Текст книги "Пока мы можем говорить"

Автор книги: Марина Козлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Ну, как ты там?.. Хорошо? Что значит «хорошо»?.. Не плохо? Ну, слава богу… Нельзя, – терпеливо объяснила она Борису, – никак нельзя амбулаторно. Какой там. Сначала – стационар, а уже после возможно и амбулаторное лечение. Потому что ведь не с гайморитом пришли…

Поначалу Борис старался приезжать каждый день, но врач решительно пресекла.

– Ни к чему, – сказала она. – Не мельтешите. Когда нужно будет, я вам позвоню.

И позвонила – через неделю.

– Варя заговорила, – с места в карьер сообщила Анна Владимировна. – Я сняла зажимы, и она заговорила, но… Возможно, лучше бы она молчала…

Уже через полчаса Борис сидел на холодной жесткой кушетке и напряженно смотрел, как Анна моет руки под краном в углу кабинета. Так смотрел, будто от этого что-то зависело. От того, насколько тщательно она их вымоет.

Анна устроилась напротив в привычной позе, скрестив длинные ноги в светло-голубых джинсах.

– Варя считает, что она убила своего сына.

«Только не это, – подумал Борис. – Только не сумасшествие. Стресс – да, депрессия – ну, куда ни шло. Плохо, но поправимо». Еще сравнительно недавно он считал, что депрессия – это что-то светское, даже гламурное. Девочки у него на работе любили говорить: «Ах, у меня, наверное, депрессия. Ничего не хочется, настроения никакого. Но хорошим шопингом это лечится, да. Хорошим сексом тоже. Ах, да где же его взять, хороший секс?..»

Что такое настоящая депрессия, он увидел только здесь, в один из своих первых визитов к Варениксу. Немолодая пара, мужчина и женщина, с двух сторон крепко держали под руки совсем юную девушку – прогуливали ее по парку. Девушка послушно переставляла ноги, но шла она с закрытыми глазами, и у нее были огромные, опухшие, вполлица, веки. Борис пытался забыть это лицо – но нет. Оно теперь преследовало его – пастозное, отекшее, бледное, как зимняя луна.

«Это депрессия, – ответила тогда на его вопрос Анна. – Ребенок круглые сутки лежит с закрытыми глазами или вот так ходит с родителями. На полгода работы, не меньше».

– Может быть… – Борис потерялся. – Может быть, Варя как бы метафорически… в переносном смысле так сказала? А?

– В прямом. – Анна взглянула на фотографию на столе, потянулась было за мобильником, но отчего-то передумала. – Варя уверена, что у нее был сын и она сбила его машиной. Она его подробно описала и вообще довольно много о нем рассказала. Лохматый, курносый, кареглазый парнишка в синей футболке. Худой, смешливый, добрый. Всех кошек-собак жалеет, подкармливает… Любит скейт, компьютерные игры. На велике гоняет как бог. Не любит гречневую кашу и супа никогда не ест. Она о нем в настоящем времени рассказывает, а потом спохватывается и говорит, что убила его. Вот такие дела.

– Но вы понимаете… – Борис потерялся окончательно, не знал, что говорить.

Анна повернула голову к окну, последила взглядом за своим соседом-дроздом. Тот сосредоточенно выклевывал какого-то червячка.

– Вы же видите, – она вдруг впервые посмотрела Борису прямо в глаза, – вы же видите, какой хрестоматийный, кинематографический образ мальчика мы имеем. Мальчик из книжки. Герой медведевских [5]5
  Евгений Медведев – художник, иллюстратор книг Владислава Крапивина.


[Закрыть]иллюстраций. «Валькины друзья и паруса» [6]6
  «Валькины друзья и паруса» – повесть Владислава Крапивина.


[Закрыть]. Я так понимаю, она мечтала о сыне. Наделяла его всевозможными признаками. Как-то так примерно… И тут прямо на дорогу перед ней выскакивает пацаненок – вот точно такой же. Может ли быть что-то извращеннее, чем этот поворот судьбы? Что-то более злое? А? Как вы думаете?

Глаза ее странно заблестели, и она снова отвернулась к окну. Из высоко поднятого античного узла волос выбились волнистые пряди.

Плачет, понял Борис. Ну, то есть не столько плачет, сколько хочет заплакать. Психиатр, так ее растак. Ему бы вот заплакать, да ведь не выйдет ничего. Еще в детстве разучился. Теперь он много чего умеет, включая качественный мордобой или стрельбу по движущейся мишени, но вот это простое и полезное качество пропало бесследно.

– Галочку даем Кузякову? – В дверь дежурно просунулась круглая голова в белой косынке.

Борис уже был в курсе, что Жираф Кузяков – это длинный худой парень с маниакально-депрессивным синдромом. Голова в косынке – медсестра Тома. Галочка – галоперидол. К этим своим новым знаниям Борису пришлось присовокупить еще одно, самое невероятное: диагноз Варежки – шизофрения.

– Ты меня слышишь? – беспокойный пассажир Тарасыч уже задымил весь салон и теперь, пыхтя, прикуривал очередную сигарету. – Ты бы хоть спросил, куда это мы едем да чего…

– У меня дикий бодун, – нехотя признался Борис. – Если гайцы остановят, права отберут.

– Да? – удивился Тарасыч и потянул носом. – Да нет никакого перегара, не парься.

– Варя снова в больнице. – Борис приоткрыл окно, стало полегче. – Уже неделю, слышишь, Тарасыч?

– У Анны?

– Ну, естественно.

– Не вижу ничего естественного! – вдруг завелся Тарасыч. – Естественно! Анна тебе еще несколько лет назад что сказала?

– Что?

– Боря, не мучь себя. Отдай ее в интернат. Чуда не произойдет, а тебе надо жить дальше.

– Это я виноват, – сказал Борис. – Нельзя было ее тогда отпускать.

– Здравствуй, Марья, приехали, – буркнул Тарасыч. – При чем здесь… Ладно, после обсудим. Давай я тебя в курс дела введу, что ли. Только дело какое-то странное, понимаешь.

«У меня все дела странные», – подумал Борис.

Тогда, после происшествия с Варежкой, он сменил работу. Просто потому что необходимо было хоть что-то сменить. Очень кстати бывший однокурсник Валерка Шелгунов предложил ему партнерство на поприще, которое в те годы в Украине казалось чем-то невероятно экзотическим. Они на пару учредили детективное агентство с наглым названием «Бейкер-стрит» и не прогадали. Благодаря Валеркиным связям, доставшимся ему от папы – крупного в прошлом киевского номенклатурного тусовщика, – заказы потекли ручейком сначала из бизнес-среды, а после и от политического истеблишмента. Некоторые дела были чрезвычайно деликатными, другие – откровенно безумными, третьи – надуманными и нелепыми. Словом, Борис ко всему привык и насмотрелся.

Денег между тем стало хватать. И на лечение Варежки, и на испаноязычные страны. И даже на небольшой загородный домишко с мансардой. И на эскорт-услуги, так сказать. Когда чувства ложатся на дно, физиология еще долго фордыбачит, выкидывает фортели и коленца, всеми доступными ей способами заявляет о своих правах. И все было бы ничего, если бы Борис видел в этом хоть какой-то смысл. Но Варежка погружалась в глубины безумия, а линейность и незатейливость своего существования Борис, поупиравшись, принял в конце концов, потому что не существовало в мире магазина или склада, к примеру, где ему предложили бы выбрать себе другую жизнь. В которой была бы не только протяженность, но еще и объем, и глубина. Но как же Борис завидовал Гомесу! Только ему и завидовал. Тот умел писать большие просторные книги и, похоже, испытывал от этого настоящее удовольствие.

А дело такое, как объяснил Тарасыч. У него имеется племянница, дочь сестры. Взрослая уже девочка, двадцати семи лет. В свое время закончила киевскую политехнику и постепенно превратилась в очень продвинутого архитектора баз данных. Работа высокооплачиваемая и, возможно, одна из самых востребованных на сегодняшний день в нашей стране. К тому же ее собирались посылать на стажировку в Филадельфию на полгода. К тому же шеф, который был ей совсем не противен, стал активно за ней ухаживать и недавно в нежной романтической обстановке предложил руку, сердце и пентхаус в сто пятьдесят квадратов. И не где-нибудь, а на Липках, на улице Шелковичной, где девяносто девять процентов населения не имеют ни малейшего представления о том, сколько стоят буханка хлеба и пакет молока.

– Пока не вижу ничего странного, – заметил Борис, выруливая в тихий окраинный переулок с двухэтажными особняками.

Странное будет дальше, пообещал ему Тарасыч. Короче говоря, девица поначалу дала согласие шефу составить счастье всей его жизни, а спустя некоторое время передумала и вернула колечко с бриллиантом. После чего в решительной форме отказалась от стажировки. После чего подала заявление об увольнении и заявила, что ей больше не интересно заниматься архитектурой баз данных. После чего пошла на кафедру антропологии госуниверситета и сказала, что готова у них пробирки мыть. Когда ей объяснили, что у них нет никаких пробирок, зато можно в качестве разнорабочего вписаться в летнюю экспедицию во Внутреннюю Монголию, – немедленно вписалась. И сообщила оторопевшим родителям, что уже точно решила поступать на отделение антропологии и этнографии в следующем году.

Борис досадливо крякнул и остановил машину.

– Вот так, – подвел черту Тарасыч. – Представь себе этот ужасный кошмар.

– Я очень занятой человек, однако, – вздохнул Борис. – У меня мажоритарный акционер заказчика в бега подался. И вообще оказалось, что он, тот, кто владел контрольным пакетом акций, даже и не рождался никогда. Представляешь себе этот ужасный кошмар? Мне с этим что-то нужно делать, и немедленно. Ты хочешь, чтобы я воспитывал твою взрослую племянницу? Так дело в том, что ничего особенного я в ее действиях не вижу. Я тоже считаю, что ездить в экспедиции значительно веселее, чем с утра до ночи за компьютером сидеть.

– Я уверен, что она попала в какую-то секту. – Тарасыч решительно выдал на-гора последний аргумент.

– Свежо…

– Я ее допросил.

Борис уронил голову на руль и затрясся всем телом.

– Ну чего ты ржешь, урод? – обиделся Тарасыч.

– Я вижу, что служба бок о бок с военной разведкой не прошла для тебя даром… Все же одной шинелькой укрывались, из одного котелка хлебали. Ну, всё, извини… Так и что же она выдала под пытками, твоя племянница? Как ее, кстати, зовут?

– Кдани.

– Как? – Борис закашлялся и вытер рот ладонью. – Как ты сказал?

– К-да-ни. Кавизина Кдани Никитична.

– Да это же выговорить невозможно! А зачем родители ее так назвали? С какой целью?

Тарасыч поморгал.

– Да черт его знает, – неуверенно сказал он. – Какая-то богиня, что ли… из пакистанских народных сказок.

– Допросить нужно как раз ее родителей. Допросить и обследовать. Освидетельствовать на предмет здравого ума, так сказать. А твоя племянница как нормальная пакистанская богиня правильно просится в экспедицию. Ей нужно к истокам, а не базы данных строить. Ты меня среди ночи разбуди – я тебе, не приходя в сознание, подробно доложу, как поступают пакистанские богини в тех или иных случаях.

– Балабол, – насупился Тарасыч. – Она сказала, что у нее появились друзья, которые умеют делать что-то такое, чего не умеют другие люди. О чем другие люди даже не догадываются…

– Я умею шевелить одним ухом, – немедленно перебил Борис. – Другие об этом даже не догадываются. Включая тебя.

– Подожди… Она сказала, что это важнее и интереснее всего, что она видела и знала раньше. Но больше, правда, она мне ничего не сообщила.

– Так и мне не сообщит, – Борис пожал плечами, – тем более. Дохлый номер.

– Да нет! – Тарасыч с огорченным лицом потряс пустую сигаретную пачку и смял ее в трехпалом кулаке. – Все складывается как нельзя лучше. Я тут на днях был у них дома на дне рождения мужа сестры и всякие байки про тебя исполнял. Ну, что ты теперь крупный сыщик и всякие шишки к тебе на поклон ходят. И вот звонит мне вчера Кдани и просит познакомить тебя с ее друзьями. Вот с этими. Ты им, Борька, зачем-то нужен…

Почти за чертой города, перед воротами с табличкой «Лесковская, 10/1» Борис припарковался и вопросительно посмотрел на Тарасыча.

– Без меня, – неожиданно сказал тот. – Кдани просила, чтобы ты один… Потом мне все расскажешь.

Борис назвал свое имя в дырчатую коробочку домофона, ворота со скрипом открылись, и он шагнул во двор. Вот тут ему оглянуться бы, как оглядывались герои всех волн эмиграции, уже миновав паспортный контроль, вытягивая шею, стараясь запомнить ту реку, в которую нельзя войти дважды, и зеленую лавочку с забытым журналом, и кривую иву над ней.

«А со мной ничего не случится? – Варежка в прошлой жизни к месту и не к месту цитировала этот диалог из какого-то советского мультика. – Я выйду отсюда таким же, каким и вошел?» – «Много лучше!»

Ни о чем таком Борис в тот момент не думал. Просто вошел, и всё.

Смотри, шептала она себе под нос, – пишет тем временем коварный Гомес, – не пропусти мелкую вещицу, хотя неясно пока, какую именно. Может, это будут бабкины щипцы для завивки. Желтый флакончик с резиновой пробкой, скрепка для бумаг, маленькое белое полотенце…

Ей всего было жаль, она не смогла заставить себя отправить в мусорную коробку даже замусоленный огрызок чернильного карандаша. Исандро, брат покойного мужа, делал большое одолжение, перевозя ее в город к племяннице. Он злился, он торопился покинуть этот дом раньше, чем подтянутся новые владельцы, ему были противны зеленый дырокол, записная книжечка с дерматиновой обложкой, деревянный нож для разрезания бумаги, потертое пустое портмоне. Она же еще помнила молодость этих вещей и плакала, стоя на коленях перед коробкой, а когда Исандро, глухо ворча, отправился в уборную, быстро собрала всех старых неказистых друзей в шерстяной платок и спрятала узелок в угол своего личногочемодана, а флакончик с резиновой пробкой сунула в карман жакета. Вот та самая нужная вещица, простой аптечный пузырек. В нем можно хранить ангельскую воду. Пока еще есть время, она сбегает к дальнему краю детской поляны, туда, где уже начинаются густые голубоватые заросли боярышника, раздвинет колючие ветки и увидит ручей. Вода из него матово светится ночью или вспыхивает вдруг маленькими серебряными искрами, природа которых неясна. Это ангельская вода, считают все женщины деревни и по каплям добавляют ее в кашу малышам, в молоко, в отвары от кашля. Но такому человеку, как Исандро, знать о ручье необязательно. Он скажет какую-нибудь гадость, например что-нибудь про радиацию и про таблицу Менделеева, и по всему выйдет, что ангельская вода – это отрава, а она – глупая неграмотная крестьянка, такая же, как ее мать и бабка. Но дело в том, что уже был такой зануда – школьный учитель химии и биологии. Он и себе-то не доверял, поэтому возил воду в город, в лабораторию. Там не нашли в ней ничего вредного – только необходимый набор солей и микроэлементов. Обычная Н2О, которая переливается в темноте как северное сияние, в какую посудину ее ни налей.

И еще пишет Гомес:

В тот день, когда я влюбилась в тебя, с утра было много самой обычной суеты. Непрерывно звонил телефон, со стола сыпалась бумага, которую не могли сдержать скрепки, голуби с шумом и грохотом срывались с жестяного балконного козырька по трое-четверо и организованно, как маленькие эскадры истребителей, уносились в летнее сине-зеленое пространство между домами. Еще в три часа дня я не думала о тебе ни минуты. Меня совершенно не интересовало, как ты ходишь, встаешь и садишься, смотришь, проводишь растопыренной пятерней по волосам от лба к затылку, какой у тебя поворот головы. Как я вообще жила, не задумываясь о том, что ты дышишь одним со мной воздухом на одной и той же планете? Я и представить себе не могла, что может быть такой озноб, который поднимается от щиколоток к горлу, когда ты вдруг обнаруживаешь свое физическое присутствие в моем жизненном мире, и даже когда ты еще далеко, я чувствую приближающееся ко мне тепло, которое ты вырабатываешь, как атомная электростанция. И руки…

Алехандра, – пишет Гомес, – надела черный свитер с высоким воротом, прямую синюю юбку, завязала волосы в узел, скрепила их заколкой – перламутровым крабиком – и, хоть и осталась недовольна своим отражением в тусклом старом зеркале в полутемной прихожей, тем не менее постаралась расправить плечи и держать голову высоко. Она вышла за порог, в солнечную пыль, косыми полосами прошившую лестничную клетку, и, пока спускалась, за ее правым плечом, как прозрачное крыло, тянулась легкая паутинка из тех, что ткутся во время бабьего лета прямо из теплого воздуха.

И еще:

Теперь я знаю, что это такое – влюбиться до рвоты, до потери пространственной ориентации, до красной сыпи на сгибах локтей, до бессонницы и депрессии. Я не представляла себе, как попасть в его мир, где находится дверь. Этот мир он создавал для себя и собирался состариться в нем, мне в его замысле места нет. И тут приехала Мария, долго смотрела мне в лицо и гладила по голове, а потом достала из кармана длинной вязаной кофты аптечный пузырек с жидкостью серебряного цвета. Мария вытащила резиновую пробочку и вылила немного мне на ладонь. «Умойся», – сказала она. Я умылась. «А теперь пей». Я сделала глоток – и по кровеносным сосудам побежали искры, будто одна за другой стали зажигаться разноцветные лампочки в новогодней гирлянде. Бедная наивная Мария, она думает, что на пару со своей ангельской водой перехитрила меня. А я хочу только одного – уснуть после обеда под звук осеннего дождя, уткнувшись лбом в его шею, и чтобы он меня обнимал, и покачивал, и тепло дышал мне в висок, и тихонько убирал двумя пальцами прядь волос с моего лица. Источник света и тепла – вот кто он такой. Источник света и тепла. Мария, что ты качаешь головой, будто я говорю какие-то глупости? Отстаньте от меня все. Не пытайтесь меня лечить. Только влюбленный имеет право на звание человека – так сказал мой тезка, русский поэт Александр Блок. Понятно?

…Откровенно говоря, Саше не хотелось ни с кем встречаться, а хотелось ей морковного сока со сливками и дошить желтый сарафан. Шить ей всегда хотелось до дрожи – наверное, так, как алкоголику хочется выпить. Про алкоголиков Саша знала чисто теоретически, поскольку выросла и воспитывалась в мире абсолютной, хрустальной трезвости. Она с детства помнила ужасную историю о том, что давным-давно, чуть ли не в прошлом веке, своенравная девушка Вера – то ли кузина ее прабабки, то ли племянница, ну, словом, бедная Вера попробовала какую-то наливочку, когда была в гостях у других людей.Да и пристрастилась к ней, тайно покупала ее в лавке и пила. И у Веры порвалась реальность, расползлась в руках, как гнилая ветхая ткань, распалась на нитки. Справедливости ради надо заметить, что в их семье это был единичный случай, и служил он суровым назиданием потомкам. А что же Вера? Да ничего. Стала жить как другие люди. Вышла замуж, выучилась на секретаря-машинистку. Она уже не могла даже на самом простом уровне работать с формой и содержанием, а тем более с лексикой и семантикой. А может быть, Веру придумали специально, чтобы пугать ее примером подрастающее поколение. Шутки шутками, но алкоголь нивелирует чувствительность почти стопроцентно.

Саша повздыхала, перебирая в руках косые клинья будущей оборки, кое-как причесалась и из внутреннего протеста решила не смотреться в зеркало. Она стеснялась других людей.Потому что казалась себе некрасивой, да, впрочем, и не без оснований, хотя однажды Георгий заметил, что внешность у них с сестрой аристократическая и сразу видна порода, а красота – в общепринятом смысле этого слова – им ни к чему. Вот Ирину, кажется, совершенно не волновало, соответствует ли ее бледное веснушчатое лицо с длинным носом каким-то канонам и одобрит ли кто-то ее алые лосины и короткий черный топ.

– Ира, но ведь незнакомый человек придет, – неуверенно сказала Саша, глядя, как ее зеркальный близнец, задрав топ к подбородку, сосредоточенно поправляет бюстгальтер.

– Ну так и что, я должна незнакомого человека в рясе встречать? – Ирина в задумчивости взирала на свою грудь. – Это тебе, Шура, волю дай – ты заведешь себе скафандр и будешь в нем сидеть. Откуда у арви такая низкая самооценка, уму непостижимо. Ты же умница, вон Георгий со всем своим каганатом уже сколько лет нашего папу уламывает отпустить тебя в режим открытого поиска.

– Это совершенно разные вещи. – Саша встала и с шумом задвинула стул. – И не называй меня Шурой!

– И ты напрасно, Шура, думаешь, что в открытом режиме арви будут постоянно прикрывать тебе спину. Будь проще, Шура, и люди к тебе потянутся.

– Какая же ты все-таки змея, Ирка, – прошептала Саша. – Кстати, в дверь звонят. Иди открывай. Пусть тебя примут за домработницу.

– Может быть, это одна из моих эротических фантазий – чтобы меня приняли за домработницу, – заявила Ирина и, плавно покачивая попой, выплыла в коридор.

Борис пересек небольшой двор с розовыми пионами по краям дорожки, неожиданно для себя замешкался перед крыльцом большого, кажется трехэтажного, дома, вошел в приоткрытую дверь и очутился в прохладной темноте просторной прихожей.

– Проходите, пожалуйста, – вдруг раздался, возник из тишины и полумрака женский голос, – вон туда, дверь слева.

Борис толкнул легкую стеклянную дверь и оказался в месте, необычность которого он потом пытался передать Тарасычу, но тот вроде бы так его и не понял. «Ну книги, много, и что?» – вопрошал Тарасыч. Борису было сложно объяснить. Но и теоретически, и практически он понимал, что у любого помещения, у любого внутреннего пространства есть стены. Даже у большого. У Дворца спорта, к примеру. Или у самолетного ангара. Но там, куда он попал, были только стеллажи с книгами, они расходились в разные стороны от центра, где-то в перспективе изгибались, и проходы между ними были похожи на улицы незнакомого города, где вместо домов и целых кварталов – бесконечные ряды книжных стеллажей. Борису с незапамятных времен была мила идея Борхесовской библиотеки; видимо, и хозяевам этого дома она тоже нравилась. В конце концов Ирина, сжалившись, довела его до края этого книжного космоса, где Борис нос к носу столкнулся с человеком, который был одет так же, как и он, и так же пострижен, и даже рукава летнего пиджака имел наглость заворачивать точно так же. Зеркала. Довольно простой интерьерный фокус, но эти сестры так заморочили ему голову, что поначалу он готов был поверить в то, что по дорожкам между стеллажами можно уйти куда-то очень далеко, заблудиться и тихо умереть от голода и жажды, преклонив голову на невредимой, уцелевшей в средневековом пожаре «Поэтике» Аристотеля.

А тогда, в день знакомства, он сидел за массивным круглым столом, а напротив – две совершенно одинаковые молодые женщины. То есть одинаковыми были их удлиненные лица, спокойный взгляд серых глаз, большие тонкогубые рты. Одинаковым был неправильный прикус, который почему-то их не портил, а даже придавал им очарования. Но только одна была длинноволосой рыжей стервой, а вторая – сдержанной, коротко стриженной шатенкой.

На столе в окружении простых граненых стаканов красовался высокий кувшин с гжельским узором.

– Молоко, – сказала рыжая стерва и царственным жестом указала на кувшин. – Могу предложить вам молоко.

Борис так удивился молоку, что немедленно согласился. На встречах ему еще ни разу не предлагали молоко из кувшина. Только «Кофе? Чай? Черный? Зеленый?»

Хозяйка встала, продемонстрировала Борису плоский спортивный живот и налила всем по стакану до краев. После чего вернулась на свое место и села, положив перед собой ухоженные белые руки. Борис смотрел на молочную каплю, которая ползла по краю стакана, и вдруг ему страстно захотелось теплого бублика с маком. Давным-давно уже нет таких бубликов, а в его детстве были и стоили пять копеек.

– Кстати… – вдруг задумчиво произнесла шатенка, поднялась и ушла куда-то за ближние стеллажи.

– Шура! – вслед ей крикнула рыжая. – А где Георгий?

– Он на конюшне, – донеслось из-за книг. – Учит Кдани седлать коня.

Рыжая подняла бровь и промолчала. А ее сестра вдруг оказалась рядом с Борисом, почти за его спиной, и поставила перед ним тарелку, на которой лежали бублики с маком – настоящие, большие, с лопнувшим румяным боком. Такие, как надо.

– Вы что, читаете мои мысли? – мрачно поинтересовался Борис.

Рыжая ухмыльнулась.

– Представляете, – сказала она, – Шура еще с утра сгоняла в пекарню, зная, что через несколько часов приедете вы и ни с того ни с сего подумаете о бубликах. Вот это, я понимаю, превентивная телепатия! Высший пилотаж.

– Да нет, – вдруг сильно смутилась тихая сестра, – вы не думайте. Это совпадение просто. На нашей улице один человек открыл мини-пекарню, и теперь мы там главные покупатели. Берите. Вкусные.

Начало разговора показалось Борису странным – и молоко это, и материализация бубликов из детства. Да и развитие темы тривиальным назвать было нельзя. Потенциальным заказчикам он нужен был не как детектив – в том смысле, что их не интересовало расследование какого-то конкретного преступления. Он понадобился им как консультант или, точнее, как человек, способный осуществлять мониторинг определенных тенденций и явлений, которые Ирина называла «девиациями», а Александра – «интерференциями», в связи с чем у сестер даже возник между собой терминологический конфликт: Саша в деликатной форме пыталась объяснить, что смысл понятия «интерференции» богаче и отражает весь спектр интересующих их вопросов, тогда как «девиации» – это всего лишь отклонения, и негоже так упрощать.

– Вы меня извините, милые дамы, – вздохнул Борис, – но мне кажется, что вы меня с кем-то путаете. Я могу организовать слежку за неверной женой, найти бриллианты из сейфа… Человека могу найти или, наоборот, так спрятать, чтобы другие не нашли. Убийства мне еще не попадались, но с Божьей помощью, думаю, смог бы и с этим разобраться. Но вы…

– А вот и Георгий! – обрадовалась Ирина. – Друг нашей семьи и наш коллега, можно так сказать. Возможно, он лучше сформулирует…

– Коллега, коллега, – добродушно пробурчал здоровенный детина, который, отряхивая ладони, шел к столу и по дороге чуть не свернул плечом один из стеллажей. Из-за прибалтийского акцента и мятых штанов, закатанных под колено, он здорово походил на латышского крестьянина в период уборочной страды. Стул под ним скрипнул, кувшин на столе опасно качнулся. – Предлагаю обойтись без рукопожатия, у меня руки грязные, – сказал Георгий, – я из конюшни прямо сюда. Ваша протеже, девочки, научилась сидеть в седле и не орать при этом. Для первого раза нормальный результат. Что я должен сформулировать? Проблему? Проблема простая. В воздухе пахнет дерьмом. Примерно как на конюшне, откуда я только что. Можно называть это девиациями, интерференциями, морфологическими мутациями, всё один хрен. Нам нужно понять, откуда эта вонь. А вы по роду занятий имеете дело с явлениями, в корне которых лежит зло, если по-простому. И вот мы обратились – ну, не только к вам, конечно… Нам нужна многофокусная картинка. Полиэкран.

– А кто это вы? – Борис наконец разобрался, что́ его беспокоит: он не понимает, с кем имеет дело. И он не любит, когда не понимает.

– Мы – частные лица, – улыбнулась Ирина.

– Не морочьте мне голову, – недовольно поморщился Борис. – Частных лиц не волнуют вопросы мироздания.

– Вы ошибаетесь, – мягко сказала Саша.

– А кого волнуют? – включился Георгий. – Организацию объединенных наций? Обаму? Папу Римского?

– Папу Римского, наверное, да, – согласилась Саша. – Наверное, церковь – это единственный институт, который имеет к этим вопросам какое-то отношение. Да и то…

– Ну, хорошо, – Георгий похлопал себя по могучим коленям, – мы – сообщество. Это корректный ответ? Люди, связанные определенной деятельностью, практикой такой специфической…

– Например, мы маги, о! – Ирина взяла с тарелки бублик и посмотрела на сестру через дырку. – Гильдия магов и экстрасенсов. Гадание на картах Таро, снятие венца безбрачия. Приворот, – сквозь дырку от бублика она вдруг подмигнула Борису, – толкование эсэмэс. Звонить в полнолуние, спросить Шуру…

Саша отняла у сестры бублик и вернула его на тарелку.

– Мы не маги, – твердо произнесла она, – не валяй дурака, Ирка.

– Конечно нет, – поддержал ее Георгий. – Хотя с этим народом нам приходится иметь дело время от времени. И вы знаете, порой я так понимаю инквизицию…

Ирина захохотала. Георгий погрозил ей пальцем.

– Разумеется, мы будем платить, – сказал он Борису. – Если вы предпочитаете в виде оплаты деньги, будем платить деньгами.

Человек слаб, – пишет Гомес, – но не в том смысле, что грешен, падок на соблазны или способен на низость. Человек слаб, поскольку позволяет себе бездарно проживать день за днем, заниматься всякой ерундой в то время, когда кто-то ждет не дождется его доброго слова, маленькой помощи, скромного подарка. Человек позволяет себе быть непоследовательным и расточительным, не радоваться каждой минуте, откладывать важные дела на послезавтра, которое, как известно, не наступает никогда. Ни одна из перечисленных слабостей грехом не является. Но счастливы те, кто живут каждый день как последний…

Я не знала, что все будет точно так же и одновременно так непохоже на то, как я себе это представляла, – пишет Гомес. – Но для описания того, какэто было, когда он положил мне руку на затылок и приблизил ко мне свое прекрасное, уставшее и долгожданное лицо, в нашем языке не придумано слов. Может быть, эти слова есть в его языке – свободном, непонятном для меня, беспечном, как воскресный полдень на хуторе. Я прошу его говорить и смотрю на его артикуляцию, я смотрю на его губы, которые только что целовали мои закрытые глаза, и на его подбородок, который в это время колол мне щеки. «Pequenita» [7]7
  Малышка ( исп.).


[Закрыть], – говорит он с легкой улыбкой и кладет свою теплую ладонь мне на щеку, указательным и средним пальцем захватывая мое раскаленное ухо.

– Тебе надо бежать, пока еще не поздно, пока еще ничего не произошло, – твердит Мария, подстерегая меня везде, где только возможно. – Бежать со всех ног куда глаза глядят.

– Ты думаешь, он плохой человек? – спрашиваю я ее. – Думаешь, он способен причинить мне зло? Почему?

– Нет, – энергично мотает головой Мария из стороны в сторону, отчего качается нитка дешевого речного жемчуга на ее плоской груди, – нет, я не могу объяснить. Он не плохой, скорее наоборот, но он… Он другой, Алехандра. Я даже иногда думаю – человек ли он?

Какая ты все же странная, Мария. Когда он спит в тени под вишней и капелька пота дрожит у него на виске, я думаю о твоих словах. Странная ты женщина, Мария. Я даже иногда думаю – женщина ли ты?

…А он уже не спит, вспоминает, как двадцать лет назад, через полгода после свадьбы, они с Габи возвращались из того города, – продолжает Гомес. – В волосах лепестки последних сентябрьских настурций, душистые бархатцы за пазухой, полные карманы каштанов, во рту – горький привкус вокзального кофе. Город был древний, инфернально-прекрасный, дикие заросли майоранов и георгинов в запущенных палисадниках, на площади перед центральным зданием педагогического колледжа – сбитые дождем орехи в мокрых кожистых оболочках. Два главных события обсуждали местные жители: демонтаж скульптурной группы «Освободители» и открытие светомузыкального фонтана в центральном парке…