Текст книги "Бедный маленький мир"

Автор книги: Марина Козлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Юськина рассеянная рука замерла в районе моей левой груди.

– К тому же, – продолжала Иванна с закрытыми глазами, – не различает общественных мест и интимных.

– Вот этого не надо, я вас прошу! – обиделась Юська. – Интимные места я различаю изумительно. У меня, если говорить, Ванька, твоим языком, очень развита различительность такого рода.

Руку она, впрочем, тут же убрала.

Люба покосилась с переднего сиденья.

– Чего, томитесь? – добродушно спросила она. – Не томитесь, скоро приедем. Будет вам и водка с салом, и баня с пирогами. Хозяйка, чай с душицей и мятой все так же любишь?

– Люблю, да что толку, – вздохнула Иванна. – У меня дома такой чай все равно не получается. Вроде бы все делаю, как ты, и из твоих травок, а не выходит.

– Не выходит каменный цветок, – моментально отреагировала Юська и всю оставшуюся дорогу дулась, как мышь на крупу.

Лично меня больше всего интересовало, почему аборигены называют Иванну хозяйкой. Ждут, пекут пироги, как на свадьбу, и называют хозяйкой. Кто она им, этим мордовским крестьянам? Пока мы летели, Иванна рассказала, что они – эрзя. Здесь есть мокша, шокша, эрзя – три народности одного маленького поволжского народа. Угро-финны.

* * *

Иванна полтора года не была здесь. И за полтора года почти ничего не изменилось, вот только у Любиной племянницы Вали родился мальчик, бабушка Фроловна умерла в конце сентября, и соткали новый ковер.

– Ковер покажу, покажу, – обещала Люба, видя, как Иванне не терпится посмотреть. – Ты поешь сначала и в баню, не убежит ковер-то.

Им подготовили дом бабушки Фроловны – протопили печь, повесили новые занавески.

– Тут две комнаты, поместитесь. Теперь только утром топить, я приду, помогу, если надо.

– Да не надо, Любочка, – отказалась Иванна, – я не забыла еще.

Люба ходила взад-вперед, присматривалась – может, нужно что-то еще?

– А летчицу вашу, – заявила в конце концов авторитарно, – я к себе забираю. Ванька-то в Саранске, в техникуме. Я разве не сказала? В Саранске, в электромеханическом техникуме, и комната пустая. А Славка завтра ее к самолету доставит. И бензин тоже, они с Мишаней вчера из Рузаевки целую бочку приперли.

Юся подняла бровь, вздохнула, но сопротивляться не стала. И Иванна понимала, почему. Люба была внешне мягкой, но внутренне совершенно несгибаемой женщиной. А Юся, при всех ее манцах, всегда знала меру. Да и как отказаться в данном случае, если люди проявляют гостеприимство?

Сонный Леша тер заросший черной щетиной подбородок и непрерывно зевал.

– Я уже не хочу есть, – тихо сказал он Иванне. – Хочу только спать.

– Все, все, – заторопилась Люба, – ужинать к нам идем. Давай, милый… – И вещи она как-то прихватила, приобняла одной рукой Лешу, а другой Юсю. – Пошли, хозяйка, – обернулась через плечо, – там народу полна хата.

Народу и правда было много. Иванна в первый момент растерялась, смутилась и совершенно не понимала, что ей говорить. Потом тихо сказала: «Здравствуйте», и все зашумели, заулыбались, стали располагаться ближе к столу.

– Ну, давайте, – поднялся дядя Слава, – за хозяйку пьем. За твое, доня, здоровье. И ты пей, не отказывайся.

– А как же! – кивнула Иванна и взяла из его рук рюмку с водкой.

Чистой правдой оказалось, что готовились с утра. Иванна впервые в жизни видела такую гору пирогов, пирожков, расстегаев. Ну да, ну да, полтора года назад было не до пирогов. Вообще не до застолий было. Живое село. Слава богу.

К бурной радости Юси на столе имелось холодное розовое сало.

– Юська, – толкнула ее под столом ногой Иванна, – а сало-то не кошерное.

Юся с набитым ртом что-то возмущенно промычала, потом, прожевав, сказала:

– Откуда у тебя иудаистские предрассудки, Ванька? Ты же украинка и католичка притом. Просто безобразие! – Затем, сооружая себе очередной бутерброд с салом, луком и соленым огурцом, заявила: – А я абсолютный культурный космополит.

– Некультурный, – поправила Иванна.

– Некультурный космополит, – легко согласилась Юська и выпила залпом стограммовую стопку водки.

– Молодца! – одобрил дядя Слава.

Любина племянница Валя рассказывала Леше, почему куриные яйца черного цвета – их запекают в печи.

– Да ты не бойся, – смеялась молодая женщина, – ты счисти скорлупу, внутри они обычные, печеные только.

Леша с изумленным видом чистил яйцо. Иванна поймала его взгляд, и Виноградов сделал круглые глаза.

– Если не ты, – зашептала ей Юська, – я бы его точно трахнула, и неоднократно. Вот те крест святой.

– Нет на тебе креста, – так же шепотом сказала ей Иванна. – Ты агностик и некультурный космополит. Ешь свое сало.

– Тут и грибочки ничего, – лучезарно улыбнулась ей Юся. – Дура ты. Знаю я тебя.

Иванна обвела взглядом стол.

Валя, довольная произведенным эффектом, продолжала рассказывать Леше технологию запекания яиц. Она – танцовщица. Лешка еще не знает, что здесь живут ткачи, танцовщицы и смотрящие. Это не промысел и не хобби, а как бы образ жизни. Помимо крестьянского, сельскохозяйственного труда, который их кормит (здесь МТС и мясо-молочная ферма), помимо домашнего хозяйства, эти люди ткут ковры. Но только мужчины. Молодые женщины – до тридцати лет – танцуют на коврах, а старшие, смотрящие, наблюдают и интерпретируют Танец. «На что вы смотрите?» – спросила Иванна Любу тогда, полтора года назад, когда впервые увидела Танец. Тогда было трудное время и танцевали каждое утро, стараясь не пропустить ни одного рассвета. И Люба объяснила ей, что, поскольку есть узор ковра и узор танца, смотрящие наблюдают, как происходит наложение двух узоров. «Танец никогда не повторяется, – сказала женщина, – каждый раз душа танцовщицы придумывает танец. И ничего случайного в этом нет».

От бани гости отказались, из-за стола расходились в третьем часу. Иванна с Лешкой добежали до «своего» дома. Разуваясь, немного потолкались в тесных и холодных сенях. В самом доме было тепло, темно, пахло старым деревом и сухой травой. Душицей и мятой. Здесь в каждом доме пахло душицей и мятой. Иванна похлопала рукой по стене, ища выключатель.

– Не включай, – попросил Леша. – Зачем?

– Спокойной ночи, Лешка, – сказала Иванна. – Высыпайся.

– Что такое – хозяйка? Что это значит? – Он подошел вплотную и безошибочно нашел в темноте ее запястье.

«Почему? – думала она. – Ну почему, почему? Почему не сегодня? А когда? Ой, как же он мне нравится… Да, он мне нравится. Это такое странное чувство! Оно укачивает, нарушает моторику и сильно развивает периферийное зрение. Я вижу его даже затылком…»

– Иванна… – произнес Лешка с неопределенной интонацией.

«Помни, что ты должна сказать „нет“».

– Я расскажу, – сказала Иванна. – Завтра. Просто спать ужасно хочется.

– Хорошо, – сказал он. – Спокойной ночи.

Уходя в другую комнату, Иванна затылком видела, как он смотрит ей вслед.

«Бесполезно, – думала Иванна, забираясь под остывшую за полночи перину. – Все уже случилось. Я уже потащила его с собой, и все мои страхи, все мои приоритеты, вообще все не имеет значения. Наверное, и Дед бы так сказал. Почему я думаю, что неестественные ситуации – правильные, а естественные могут что-то разрушить, помешать чему-то, что-то убить? Искусственный мир, рассудочный. В нем такая привычная эстетика. Дура, сказала Юська. Оказывается…»

И ей приснился Берег. Ей часто снился Берег, всегда – солнечный и теплый. Как будто там никогда не было зимы, ветров, штормов. В своих снах она заворачивалась в Берег, как в одеяло, и смотрела на море. Наблюдала, как оно меняет цвет от бело-голубого до зеленого, и испытывала такое счастье, какого никогда не испытывала в реальности. Но в этот раз на Берегу были люди. Она ходила среди них и искала Лешку. Искала спокойно, без тревоги и напряжения, зная, что все равно найдет. Она чувствовала босыми ногами прохладу утреннего галечного пляжа и, легко переступив через какую-то черту, проснулась с улыбкой. Тогда увидела, что тяжелая стеганая перина наполовину сползла на пол, поэтому у нее и мерзнут ноги.

А он уже не спит, смотрит сквозь дрожащие опущенные ресницы на легкую ситцевую занавеску. На скрип половиц медленно поворачивает голову, видит Иванну в пестром сползающем одеяле, в шерстяных гетрах, лохматую, еще сонную и с весьма неопределенным выражением лица.

– Доброе утро, – говорит она после длинной паузы.

Леша отодвигается к стене и приподнимает рукой свое одеяло – так, как птица поднимает крыло.

– Иди греться, – шепотом говорит он. – Скорее.

Иванна прячется к нему под крыло прямо в одеяле, его темные блестящие глаза приближаются так, что она перестает различать их форму и видит только цвет, а чувствует только его губы. И вдруг ей кажется, что на самом деле она не проснулась, а просто нашла его на Берегу, и это так нормально и объяснимо, что он целует ее, – ведь они только что нашли друг друга.

– Печь совсем остыла, – говорит он, переводя дыхание.

– Я умею топить печь, – говорит Иванна.

– Самое интересное, что я тоже умею, – улыбается он, и она не видит, а чувствует лицом его улыбку. – Но печь мы будем топить позже.

– Когда позже? – уточняет Иванна, пока ее тело совершенно автономно и независимо от ее решения прижимается к нему, совпадая всем своим рельефом с его телом, а его телу этого кажется мало, и оно ищет все больше точек соприкосновения.

– Несколько позже, – говорит он.

Она закрывает глаза и плывет в густом медленном потоке ощущений, а потом открывает глаза и – просыпается.

Иванна проснулась и поняла, что проснулась, и стала растерянно трогать пальцами свое лицо, а потом резко села в кровати. В этот момент в дверном проеме возник Леша в светлых джинсах и синем свитере с закатанными рукавами.

– Доброе утро, – сказал он, вытирая руки белым вафельным полотенцем. – Я затопил печь и сварил кофе. А Люба принесла вчерашних пирогов.

Иванна смотрела на него со сложным чувством. Во-первых, ей хотелось плакать. Во-вторых, хотелось запустить в него чем-нибудь и желательно попасть. В-третьих, ей хотелось на него смотреть. Она испытывала смесь восторга и разочарования.

– Ты умеешь топить печь? – спросила она севшим голосом.

– Я же тебе говорил. – Леша посмотрел на нее поверх очков. – Что-то ты хрипишь… Горло болит?

– Черт знает что, – сказала Иванна.

Он потоптался в дверях, подвигал пальцем дужку очков на переносице.

– Ты извини ради бога, я тут вчера тебя за руки хватал. В состоянии алкогольного опьянения, – уточнил он вполне серьезно. – Больше не буду.

– Где кофе? – свирепо спросила она.

– На кухне, – нежно улыбнулся Леша. – Приходи.

На дворе был солнечный полдень, и снег под солнцем лежал розовый. На кухне был кофе с молоком и пирог с черной смородиной. Леша с закатанными по локоть рукавами, положив смуглые руки на стол, рассеянно двигал по клеенке белую эмалированную кружку.

– Кружка… Представляешь? – Он поднял брови и удивленно посмотрел на нее. – Попробуй в Киеве купить такую кружку.

– Зачем?

– И то правда. – Алексей встал, чтобы переставить чайник на плиту, и от души потянулся, демонстрируя рельеф грудной мускулатуры под тонким свитером.

Рельеф был так себе, обыкновенный. Но ей понравился. «О-йе… – подумала Иванна. – Хорошо… Нет. Ничего хорошего». Она ничего подобного не испытывала к Петьке – Петька просто был ее частью, и потеряв его, она училась жить так, как учатся жить люди без руки, например, или без ноги. Она тогда решила больше никого никогда не пускать в свое жизненное пространство, не приращивать к себе, и до сих пор ей удавалось. Вот и Виктор пытался – но не смог. Бил-бил по ее броне – не пробил. И даже после их единственной совместной ночи ничего не изменилось. Кто бы мог подумать, что появится Лешка, на которого ей хочется смотреть и улыбаться, улыбаться и смотреть, изучать его движения и слушать его интонации…

– Ну, ты чего загрустила? – участливо поинтересовался он.

– А Юська? – окончательно проснулась Иванна. – Юська где?

– А Юська улетела. Ее Слава увез. Люба сказала, что Юська хотела зайти, но потом решила нас не будить. Представляешь? Передала нам привет, что-то вроде «Целую крепко – ваша репка». Давай сюда свою чашку.

– Не зашла, – расстроилась Иванна. – Мы четыре года не виделись. Надо будет еще съездить в Москву. Когда-нибудь, если получится.

– Когда-нибудь съездим, – легко согласился Леша, и Иванна чуть не уронила чашку. – Если ты до того не ухайдокаешь меня недосказанностью и сослагательными наклонениями. Немедленно сообщи мне, что мы будем делать в ближайшее время?

Иванне такая постановка вопроса показалась несколько провокационной, но она решила не сдаваться.

– Думать и разговаривать, – сказала она.

– Сначала про хозяйку, – попросил Алексей. – Ну, Иванна, пожалуйста…

* * *

Несколько дней Виктор Александрович находился в неприятном состоянии какого-то внутреннего дрожания и никак не мог сосредоточиться на одной мысли. Более того – он никак не мог выбрать мысль, на которой нужно сосредоточиться. Это могла быть мысль о том, где Иванна сейчас. Или мысль о причине ее внезапного исчезновения. Или мысль о том, важно ли то, что произошло между ними в ту ночь: считать ли это событием, которое будет иметь последствия, или то был побочный эффект ее особого в тот вечер состояния? В конечном итоге, мысль могла бы быть и о том, что Иванна, как правило, знает, что делает. В общем, мысли были какие-то отрывочные, не представляющие, с его точки зрения, особой ценности, потому что как Виктор ни старался, они никак не выстраивались хоть в какую-то логическую последовательность. Он боялся одного – что ей сейчас плохо. Знай он, что в комплекте с загадкой и непонятной тревогой Иванна получила совершенно неприличную в данной ситуации радость бытия, что она пребывает в блаженном новорожденном состоянии, отчего видит мир перевернутым и только нечеловеческим усилием воли возвращает его на место, наверное, Виктор Александрович жестоко надрался бы. Потому что ведь как получается: плохо, если ей плохо, но если ей хорошо без него – то тоже плохо. Конечно, о последнем – о том, что ей хорошо, он даже не подозревал.

В итоге из небогатого набора умозаключений Виктор выбрал основное: как правило, Иванна знает, что делает. А поэтому искать ее не надо, во-первых, потому, что она этого очевидно не хочет, а во-вторых, чтобы ей невзначай не навредить. Поэтому он написал от ее имени заявление с просьбой предоставить ей очередной отпуск, сам же заявление завизировал и отнес в отдел кадров.

Тамошние тетки не в меру распереживались – что за отпуск в ноябре? Ах, ах, такая хорошая девочка, столько работает, из командировок не вылазит, а ее в отпуск в ноябре… И кадровички обвинили Виктора Александровича в мужском шовинизме. Благодаря женским журналам они давно выяснили, что мужской шовинизм есть главная проблема современности и против него надо бороться всем женским миром. Обаятельный Виктор Александрович тем не менее поулыбался им, расспросил начальницу отдела кадров, подполковника МЧС Веру Леонидовну, о сыне-аспиранте, пожаловался на Настену, которая часто меняет бойфрендов, а по поводу внезапного отпуска Иванны коротко сказал: «Семейные обстоятельства». И тут же пожалел об этом. «Так она же сирота! – удивилась осведомленная Вера Леонидовна. – Небось роман у девки, а тебе голову морочит. Смотри, Витя, уведут твою баронессу, прощелкаешь клювом, да поздно будет».

Направляясь в свой кабинет, Виктор Александрович думал о том, что отдел кадров в лучших традициях советских времен продолжает выполнять функции особого отдела, и не имеет значения, где он находится – в МЧС или на овощной базе.

В кабинете вопреки собственному правилу Виктор закурил, потом открыл нижнюю тумбу шифоньера – там с прошлого года завалялась бутылка подарочного «Арарата» (Димка с Валиком притащили на день рождения), удивляясь себе, налил в стакан граммов сто и залпом выпил. Уведут… Да кто ж такой найдется, чтобы отнять ее у него? И каким он должен быть, чтобы холодная, рациональная Иванна влюбилась бы, как самая обыкновенная женщина, то есть повела бы себя спонтанно и нелогично? Однажды она сказала, что жизнь не имела бы никакого смысла, если бы не дети и красивые люди. Виктор тогда удивился несвойственной для нее категоричности, а потом решил, что это просто поэзис, что-то из разряда метафор. Сейчас же, задумчиво наливая себе вторую порцию коньяку, подумал, что с нее станется – если уж на то пошло, она найдет себе что-то особенное. Кого-то, кто заставит ее светиться. Вот сам-то он ведь готов умереть ради нее, а она не светится. Не светится, блин, и все тут!

Когда Виктор Александрович решил проверить почту, уже смеркалось, а коньяку в бутылке осталось совсем чуть-чуть. Среди спама, наперебой предлагающего загородные тренинги по «повышению личной конкурентоспособности» и «наращиванию харизмы», вдруг обнаружилось письмо Илюши Лихтциндера, старого друга, однокурсника и собутыльника, с которым они нерегулярно переписывались, а виделись последний раз года три назад. Илюша жил в Москве и работал «модельером» (на их математическом языке сие означало, что трудился на поприще создания математических моделей) в какой-то конторе по проектированию транспортных инфраструктур. Но о работе он, как правило, не писал, а писал в основном о детях. Дети у них с Лилей рождались с завидной систематичностью, и два года назад, кажется, родился четвертый, тогда как первый уже женился и подарил многодетным папикам еще и внука. Чадолюбие Лихтциндеров вызывало у Виктора добрую зависть, хотя он не мог себе представить, какой же уровень самоорганизации нужно иметь родителям, чтобы упорядочить такое количество детей. Вон он свою Настену никак упорядочить не может. Настена послала подальше своего художника, а после художника послала рок-музыканта, потом банкира и сейчас морочит голову милому мальчику-программисту, который больше Настены любит только софт и готов на все.

– Ну здравствуй, Лихтциндер, – сказал почтовому ящику нетрезвый Виктор Александрович и пробежал письмо по диагонали. После чего прочел еще раз. И еще.

«Витька, – писал Илья, – пишу по делу, хотя что за дело, сам понимаю не очень. Я же, ты знаешь, оптимист и никогда ничего не боялся. Всегда видел в жизни светлую сторону. И Лилька тоже. А сейчас, понимаешь, происходит какая-то фигня. Как будто кто-то высасывает из нас жизнь. Сил нет, чувства перспективы нет, живем в каком-то постоянном немотивированном страхе за детей. Боимся всего на свете, снятся кошмары. Ругаться стали как идиоты. Лилька плачет, чуть что – истерики. Дети, естественно, зашугались. Как сглазил нас кто. Потом я поглядел по сторонам, присмотрелся, порасспрашивал. Ты не поверишь – у всех такая беда. Не осталось не то чтобы счастливых, а просто стабильных и уверенных людей. Всем ужасно плохо. Внешне при этом все держатся, потому что, ты же понимаешь, сорваться с катушек – значит поставить под удар карьеру, работу, а жрать, в конце концов, что-то надо. Но ты же знаешь, я – материалист. Мистическую версию приму, только когда никаких других не останется. В общем, мы с Ромкой (старший сын, сообразил Виктор) сделали одну программулину для мониторинга информационных потоков. Ну, наугад буквально. И стали мониторить частотность словоупотребления. В течение месяца, не разгибаясь. С телевидением-то и радио все получилось относительно просто, а вот печатные СМИ приходилось сканировать и переводить в электронный вид. Против ожиданий намучались с Интернетом – все-таки он сложно структурирован, так что времени на него ушло много. Меня как старого хитрого еврея интересовало совсем не то слово, которое наберет больший процент. Я и так догадывался. Меня интересовала вся первая пятерка. И вот что мы получили:

1 – смерть

2 – страна

3 – демократия

4 – проект

5 – город

Потом получили вторую пятерку. Вот она:

6 – дети

7 – деньги

8 – политика

9 – любовь

10 – война

Вторая пятерка меня заинтересовала не так чтобы очень. Мне показалось, она отражает объективную плотность смыслов в информационном потоке. Сильно занимает меня первая пятерка. Я вижу в ней какую-то установку. Сейчас пошел второй месяц работы – хотим понять, будут ли изменения в первом списке и какие.

Возможно, это паранойя. Но я где-то слышал правильную фразу: если у вас нет паранойи, еще не значит, что за вами никто не следит. Ты, наверное, тоже слышал.

Надо поговорить. Я помню, ты занимаешься чем-то подобным, всякой такой чертовщиной. Что тебе стоит приехать на уик-энд?»

Виктор отодвинулся от компьютера и задумался: «А действительно, что мне стоит приехать на уик-энд?» И решил: ничего не стоит. Тем более что на просторах родины чудесной не происходит ничего, кроме бессмысленной и беспощадной политической борьбы хорошего с лучшим, которая скорее всего – и даже обязательно! – приведет к каким-нибудь поганым системным эффектам, но несколько позже. Ряд системных изменений милого лица… Да… То есть все равно делать нечего и Иванны нет… Он с разочарованием посмотрел на пустую бутылку «Арарата». Иванны нет, ну что за фигня такая! Когда она нужна, никогда ее нет. Безобразие!

Проезжая Апрелевку, Виктор элегически размышлял о том, что ехать-то в Москву – всего ничего. И о том, что, пока жили в одной стране, все это знали. Лег на полку в вагоне – заснул – проснулся – и вот вам Киевский вокзал. Но за последние годы как бы изменилась психологическая география. Или – географическая психология. Теперь для киевлянина Москва существенно дальше, чем десять – двадцать лет назад. Вот вчера он в эту поездку как-то придирчиво собирался, как в полярную экспедицию, напрягался, даже вспотел. А раньше мог в пятницу вечером, не заходя домой, отправиться на вокзал, сесть в поезд и уехать в Москву на какую-нибудь «Юнону и Авось», или на Таганку, или просто к Лихтциндерам на кухню – пить портвейн и поедать Лилькины пирожки с печенкой.

Но все же и сейчас выбрался. Молодец. И наконец-то вокзал.

Худой и лысый Илюша Лихтциндер в какой-то несерьезной для ноябрьского похолодания кацавейке приплясывал на перроне, засунув руки в карманы, и тянул шею, вглядываясь в окна вагона. Виктор помахал ему из-за стекла, и Лихтциндер просиял. Пока Виктор протискивался к выходу, Илюша так и улыбался своей замечательной лошадиной улыбкой. Он постарел, полысел, но улыбка не изменилась со студенческих лет. «Сколько нам? – рассеянно подумал Виктор. – Нам по сорок пять. Не хрен собачий. Но, правда, и не старость еще…»

Они шумно пообнимались на перроне и почти бегом отправились на парковку – похолодало сильно.

– Там Лилька обед готовит – обалдеешь. Перепелок фарширует, прикинь! – радостно говорил Илюша, подталкивая гостя к немолодому «Рено». – А это колымага моя.

Виктор вспомнил, что три года назад колымаги еще не было.

– Так а что делать в Москве без машины?.. – пояснил Илюша, выруливая задом на дорогу.

– Ну да, – кивнул Виктор, – всей-то радости в жизни – постоять в четырехчасовой пробке на Садовом кольце.

Лихтциндер засмеялся было, но тут же перестал, грустно обронил:

– Что-то происходит, Витя. Какой-то поток.

Виктор Александрович глядел в окно, машинально отмечая новые объекты городской среды и так же машинально и почти равнодушно понимая их преимущественно гламурное предназначение.

– Смотри… – сказал он после паузы, которую Лихтциндер заполнял тихим матом в адрес «мерса», который «нагло подрезает», – смотри, я сейчас рассуждаю как интуитивист. То есть даже не рассуждаю, а так, болтаю просто. Вот берем список – первый. Что в нем такое? Слова? Или смыслы? Имеет ли значение контекст, из которого они вынуты? Если кто-то, как ты предполагаешь, сознательно насыщает информационные потоки определенными смыслами, то самое главное – ответить на вопрос «зачем?».

– Мой дедушка Марк Наумович, старый большевик, всегда предлагал задавать вопрос «кому это выгодно?» – сказал Лихтциндер.

– Нет, Илюха, такой вопрос нас сейчас не продвинет, – покачал головой Виктор.

– Да? Почему?

– Потому что мы пока не знаем, что такое «это», которое кому-то выгодно. Понимаешь, если кто-то осмысленно и целенаправленно зашивает в потоки определенные смыслы, то у нас должны появиться варианты ответов на вопрос «а на хрена?». Ведь в самом вбрасывании в массовое сознание смыслов и образов ничего нового нет. Так реклама работает, не говоря уж о пиаре, тем более политическом. Надо тебе, чтобы народ полюбил одного чувака и возненавидел другого, – вперед. Подменяют денотаты, приватизируют понятия, создают устойчивые словосочетания. Например, «любовь-морковь». Тычь населению в уши по всем каналам этой любовью-морковью с утра до вечера, и все будут знать и помнить: любовь – всегда морковь, а огурцы – всегда молодцы, власть всегда бандитская, а демократия – всегда благо, а наш чувак – круче всех яиц на свете и над ним сияет нимб золотой. Повторяйте так круглосуточно, и будет вам счастье. Но в данном случае понятно – зачем. В политике, как правило, понятно в общих чертах – зачем и кому это выгодно. Кстати, мне одно слово в твоем списке кажется лишним.

– Лишним в каком смысле?

– По набору. – Виктор повозился, доставая из заднего кармана джинсов бумажник, в который была вложена бумажка со списком. – Я тут в поезде медитировал и понял, что «демократия» – лишнее слово. Предположим, те, кому выгодно, хотят всех напугать. Нагнать на всех жути немотивированной. Как можно современного человека напугать словом «демократия»? Оно же обессмыслилось давно.

– А как можно человека напугать словом «проект»?

– Сейчас, Илюша, мы к нему подойдем.

– А насчет демократии ты не прав, – покачал головой Лихтциндер. – Америкосы готовы весь мир затюкать насмерть, чтобы собственное авторское право на свою вонючую протестантскую демократию застолбить навечно. Чтобы, не дай бог, не возникли еще какие-нибудь энтузиасты со своей демократией, отличной от их о ней представлений. Поэтому когда мне говорят «демократия», у меня появляются сильные подозрения, что сейчас меня будут иметь.

– Но ты же при этом не боишься.

– Ну, не боюсь. Ты обещал про «проект».

– Смотри, в списке есть локусы или объекты – страна и город. То есть имеется указание на проектную интенцию. А проект вполне может иметь дело с локусами – настоящими или потенциальными. Представь, что страна или город могут стать частью какого-то проекта. И есть слово «смерть». Возможно, смерть – предполагаемый результат.

– Результат или цель?

– Нет, результат. Про цель пока ничего не понятно. Но «демократия» не вяжется. По-видимому, смысл, как ты сам сказал, «объективно присутствует в информационном потоке». Так и не удивительно.

– Я вот что понял…

Лихтциндер не закончил фразу, сворачивая в большой прямоугольный двор со старыми, хорошо знакомыми Виктору липами по периметру. «Хорошо, хоть двор не изменился, – подумал тот. – Приятно».

– Так вот, – продолжал Илюша, – нам этот список больше ничего не сообщит. Возможно, мы просто отловили некоторую тенденцию. И все пока. А что дальше?

– Ты же говорил – фаршированные перепелки. Кстати, чем Лилька их фарширует? Соловьиными язычками?

– Понятия не имею, – засмеялся Илюша, паркуясь рядом с подъездом. – Может, гречкой?

Лилькины объятия и поцелуи в тесной прихожей были шумными и искренними, но Виктор отметил, что за три года Лилька сдала, таки да. Какие-то тени легли под глазами, прибавилось морщин, и когда она вешала на плечики дубленку Виктора, руки ее дрожали. А ведь ей всего-то сорок лет, вспомнил он. Нехорошо.

Кроме перепелок их ждали фаршированный карп, солянка и всякие мочености-солености с лихтциндеровой дачи под Подольском.

– Дачу будем продавать, – грустно сообщила Лилька.

– Не будем, – немедленно отреагировал Илья.

– Да сил нет там возиться. Веришь, Витя, ничего, кроме отвращения, садово-огородная деятельность у меня уже не вызывает.

– Тебе ведь нравилось! – защищался Лихтциндер.

Темпераментная Лилька швырнула в раковину пестренькое кухонное полотенце и удалилась. Через минуту, правда, вернулась и, поцеловав гостя в макушку, виновато сказала:

– Извини, Витюша. Это у меня, наверное, климакс. Или шизофрения. Ты не женился?

– Нет, – вздохнул Виктор. – Никто меня не любит, Лилька.

– И не женись, – постановила она. – Когда живешь один, не так страшно.

* * *

Нельзя потеряться понарошку, думала Витка, надо потеряться взаправду. Забыть вколоченные в тебя всей предыдущей жизнью нормы и правила существования, забыть, как тебя зовут, как чистить зубы по утрам, машинально сворачивать на знакомую улицу и не глядя набирать знакомый номер телефона. Обязательно надо преодолеть индивидуальные интонации и узнаваемые жесты – разучиться такпоправлять волосы и трогать в задумчивости кончик носа. Борьба с автоматизмами. Кажется, это так называется.

Говорят, американцы для преодолевания автоматизмов раз в полгода делают перестановку мебели и переносят двери, электрические розетки и выключатели с места на место. Витка никогда не понимала – зачем. А теперь поняла: на всякий пожарный случай. Чтобы, сделав пластическую операцию (и заодно операцию по смене пола, как советовал ей Федя), сменив имя и будучи переселенной по программе защиты свидетелей, не дай бог, не выдать себя манерой вертеть в руках шариковую ручку или складывать гармошки из бумажек для заметок.

Беглянка Витта битый час сидела в кромешной темноте на железном ящике для стеклотары, прислонившись спиной к шершавой стене с небольшим застенчивым граффити на тему «черножопые – вон из столицы». Пункт приема бутылок был исторической и архитектурной ценностью их района. Уже и культура сдачи бутылок специально обученным людям почти сошла на нет, осталась разве что в картине мира узкой прослойки баттл-хантеров, а грязноватый зеленый домишко стоит себе в кустах черемухи как ни в чем не бывало, и не сносят его – как будто не замечают. Надо было куда-то двигаться, но поскольку битый час Витка плакала, то совершено обессилела и очень замерзла. Она вспомнила, как они с Данькой в прошлом году, в феврале, бежали домой из бассейна (а в тот вечер неожиданно сильно похолодало), и Данька заметил в витрине ярко освещенного салона бытовой техники работающий электрокамин.

– Мама! – восхитился сын и замер у витрины. – Вот смотрю на камин и сразу становится теплее.

– Ну да, – усмехнулась она, – так и будем стоять тут, как бедные дети перед рождественской витриной.

– Как девочка со спичками, – добавил Даник, неожиданно проявив некоторое знание Андерсена, хотя Витка точно помнила, что его сказки ему еще не читала – считала сына для Андерсена еще маленьким.

Она похвалила его за точную литературную ассоциацию, и они побежали домой. Пили дома чай с медом и шоколадным печеньем, вместе грелись под одеялом и так и заснули, обнявшись, под звук работающего телевизора. В родном доме призрак девочки со спичками растаял, как и не было его, и все было так хорошо, что она и представить себе не могла, что может стать плохо.