колбы. Мой учитель занял его келью. Надеюсь, ты не возражаешь? Он увлекается астрономией.

Фролло уехал во Флоренцию. Значит, вот какую историю Луи рассказал служителям церкви. Квазимодо пришлось поворошить память. Сколько людей исчезло из прихода за последние несколько лет. Оказывается, они все разъехались: кто во Флоренцию, кто в Венецию, кто в Гранаду, кто в Барселону.

– Фролло никого не пускал в свою келью, – задумчиво протянул Квазимодо. – Если он оставил свои колбы, значит они ему больше не нужны.

Светлые глаза юноши внезапно расширились. Спрятав огрызок яблока в карман, он откашлялся и вытянулся.

– Доброе утро, учитель.

Из ризницы вышел священник, который чем-то походил на Клода, только чуть ниже ростом и шире в плечах. У него было больше волос и меньше морщин на лбу. Его фигура излучала умиротворение человека, который ни в чём себе не отказывал.

Новый архидьякон поприветствовал звонаря сухим кивком и обратился к своему подопечному, ничуть не тревожась о том, что их разговор могли услышать посторонние.

– Итак, сегодня вечером будет небольшое представление на улице Бернардинцев. Гренгуар со своей англичанкой будут разыгрывать пьески по мотивам Кентерберийских рассказов.

– Пошлый английские частушки, – фыркнул юноша. – Похоже, отечественные поэты перевелись?

– Неужели ты думаешь, что я потащу тебя из собора на ночь гляди ради одного представления? Там будет Матиас Элиад со своей дочерью.

– Разве она ему дочь? Я думал, она сиротка, которую он взял под крыло в надежде продать какому-нибудь проклятому аббату.

– Сын мой, ты прекрасно знаешь, что девицы, которых берегут для аббатов, частенько оказываются в постелях солдафонов. Я видел, как на неё заглядывался Люсьен Касельмор, а у него где глаза, там и руки. Сам понимаешь, мы не можем этого допустить.

– И что Вы предлагаете, учитель? Выколоть Касельмору глаза? Обрубить руки?

– Калечить лейтенанта королевских пищальщиков? Зачем? Достаточно убрать искушение из виду. Вот твой шанс испытать своё мужское обаяние.

– Но я думал, что девчонка Ваша.

– Это само собой разумеется. Но всё, что моё, – твоё.

– Мне всегда казалось, что моей первой женщиной станет Ваша бывшая любовница.

– Я не хочу, чтобы ты начинал свой пир с чужих объедков. Вот твой шанс выйти на охоту и вкусить свежей добычи. Тебе скоро двадцать, а у тебя за плечами ни одной серьёзной победы. Твой отец будет недоволен. В твоём возрасте он уже… Не думаю, что мне нужно в очередной раз описывать его приключения. На его фоне наш Луи выглядит ягнёнком.

Органист и архидьякон расхохотались, положив друг другу руки на плечи. Точно околдованный, Квазимодо созерцал эту сцену панибратства и дебоширства. Он подумал о том, что если бы он родился с таким ангельским личиком, то его, возможно, взял бы на воспитание щедрый циничный развратник вроде Демулена.

– Послушайте, учитель, – сказал Даниэль, когда прошёл приступ смеха. – Не взять ли нам Жана-Мартина с собой?

Архидьякон глянул на звонаря, вспомнив о его существовании, и покачал головой.

– Нет, сын мой. Жан-Мартин теперь женатый человек. Ему не пристало ходить на улицу Бернардинцев. По крайней мере первый месяц после свадьбы он должен возвращаться домой до заката.

– Но его жена слепа. Откуда ей знать зашло солнце или нет?

– Поверь мне, дитя моё, слепую обмануть труднее чем зрячую.

========== Глава 10. Монастырский сад ==========

На протяжении нескольких недель Катрин Линье следила за новенькой послушницей, которая назвалась Агнессой. Настоятельница не была уверена, захочет ли подопечная принять постриг, и с каждым днём её сомнение росло. Девушка не спешила сблизиться с остальными монахинями. Во время еды она сидела поодаль от остальных, уставившись в тарелку, на которой почти ничего не было. Агнесса добросовестно выполняла все уставы, хотя много не понимала. Катрин была поражена пробелами в религиозном воспитании девушки. Она не знала элементарных вещей, которые положено знать любой добропорядочной христианке, прошедшей все обряды, положенные для её возраста: от первого причастия до конфирмации. Крестилась она то большим пальцем, то всем кулаком, то справа налево, то снизу вверх. Можно было подумать, что её воспитали в цыганском таборе. Катрин была достаточно мудра и дипломатична, чтобы не выражать открыто своё изумление. Быть может, по этой причине девушка избегала общества других монахинь. Ей не хотелось выглядеть дикой и невежественной. А, быть может, испытания, которые ей пришлось пережить в Париже, до сих пор терзали её в ночных кошмарах. Катрин не придиралась к девушке, не журила её за допущенные ошибки, а просто держала её под наблюдением, в надежде, что та сама разберётся. Увы, с каждым днём взгляд Агнессы становился всё более и более отчуждённым.

Однажды после вечерних молитв, Катрин подошла к послушнице.

– Дитя моё, что тебя терзает?

– Тревога за одного человека, – призналась девушка, не привыкшая скрывать своих чувств.

– Который остался в мире?

– Да. Нам пришлось расстаться неожиданно. Известно ли вам что-нибудь о судьбе звонаря собора Богоматери? Здоров ли он?

– Дочь моя, ты часто думаешь о нём?

– Иногда, – Эсмеральда зажмурилась и выдала правду на выходе. – Постоянно. Он был так одинок, так печален.

– Тогда тебя утешит мысль о том, что его беды закончились. Он уже не страдает.

Эсмеральда ахнула и зажала рот рукой.

– Боже, что с ним сделали? – глухо пробормотала она в ладонь. – Неужели его казнили?

Наставница поспешно заключила её в объятия.

– Казнить звонаря? За что? Он же не сделал ничего дурного. Ему сейчас живётся неплохо. Его господин уехал во Флоренцию заниматься наукой, а сам Жан-Мартин остался в соборе. Епископ к нему очень добр.

Последние слова настоятельницы не слишком утешили Эсмеральду.

– Значит… значит Жан-Мартин станет таким же чёрствым, как Луи? Он тоже будет закрывать глаза на зло и смеяться над чужой бедой?

– Не думай так про Луи, девочка моя, – Катрин принялась гладить смуглые щёки послушницы. – Не так уж он и плох. В своё время перед ним распахнулось столько дверей, но выбрал он именно двери собора. Пойми, он не может принимать близко к сердцу каждый проступок своих подчинённых. Ведь он епископ, а не инквизитор. У него случаются приступы великодушия, и звонарю повезло, что он попал под крыло Луи во время одного из таких приступов.

– А когда этот приступ пройдёт, епископ прогонит от себя подопечного?

– Не прогонит. Если Луи берёт кого-то под свою опеку, то это навсегда. Он заботится о тех, кого приблизил к себе. Поверь мне, он делает всё, чтобы осчастливить этого юношу. Он дал ему жалованье, выделил комнату на соборной площади и даже женил его.

– Женил его! Это шутка? Право же, вы смеётесь.

Эсмеральда прикусила язык. Разве можно обвинять святую женщину в подобных насмешках?

– Вовсе нет. – Катрин отвечала терпеливо. – Луи всё устроил. Он сам подобрал ему невесту. Помнишь нашу Мадлен? Её не будет смущать его необычный облик.

– Она хоть любит его?

– Луи не до такой степени жесток, чтобы обвенчать людей, которые противны друг другу. Положив руку на сердце, не знаю, что из этого выйдет. Молю Бога, что молодые супруги придут к согласию. А вообще, девочка моя, брак по любви это такая же редкость и роскошь, что и уход в монастырь по зову души.

Частично рассеяв страхи юной Агнессы, настоятельница переключилась на другую гостью, которая только что прибыла из Парижа. Эта женщина, которая назвалась Гудулой, была ровесницей Катрин, но выглядела измождённой старухой. Пятнадцать лет, которые она провела в заточении в Роландовой башне, иссушили её тело. Без рыданий и заламываний рук, она поведала о том, что у неё была внебрачная дочь, которую она потеряла, что и послужило причиной заточения. За последние пару лет тот квартал Парижа стал особенно шумным и беспокойным. Крысиная нора казалась ей не самым подходящим местом для размышлений и молитвы. Вот почему Гудула решила перебраться в монастырь.

Выслушав её историю, которая чем-то напоминала её собственную, Катрин прониклась участием к вретишнице. К тому же, новоприбывшая производила впечатление ревностной католички. Она знала все обряды, все молитвы, все религиозные праздники.

– Я могу неплохо шить, – добавила Гудула не без гордости. – Когда-то я даже зарабатывала этим на хлеб. Если вам нужно чинить одежду или постельное бельё, мои руки к вашим услугам. Они ещё не разучились держать иголку. А ещё я люблю ухаживать за растениями. У нас в Реймсе, откуда я родом, был чудесный яблоневый сад. А ещё я не совсем не боюсь пчёл. Если у вас есть улей, я с радостью буду доставать из него соты. Как видите, я вся к вашим услугам.

***

Эсмеральда собирала первую клубнику в монастырском саду. Контакт пальцев с холодной землёй дарил ей некое успокоение. Шелест травы за спиной заставил её обернуться. В нескольких шагах от неё стояла высокая, худощавая женщина. Задрожав, девушка раздавила ягоду в кулаке; она узнала вретишницу, которая столько раз осыпала её проклятиями. Сомнений быть не могло. Эти седые брови и этот рубец на лбу от бесконечных биений об каменный пол. Голодная тигрица вырвалась на волю. Бешеная собака сорвалась с цепи. Неужели Эсмеральдe не суждено оставить свои злоключения в Париже? Призрак затворницы настиг её даже за стенами монастыря. Случись это на городской улице, Эсмеральда обратилась бы в бегство. К своему удивлению, она поднялась на ноги и довольно твёрдой походкой приблизилась к новоприбывшей.

– Сударыня, Вы смотрите на меня так, будто я вам кого-то напоминаю. Надеюсь, кого-то близкого и любимого.

– Нет. Мне померещилось, – голос её звучал грустно и устало, без капли злобы. Было время, когда её лексикон не состоял из проклятий. – Будем знакомы. Меня зовут сестра Гудула.

– А меня сестра Агнесса.

Бледные губы бывшей затворницы дрогнули.

– У меня была малютка по имени Ангесса.

– Нас много. Такое обыкновенное имя.

– Моя дочь не была обыкновенной. Она и привела меня сюда, долгой дорогой через Париж. А у тебя есть родня?

Эсмеральда притворилась, что не расслышала вопроса.

– Говорят, здесь растёт самая яркая и душистая лаванда. Настоятельница послала меня нарвать ей корзинку. Идёмте. Я покажу вам сад.

========== Глава 11. Башмачки ==========

Комментарий к Глава 11. Башмачки

Да простят меня фанаты канона. Меня всегда смущала сцена воссоединения матери и дочери, а именно этот резкий перепад от истеричной ненависти до истеричной любви. Мне казалось, такую новость принимают очень осторожно. Нечто подобное я пережила, когда со мной на связь вышла внебрачная дочь моего биологического отца. Интересно, что ОНА чувстовала, вступив в контакт с биологическим батей.

Прошло лето 1482 года. Катрин Линье начинала думать, что это последнее лето её жизни. Ей не становилось лучше. Болезнь только усугублялась. Она всё больше времени проводила за закрытыми дверями, а это значило, что её послушницы были предоставлены самим себе. Её несколько утешало то, что две новоприбывшие, о которых она больше всего беспокоилась, сдружились, насколько это было возможно. Катрин наблюдала за ними из окошка своей кельи. Они много времени проводили в саду, трудясь бок о бок, почти не глядя друг на друга. Настоятельница могла только догадываться, о чём они говорили, – если они говорили вообще. Иногда они казались ей двумя птицами, которые клевали зерно из одной кормушки. Потом боль в груди напоминала ей о недуге и заставляла отойти от окна и вернуться на своё узкое ложе. Тем не менее, она проигрывала в голове воображаемый диалог двух женщин. Ей хотелось верить, что они говорили о Боге, что бывшая затворница учила молоденькую дикарку катехизису. Увы, её фантазии не совпадали с действительностью.

– Совестно мне, Агнесса, – сказала Гудула однажды вечером, когда они собирали яблоки. – Совестно жить на монастырских хлебах, вводить настоятельницу в заблуждение, морочить голову святой женщине. Какая из меня монахиня?

– Зато Вы хорошая швея, – отвечала Эсмеральда. – Починили всю одежду сёстрам, всё постельное бельё, даже праздничную скатерть.

– Мне здесь больше нечего делать.

– Что значит нечего? Остались ещё портьеры в кабинете.

– Чёрт с ними, с портьерами. Отвыкла я от людей, Агнесса. Не по себе мне среди богомолиц. Думаю вернуться на родину.

– У вас есть родина?

– Да, в Реймсе, городе королей. Ты там была когда-нибудь?

– Увы, нет.

– Я должна получить кое-какое наследство. Если не ошибаюсь, у меня остался двоюродный дядька, у которого не было своих детей. Значит, я его наследница. У меня будет своё поле, свой домик. Думаю, взять сиротку на воспитание, чтобы не совсем одной. А может быть, если Бог даст… Смотри. – Она указала на небольшое красное пятно на юбке. – Нy, не чудо ли? Сколько лет у меня не текла кровь. Меня называли старухой, пока я сидела на каменном полу в Роландовой башне. А тут вышла на природу, походила босиком по траве, и ко мне будто молодость вернулась. Может это знак свыше? Ты веришь в знаки? Во всяких белых голубей.

– А как же? Верю, – отвечала девушка, растягивая затёкшую спину. – Птицы не лгут. Помню, когда мы входили в Папские ворота, над нашими головами пролетела камышовая савка; это было в конце августа; я сказала себе: «Зима нынче будет суровая». Так оно и было.

– Значит, ты не из Парижа?

– Вы ведь тоже не из Парижа. Там в столице коренных жителей не больше половины. Остальные приезжие.

– A кто твои родители?

В ответ Эсмеральда запела:

Отец мой орёл,

Мать моя орлица,

Плыву я без ладьи,

Плыву я без челна.

– Что за песня? – спросила Гудула, вздрогнув. – Кажется, я её слышала.

– Обычная уличная песня. Её распевают на каждом перекрёстке.

Гудула склонила седую голову на бок и вяло улыбнулась.

– Ведь я тоже когда-то пела. У меня был неплохой голос. Я его унаследовала от своего отца. Он работал менестрелем на речных судах и увеселял самого короля Карла Седьмого во время коронации. Жаль, я не помню тех времён. Я тогда совсем была малюткой. Это он научил меня балладам. Я их распевала, когда отца уже не было в живых. Послушать меня приходили даже из Эперне, а ведь это за семь лье от Реймса. О, у меня были поклонники. Тебе наверное трудно в это поверить. Было время, когда виконты дарили мне золотые крестики. Увы, те времена недолго продлились, – Гудула пристально посмотрела на девушку. – Ты ведь не знала мужчину, Агнесса?

Перед глазами Эсмеральды промелькнула сцена у Фалурдель, а потом сцена в темнице.

– Не знала, – ответила она, поёжившись.

– Когда-нибудь узнаешь. Твой час ещё наступит. Сама сделаешь выводы, стоит оно того или нет. Не мне тебя поучать. Одно скажу: из всей этой мерзости, в которой погрязла, я получила дитя. Дивное дитя. Всё это кончилось печально. Быть может, это и к лучшему. Дочурка ластилась ко мне, пока находилась в младенческом неведении. Что бы она подумала про мать в свои десять, пятнадцать лет? Представь, что у тебя мать, – гулящая девка. Представь, что над ней смеётся стража, и мальчишки бросают в неё камни.

Эсмеральда не знала, было ли это самое подходящее время сказать, что на сама выросла среди воров и мошенников. К счастью, Гудула не ждала от неё ответа.

– Я слишком горевала после её пропажи, – продолжала она. – Грешно убиваться так, будто я единственная в мире мать, потерявшая дитя. Даже пречистая Богородица так не рыдала у подножья Креста. Мы не в праве сами себя карать. Решено. Я вернусь на родину, пойду в церковь и обую статую младенца Иисуса в башмачки моей малютки. Ведь ей они больше не нужны.

С этими словами бывшая затворница достала из кармана два крошечных башмачка похожих на лепестки роз. Один был заметно чище и ярче другого. Глядя на них, Эсмеральда напряглась, обвила свой стан руками и чуть-слышно пробормотала: