Текст книги "Жизель до и после смерти"
Автор книги: Марина Маслова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)
3. Андрей
Осенью восемнадцатого года в Петрограде изможденный небритый мужчина в рваном обмундировании, прохудившихся сапогах, с лихорадочным блеском в глазах не вызывал удивления, а лишь желание обойти его стороной из боязни заразиться тифом или испанкой. Этот мужчина стоял на Знаменской площади, раздираемый противоречивыми чувствами. Самым сильным было желание идти к Фонарному переулку, чувство реальности же вело к Троицкой улице, что было значительно ближе и сулило отдых и возможность хоть каких-то гигиенических удобств, после чего уже можно было и отправиться к Фонарному. Этим мужчиной был Андрей Туровский, проехавший в переполненных теплушках всю Россию, возвращаясь из австрийского плена. Наконец чувство реальности возобладало, но совершенно не по той простой причине, что сил дойти до Фонарного не было, а потому, что не хотелось являться в дом невесты в подобном виде. Андрей пошел по Невскому, мало похожему на прежний Невский, и, свернув на Троицкую, буквально из последних сил доплелся до дома своей тети Екатерины Федоровны. Лифт не работал, и пришлось медленно, останавливаясь на каждой площадке, тащиться на пятый этаж. На стук и звонки долго не открывали, и Андрей уже решил, что придется лечь прямо здесь, под дверью, потому что сил больше не оставалось. Наконец загремели засовы, дверь чуть приоткрылась и голос с характерным вологодским говором начал допрашивать, кто пришел и к кому. Наконец дверь распахнулась, и он вошел в полутемную прихожую.
– Андрей Петрович! Голубчик! Живой! – всплеснула руками Анфиса, дочь старой няньки, которую он помнил с детства, когда она каждый год наезжала из Вологды навестить свою мать, – Да ведь мы вас уже похоронили! Екатерина Федоровна с Анной Павловной оплакали, мамаша моя сильно убивалась по вас, как письмо получили, что убило вас с этих, как их… с неба, в общем. Мамаша моя здесь, а тетенька ваша и сестрица в отъезде!
Анфиса быстро все это говорила, а сама подхватила Андрея под руку, заметив, что он еле стоит, и повела в кухню, где было тепло, хоть и не пахло, как прежде, кофе и ванилью от сдобы. На кухне Андрей попал в объятия старой няни. Она плакала и вытирала слезы концом платка. Так же нетвердо стоя на распухших ногах, как и Андрей, она все не могла успокоиться, причитая, поминая Господа, крестясь, потом села на свой стул с ситцевым стеганым чехлом, который Андрей помнил с детства, и усадила Андрея подле, приказав Анфисе согреть чаю.
– Как же так, Андрюшенька, голубчик, хоть весточку прислал бы. Матушка Екатерина Федоровна и Анечка так переживали, так убивались, как получили то письмо с фронта, где описали, как тебя убило с ероплана с этого…
– С цеппелина, – машинально поправил Андрей, – а Лидия? Лидия Викторовна Левина, моя невеста, что с ней, ты не знаешь, Петровна? И где тетя с Аней?
– Про Лидию ничего не знаю, она заходила последний раз еще в семнадцатом году, сразу после Рождества, Анечка еще сказала – уж не умом ли тронулась, как бы грех на душу не взяла, жить, говорит, не хочу! Больше я не знаю ничего. Анечка же уехала весной на Кавказ и написала, чтобы Екатерина Федоровна приезжала к ней, там спокойней. Вот она собралась и уехала с месяц назад, а я осталась Анфису ждать. Теперь поеду к ней в Вологду век доживать. Вот так-то, Андрюшенька, про Лидию твою больше ничего не знаю.
Андрей отпивал мелкими глотками горячий морковный чай, держа чашку обеими руками, пытаясь согреться. Мысли его слегка путались, голова кружилась. Ему хотелось бежать к Лидии, чтобы удостовериться, что с ней все в порядке. Ему очень хотелось, чтобы она была с ним. Она вылечит его, она положит ему на грудь медовый компресс и он сразу согреется. А потом ее прохладная рука ляжет на лоб и это так приятно, потому что голова горит огнем и очень жарко. «Не убирай руку!» – шептал он, мечась в жару, который начался у него к вечеру. Петровна с помощью Анфисы немного обмыла его истощенное тело и уложила в старой Аниной комнате, потому что была она маленькая, и ее легче было согреть. Больше помочь ему они ничем не могли, только давали пить клюквенный морс без сахара. Андрей морщился от кислого, но пил кружку за кружкой. В минуту просветления он сказал адрес Лидии и попросил Анфису сходить за ней.
Анфиса вернулась, но на ее счастье Андрей лежал в бреду, и она долго не говорила, как пришла в дом, где жили Левины, и с полчаса колотила в дверь, но ей так и не открыли. А потом из квартиры ниже этажом толстая рябая баба заорала, чтоб не безобразничали и перестали стучать, а в той квартире все померли от испанки. «Левины?» – спросила Анфиса сверху, перегнувшись через перила, и баба подтвердила – «Левины, Левины. В августе еще свезли хоронить». Дура-баба не пояснила, что хоронили Марию Семеновну, которая оставалась к тому времени одна в Петрограде, а расстроенная Анфиса не догадалась расспросить подробней. До вечера Анфиса время от времени шмыгала носом, жалостливо глядя на лежащего в забытьи Андрея и думая, что вот уж скоро он помрет и свидится на том свете со своей Лидией.
Андрей же выкарабкался из болезни на удивление скоро и к концу второй недели уже сидел на диване очень слабый, но воодушевленный, мечтая о встрече с Лидочкой.
– Анфиса, – спросил он как-то, – я ведь просил тебя сходить к Левиным? У меня что-то все путается, но кажется, что просил. Точно – просил. Ты ходила?
– Ходила, – сказала Анфиса растеряно, не зная, как сообщить ему новость.
– Ну, и что? Анфиса, не томи душу! Клещами из тебя тянуть? Дома ли они?
– Нет, – сказала Анфиса и снова шмыгнула носом.
Прихрамывая, вошла няня Петровна и села рядом, притянув его голову на колени, как в детстве. Поглаживая его по волосам, она долго молчала, вздыхая, потом сказала:
– Все в руках божьих, Андрюшенька. Она, бедненькая, мечтала на том свете с тобой встретиться, а теперь смотрит на тебя с небес и радуется, что жив остался. Свидитесь еще.
– Что? – не понял Андрей, но сердце уже сжалось и заколотилось вдруг, выпрыгивая из груди, – Что с Лидочкой? Где она?
– В августе схоронили, Андрюшенька, от испанки померла.
Петровна еще говорила что-то утешительное, но на своем веку она столько пережила утрат и вечных расставаний, что воспринимала теперь все со стариковским отрешенным спокойствием. Для Андрея же, пережившего на войне и в плену трудно вообразимые лишения и видевшего смерть на каждом шагу, именно эта смерть была единственно непоправимой и мучительной. Он впал в странное состояние полусна, послушно глотая ложку-другую каши, выпивая чай или морс, что принесут и дадут в руки. Но сознание в этом не участвовало, живя в это время в воспоминаниях, проживая с ней день за днем все краткие мгновения свиданий, как уже не раз делал за эти годы разлуки, что и давало ему силы выжить. День и ночь он жил среди галлюцинаций, разговаривая, слушая, ощущая, вспоминая такие подробности, которые раньше не замечал. Но, оказывается, они врезались в память, и теперь запах ее кожи, когда он целовал ее после спектакля, горячий запах усталого тела и крема, которым она снимала грим, преследовал его, сменяясь запахом страсти и меда, который запомнился ему в Киеве. Потом он вспоминал ее кожу, особенно нежную с внутренней стороны рук и под грудью – такую шелковистую и чуть влажную, как прохладный лепесток цветка. Он думал о ее золотисто-бархатных глазах и сразу вспоминал, как расширялись зрачки, делая их бездонно черными, перед тем, как закрыться в истоме наслаждения. Так, сжавшись в комок под одеялом и старой Аниной шубой, вспоминал он каждый миг и каждую ее черточку. И если бы сила мысли в состоянии была материализовать свою мечту, Лидия сидела бы сейчас рядом с ним, нежно поглаживая пальчиком его верхнюю губу, с которой сбриты были усы, и смешком скрывая участившееся от желания неровное дыхание, а он обнимал бы ее одной рукой, другую потихоньку продвигая под юбкой вверх от коленки…
– Я схожу с ума! – прошептал он и громко сказал, – Я хочу умереть! Господи, дай мне такую милость!
Анфиса стояла за дверью, слушала отчаянные и страшные мужские рыдания и качала головой.
Андрей поправлялся. Они с Петровной решили взять его с собой в Вологду до окончательного выздоровления, оставлять одного они боялись. Письмо, отправленное вслед Екатерине Федоровне и Ане на Кавказ, осталось без ответа. Ехать на поезде не хотели, и Анфиса ходила на Сенную площадь, надеясь найти попутчиков среди мужиков, по привычке привозивших обозом на продажу по первому раннему снегу мясо и масло. Наконец такие были найдены, и в конце недели выехали. Андрей безучастно дал себя одеть и закутать в тулуп и два пуховых платка, усталое сердце лишь чуть сжалось, когда он вспомнил, как в Киеве Лидия кутала его в свою шаль. Мужики, узнав, что Андрей вернулся после почти двухлетнего плена домой и только отошел от болезни, отнеслись к нему очень сочувственно. Всю дорогу он молчал, Анфиса следила, чтобы он поел, когда все садились обедать в придорожных трактирах или у добрых людей. Лошади бежали резво, без задержек приехали в Вологду и уже устраивались в доме Анфисы.
Никакие перемены и новые впечатления не могли отвлечь Андрея от мыслей о Лидии и ее смерти. Он представлял, как она, пережив известие о его гибели, умирала в одиночестве с единой мыслью, что скоро встретится с ним, но и этого утешения она не получила. Он полюбил выходить в сумерках во двор и смотреть на заснеженные кусты в голубоватом лунном свете. В нем начинала звучать музыка, и казалось уже, что из-за сугробов скользят бесплотные тени в легких белых юбочках, и начинают свой призрачный танец, и она среди них и тянется к нему. Андрей сжимал зубы до привкуса крови во рту и спешил обратно в избу. Он понимал, что еще немного, и он сойдет с ума. Нужно было найти себе занятие, отвлекающее от постоянного страдания.
Через несколько дней Андрей отправился в реальное училище и предложил свои услуги в качестве учителя математики и черчения. Там проработал он три года. Постепенно он научился не вспоминать в течение дня о своей утрате. Лишь поздно вечером, подготовившись к следующему рабочему дню и проверив контрольные работы, Андрей садился к столу у керосиновой лампы и писал Лидии письма. Он верил, что все так и есть, как описал ей в своем давнишнем письме об истории Жизели: что ее бессмертная и любящая душа стала его ангелом-хранителем и незримо присутствует рядом. Он отдавал себе отчет в том, что если услышат, как он разговаривает в совершенно пустой комнате, его сочтут сумасшедшим, и поэтому молча писал ей длинные письма о своей жизни и о любви. Время от времени Андрей посылал весточку в Петроград Екатерине Федоровне и Анне, в надежде, что они все-таки вернутся с Кавказа, но надежда постепенно оставляла его. Он остался совершенно один. Ни Петровна, ни Анфиса, ни ее муж не могли понять, что он живет все это время неестественной жизнью, не вникая в изменения, потрясающие основы бытия в огромной стране. Да и сама страна пока еще не все понимала в происходящем и не предвидела последствий того, во что так необдуманно дала себя втянуть.
4. Одиночество
Все ждали окончания войны. Монте-Карло к восемнадцатому году начал терять свой апломб и блеск легкой жизни. Разоренная Европа забросила свои старые игрушки, оплакивая гибель прежнего беззаботного бытия. И все-таки балетные спектакли труппы Монте-Карло собирали, как и раньше, свою публику. По-прежнему аплодировали экзотическому зрелищу, в котором костюмы, декорации и искусные танцовщики создавали пестрый и волшебный мир, напоминающий о том, что уже утеряно, и что ждет впереди по скорому окончанию войны. Русские балерины теперь, после гибели государства, вызывающего раньше почтительное удивление своим бесконечным изобилием и богатством, в том числе и талантами, принимались особенно тепло и радушно. Солистки императорской сцены после загадочной гибели императора и всей его семьи, о чем ходила масса слухов, воспринимались как чудом уцелевшие осколки былого величия. Лидия Левина вызывала особый интерес непревзойденным мастерством танца и загадочностью замкнутой жизни. Только однажды ее видели несколько дней в обществе молодого англичанина не веселящейся, нет, – такой ее не видели никогда, – а просто оживленной.
В середине восемнадцатого года на репетиции, на которую обычно не пускали посторонних, вдруг раздались с задних рядов аплодисменты. Театральный служитель тщетно пытался навести порядок и вывести из зала молодого человека, который, улыбаясь, махал рукой кому-то на сцене. Порядок был восстановлен и репетиция продолжалась. Когда балетмейстер закончил давать наставления, молодой человек опять появился в проходе, размахивая рукой и крича:
– Мисс Лидия! Вы помните меня?
Лидия дала знак, чтобы он подождал ее и вскоре вернулась, одетая в элегантный черный костюм и крохотную шляпку с вуалеткой.
– Эндрю Хэллсборн! Я рада, что вы живы и вы здесь! – она улыбнулась ему и взяла под руку, – Вы не пригласите меня пообедать? После репетиции я всегда хочу есть. Вы мне расскажете о своих приключениях?
– Я для этого и приехал. После того, как вы спасли мне жизнь…
– Я спасла вам жизнь? – удивленно переспросила она.
– Я расскажу еще об этом. Знаете ли вы, что я побывал в Тире и видел раскопки древнего города? Я вспоминал вас все эти годы, Лидия.
Лидия слушает рассказы о полетах над пустыней, о впечатлениях от загадочных древних развалин, вдруг выступающих из песков, и сверху кажущихся игрушкой великанов, бросивших громадные строительные блоки и колонны среди пустыни, как дети, уходя домой, бросают в песочнице свои ведерки и совки, о том восторге, когда после полета над пустыней в мареве палящего зноя впереди появляется пронзительно-синяя сверкающая полоса моря.
Лидия слушала, затаив дыхание. Впервые за это время она отвлекается от боли и тупого безразличия к окружающей жизни. Но Хэллсборн все-таки замечает разительную перемену в ее лице.
– Лидия, что с вами произошло? Вы совсем не та девушка, которая плыла со мной из Осло и боялась немецких мин!
– Я ее старшая сестра, Энди. Война нанесла мне самый непоправимый удар, незаживающую рану.
– У вас кто-то умер?
– Да, погиб человек, который был мне мужем.
Лидия сказала это таким тоном, что у Хэллсборна перехватило горло и он откашлялся, прежде чем смог говорить, но кроме банальных слов сочувствия он не мог ничего придумать и поэтому просто взял ее ладонь, прижался к ней лбом и щекой и долго сидел так, не шевелясь и молча, за что она была ему благодарна еще больше. Наконец он заговорил, казалось, без связи с предыдущим.
– Я возвращался из разведывательного полета накануне нашего наступления. Уже на ничейной земле, среди бесплодных рыжих холмов, меня обстрелял турецкий разъезд, просто несколько выстрелов в воздух наугад, но один из них перебил топливный шланг. Пока я выбирал, куда бы мне рухнуть с наименьшими повреждениями для моей машины, горючее по капле развеялось по ветру, не оставив надежды на возвращение. Воды у меня была небольшая фляжка, пустая наполовину, потому что я перед возвращением не берег ее. Сел я довольно удачно, но это была последняя удача, принимая во внимание, что наступление планировалось через неделю, а воды у меня было только на день – два. Чтобы отвлечься от этого, я обследовал мотор и шланги, нашел пробоину и исправил повреждение, насколько это было возможно. Если бы у меня была канистра горючего, я считал бы, что родился в рубашке, но даже полфляги воды были при этих обстоятельствах роскошью. Остаток дня я просидел в крошечном пятнышке тени под крылом, ночью пришлось забраться в кабину, подальше от змей. Утром я сделал глоток воды и решил, что буду пить по одному глотку через каждые три часа. К концу первого срока я уже сходил с ума от жажды и выпил сразу два глотка. Я боролся с собой до полудня, понимая, что мое малодушие сокращает надежду на спасение, хотя я знал, что воды все равно не хватит на неделю, а значит наступающие войска найдут только мою машину и высохшую мумию летчика Хэллсборна, уже готовую для музея. А потом пришло спасение. На камне перед собой я увидел зверька, что-то вроде песчаной мыши, сидящего на задних лапках и поблескивающего бусинками глаз. Его коричневая шкурка отливала на солнце золотистым бархатом и тут я понял, что она мне напоминает: ваши глаза. Я стал вспоминать, как мы стояли у поручней, глядя на исчезающий за горизонтом Осло, дрожа на пронзительном ветру. Было так холодно и сыро, что только ваши глаза, согревая, не давали мне превратиться в ледышку. Я начал вспоминать в подробностях вас и ваше лицо, вашу улыбку, ваше любопытство ко всему, что вы видели. Я вспомнил о воде только через четыре часа, глотнул и продолжил думать о том, как вы писали тот единственный ответ на все письма, что я послал вам, искал объяснения вашему молчанию, мечтал о новой встрече и думал, как она пройдет. Я разговаривал с вами по-французски, терпеливо вспоминая все известные мне слова… О воде я почти не думал и растянул остатки на целый день. Ночью вы мне снились – я не буду рассказывать об этом. Утром я лег в тени и решил, что буду держаться до конца. Мне не трудно было отвлечься от мыслей о воде, часа три я вспоминал, как мы встретились с вами в Монте-Карло, а потом стал мечтать о новой встрече и о том, как после войны я покажу вам Лондон, жалуясь, что если бы не дождь… К вечеру меня разыскал арьергард начавших наступление войск. Я не удивился спасению. Выпив пару стаканов воды, я остался ждать, когда подвезут горючее, предаваясь прерванным грезам. Если бы не вы, я умер бы от жажды. Вспоминайте иногда об этом, и может, вам будет хоть чуть-чуть легче?
– Спасибо вам! Это… действительно утешает. Я рада, что хоть вы остались живы!
Он передернулся на это «хоть вы», но ничего не сказал. Кто он такой, оставшийся в живых Энди Хэллсборн? Счастливчик, которому именно его везение не позволит занять место в ее сердце, полном воспоминаний о погибшем. А у него всего два дня. Что он успеет сделать, чтобы завоевать ее сердце? Ее раненое сердце, которое все еще болит после утраты? Он знал всегда, что ему, с его длинным лицом и смешными торчащими ушами, никогда не привлечь ее внимание. Единственный выход – стать ее другом, бесконечно и терпеливо выслушивать рассказы о своем счастливом сопернике, который, умерев, стал вне конкуренции. Вперед, Энди Хэллсборн! По-моему, ты выбрал верный путь!
Два дня, пока Хэллсборн был в Ницце, они виделись ежедневно и он пытался убедить Лидию, что он хочет быть ее другом. Перед отъездом он взял ее руку и проникновенно сказал, заглядывая в глаза:
– Лидия, я вас умоляю, разрешите мне писать и отвечайте хоть изредка! Если бы вы представляли, как одиноко и тоскливо бывает мужчине на войне!
– Да, я знаю, – тихо сказала Лидия, печально глядя на него, – Помните все время, что вы должны жить. Я хочу, чтобы вы жили! Но мои желания никогда не сбываются, – с горечью добавила она, – Все, кому я этого желаю – мертвы.
Лидия схватила вдруг его за руку и слезы покатились по ее щекам.
– Останьтесь жить! Я умоляю вас! Я буду просить за вас у Господа, на этот раз он не сможет отказать!
Хэллсборн не выдержал и, наклонившись, прикоснулся к ее губам. У него осталось впечатление, что он целует мертвую.
Лидия действительно была как мертвая. Сознание ее в стремлении самосохранения не позволяло предаваться воспоминаниям о прежнем счастье. Она жила, как околдованная, сбрасывая оцепенение лишь на сцене. Там вся любовь и боль утраты вспыхивали в ней, озаряя ее танец неземным светом. Коронной ее партией стала «Жизель». Все от мельчайших подробностей девичьей влюбленности до всепоглощающей страсти, кончающейся сумасшествием и смертью было преддверием жизни после смерти, в которой она жила сейчас. Там, на сцене, танцуя Жизель, она забывала на время, что Андрея больше нет и танцевала как бесплотный дух с ним, живым. Это производило на зрителей ошеломляющее впечатление.
Мишель Суворов, знавший Лидию лучше других, был с ней очень бережен. Он один понял, что Лидия на грани душевной болезни. Он даже обрадовался, когда появился опять англичанин, он мог встряхнуть ее, вывести хоть на миг из состояния летаргии чувств. Это было то, что ужасало его больше всего: не было пугливой девушки, не было загадочной чувственной женщины, отдававшейся ему на берегу с непостижимой страстью, не было больше нежной любящей женщины, заполненной одним только чувством и светящейся изнутри (эту он больше всего ревновал, зная, что никогда не сможет внушить ей такую же сильную любовь). Теперь же она была похожа на красивую заводную куклу, в которую лишь на спектаклях вдыхали жизнь. Мишель надеялся, что это со временем пройдет: нельзя ведь страдать и помнить всю жизнь. Сейчас же он выбрал самую верную тактику. Он не говорил ей больше о любви, но был всегда рядом и помогал всем, чем мог.
Перемирие и последовавшее за ним окончание войны принесло облегчение и надежду на то, что телесные и душевные раны, нанесенные войной, когда-нибудь зарубцуются. Европа стала похожа на громадного пса, потрепанного в драке, теперь зализывающего покусанный бок.
Лидия, регулярно получавшая письма от Энди Хэллсборна и так же аккуратно на них отвечавшая, знала, что он в самом конце опять был переведен на западный фронт и летал над Бельгией, а потом над Германией. Это уже мало напоминало приключения в пустыне, поэтому он скупо описывал увиденное разорение Европы, заметив только, что видение мертвой искалеченной земли, оплетенной колючей проволокой, будет преследовать его всю жизнь. Больше он писал Лидии о своих планах на будущее, которое обязательно будет связано с авиацией. О том, что все планы на будущее у него связаны с ней, Лидией, Хэллсборн не упоминал.
Жизнь Лидии, как и обычно, была очень размеренна и вся подчинялась театральному расписанию. В дни спектаклей она никуда не выходила, занималась утром обязательными упражнениями, разогревая тело, потом лежала в постели, стараясь не думать о себе, а исключительно о роли. Потом приходила массажистка и Лидия расслабленно лежала, стараясь уже ни о чем не думать. Ее горничная Любочка, которая напросилась уехать с ней из Петрограда и выполняла теперь все функции костюмерши, домоправительницы и распоряжалась всем, так как Лидия была очень непрактичной, приходила собирать ее перед спектаклем, следила, чтобы костюмы, грим, украшения были упакованы и отправлены в театр. Любочка помнила Андрея и очень жалела Лидию. Они жили вдвоем скорее как подруги. Только Любочка могла себе позволить ворчать по поводу того, что Лидия хоронит себя заживо и сколько же можно предаваться скорби, ведь четвертый год пошел, как Андрея Петровича нет в живых.
– Лидия Викторовна, поедем в конце сезона в Париж, вы должны встряхнуться. Я бы на вашем месте вообще переехала в Париж жить, помните, как было весело до войны, когда приезжали на сезоны? Ну, зачем вы отказали антрепренеру из Гранд Опера? Негоже вам здесь носиться полуголой на сцене! Михал-Михалыч Фокин такой срам не допустил бы! – Любочка ворчала так каждый раз, когда Лидия танцевала в балете «Весна священная», поставленном Нижинским, балет этот ей не нравился.
– Может и правда поехать? – рассеянно говорит Лидия, думая, что вдруг там, где она когда-то получила Андрея, она сможет наконец осознать свою утрату и примириться с ней, – С Фокиным хочется увидеться. А танцевать, Любочка, какая разница – где. Я хотела бы танцевать в нашем Мариинском! Помнишь, как там славно было? А ведь знаешь, в марте на будущий год десять лет будет, как я вышла из училища. Верочка Серова, Танюша Михайлова, Мишель Суворов… Господи, какими мы были молодыми и глупыми! И правда, поедем в Париж, говорят, там теперь много приехало наших. Может, что про маму узнаю. Решено!
