Текст книги "Arboretum"

Автор книги: Марина Козлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Пойдем-ка ко мне домой, – предложила она просто. – Это недалеко, второй дом от входа. Поедим хоть, чаю попьем. Что-то я расклеилась.

– Да! – сказала она по дороге. – Вот еще что. Его там, по-видимому, долго и упорно лечили, но, судя по долетающим вестям, почти безрезультатно. Он живет в доме жены и сына.

– В Хайфе?

– Нет, сейчас в Тель-Авиве. У меня есть телефон Иры, мы созванивались потом по поводу кое-каких его бумаг, но больше я ей не звонила. Это очень больно, знаешь ли. Очень.

Дома Лина Эриковна переоделась в пестрый ситцевый комбинезон, завязала свои рыжие волосы в хвост и мгновенно помолодела. Стала меня тормошить и развлекать, показала своих рыб, приставила к плите жарить баклажаны, принялась рассказывать о Претории, откуда вернулась два месяца назад.

Я что-то отвечал, но, наверное, очень вяло. Потом мы просто сидели и молча пили коньяк. Уходя, я взял у нее телефон Ирины Веденмеер. Просто так. Hа всякий случай.

Назавтра я отыскал дом, где двадцать лет назад жил Лев Михайлович. Дом находился в хозяйственной зоне Сада, являл собой каменную пристройку к большой разбитой теплице, был темен и заколочен. Я обошел его дважды, посидел на крыльце и ушел к морю. Я понял, что не могу найти себе места в прямом смысле этого слова. Я бы обрадовался какому-нибудь своему желанию – поесть, поспать, позагорать. Ничего не хотелось. Надо было возвращаться, но и это соображение казалось странным и нелепым. Возвращаться – куда? В свой родной город, где жизнь осталась точно такой, какой была до сих пор, – ходить в Университет, играть в теннис по субботам, просиживать вечерами у Майки и слушать ее жизнерадостную болтовню? Еще неделю в Саду я не делал ничего. Я просто не знал, что надо делать дальше. Остановился, и так, остановленный, ходил по Саду, трогал кору деревьев, учил наизусть их короткие экзотические родословные, сидел на корточках над маленьким муравейником и думал о том, что моя странная попытка восстановить историю с Гошкой, реабилитировать его дух и плоть, никем не будет востребована, кроме его Монстеры, Юкки австралийской и невыразимо прекрасной Араукарии, которая росла одна среди большой поляны, и Гошка, по словам Лины Эриковны, буквально замирал, когда видел ее, сколько бы раз на день это ни происходило.

Я сидел на траве в пяти метрах от Араукарии, смотрел на нее – черную на фоне красного заката, пил коньяк из своей плоской бутылочки и, кажется, плакал. Потому что был жив, молод и позорно несведущ в делах людей и растений.

Подошла Лина Эриковна, села рядом, подобрав свою длинную цветную юбку и погладила меня по голове. Я отвернулся.

– Ты знаешь, – сказала она, – я нашла кое-что. Я два дня просидела в нашем архиве, а ты можешь себе представить, в каком он состоянии – совершенно бессистемен на сегодняшний день, какие-то папки, обрывки. Hо у меня было смутное чувство, что там что-то есть. И я нашла, – она внимательно посмотрела на меня своими круглыми глазами.

– Очнись, – сказала она, – пойдем.

Она легко поднялась, быстро отряхнула обеими руками юбку сзади и протянула мне руку. Мне казалось, что она все время смеется надо мной.

– Я сам, – пробормотал я, и она в самом деле рассмеялась. Hа ее кухонном столе лежал листок обычного формата и видеокассета в чехле столетней давности.

– Значит, листок спрячь, – распорядилась она. – Прочтешь его один, не при мне, ладно? И – можешь забирать, он никому, кроме тебя, не нужен. А кассету мы посмотрим вместе. Hа ней – свадьба моих друзей, Леночки и Димочки. Замечательная пара, сейчас они уже лет десять как в Австралии. Hа их свадьбе были все.

Она стала вытряхивать кассету из чехла, оттуда вылетела бумажка, на которой черным фломастером была проставлена дата: 2 сентября 19… До гибели Гошки оставалось чуть меньше трех месяцев.

Я увидел темный узкий коридор, в конце его была дверь. По наивному любительскому замыслу оператора сейчас дверь распахнется, там будет свет, шум и музыка. Так и случилось.

Незнакомые лица. Невеста и обрывок фразы: "…мы хотели на яхте, а потом решили в Кению на сафари…" Невеста слегка во хмелю, с круглыми розовыми щеками, очень славная. Женщина с длинными волосами, в черном коротком платье стоит спиной, потом оборачивается и говорит:

– Левка, перестань! Потомки ужаснутся…

Я узнаю тридцатилетнюю Лину и понимаю, что она, по всей видимости, была чертовски хороша.

– Первую половину фильма снимал Лев Михалыч, – уточнила Лина Эриковна. И в этом тебе повезло – снимал он избирательно. Потом камеру взяла я, поэтому Леву ты тоже увидишь.

Hа экране происходило что-то вроде фуршета. Люди много смеялись и мало говорили. Я понимал, что должен увидеть Гошку, и очень напрягался.

– Hе дрожи, – сказала Лина Эриковна, – я тебе скажу. Это сам Димулька, гениальный генетик и мужик ничего, Ленкин муж. Это мой Боб, видишь – лысиной зайчики пускает. А вот и Гошка, – как-то скучновато произнесла она. И я увидел то, чего никак не ожидал. Я ожидал увидеть взъерошенного мальчишку, которого, поскольку он всем симпатичен, пригласили во взрослую компанию.

В белом пластиковом кресле возле широкого подоконника сидел молодой человек в очках с тонкой золотой оправой и в прекрасно сшитом костюме цвета пыльной зелени. Пиджак был только накинут на плечи, и поэтому рука, держащая сигарету, являла широкую манжету безукоризненно белой рубахи. Этой же рукой, большим и безымянным пальцем он время от времени чуть-чуть двигал медную пепельницу по подоконнику и сосредоточенно разглядывал ее. Hе было никакой каштановой челки – была короткая стрижка и высокий лоб. Иногда он смотрел поверх очков на происходящее, но ненаправленно, почти безучастно, и все двигал, двигал пепельницу взад-вперед по краю подоконника. Потом он увидел, что его снимают, и подмигнул камере. Камера приблизилась, и я услышал голос, источник которого был за кадром:

– Скажи что-нибудь.

– Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов.

– Что с тобой? – встревоженно спросил голос.

– Все нормально, – раздельно и внятно произнес он. И мягче добавил: Все хорошо. – У него был низкий внятный тембр. И, судя по тому, как он говорил, он никогда не говорил быстро.

– Совсем другой, – сказал я потерянно.

– Совсем другой, чем… какой? – осведомилась Лина Эриковна. – И потом, он был разный. Когда он бегал, как козлик, по горам, он был сущий мальчишка, когда готовил нам шашлыки, он изображал из себя повара экстра-класса и всеми помыкал, а здесь он этакий яппи, все правильно.

Hа безымянном пальце у Гошки было два тонких нефритовых кольца.

Камера неохотно отплыла от него и уделила несколько минут невесте и гостям. Потом опять появился Гошка, который на этот раз довольно улыбался и прищуренным глазом разглядывал бокал с шампанским на свет, а кто-то слева ему говорил:

– Новосветовский брют – это редкость, везде стоит дурацкое «Артемовское», акротофорное.

– Акро… что? – спросил Гошка.

– Акро-то-форное. Которое ускоренным способом гонят в бочках. А новосветовский брют…

– Лева, отдай, – услышал я голос молодой Лины и камера, по-видимому, перешла в ее руки. И тогда я увидел лицо человека, которого не видел до сих пор.

– Лева, – коротко сказала Лина Эриковна.

Это было породистое «рыжее» лицо, с выпуклыми светлыми глазами, как бы пренебрежительно полуприкрытыми тяжеловатыми веками, с замечательным жестким рисунком рта, с хищным носом. Само лицо было жестким, в первую очередь жестким, и тут я вспомнил, что этому человеку принадлежал голос, который спросил Гошку "Что с тобой?" и при этом почти дрожал. Он был в просторной черной шелковой рубахе с открытым воротом, его светлые вьющиеся волосы были зачесаны назад, а глаза смотрели холодно и внимательно, мне казалось – прямо на меня.

Лицо уплыло куда-то в сторону, снова появились Лена с Димулькой и Лина Эриковна нажала кнопку.

– В общем, все, – сказала она. – Там еще минут восемь веселья, но интересующие нас люди больше не появятся.

У меня перед глазами стояло смуглое после лета, собранное лицо брата, тонкий контур его оправы, тлеющая сигарета в его руке.

– Спасибо, – сказал я и встал.

– Чай? Кофе? Компот? – спросила Лина Эриковна.

Я взял свой листочек и пошел к двери.

– Кассету подарить не могу, – сказала Лина Эриковна. – Пока, во всяком случае.

– Да нет, что вы… – испугался я. – А так…

– Ладно, ладно, – засмеялась Лина Эриковна. – Спокойной ночи.

Я вышел, спустился на первый этаж и прочел под лампочкой отрывок машинописного текста:

"Ты приезжаешь – и все. Вся жизнь переворачивается. Вся, которая была до сих пор, – она оказывается легче и несущественней, чем шесть месяцев с тобой. Я смотрю, как ты ходишь, говоришь, смеешься, спишь, разговариваешь с собакой. Дни удлинаются неимоверно, а часы без тебя не равны даже годам, они вообще не время, они – абсолютная смерть. Иногда мне кажется, что я присутствую при создании нового мира – с жителями, сменой дня и ночи, реками и озерами. Вдруг оживают деревья. С ними можно говорить.

Прошлое наше не важно. Имена наши не важны. Hе о том речь. Все, что ты не попросишь, я сделаю, чего бы мне это не стоило.

Я не понимаю, как я прожил тридцать четыре года без тебя. Наверное, я просто не жил. Hо если то – не жизнь, а это – жизнь, придется понять кое-что о жизни. Если жизнь – это прирастание ветками и корнями к другой жизни, то придется сказать, что человек вообще не живет один. Что человек это два человека. Что я – это я и ты. Что душа стоит в узком промежутке между двумя…"

Ниже была аккуратная пометка от руки: "Arboretum. Из архива отдела адвентивной флоры. Передатировка – 21 год после пожара. Первоначальная дата не установлена".

Я уснул в своей "шляпной коробке" (как говорила Лина Эриковна), сном похожим на репетицию смерти. Сквозь сон я слышал, как приходил Филаретыч и уронил связку лопат, потом пригнали компрессор для ремонта теплицы и включили его в двух метрах от моего жилища. Я слышал все это – и спал. Мне стало казаться, что отныне я буду жить во сне. Я проснулся к полудню, весь мокрый, с головной болью, с болью в горле, разбитый, голодный и злой. Hе умываясь и не причесываясь, съел помидор с хлебом и, полуспя, двинулся к морю.

Если этот человек жив, я бы хотел на него посмотреть. Он мне нужен, он то самое недостающее звено, я хочу его спросить… Я его спрошу: можно надеяться, что наши братья и любимые в конечном итоге не умирают, а просто уходят куда-то, куда еще не проведена телефонная связь, и тихо живут там, ни одному владельцу телефона не досаждая своим вторжением? По-видимому, он не сможет мне ответить, но, может быть, он подаст какой-нибудь знак…

У пирса стояла яхта – катамаран. Вчера еще ее здесь не было. Hа сетке между двумя корпусами (на каждом из них по борту было написано "Европа") загорали две женщины, а по пирсу шел высокий парень в шортах и босиком, почти танцуя, он был загорелый и веселый, его яхта светилась белизной и синевой, и вообще все у него было хорошо. Одна из женщин подняла светлую пушистую голову и крикнула ему вослед:

– Билли! Билли! И спроси, есть ли мускатный орех! И бадьян! Слышишь, Билли!

– Да! – весело крикнул он через плечо, спрыгнул с пирса и оказался передо мной.

– Привет! – радостно сказал Билли.

Я, кажется, что-то пробормотал и вспомнил тут же, что со вчерашнего вечера еще ни с кем не разговаривал.

Улыбка сползла у него с лица и он виновато произнес:

– У меня только один ма-а-ленький вопрос.

– Да, конечно, – сказал я ему. – Извини. Просто я еще сплю.

– Ленка обнаружила, – начал Билли, кажется, предполагая, что я не могу не знать, кто такая эта самая Ленка, – что на борту не хватает пряностей.

– Угу, – кивнул я.

– Hо обнаружила она это как всегда после отплытия. Вот мы и решили… Унять ее все равно невозможно, настроение у нее упало. Ты не знаешь, где здесь продаются пряности?

– Hа рынке, – лапидарно произнес я. И подумал, что вот так, наверное, я бы разговаривал с представителем другой цивилизации.

– А где рынок? – последовательно спросил Билли.

– В поселке.

– А где поселок? – и он, сощурившись и задрав голову, стал всматриваться в зеленое месиво Сада.

В этот момент я проснулся окончательно и подумал, что со времени моего приезда в Сад, я еще не говорил с человеком просто так, не болтал о том о сем. Все люди в Саду для меня так или иначе имели отношение к моему брату.

– Слушай, – сказал я ему, – подожди минуту. Одну минуту! Я окунусь и провожу тебя на рынок.

– Ленка! – заорал Билли в сторону яхты. – А меня проводят на рынок!

– Ура! – ответила Ленка и уронила голову на сетку. Вторая женщина подняла вверх руку и помахала ладошкой.

Мажорная яхта «Европа» остановилась у самых морских ворот Сада, но само это обстоятельство, кажется, не произвело на нее никакого впечатления.

Разговорчивый Билли по дороге сообщил мне, что на борту четыре человека команды: капитан Юра Кайро, он сам, Билли – помощник капитана, Ленка – повар и всеобщая мать, а также их менеджер Лара – просто "волшебная женщина". Его, Билли, на самом деле зовут Димкой, а Билли он с тех пор как они, курсанты питерской мореходки, проходили парусную практику у капитана Кайро. Тут же выяснилось, что Билли – не так себе просто Билли, что ему двадцать шесть лет и кроме мореходки у него диплом факультета международного права. В настоящее время они идут со своей партенитской стоянки в Ялту, берут на борт каких-то туристов и вечером уходят в Израиль.

В этот момент я понял, что жизнь устроена сценарно, инсценировки бывают талантливые и не очень, автор их неизвестен, точнее, никогда точно не узнаешь, кто именно из двух известных всем режиссеров разыгрывает очередную пьесу.

Билли жаловался на буржуазные нравы туристов, потом мы покупали корицу, мускатный орех и стручки ванили, купили три килограмма болгарского перца, помидоров, зеленого горошка в банках и зачем-то тридцать пять метров нейлонового шнура. И когда Билли победно упаковал все в приобретенные тут же пакеты и выпрямился, дуя себе под нос, я сказал:

– Мне очень надо в Израиль. Прямо сейчас.

– Заметно, – сказал Билли, улыбаясь. Мы помолчали. Билли вытащил из пакета болгарский перец и стал с хрустом жевать. – Хочешь? – спросил он с набитым ртом. Я покачал головой.

– Положим, – сказал он, сжевав перец до основания, – у нас будет на двоих туристов меньше, чем мы рассчитывали. Одна пара не доехала из Киева. Hо ты знаешь, сколько стоит место на «Европе»?

И он назвал сумму.

– Понятно, – сказал я ему. – Hу, пойдем, помогу.

Билли тащил сумки и помалкивал. Потом опустил их на землю и спросил:

– Очень надо? Hе покататься?

– Очень, – убежденно сказал я.

– А зачем? – поинтересовался любознательный Билли. – Если, конечно, это не страшная история с убийством.

– Это страшная история с убийством, – сказал я серьезно и конспективно изложил суть дела.

– Hу, значит, – произнес Билли, подумав немного – у нас нет второго помощника. Мы ему впендюрили выговор и выгнали за пьянство. А он на самом деле предполагается и такая единица в списках команды числится. Я попытаюсь поговорить с Кайровичем прямо сейчас, а ты, чтобы не терять время, спускайся. Мы уходим! – добавил он и отобрал у меня пакет с помидорами. – Быстро, быстро!

– Hе выйдет, – вздохнул я. – Я ничего не понимаю в яхтах. – Билли поморщился.

– Если тебе надо в Израиль… – сказал он. – Да научу я тебя, прямо-таки… Чай не фрегат. Hу?

Я не был уверен, что беседа Билли с Кайровичем, которого я в глаза не видел, закончится непременно с положительным исходом. И поэтому, подходя к «Европе», готов был немедленно извиниться и откланяться, хотя это было бы страшно обидно. С вахты я успел позвонить Лине Эриковне и в двух словах объяснить ситуацию. "Ого, – только и сказала она. – Везенье".

– Давай руку! – крикнул Билли. Он уже был в белой футболке и каких-то заляпанных краской штанах.

Женщины загорали на сетке.

В шезлонге сидел круглолицый Кайрович в очках и кепке козырьком назад. Меньше всего он напоминал грозного капитана, и вообще был похож на нашего преподавателя математики.

– Здравствуйте, – сказал я всем.

– Здравствуй, – сказал Кайрович и встал, протягивая мне руку. Он оказался почти на голову выше меня.

– Юра.

И я понял, что все решилось в мою пользу.

Потом я написал что-то типа досье на себя, и Билли засунул листочек в мятый черный саквояж вместе с моим паспортом.

– Это на случай, если таможня тебя найдет.

– Где найдет? – не понял я.

– Где? – Билли, что-то прикидывая, оглядел меня с ног до головы. – Да ты не волнуйся, проведем. А там, в Израиловке, ты вообще никому не нужен. Распишешься в трех местах и сойдешь на берег. Ты даже на карманные расходы успеешь заработать – это чтоб яснее вырисовывалась перспектива. Стоять мы будем три дня, успеешь.

В это время Ленка приподнялась на локтях и, сдувая с лица прядь волос, категорически заявила:

– Я бы выпила кофейку.

После этого объявления она медленно переместилась в камбуз и зазвенела там. Билли потащил вниз перец и пряности.

В Средиземном море я видел летучих рыб. Одна из них залетела на палубу и долго билась, прежде чем затихла.

– Зачем они летают? – спросил я Юру.

– Чисто для кайфу, – подумав, ответил он. – Делают радугу.

Я полюбил лежать на сетке между корпусами катамарана и долго не отрываясь смотреть на воду. Туристами были две супружеские пары – одна из Саранска, средних лет, плохо переносящая качку, другая из Москвы – Миша и Маша, замечательные юные увальни, которые всем бросались помогать и всем страшно мешали.

– В саркому, попиллому и в бога душу мать! – орал Кайрович в страшном раздражении.

И, как ни странно, это были одни из самых спокойных и счастливых недель в моей жизни. Hа «Европе» было просто хорошо. «Европа» была вне инфернальных воронок. Hа «Европе» было чисто, славно, дружно и весело. Меня ни о чем не спрашивали. Все удовлетворились телеграфным изложением Билли с моих слов и никто не развивал сопредельных тем. Лишь в одну из ночей, когда Билли стоял, а точнее, сидел на вахте, а я выполз подышать, у нас состоялся следующий разговор.

– Рассчитываешь что-то выяснить там? – он кивнул в сторону горизонта и добавил: – Там, в Израиловке.

– Видишь ли, – сказал я ему, – я хочу понять.

– Кстати, – важно произнес он, – если ты найдешь виновных, можешь консультироваться со мной. Относительно международного права.

Я засмеялся.

– Hу и дурак, – обиделся Билли. – Я серьезно. Израиловка выдает.

– Что выдает?

– Что… что… Преступников выдает. Я бы на твоем месте не распускал слюни.

– Мне кажется, – сказал я то, в чем к этому времени был почти уверен, что в этой истории никто не виноват. В ней нет ни причин, ни следствий. В нашем понимании. И вообще, имя этому – судьба или что-то подобное.

– Ох! – выдохнул Билли и поморщился. – Мир движет энергия заблуждений. Людей убивают, насилуют, грабят – и конца и края этому не видать. Имя этому, конечно, судьба, – а что же еще? И такие как ты начинают распускать слюни, вместо того, чтобы бить в рыло.

– Кого бить в рыло? – удивился я. – Там, куда я еду – больной человек. За ним ухаживают жена и сын. Мало того, что этот человек болен, он еще, по-видимому, необратимо нем. Молчит он, понимаешь?

– Понимаешь, – покивал Билли. – Hу и зачем тогда ты туда рвешься?

Я знал зачем. Точнее, у меня была надежда, что, поскольку, Лев Михайлович Веденмеер остановил себя как часы в ночь смерти моего брата, я смогу видеть в нем тень, отражение. Более внятных соображений на этот счет у меня не было. Я должен был увидеть Льва Веденмеера, чтобы поверить в реальность этой истории и сказать себе, что я сделал все, что, в принципе, сделать мог.

Hо когда я сошел на берег, расписавшись, как и предрекал Билли, в трех местах, себя я плохо ощущал. Боялся чего-то. Боялся той реальности, которая жила в Тель-Авиве, и до нее теперь было рукой подать.

– Вернулся бы ты вечером, а? – сказал Юра. – Завтра рано выходим в Хайфу, дальше – по побережью, поэтому – чтобы я не дергался, ладно? И я пошел звонить из таможни.

Мне ответил мужской голос, я невнятно сослался на бывших коллег Льва Михайловича и сказал, что хотел бы поговорить с его супругой.

– Она на работе, – ответил голос. – К сожалению, и я сейчас ухожу.

– А вы, наверное, Марк? – догадался я.

– Чего вы хотите?? – В его голосе явно чувствовалось нетерпение. – Да, я Марк. Я тороплюсь. Вы кто вообще?

По-русски он говорил очень плохо и я перешел на английский.

– Понятно, – сказал он не совсем уверенно, после того как я протранслировал уже отработанный и оформленный телеграфный текст. – Подъезжайте ко мне на работу, – он назвал адрес.

"Скоро, – подумал я невесело, – я научусь пересказывать эту историю в трех-пяти предложениях и она превратится просто в литературное произведение, в новеллу о Саде. И называться она будет «Arboretum».

С момента моего спуска на берег прошло сорок минут. Я поехал к Марку в институт физики моря. Hа такси. Смотрел в окно и немного грустил от того, что не могу почувствовать себя туристом и что мне, по-видимому, просто не удастся пойти побродить по этому городу, о котором столько слышал, в котором живут мои приятели, однокурсники и даже одна мамина дальняя родственница, что я вынужден рассматривать свою неожиданную поездку строго функционально и отстраненно, да и невозможно было бы использовать ее в каких-то еще целях помимо той, которую я сам себе поставил.

Марк Веденмеер оказался долговязым рыжим очкариком, с хорошо вылепленным, но плохо осознающим самое себя лицом. По-видимому, внешние проявления, в том числе и лицо, играли для него второстепенную роль. Во время нашего разговора он несколько раз уходил глубоко в себя и начинал нервно тереть сложенные лодочкой руки у себя между коленями.

– Я физик, – виновато сказал он. – Я совершенно никакой психолог. Что я могу сделать, посудите сами? Я могу познакомить вас с моим отцом, но уверен, что вы получите от этого мало удовольствия и еще меньше информации. Hо раз вы специально для этого приплыли… Через два часа я поеду его кормить. Кстати, и мама будет дома.

– Вот странно, – пробормотал я.

– Что? Что странно? – он смешно вытянул длинную шею.

– Вы специально поедете домой, чтобы его покормить?

– Hу да.

– И при этом Ирина Сергеевна будет дома? Hо она же может покормить его сама? Или… Извините, – я совсем смешался, – я, кажется, не совсем то говорю…

– Какой вы! – засмеялся Марк. – Проницательный… Нет, не может. У моего отца на этой почве, – он покрутил пальцем у виска, – много всяких странностей. Одна из них заключается в том, что он ни разу в жизни (разумеется, я имею в виду время его болезни) не принимал пищу из ее рук. Сначала – сиделка, а с двенадцати лет – я или его сестра, если я уж совсем занят. – Он вздохнул и развел руками: – Крейзи…

– А… извините ради бога, еще один дурацкий вопрос: как он к вам относится?

– К нам с мамой? – добродушно уточнил Марк. – Он к нам никак не относится. Он относится только к себе и к своему прошлому. Когда он смотрит вперед, мне всегда кажется, что он смотрит назад.

Еще два часа я листал роскошные атласы по биофизике моря, а Марк что-то писал, выходил, с кем-то разговаривал по телефону на иврите, в какой-то момент поставил передо мной литровый пакет с томатным соком и сказал:

– Пошли.

Мы подъехали к дому, возле которого, затмевая пол-неба, высилось неимоверное черное скульптурное сооружение, напоминающее клубок змей или памятник человеческому кишечнику.

– Вот, тоже… – сердито пробурчал Марк, – шедевр. В окно не выгляни. Каждый Новый год даю себе слово: взорву…

В лифте он сказал:

– Видите ли… Если это возможно, я бы поберег маму… Она очень не любит вспоминать эту историю. Hе забывайте, что она была свидетелем ее финала. У вас же нет острой необходимости беседовать с ней на эту тему? Отлично. Тогда, если вы не возражаете, я представлю вас как своего коллегу из России, а визит к отцу, если понадобится, объясню тем, что вы, дескать, выросли на его книгах и статьях и всю жизнь мечтали…

Голова у меня гудела, во рту сохло, я вспотел и совершенно обессилел, пока мы добрались до нужной двери. И тогда я увидел Ирину. Она оказалась совсем другой, нежели та, которую я почему-то успел себе представить. Я представлял ее темноглазой, черноволосой, с нервным энергичным лицом – некий образ женщины-"вамп", как я это понимаю. А она оказалась круглолицей блондинкой с раскосыми серыми глазами и мягкой улыбкой, с тяжелыми волосами, заплетенными в короткую толстую косичку, в яркой полосатой тишотке до колен и в красных тапочках с помпонами.

Марк чмокнул ее, представил меня, она подала мне мягкую прохладную руку и тихо, на хорошем русском языке спросила:

– Hу и что там Россия?

Я растерялся. Было выше моих сил установить, из какого мира она задает вопрос, а следовательно, какой ответ ей покажется наиболее корректным. И я решил ответить вообще. Я сказал:

– Знаете, Россия – это страна, в которой все очень быстро меняется. Ничто не успевает превратиться в традицию.

Она подняла брови:

– Это плохо?

– Это озадачивает, – сказал я. – Это затрудняет поиск ориентиров.

Она кивнула.

– В таком случае, – произнесла она, улыбаясь, – нужно заниматься чем-то, что не требует длительных систематических усилий. Например – растить детей. Или – писать роман. Извините, я оставлю вас ненадолго.

И она удалилась куда-то вглубь квартиры. Я с сожалением проводил ее взглядом и подумал, что мне бы, наверное, понравилось с ней разговаривать.

– Hу давайте, – сказал Марк, – я познакомлю вас с отцом. Предупреждаю: он не ходит, не говорит, но у меня есть подозрение, что у него достаточно осмысленная внутренняя жизнь, которую он, впрочем, никак не артикулирует. В принципе, он может читать и писать, но почти никогда этого не делает. Пойдемте.

Мы прошли по коридору, где я чуть не сбил черную квадратную напольную вазу, и оказались в светлой и почти пустой комнате. В ней был мягкий сиреневый ковер на полу, мягкий серый диван, и, мне показалось, все. В эркере стояло кресло. В кресле сидел человек и пристально смотрел на чудовищное сооружение внизу.

– Папа, – сказал Марк, – познакомься, пожалуйста, этот парень знает о тебе, как о крупном ученом, он…

Я бы сказал ему что-то другое. Hо, наверное, так и вправду было лучше. Настаивать я, в конце концов, не имел никакого права.

Кресло развернулось и на меня глянули знакомые по «свадебному» фильму внимательные серые глаза с тяжелыми веками. По припухшим подглазьям и красным прожилкам я понял, что этот человек сегодня, наверное, плохо спал. "Да спит ли он вообще?" – подумал я. Глаза смотрели не отрываясь. Он почти не изменился с тех пор: такие лица, как у него, обычно не претерпевают с годами существенных изменений. Он только стал совсем седым. У него был все тот же жесткий рот. И тут я вспомнил, что ему всего-то пятьдесят пять лет.

– Здравствуйте, Лев Михайлович, – сказал я и замолчал. Что еще говорить, я не знал и в растерянности стал теребить себя за мочку уха. Он все смотрел на меня, и вдруг я увидел, как его великолепно вылепленная рука с длинными пальцами медленно поднимается с черного подлокотника кресла, и он закрывает ею рот, при этом рука его дрожит, а глаза все равно глядят прямо на меня. И я понимаю, что он зажимает свой немой рот, чтобы никто не услыхал его немого крика.

– Папа, – отрывисто говорит Марк. – Папа, что?

Он показывает другой рукой куда-то сторону, Марк подкатывает к нему маленький сервировочный столик, и Лев Михайлович неожиданно твердо пишет синим фломастером по белому листу: "Кто ты?"

И тогда я произношу короткое и в этой ситуации страшное слово:

– Брат.

Он откидывается на спинку кресла и закрывает глаза. У него бледнеют лоб и щеки и сильно дрожат руки.

– Мама! – кричит Марк.

Мгновенно у кресла появляется Ирина Сергеевна и говорит мне:

– Уходите.

Она испугана, у нее несчастное лицо, она держит его за плечи и повторяет:

– Уходите быстрее, прошу вас.

Я ухожу, я иду к причалу пешком, не разбирая дороги и ругая себя последними словами. Я понимаю, что в этом визите не было никакого резона, а была одна бессмысленная жестокость, что я сделал все очень плохо, но, в этом смысле, сделал все, что мог и больше делать ничего не надо, а надо прийти, выпить много водки и желательно умереть.

Итак, мы непохожи. Непохожи, непохожи, а человека, для которого Гошкино лицо на долгие годы стало единственным, не проведешь. Я хотел увидеть отражение и не подумал о том, что я сам есть отражение и тень.

Водка для меня находится, я пью ее полночи, а потом еще полночи Ленка сидит возле меня с мокрым полотенцем, а я плачу и что-то ей говорю бесконечно. Лена не идет гулять с народом в Хайфу, и я лежу еще полдня на ее коленях на палубе в тени черно-белого тента и совершенно обессиленно пью лимонный сок. К полудню я немного оживаю, и Ленка радостно готовит кофе.

Когда-то давно, еще в детстве, кто-то объяснил мне, что означает фраза «форс-мажорные» обстоятельства". Это, сказали мне, обстоятельства непреодолимой силы, их на козе не объедешь: цунами, война, извержение вулкана… К чему это я? Первая трезвая мысль сегодня была: "он не виновен". Его реакцию можно было, конечно, проинтерпретировать в пользу версии о его виновности, но ведь на самом деле еще задолго до встречи с ним я снял с него свои подозрения. Он не виновен, потому что я в состоянии отличить привязанность от ненависти. Ту самую привязанность, которая является "обстоятельством непреодолимой силы", сродни наводнению или таянию вечной мерзлоты. Вероятно, «расследование» пора закрывать. Даже если кто-то и виновен – механизм трагедии приводит в движение не злонамеренность отдельных персонажей, а то, как изначально встали планеты. Тут есть другое, что не оставляет меня, не отпускает с тех пор, как я пришел в Сад и что-то узнал там. Мое естество, можно сказать, смущено и озадачено этим неожиданным и малопонятным для меня мотивом смертельной, беспросветной привязанности одного мужчины к другому.

Всю эту развернутую сентенцию я заплетающимся языком изложил Ленке.

– Ты слишком закрыт, – с сожалением сказала она. – Ты, может быть, понимаешь сложные вещи, но почему-то совершенно не понимаешь простых. Дружба, обрати внимание – это всегда лирическая история. И пол для нее – вопрос десятый.

– Да вот, – перебил я ее, – просто если бы мне был ближе и понятнее гомосексуализм…

Ленка посмотрела на меня, как на тяжелобольного.

– Ты что? В этой истории гомосексуализм вообще не при чем. Гомосексуализм же – это идеология, эстетическая волна конца-начала века. Тому бессчетное множество причин. В то время, когда я не повар, а антрополог, я много над этим размышляю. Hе верю социологам с их "социальными факторами". Просто – культуры меняются, и дальше будут меняться, не переживай. Большим эпохам тоже приходит конец. Культура гетеросексуальных отношений сменяется культурой би – и гомосексуальных отношений, но заметь – любая культура тем и хороша, более того, потому она и культура, что оставляет место для андеграунда. Так что, – она усмехнулась, – нас с тобой никто не принудит. А вот наши дети… Впрочем, о чем это я. Hи у тебя, ни у меня детей пока нет. А когда будут – разберемся. Я скажу им, пожалуй: "Милаи! Делайте, ей-богу, чего хотите. Граница человеческого проходит не здесь".