Текст книги "Бедный маленький мир"

Автор книги: Марина Козлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Я был настроен скептически – Сашка всегда был предельно осторожен, не говорил и тем более не писал лишнего, имел хорошую память и держал все оргсхемы в голове. А главное – он как человек, чей рывок в бизнесе пришелся все-таки на докомпьютерные времена, не очень верил в возможности гения «Майкрософт» в вопросах организации деятельности. Зато безумно любил маленькие бумажки для заметок и был способен за рабочий день завалить ими весь стол. К вечеру бумажки рвались и отправлялись в пакет для мусора.

Я, конечно, сообщил Иванне все свои сомнения, она пожала плечами и буркнула «посмотрим». И первым делом залезла в «корзину». Но там было пусто. Не сомневаюсь, что Сашка чистил «корзину» ежедневно – очень в его духе.

– А вот скажи мне, Иванна, что мы ищем? – спросил я, прижимаясь грудью к ее теплой спине и из-за ее плеча глядя на монитор. – Ну, как ты думаешь?

– Я не знаю, – повела она плечами. – Лешка, ты тяжелый все-таки, не наваливайся на меня.

– Но ты думаешь? В данный момент?

– Ну… Конечно.

– А можешь думать вслух?

– Не знаю… – растерялась Иванна. – Для этого же придется говорить. Ты что на меня так смотришь?

– Мне все больше начинает казаться, что ты свалилась как минимум с Луны, – признался я.

– Я не думаю словами, – пояснила Иванна. – И ты не думаешь словами. Ты только думаешь, что думаешь словами, но это заблуждение. А в нашем случае думать пока не надо. Надо просто смотреть файлы и искать что-то странное. Желательно с бизнесом не связанное.

– Не командный ты работник, – упрекнул я Иванну, – не можешь думать вслух. Ну, ладно. Тогда отвечай на прямо поставленные вопросы.

– Отвечаю. – Иванна решительно отодвинула меня ладонью на расстояние вытянутой руки. – Только ты пока не лезь в мое жизненное пространство, а то я отвлекаюсь. На что отвечать?

– Почему ты считаешь, что убийство Сашки не связано с бизнесом? Очень адекватная версия. Простая.

– Ну, понимаешь… – Иванна дернула плечом. – Конечно, все со всем как-то связано. Особенно если сплелось в жизни одного человека. Но я думаю, что версию убийства по экономическим, или, не дай бог, политическим мотивам надо пока задвинуть в угол. Вот именно потому, что все лежит на поверхности и выглядит так очевидно, что вряд ли может быть правдой. Почему ты улыбаешься?

– Мне непросто следить за твоей логикой. Но я постараюсь.

– Старайся. Следующий аргумент. Возможно, тупой, но его тоже нужно учесть. Маша Булатова не занималась никаким бизнесом. Она монахиней была. Но перед смертью произнесла ту же фразу.

– Но у Маши Булатовой могли быть… к примеру, мама, папа. И почему она ушла в монастырь? Что ты о ней знаешь?

– Папа? – Иванна с любопытством посмотрела на меня. – Ты запомни свои вопросы, ладно? Они точные. Мы с ними потом специально разберемся. А сейчас про Сашу расскажи. Вы же много разговаривали? Ты внимательно слушал? Меня в основном интересуют фигуры умолчания и всякие фрейдистские оговорки.

– Он был Пьеро, – сказал я ей.

– А ты, значит, был Арлекин? А кто Коломбина?

– Не смешно.

– Извини, извини, – Иванна прижала руки к груди, – меня куда-то не туда занесло… Но ты же сам предложил систему символов. Предложи другую.

– Он был пессимист, что тщательно скрывал. Все, что прорывалось, касалось этого его жизнеощущения. Он был блестящий, успешный, с отличным чувством юмора и пессимист. С удовольствием рассказывал мне о прошлом, возможно, потому, что не очень видел будущее. Как будто не верил в него. Как будто что-то закрыло ему перспективу.

– Или кто-то.

– Что?

– Или кто-то закрыл. Скажи, он был религиозным человеком?

– Не знаю… – Я постарался вспомнить что-нибудь. – А это важно?

Иванна вздохнула.

– Поставим вопрос по-другому. Он мог потерять веру? Ну, ладно, ты ответа все равно не знаешь, я поняла. Но вопрос этот тоже нужно запомнить. Или записать.

Тем временем Иванна открыла папку «книжки и прочее». Там было несколько скачанных из Интернета текстов – Гранже, Поланик и Урсула Ле Гуин. И еще несколько заархивированных файлов с фамилиями, которые мне, малограмотному писателю, ничего не говорили. Иванна рассеянно двигала стрелкой мыши вверх-вниз. Несколько раз стрелка тормозила на файле с именем «arang».

– Странно… – сказала Иванна. – Вряд ли.

И открыла файл.

Там был какой-то текст. Некая Мануэла Арангурена, «История и методология интеллектуальных интервенций».

– Упс! Упс и еще раз упс. И как это понимать? – Иванна откинулась на спинку стула. Потом подвигала скролом и сказала «ну да».

Нет, ей никто не нужен, подумал я. Она самодостаточна, как Эйфелева башня. Как Билль о правах. Как латинский алфавит. Пойду-ка я, пожалуй, покурю…

Но она боковым зрением отловила мое ускользающее движение и схватила за руку:

– Леша, я вот не понимаю ничего.

– Хочешь об этом поговорить? – участливо спросил я тоном психоаналитика из американского кино. И навис над ней, как богомол.

– Иди ты… Нет, стой. Такая история удивительная. Мануэла Арангурена – тетка из Буэнос-Айресского университета. Историк и в некотором роде социолог. Она написала эту монографию лет тридцать назад, и работа легла на полку университетской библиотеки, отдела диссертаций и монографий. Нигде, заметь, не публиковалась, и в Интернете ее нет. Боюсь, что на испанском языке ее и в электронном виде пока нет, хотя, надо сказать, все сейчас стараются создавать электронные архивы. А я, старая библиотечная крыса, коллекционирую каталожные справочники университетских библиотек. Как их добывать – отдельная история. А на философском факультете Буэнос-Айресского университета работает мой однокурсник Валик Корецкий, который мне справочник и прислал. Я увидела это название, оно меня заинтересовало, и я официально, через библиотеку, заказала себе ксерокопию. Для личного пользования. Работа и вправду хорошая, веселая такая, я ее перевела. И то, что ты видишь здесь, – мой перевод. И не только перевод – мое форматирование и даже мои неточности и мелкие ошибки перевода. Я их вообще-то видела, но все руки не доходили исправить.

Веселая работа по методологии интеллектуальных интервенций? Сильно сказано. Обязательно прочту.

– И что сие означает?

Иванна посмотрела на меня снизу вверх, и взгляд у нее был какой-то тревожный. Напряженный взгляд.

– Есть только один человек, которому я пересылала перевод, – сказала она. – И тот человек – мой дед. Не упоминал ли Саша когда-нибудь имя барона Эккерта? Густава Эккерта, крупного промышленника и все такое прочее. Фрайбург, Баден Вюртемберг, Германия. Может, у них бизнес какой-нибудь совместный был? Ну, вспоминай.

– Нет, – окончательно запутался я, – давай по порядку. Ты сказала, что пересылала перевод своему деду. Так? А кто такой барон Эккерт?

– Барон Эккерт мой дед и есть, – терпеливо объяснила Иванна мне, тупому и несосредоточенному. – Он меня вырастил. А в прошлом году умер. Извини, я не успела тебе рассказать. Но все равно, полетел же ты со мной сюда, в глухомань, даже не спросив моей фамилии?

– А ты, значит, баронесса?

– С некоторых пор, – приуныла Иванна. – Только я не знаю, что с этим делать.

Я прижал ее голову к своей груди. Нет, если быть точным, то к животу. И сказал ей в затылок:

– Не грусти. Бывает хуже.

– У тебя в животе бурчит, – пошевелилась Иванна. – Я тебя не кормлю, свинья такая. Ну, вспомнил?

Не вспомнил. Саша никогда не говорил ни о Густаве Эккерте, ни о земле Баден Вюртемберг. Но это ничего не значит. Я подозреваю, что в мире существует еще миллион вещей, о которых он мне не говорил.

Пока я слонялся по дому, мрачная и молчаливая Иванна приготовила картошку с тушенкой. Благодаря целенаправленной интендатской деятельности Любы и каким-то бесконечным гостинцам односельчан у нас образовалось столько овощей, яиц и консервированного мяса, что мы могли бы прожить здесь до весны. В сенях дремала бутыль самогона. Ее принес Изотыч и безапелляционно заявил: «Растираться от простуды!» Глядя на хмурую Иванну, я подумал, что уже пора растираться. И внутрь принять. Что-то сильно она переживает…

* * *

Она чистила картошку и думала, что Лешка ей не верит. Ну не то чтобы не верит, а как бы не придает значения ее интуиции, которую, как все иррациональное, сложно объективировать, почти невозможно. И слов нет, и в некоторых случаях она, Иванна, в принципе против вербализации. Поэтому с ней и трудно. Вот Виктору с ней трудно. И Лешке трудно. Она же чувствует.

При этом, кажется, ей удалось передать Лешке главный смысл: случились два события – погибли два человека. По времени события сильно разнесены, а по смыслу как бы одно и то же. Что эти двое погибших узнали? Не знали, не знали, а потом вдруг узнали? Или поняли? Или что-то сделали? Или как раз не сделали? И кстати, понимает ли Лешка всю сложность ситуации, в которой он оказался?

– Иванна, – подал голос Алексей, который, по-видимому, последние десять минут читал ее мысли, но как-то задом наперед, – а тебе не кажется… только не обижайся… что мы занимаемся какой-то фигней?

Иванна резала хлеб. На его словах подняла голову и положила нож на стол.

– Временами кажется, – сказала она спокойно. – Временами даже думаю – сидела бы я в любимом Киеве или поехала бы в не менее любимый Крым, и мне решительно не было бы никакого дела до вопроса, где в это время находится Леша Виноградов. Ну да ты знаешь, что Саша тебе ничего не рассказал. А допускаешь ли ты такую смешную мысль, что у тех, кто убил его, может быть совершенно другое мнение? Удивительно, что они и тебя сразу не замочили. Правда странно. Наверное, сначала решили понять, что именно ты знаешь и с кем своим знанием делишься. А ты взял и исчез самым наглым образом! К твоему диагнозу о моей цветущей паранойе можешь добавить еще вот что. Случаи с Булатовой и Сашей теперь связаны не только двумя словами, произнесенными ими перед смертью. Возможно, они связаны, прямо или косвенно, с одним и тем же человеком. Или с его кругом. Или с результатами его деятельности. И это так невероятно, что я схожу с ума. Если Владимиров был знаком с Дедом… Булатова-то – конечно, была знакома с Дедом, причем находилась прямо внутри, так сказать, его проекта и замысла… Я не очень сентиментальный человек, но я выросла в мире, который создал Дед. И его наследство, гигантское по совокупной стоимости, не сравнимо с тем, что он для меня создал целый мир. Ну, не только для меня, конечно… И никого я не любила больше, чем его. Я же росла без родителей, знаешь… Извини.

Она ушла в «свою» комнату, легла на кровать, лежала на спине и смотрела в потолок мокрыми глазами. Слезы скапливались в уголках глаз и стекали по вискам, оставляя горячий след. Но ведь ничего же пока не произошло, ни о чем определенном не говорит текст, обнаруженный в ноутбуке, – коль скоро он уже существует в электронном виде, то теоретически мог бы прийти откуда угодно. Ни о чем не говорит вопрос Лешки о «фигне». Почему же так хреново вдруг стало?

Потому, что кончается на «у». Ничему нельзя придавать значение сверхценности – первое правило выживания слабого и зашуганного биоида в условиях полной неопределенности. Как только себе это позволил, где-то глубоко внутри поселяется страх потери. Страх страха. И другие его разновидности. А она сначала придала значение сверхценности Деду, а потом памяти о нем. Ну ладно, это объяснимо, на том бы и остановиться. Но тут появляется Леша, и она начинает придавать значение сверхценности ему и их отношениям. И снова попадается, увязает и очень плохо соображает.

Пришел Лешка, сел рядом. Задумчиво спросил:

– Ну, что мне с тобой делать? Побить, что ли?

– За что?

– Потому что на конкурсе дур ты бы заняла второе место.

– Я знаю эту шутку, – сказала Иванна. – Не смешно.

Деда она помнила кожей и обонянием, как помнят родного человека. Его руки пахли простым земляничным мылом. Всегда один и тот же слабый запах земляники. Лен его рубашки был мягким и теплым, подбородок – колючим. Дед не любил бритву, брился через два дня на третий, и чаще всего его худое лицо являло легкую небритость и сосредоточенность. Некоторым он казался желчным. Другие считали его непонятным и заумным. Были такие, которых раздражало, что Дед предельно серьезно относился к любому высказыванию любого человека – выслушивал, думал, отвечал, как будто человек не имел права нести чушь, не придавая значения и веса собственным словам. «Как это – сказал, чтобы что-нибудь сказать? – изумлялся Дед. – Так не бывает». Странный, замороченный, экстравагантный аристократ, который мог себе позволить жить в специфической реальности, где все было осмысленно и рационально, а если и иррационально – то хотя бы красиво или по-настоящему смешно.

Уходя, он, вероятно, был рад тому, что сумел обеспечить приемной внучке комфортную и абсолютно безбедную жизнь. Но, надо думать, не представлял себе, что с его уходом сама мысль о смерти перестала казаться Иванне непереносимой – вероятность того, что души все же встречаются на небесах, утешала ее и во всех ее депрессиях была последним аргументом.

И тут появился Лешка. Взял и заполнил собой пространство. Заставил ее просыпаться с улыбкой. Благодаря ему она стала всерьез подозревать, что жизнь здесь и теперьобладает плотным внутренним смыслом, тогда как будущее – предельная и абсолютно недостижимая абстракция. Произошедший сдвиг акцента радовал ее несказанно, хотя она, конечно, понимала, что это неправильно, как неправильна любая крайность. Вот если бы у нее были дети… Тогда, наверное, она снова стала бы внимательно относиться к вопросу о том, что будет через десять лет и через двадцать, и как они – дети – будут жить, когда ее не станет, и что же, в конце концов, станет с этим долбаным образованием… Дети, да.

Она осторожно посмотрела на Лешу, пристроившего голову на край кровати.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – сказал тот.

– Неужели?

– Не сомневайся.

Он приподнял голову и посмотрел на нее в упор своими карими глазами. Ей немедленно захотелось его поцеловать.

– Великая тайна сия, – сказал Лешка. – Ты не поверишь, но можно поспорить. На сто долларов.

– Поспорить на что?

– Что ты беременная.

Почему-то она сразу поверила. И пока он целовал ее в живот, постепенно передвигаясь в сопредельные зоны, вдруг ощутила, как у нее внутри один за другим стали включаться какие-то новые источники тепла и света.

«Только бы мне не проговориться, что я люблю его, – подумала Иванна, сжав в кулак край льняной простыни. – Только бы не сказать, не сдаться, не сделать самую большую в жизни глупость. Помни, что ты должна сказать „нет“…»

* * *

Витка смотрела на Ираклия и думала: какое у него приятное, располагающее, интеллигентное лицо. С таким лицом надо преподавать детям русскую литературу. Правда, в образ не вполне вписывались снобистские очки в тонкой оправе из белого золота – они как-то нарушали общее впечатление. Но ведь очки можно и сменить. Мэри жива, сказал Ираклий. Успокойся, сказал он ей, не кричи, жива твоя Мэри. Это главное, что она поняла. И единственное. Всего остального она пока не понимает.

Внутри нее что-то мелко дрожало, и было такое чувство, что это «что-то» вот-вот порвется.

– Ситуация дикая, – заговорил Ираклий. – Для тебя. Будет очень хорошо, если ты ее осознаешь. Хотя, конечно, неинтеллигибельная ситуация.

– Какая? – переспросила она.

– Умонепостигаемая. И другой не будет.

– Ты не отпустишь меня? – снова спросила непонятливая Витка.

– О господи… – Он снял очки и потер глаза.

Витка пожалела, что пустую стеклянную бутылку из-под «Перье» уже кто-то унес, пока она спала, а принес несколько маленьких пластиковых. А то бы обязательно запустила бутылкой в его голову. С наслаждением.

…Он не отпустит ее. И уже час пытается донести эту мысль до ее сознания. Он убил бы ее сразу, но она ему нужна. Не работают без нее эти хреновы лингвокомплексы. Точнее, работают, но плохо. Точнее, не сами они работают плохо, а мальчики не тянут, не чувствуют, потому что нет у них, Витта, твоего филологического интеллекта. Вот что-то в таком роде. Да, он, старый дурак, ошибся, понадеялся. И Федина смерть была напрасной. И ты, Витта, напрасно пряталась. Как-то глупо все получилось. Но хорошо, что ты жива. Это просто подарок. Извини, Витта…

Витка смотрела на него, такого симпатичного, располагающего, с умными и внимательными глазами, и думала, что, наверное, она все-таки умерла, потому что в жизни так не бывает. В жизни бывают записи в Данькином дневнике: «Вертится на уроке английского!» и «Сдать деньги на обеды». В жизни бывает веселый Милош с бутылкой текилы в честь бессмертного праздника Восьмое марта, случается премьера очередного эпизода «Звездных войн», ее студенты и мама, которой она обещала купить электронный тонометр, да все как-то руки не доходили.

Они будут продолжать перечислять деньги на ее банковский счет – для мамы и Даника. Вот сегодня туда ушла очередная фиксированная сумма. Потому что они нормальные люди и считают, что высококвалифицированный труд должен хорошо оплачиваться. И потому что для нее это должно быть серьезным мотивом. А если деньги ее не интересуют и она начнет саботировать работу (ну, например, будет лежать и смотреть в потолок или повесится в ванной), они убьют маму и Даника. Просто однажды утром мама и Даник не проснутся (произойдет, скажем, утечка газа). Она может даже не сомневаться. И ситуация неинтеллегибельная, потому что совершенно патовая.

– А если я сойду с ума? – спросила Витка. – Если из-за того, что я не могу быть рядом с мамой и сыном, у меня съедет нафиг крыша? И я окажусь совершенно неэффективной?

– Я тебе категорически не советую быть неэффективной, – грустно произнес Ираклий. – Ты не злись, Витта, тем более что это бесполезно и глупо.

Бесполезно и глупо. Точно.

– А где ты похоронишь меня, когда я буду тебе уже не нужна? Закатаешь в бетон в подвале? Растворишь в серной кислоте? Сделаешь из меня чучело лузера и будешь пугать им ворон? – звенящим голосом говорила она, пока Ираклий ходил по периметру и время от времени трогал рукой шершавые белые стены – таким жестом, каким слепые ощупывают предметы.

– Витта… – Он остановился и внимательно посмотрел на нее. – Я хочу, чтобы ты понимала: я действую в интересах дела, а не в силу какой-то своей личной злобности. Я бы призвал тебя не терять чувства юмора и верить в иронию судьбы. Сидишь ты тут не потому, что фатально невезучая дура или, как ты только что сказала, лузер, а потому, что ты совершенно гениальная девочка. Невезучая дура мне не нужна. Здесь у тебя две комнаты, компьютер, душ с туалетом и доставка качественной и вкусной еды четыре раза в сутки. А в жизни еще всякое может случиться. Никто из нас не безупречен, все смертны. То, что мы делаем, мы делаем не для себя, и успеха никто не гарантирует. Но если все будет хорошо, кто знает… Мир послеможет стать совершенно другим. Вообще другим. Принципиально. Так что гляди веселее.

– А если я тебя убью? – Витка почувствовала, как во рту стало кисло от ненависти.

– Слушай… – Ираклий подтащил мягкую плюшевую банкетку, сел напротив, положил ногу на ногу и продемонстрировал бежевые шелковые носки. – Прежде чем ты меня убьешь, я тебя введу в курс дела. Это в любом случае нужно сделать. Потому что работать дальше вне контекста ты все равно не сможешь. Вполне возможно, к концу моего рассказа ты поймешь, что убивать меня бесполезно. Не потому что я – Дункан Маклауд, а потому, что есть кому меня заменить.

Уже потом, когда он ушел, сказав «спокойной ночи», она так и осталась сидеть на краю кровати, натянув на исцарапанные колени жесткое гобеленовое покрывало. Где она исцарапала колени, Витка не помнила.

Пришел высокий парень в черном свитере, молча поставил на стол поднос с какой-то едой в судочках. Ушел, вернулся с бутылкой «Мерло» и с бокалом, поставил рядом с подносом, дружелюбно сказал «приятного аппетита» и снова удалился. Витка так и сидела, смотрела на «Мерло». От белого судочка поднимался пар.

«Мы всегда снаружи», – сказал ей Ираклий. (А Витка думала, что мы всегда внутри.) Мы живем и думаем: все, что мы видим, – это и есть наша жизнь. Нас занимает ее видимая часть. И даже все книги, все метафоры и абстракции, все и всяческие интерпретации – по поводу ее видимой части. В то же самое время простые смертные ребята в силу какой-то дикой династической традиции второе тысячелетие создают и реализуют сценарии, в которых не только люди, но и страны выступают как материал, требующий переструктурирования, как объекты, требующие новой конфигурации, как сознания, которые нужно отформатировать под следующую проектную задачу. И история есть цель и результат такой практики, и нет никакой эволюции, а все суть проект, и Господь Бог – продукт его.

– И что, – спросила заплаканная Витка, – нет в жизни чуда?

– Чудо, – усмехнулся Ираклий, – когда удается преодолеть сопротивление материала. Сколько раз это происходило, столько раз я воспринимал это как чудо.

Витка, сидя напротив и сложив руки на исцарапанных коленях, подумала: есть, значит, что-то такое, какая-то безымянная сила, которая заставляет бедный материал сопротивляться? Мысль немного утешила ее.

– Так что, – спросила она, – и войны?..

– Вот смотри, – сказал он. – Представь, что ты отвела от реки еще одно русло. Туда рыбочка всякая пошла, стала гоняться друг за дружкой, дно заилилось, появились водоросли, планктон… Нет, лучше представь, что ты посадила лес. В нем завелась всякая лесная жизнь. Лисица поймала и съела зайца, муравьи сооружают муравейники, и в границах организованного тобой леса происходят всякие относительно естественные и неподконтрольные тебе телодвижения. Войны – внутри леса. Внутри леса – полководцы, герои и трусы, всякие вожди – все внутри. Мы – снаружи. Не потому, что мы лучше там или хуже. Просто у нас задача другая.

Держа за горлышко «Мерло», Витка стояла и смотрела в окно. Снаружи была решетка, высокий забор и кусочек неба. Вне всякого сомнения, она была внутри.

– Морфологическая однородность исламского мира при определенном импульсе может превратиться в такую силу, которая поглотит христианскую цивилизацию без всякого силового действия, – продолжал Ираклий. – Чтобы вожди и полководцы христианского мира хоть как-то реагировали на существование соседней цивилизации, мы придумали терроризм. Чтобы хоть какая-то рефлексия возникла. Но мера слабая, промежуточная. На самом деле за сравнительно короткое время нужно перелить европейский мир в другую форму, чтобы он стал равномощным, чтобы баланс был. Иначе мы исчезнем. Не знаю, как тебе, Витта, а мне идея государства, власти и всех сопутствующих штучек-дрючек вроде демократии кажется анахронизмом, она не соответствует общемировому тренду.

– А что взамен? – затравленно спросила Витка, не вполне понимая, говорит ли он все это всерьез или просто таким образом развлекает ее, чтобы пленница не заскучала.

– Мне очень нравится идея мира, который выглядит как сеть инфраструктур, – задумчиво произнес Ираклий. – Разнокачественных, разномасштабных, как бы наложенных друг на друга. Подвижных и избыточных по отношению к конкретным задачам жизнеобеспечения. С узлами и точками сборки. Это должно быть красиво – как паутина с росой, которая светится на солнце. Как ризома. Как кровеносная система. Ты понимаешь или не очень?

Витка понимала не очень.

– Много чего надо утилизовать как составляющие идеи государства. Рынок, например, должна убить сеть потребительских инфраструктур производства и доставки всего на свете. Ты что на меня так смотришь? Я похож на Томаса Мора?

– На Томаса Мора и Томмазо Кампанеллу вместе взятых, – раздраженно ответила Витка.

– Я объясню разницу. Они придумывали и описывали миры. Мы две тысячи лет успешно реализуем сценарии и проекты трансформации. Идея науки, идея прогресса, идея информации. Идея рынка, кстати.

– Не ври.

– Нет, ну были неудачи, конечно. – Ираклий закатал рукава льняного пиджака, потер запястья. Озабоченно пояснил: – Крутит суставы, дождь будет сильный… Так вот, неудачи. Самая обидная неудача – провал проекта развития магических практик, который был направлен на то, чтобы создать конкурентную научному знанию среду. И тут мы бездарно проиграли инквизиции. Почему – долгая история, будет время, как-нибудь расскажу тебе за ужином. И что теперь с наукой? Науке пришел полный и окончательный кирдык, мы ее сворачиваем. А ведь все могло быть совсем иначе…

Витка, сидя на корточках под подоконником, пила «Мерло» из горлышка и тупо смотрела в пол. Ее разработка позволяет переформатировать сознание всех, кто думает по-русски и у кого при этом нет лингвоиммунитета. А таких, беззащитных, до девяноста процентов. Ее экраны сознания, которыми она страшно гордилась, ее тематические тоннели, ее воронки смысла, которые она с таким добрым чувством создавала как механизм для лечения людей, страдающих социопатией и аутизмом любой степени тяжести, будут использованы совершенно для другого. И получается, ее же руками. А самое страшное – по всему складывается так, – что она сделает это.

– Сначала будет сгенерировано чувство полной, окончательной безысходности и тупика, – говорил Ираклий, подходя к двери. – Поскольку, как ты прекрасно знаешь, чтобы осуществить смену парадигмы, все происходящее должно быть описано и проинтерпретировано как кризис. Потом мы реализуем сценарий «город». И город уничтожит государство. Даже не одно. Что, вообще-то, исторически справедливо. Правда, сам город погибнет.

– Какой город? – спросила она.

– Не скажу. – Ираклий как-то вздернул плечи и сгорбился, сунул руки в карманы. Он уже собирался уходить, стоял возле двери. – Но главное – другое. Я вот что хочу тебе сообщить, чтобы не оставалось неясностей, ты имеешь право это знать. Есть страшная закономерность, которая никогда не нарушается и нигде не рвется. Что бы мы ни делали, какие бы красивые и гармоничные штуки ни создавали, у нас всегда руки по локоть в крови. Проектирование имморально. И нет приятных исключений.

* * *

А Ильгам проснулся в полдень с такой тяжестью в голове, будто накануне выпил литр водки. Бывший метеоролог погладил последнюю чистую рубашку, побрился и, понурив голову, побрел к Антонине Сергеевне, Виткиной маме. Его крючило и мутило от необходимости сообщать матери такую гадкую новость: ее дочку забрали какие-то злодеи, и если раньше она пропала только для своей семьи, то теперь, похоже, совсем пропала, по-настоящему. Хорошо, если жива. Но не пойти он не мог – Витка оставила телефон и адрес и просила, если с ней что-то случится, сообщить ее маме. Ильгам обещал.

– Я от Витты, я вам звонил, – сказал он торопливо дверному глазку, и дверь мгновенно распахнулась.

Высокая и совсем не старая женщина смотрела на него Виткиными глазами, под которыми залегли сизые круги. «Сердце больное», – подумал Ильгам. У него отец последние годы ходил с такими кругами. И умер от инфаркта.

В конце коридора замаячил худенький мальчик в школьном пиджачке, с виду первоклассник.

– Где она? – шепотом спросила Виткина мама.

Малыш замер, как суслик, вытянул шею. Антонина Сергеевна взяла его за плечи, развернула, сказала:

– Иди, Данилка, переоденься. Форму сними, повесь на вешалку. Иди, маленький, я сейчас приду. – И женщина снова повернулась к посетителю: – Что с ней? Почему Витта не позвонила?

Когда Ильгам волновался, его акцент усиливался и он начинал забывать самые простые слова.

– Не мог позвонить, за вас боялся. – Это он о Витке так сказал.

Антонина Сергеевна, держась за край стола, повторяла:

– Целую неделю, в двух кварталах… Целую неделю…

Они сидели на кухне, и Ильгам видел, как тихий неприкаянный Даник маячит за стеклянной дверью.

– Малыш плачет все время, – вздохнула Виткина мама. – Ведь совсем маленький еще. Вы можете все рассказать милиции? Мне там сказали, вроде бы будут искать. Но как-то неохотно они со мной разговаривают. Расскажете им?

Ильгам болезненно поморщился.

– Не хотите? – виновато спросила Антонина Сергеевна.

– Ничего, если надо…

Он посмотрел в сторону, куда-то в район холодильника. С холодильника ему улыбалась бойкая рыбка-магнитик, которой крепилась бумажка с надписью «Купить творогу, записаться на прививку». Растерянность и беспомощность вдруг проступили сквозь эти слова, слабость, забитое вглубь отчаяние. Он глянул в сторону двери, увидел маленькую размытую фигурку.

– У вас, может, регистрации нет? – предположила Антонина Сергеевна.

– Есть, – вздохнул Ильгам. – Но я, как теперь говорят, лицо кавказской национальности и милицию все равно боюсь. Не люблю. Но если надо… Тут еще дело в том, что… А что там говорить? Витта же не рассказывала мне ничего. Сказала только, что за ней кто-то охотится, а она боится и ничего не понимает.

Он вздрогнул – вдруг громко зазвонил телефон.

– Вы уже здесь? – взяв трубку, спросила у кого-то Антонина Сергеевна и растерянно посмотрела на Ильгама. – Ну конечно! А я так поняла, что вы ближе к пяти… кода нет… Это знакомые, – объяснила она Ильгаму, – сотрудница с мужем. Оставайтесь, чаю попьем.

Ильгам кивнул, хотя не очень понимал, зачем ему оставаться. Но и идти особо некуда, разве только домой. Но дома тоскливо, даже Мэри там нет – по дороге сюда он отвел ее к Наире на улицу Добролюбова. Пусть поживет там пару дней, все спокойнее.

Антонина Сергеевна пошла открывать, и вскоре в кухню зашли маленькая светловолосая женщина с милым приветливым лицом и двое высоких мужчин. Один – красно-рыжий, лысый и кудрявый одновременно – смущенно улыбался и неловко, торопливо поцеловал руку Антонине Сергеевне. Другой был немного похож на Харрисона Форда, от чего Ильгам почувствовал к нему расположение. Харрисона Форда он любил, особенно в «Храме судьбы». Они с Мэри взяли кассету в прокате и смотрели фильм пять раз. Хорошо сняли, честное слово. Ильгам привстал, пожимая руки мужчинам. Рыжего звали Ильей, а Харрисона Форда – Виктором.

Гости принесли торт, бананы и ананас. Ильгам подумал, что в подобных случаях более терапевтическим средством является коньяк, и тут же ему стало стыдно, что сам не догадался. А с другой стороны – даже и в голову не пришло. Что бы Антонина Сергеевна подумала? Мало того, что не поймешь, кто пришел, да с такой вестью, так еще и с коньяком…

Именно в этот момент Харрисон Форд вытащил из черного рюкзака две бутылки «Каховского» и поставил на стол.

– Это наш, украинский, коньяк, – сообщил он. – Херсонский. Немного жесткий, правда, но букет хороший.

Светловолосая женщина Лиля уже заманивала Даника на кухню, и в конце концов мальчик согласился, вошел и сел бочком на краешке табуретки. У него были тапки с серыми заячьими ушами.

– Тортик будешь? – тормошила его гостья. – Тортик! С чайком, Данька! А банан?