Текст книги "Arboretum"

Автор книги: Марина Козлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Мы прилетаем в Ригу днем, мы бросаем вещи у одного моего коллеги и я веду тебя смотреть город. Ты передвигаешься по рижским улочкам каким-то своим способом, у тебя трудноуловимый, но совершенно особенный пластический рисунок походки (совсем иначе ты ходишь по траве, по Саду, по гальке, по закоулкам нашего поселка). Ты осуществляешь пантомиму знакомства с вкусной, теплой, янтарно-соломенной, глиняно-кожевенной Ригой, арт-Ригой и Ригой, где курят на подоконнике лестничной клетки и крошат булку хромому голубю в виду строительных лесов.

В тупике играют на дудочке. Ты долго смотришь на чье-то окно, которое с моей точки зрения, мало чем отличается от остальных.

Ты идешь по краю тротуара и разглядываешь свое отражение в темном стекле. Откуда-то почти из детства, с шуршащей мамино-папиной пластинки всплывает: "чтоб не ходить, а совершать балет хожденья по оттаявшей аллее…" Ты покупаешь какие-то ромашки, таскаешь их с собой, потом вручаешь барменше, она хлопает глазами и дарит тебе плетеную солонку, ты гордо демонстрируешь ее мне как трофей.

Мы заходим в ювелирную лавку – просто так, поглазеть. Я вижу твой сосредоточенный профиль, твой блестящий коричневый левый глаз вдруг останавливается и смотрит в одну точку. Я смотрю туда же – на черном бархате серебряный перстень с большим молочным опалом. Это перстень для мужской руки, для твоей руки, и вообще говоря, по статусу быть ему фамильным перстнем. Я понятия не имею, что такое Эльфийский Берилл, но, думаю, что выглядеть он мог примерно так. Я дарю тебе его, и ты, замерев, смотришь на него, лежащего на твоей ладони. Ты надеваешь его на безымянный палец правой руки и сжимаешь руку в кулак. Если бы не эпоха унификации, я бы подарил тебе еще меч и доспехи, чтобы ты мог защищаться и был неуязвим.

– Ох, – тихо говоришь ты.

И я, холодея от непонятного, сжимающего горло чувства, целую тебя в висок. Старый продавец со слезящимися глазами сидит на высокой табуретке и смотрит на нас взглядом, который ничего не выражает.

Мы ужинаем в «Можеме», ты улыбаешься куда-то в пространство, сосредоточенно разглядываешь свой десерт, улыбаешься и молчишь.

– Hу что? – спрашиваю я.

– Левка, – говоришь ты, – а вот представляешь, люди жили здесь, жили. Создавали стиль. Это как… ну если ты начинаешь скульптуру, а закончат ее через четыре-пять поколений после тебя… Ты успеваешь сделать процентов двадцать, а те, следующие – как они догадываются, что следует делать дальше?

– Интересный культурологический вопрос, – соглашаюсь я.

Ты вздыхаешь.

– Это значит, – говоришь ты, – что тебе по этому поводу ровным счетом нечего сказать. Ты свихнулся на адвентивной флоре и считаешь ее, по-видимому, верхом совершенства. Hо все равно и несмотря ни на что ты, пожалуй, лучше всех.

Я чудом не проливаю шампанское на скатерть.

– Малыш, – говорю я ему, – если ты будешь больше молчать, я проживу дольше.

Ты хохочешь и затихаешь, зажмурившись и прижимая свой опал к подбородку.

Утром на электричке мы едем на взморье. Серый денек с редким солнцем из-за туч. Ты говоришь, что тебе это напоминает немецкую игрушечную железную дорогу с маленькими зелеными полустаночками и прочим антуражем. Действительно, похоже. Из многочисленных "зеленых полустаночков" мы выбираем какой-то один и через сосновую просеку идем к невидимому морю. Ты идешь впереди, босиком, закатав штаны до икр, зарываясь ногами в мягкие теплые иглы и закинув обе руки за голову. Тут почему-то теплее, чем у нас там, в Саду.

– Ты дышишь? – спрашиваешь ты, не оглядываясь.

– Hу, разумеется.

– Ты неправильно дышишь. Дыши правильно.

– Ладно, – обещаю я тебе, – буду правильно.

Мы лежим на песке.

– Совсем не наше море, – произносишь ты после получасового молчания. Hо – хорошее.

Я соглашаюсь.

– Хорошее.

У самой кромки воды мальчики в черных шароварах и с длинными шестами занимаются каким-то видом у-шу. Я смотрю на них сквозь сосновую ветку и вижу японскую гравюру – не хватает только написанных черной тушью в воздухе, немного расплывшихся иероглифов. Я показываю тебе гравюру. Ты смотришь, уткнув подбородок в сгиб локтя, потом складываешь из пальцев рамку и смотришь сквозь рамку.

Я втайне от тебя взял вермут и прихватил у приятеля бокалы. Ты еще в электричке с подозрением косился на мою сумку и заинтересованно спрашивал:

– Это что у тебя позванивает?

Пьем вермут.

– Я бы здесь жил, – начинаешь сочинять ты, – построил бы дом, ловил бы рыбу… Ходил бы осенью в резиновых сапогах. Женился бы на латышке, сам бы стал латыш…

– Пока ты все больше становишься похожим на своего друга Сашу, – сообщаю я тебе.

– В самом деле? – с удовлетворением переспрашиваешь ты. – Вот и прекрасно. Меня бы звали Саша. Латыш Саша. А? Псевдоним.

– Боже, – вздыхаю я, – меня окружают сумасшедшие.

В сумерках мы возвращаемся.

– Хочется чаю, – говоришь ты в полусне, уткнувшись лбом в стекло электрички, – и килек… – и действительно засыпаешь до Риги, хмуришься и улыбаешься во сне и дышишь так спокойно, как будто спишь не в дребезжащей электричке, а дома, под своим любимым зеленым пледом.

Я пишу это спустя две недели, а вы с Линой обсуждаете перспективы создания гольф-клуба на необъятном пустыре в районе села Виноградное.

– Это вопрос технический, – снисходительно заявляешь ты.

– Деньги, деньги, – говорит мудрая Линка.

– …а в клубе, – продолжаешь ты, воодушевляясь, – джин с тоником и….

Мне тридцать пять лет.

Я доктор наук, профессор Королевского института биотехнологий Великобритании, обладатель супергранта фонда Уотсона и Крика за минувший год, и прочая.

Еще не так давно я хотел стать нобелевским лауреатом. Сегодня я хочу одного – чтобы ни один волос не упал с твоей головы. Когда я задаю себе вопрос, есть ли еще что-то, ради чего мне стоит жить, то понимаю: нет, ничего больше нет, и более того – ничего больше не надо".

* * *

Я знаю наверняка, что на свете есть только два человека, знакомых с этим текстом. Это сам автор, Лев Михайлович Веденмеер и я – Гошкин брат. Мне второй год подряд снится густое зеленое нутро Сада, а в нем слабо горит аварийный фонарь и бесшумно движется полоз во влажной траве.

Когда странным путем, через Лину Эриковну пришло письмо от Ирины Сергеевны, оно было уже излишним.

"Уважаемый….! – писала она. – Мое заболевание, которое не оставляет сомнения в исходе (рак лимфатических желез) заставляет меня сделать то, от чего при других обстоятельствах я бы воздержалась. Теперь мне уже не страшно признаваться в этом, тем более, что я глубоко уверена – Ваш брат поджидает меня у ворот ада, чтобы договорить. Двадцать два года назад я убила Вашего брата. Случилось это так. Я приехала в Сад, чтобы окончательно обсудить со Львом вопрос его переезда. Лев как никогда категорически отказывался говорить на эту тему. Бывшие мои коллеги, как могли, смущаясь и недоумевая, кое-как объяснили мне ситуацию, и, если бы не Дина Вакофян с ее психотерапевтическим талантом, быть мне с инфарктом в больнице, что, может быть, было бы к лучшему. Вакофяны утешали меня до поздней ночи и оставили у себя. Я понимала, что единственный человек, который может помочь мне уговорить Льва – это Ваш брат. Разумеется, я не собиралась его убивать. Да и как я могла себе это представить? Впрочем, я тогда слабо себя контролировала. Помню, я убедила себя, что иду поговорить с Вашим братом и что сделать это просто необходимо. Вакофяны спали, мне они отвели отдельную комнату. Я вышла, через пятнадцать минут я была уже возле левиного домика. Было, кажется, начало второго. В состоянии аффекта я не подумала, что Лева может устроить скандал и прогнать меня запросто. Hо он, к счастью, спал в кабинете, а Ваш брат что-то читал на веранде. Я очень хорошо помню почему-то, как в красном матерчатом абажуре с белыми полосками бились и трещали ночные бабочки.

Я предложила ему прогуляться и он согласился. Hе помню, что я ему говорила. Кажется, не то и не так. Я просила его уехать, он отвечал, что это невозможно. Я сказала, что он чудовище, что он последняя блядь, что он наказание на мою голову, я кажется, плакала, а он молчал. В районе Восточных Ворот я сказала ему примерно так: "Я готова убить тебя."

– Вперед, – сказал он и улыбнулся. И вдруг ему стало плохо. Он сел на корточки, сжал голову руками. Сначала я думала, что он притворяется, что это симуляция, – чтобы не продолжать разговор. Hо потом поняла, что – нет, не похоже. Я спросила у него, часто ли с ним такое случается. У него зуб на зуб не попадал, но он все же сказал:

– Какая разница, если вы все равно собрались меня убивать.

Ему действительно было очень скверно, он сидел, привалившиись к забору и пытался глубоко дышать. Потом сказал:

– Если не трудно – там в аптечке на веранде ампула баралгина и одноразовый шприц. Принесите.

Я пошла к домику. Все это заняло еще минут пятнадцать.

Было достаточно светло, потому что взошла луна. Он спросил, умею ли я колоть в вену. Я еще посмеялась потому, что сразу после приезда в Израиль работала медсестрой.

– Тогда колите, – попросил он.

И вот тут со мной произошла странная вещь. Мне показалось, что луна ушла, стало холодно и ветрено. Еще я испугалась его лица – белого, со сжатыми зубами, с закрытыми глазами. Как это объяснить? Это было похоже на временное помешательство. Я все сделала правильно – собрала шприц, свернула головку ампуле, набрала лекарство, нашла вену, просто затянув ему на бицепсе манжет рубахи. А потом выпустила баралгин в траву и под давлением ввела в вену воздух. Смерть наступила почти мгновенно. Я засунула шприц и ампулу в карман и, не оглядываясь, пошла к Вакофянам. Они спали с тех пор, я так и не смогла заснуть, хотя снотворного выпила – кажется выше нормы. Помню, я ничего не боялась и ни о чем не думала. По-моему, это и есть клиника ненависти. Hу а дальше – версия. Лев, наверное, проснулся, не обнаружил Вашего брата и отправился прочесывать Сад. Дальше вы знаете.

Согласитесь, извинения в этой ситуации звучат нелепо. Вот, собственно и все. Ирина Веденмеер".

Я позвонил Лине Эриковне и она сказала, что Ирина Сергеевна умерла три недели назад в тель-авивском институте онкологии, что у Марка родился сын, а Лев Михайлович пребывает в вечном молчании. И я вспомнил последний абзац «садово-огородной» книги:

"…сегодня я хочу одного – чтобы ни один волос не упал с твоей головы", – писал человек, который занимался адвентивной флорой. Адвентивная флора, как тогда объяснила мне Лина Эриковна, – это флора несвойственная месту, занесенное ветром, завезенное, попавшее случайно и пустившее корни растение. Семечко может приехать на колесе, или на чьем-нибудь рюкзаке, или просто вместе с крошками в кармане. И есть люди, которые наблюдают – как ему живется. "Иногда, – сказала Лина Эриковна, – приживается, но вообще бывает всякое".

"…когда я задаю себе вопрос – есть ли еще

что-то, ради чего мне стоит жить, то понимаю

– нет, ничего больше нет, и, более того

ничего больше не надо."

Ялта,

1993–1994.