Текст книги "Пока мы можем говорить"

Автор книги: Марина Козлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Борис вздохнул. Ощущения развода не было, об этом ему шепотом сообщала его житейская и профессиональная интуиция. На сумасшедших сестры были похожи так же, как глава Центробанка на торговку семечками. Тогда что все это такое?

– Правильно ли я понимаю, что вы знаете языки, на которых люди больше не говорят?

– И уже не заговорят, – охотно подтвердила Саша.

– Так зачем… С кем же вы на них говорите? Друг с другом?

– Вы даже не представляете себе, с кем или с чем можно говорить. – Ирина сняла крышку чайника и некоторое время задумчиво рассматривала его содержимое. – И о чем. Для большинства языков коммуникация между людьми была глубоко вторичной функцией. В жизни были вещи поважнее обсуждения того, какого крутого кабана ты убил на охоте, или подробностей полового акта с двоюродной сестрой.

– Ира не может без эпатажа, – пожаловалась Саша. – Она такая.

– Да разве это эпатаж, Шура? – Ирина вздохнула и с явным огорчением вернула крышку на место. – Эпатаж – это, к примеру, если я прямо сейчас…

– Не надо, – твердо сказала Саша.

– Почему же? – заинтересовался Борис.

Саша вдруг резко поскучнела лицом, поднялась и молча вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.

– Она вернется, – махнула рукой Ирина. – Иногда я перегибаю палку. Тонкая душевная организация, что поделаешь. Эльф чистой воды. Девственница-вундеркинд – это же форменное зло, вы не находите? Что-то надо менять в консерватории. Возможно, провести коррекцию в пункте «девственница»?

У Бориса немедленно возникло тревожное ощущение, что прямолинейная Ирина именно ему собирается поручить эту самую коррекцию. Он решительно подвинул к себе чайник и налил полчашки остывшего чаю.

– Давайте ближе к сути. Итак, вы – арви. Арви. Что это означает?

Младший Димка, он же Димон, смотрел на старшего, на Димыча. Димыч спал, положив голову на руку, уткнувшись носом в свернутый валиком красный свитер. Младшему было двадцать, старшему – сорок. Эту геометрически идеальную разницу в возрасте можно было многократно интерпретировать. Например: старший прожил две жизни младшего, у младшего есть шанс пережить на двадцать лет старшего. Старший младшему мог бы быть отцом. Но отцом он ему не был. Матерью – ну, возможно, иногда. Но главное, он был тем, кого Димон, арви, выбрал себе так, как арви, собственно, и выбирают – раз и навсегда.

Это случилось в баре на Симферопольском вокзале, куда Димон, возвращаясь из одиночной экспедиции, зашел в надежде выпить чаю, но не обнаружил свободных столиков. В маленьком задымленном помещении даже изображение на плазме различалось не очень, лица же и вовсе тонули в сизом сигаретном дыму. Димон разочарованно потоптался на пороге, решил, что, пожалуй, перебьется водичкой из ларька, а чай попьет уже в поезде, но тут увидел глаза. Взгляд был таким, будто бы человек наблюдал, как распинают Христа. Вот просто непосредственно в данный момент. Димону тогда было восемнадцать, опыта переживания чужой боли у него было негусто, а на Чуфут-Кале он, скорее, развлекался. В четвертом секторе на глубине шести-восьми столетий послойно залегали целые, в смысле, не рваные, не деструктурированные, а вполне даже сохранные ивентагены – следы, отпечатки произошедшего здесь события. Они выглядели как рентгеновские снимки со звуковой дорожкой. Димон видел их, но его служебный койне, сгенерированный им в порядке эксперимента на основе османского и орто-бахчисарайского диалектов был, конечно, непригоден для извлечения хотя бы одного ивентагена с такой глубины. Тогда он от нечего делать и в соответствии с любимой поговоркой Ирины «на безрыбье и кастрюля – соловей» разговорился с общительной караимской бабушкой. Бабушка рассказывала ему, как с помощью специального текста, который вместе и по очереди произносили четверо мужчин, находящихся на расстоянии десяти метров друг от друга и образующих правильный квадрат, решались всевозможные общинно-бытовые вопросы. Например, передвигались большие камни, прокапывались колодцы, расчищались дороги после весенних селевых потоков. Воспроизвести текст она не могла – это было мужское знание, и женщины на подобные мероприятия не допускались. Никого из мужчин привлечь к разговору не удалось, засим Димон бабушку отпустил, и она ушла куда-то в район четвертого сектора, шурша юбками, и оставила после себя стойкий пряный запах специй и сушеного барбариса. За эпизод с бабушкой Димон впоследствии получил от Георгия публичную выволочку и навсегда запомнил его слова: «Работайте с сущностями, с ивентагенами, с любыми конфигурациями полей, если силенок хватит, но оставьте в покое ушедших, не трогайте их. За исключением отдельных, особых случаев».

Димон сам не понял, зачем он сел напротив. Человек посмотрел на него и пожал плечами. Молча, кивком показал на початую бутылку с водкой. Димон покачал головой, и человек снова пожал плечами. В волосах у человека запуталось несколько сосновых иголок – будто он спал на земле. Димон протянул руку и одну за другой вынул иголки.

– Ты кто? – спросил человек и неожиданно мягко перехватил его руку в воздухе. От этого прикосновения у Димона вдруг пересохло во рту и сердце застучало где-то в горле.

– Сложный вопрос, – проговорил Димон через силу. – А ты кто?

– Сложный вопрос, – сказал человек и вдруг улыбнулся. – Уже, наверное, никто.

В то утро он стоял у операционного стола и до половины десятого у него были все основания утверждать, что он не кто иной, как доктор Назаренко Дмитрий Сергеевич, врач высшей категории, хирург отделения абдоминальной хирургии. В десять он в этом был уже не уверен, так как допустил непростительную, чисто механическую ошибку, в результате чего его пациент – крупный веселый дядька, ялтинский таксист, любимец всех медсестричек, матерщинник и балагур – скончался прямо в операционной от обильного кровотечения, остановить которое уже было невозможно.

Дмитрий Сергеевич не стал дожидаться разбора полетов, он даже не стал изводить себя размышлениями о том, будет ли жена таксиста, тихая затюканная женщина, подавать на него в суд, но в глубине души он бы, конечно, одобрил такое ее решение. В любом случае сам на себя подать в суд Дмитрий Сергеевич не мог. Он отнес заявление об уходе в приемную больничного начальства, а в половине первого в привокзальном баре заказал себе уже вторую бутылку водки. И тут к нему подсел этот мальчик.

– Не смотри на меня так, – попросил он мальчика наконец.

– А ты отпусти мою руку, – сказал мальчик, – у меня рука затекла уже. И пойдем отсюда.

И он пошел за мальчиком – почему-то.

Они вышли на воздух, в яркий июльский полдень, и в привокзальном сквере, в тени платана Дмитрий Сергеевич неожиданно для самого себя – уверенного, циничного, почти сорокалетнего мужика – расплакался, уткнувшись в грудь своего спутника, а тот неловко обнял его нескладными длинными руками, прижал к груди и гладил по голове.

Именно в этот момент, думал Димыч впоследствии, именно там случился этот самый пресловутый бунинский солнечный удар.

Теплые волосы мальчика пахли костром и можжевельником, по траве и листьям прокатилась волна прохладного воздуха, большая собака вышла откуда-то из-за ствола соседнего платана и смотрела на них круглыми желтыми глазами.

Сегодня они возвращаются домой. Нужно еще собрать вещи и проститься с хозяевами, а Димыч спит и, если не разбудить его, проснется только к вечеру. Димыч – соня. Если ему дать волю, он может проспать неделю, месяц. Конечно, с перерывами на прием пищи и на воспитательные поползновения в адрес Димона. Димыч – соня и зануда. Но он, Димон, вот уже два года не способен расстаться с ним даже на сутки. Когда Димыч спит, Димон сидит рядом и читает. Или думает. Или слушает музыку в наушниках.

Сегодня им уезжать, и к сожалению, практически с нулевым результатом. Принимающая сторона – якутский шаман Софрон Чирков и его жена Маруся – не в претензии, но приуныли, конечно, не знают, что им делать дальше. Их поселок затерроризировали злые духи. Причем не те, знакомые и в целом понятные, из «нижнего мира», а неизвестные, чужие, на которых шаманское камлание не производит решительно никакого впечатления. Террор выглядит как подземные толчки по ночам, самопроизвольно бьющаяся посуда, внезапные возгорания домов – так один и сгорел дотла, да и вся семья в нем. К списку явлений также можно добавить выпадение черного снега и ничем не объяснимый падеж лошадей.

За несколько дней в якутском поселке Димычу и Димону стало ясно одно: те, кого Софрон называет «духами», кем или чем бы они ни являлись, ни в какую не идут на контакт. Ни контурная, ни веерная, ни спиральная, ни сферно-фокусная – ни одна из схем коммуникации не работает здесь, и не подходит ни одна из известных Димону корневых языковых структур этого региона. Только применение языка когурё, точнее, цепочки выделенных из него ядерных лексем, неожиданно вроде бы (тьфу-тьфу-тьфу!) принесло какое-то затишье, и в последние сутки явных аномалий не наблюдалось. Но является ли затишье прямым следствием работы арви или это простое совпадение – понять невозможно. Георгий сказал: не лезьте больше никуда, берегите себя, возвращайтесь, обсудим. Для такой осторожности у Георгия есть личные основания – семь лет назад родители Димона погибли при неясных обстоятельствах на территории древней Биармии, на реке Вина в бассейне Северной Двины. И самое обидное, что работали они не в режиме спасения или хотя бы защиты, цель их поездки была сугубо исследовательская: мирное извлечение и последующая расшифровка ивентагена времен совместной успешной битвы новгородцев и биармов против ярла Отара. У Саксона Грамматика в «Деяниях данов» есть любопытное описание одной боевой биармской техники: «Тогда биармцы сменили силу оружия на силу своего волшебства, дикими песнями наполнили они свод небесный, и мигом на ясном до тех пор солнечном небе собрались тучи, и пошел проливной дождь, придавая печальный облик еще недавно лучезарной окрестности». Этот фрагмент, несмотря на витиеватость стиля Грамматика, вроде бы прямо указывает на то, что инструментом трансформации являлся текст (песня). Впрочем, это-то как раз и требовалось проверить: возможно, дело было вовсе не в тексте, а в голосовых вибрациях и прочих энергетических фокусах.

Родители Димона, Света и Никита, просто уснули на берегу среди бела дня и не проснулись – их обнаружили случайные туристы, которые собирались совершить сплав по Вине. Это был далеко не первый трагический случай за всю историю существования и деятельности арви. Более того, учитывая протяженность этой истории и тот факт, что лингвоантропология и лингвоархеология арви – практика, связанная с повышенным риском, можно сказать, что это был даже не сотый и не тысячный случай. Но Георгий стал намного осторожнее.

– Ну чего ты смотришь мне в затылок? – вдруг сказал Димыч ворчливым и совершенно не сонным голосом. – Дырку просверлишь.

– Может, собираться будем? А то…

Димыч вздохнул и перевернулся на другой бок.

– Организованный ты мой, или оденься потеплее, или иди сюда греться. – Он приподнял одеяло и улыбнулся Димону проснувшимися глазами. – Иди давай, вон у тебя все руки в гусиной коже. Успеем еще.

Хозяйка дома, маленькая, как девочка, шестидесятилетняя якутка Маруся Чиркова в это время остановилась перед закрытой дверью с дымящейся кастрюлькой в руках, прислушалась, покачала головой и пошла назад, на кухню, стараясь не очень скрипеть половицами. Разные люди бывают, размышляла она по пути. И такие, и другие, всякие. Вон, к примеру, у нее муж – шаман, и ничего…

– …Кстати, вот Шура ночью ходила к озеру, – вдруг безо всякого перехода заметила Ирина. – А чего это у вас такое лицо сразу сделалось, как будто вы не можете решить – признаться в чем-то или просто промолчать?

– Я бы взял вас на работу, – вздохнул Борис и поднял обе руки вверх. – На большую зарплату. И в военную разведку тоже взял бы. Не раздумывая.

– Бросьте, – отмахнулась она. – Я безалаберная. Со мной нельзя иметь дело. То есть, судя по вашему лицу, вы всё видели. И как вы думаете, зачем она ходила к озеру, а? Есть версии?

– Какой-то ритуал?

– Шура с ним дружит. С озером, да. Дружит и разговаривает. Она нежно любит все эти мерцающие молекулярные формы сознания, прекрасно ладит со всеми агрегатными состояниями. Ну знаете, да? Твердое, жидкое, газообразное… А с озером она дружит и периодически обсуждает жизненно важные вещи. В общем, советоваться она ходила. Насчет дел своих сердечных. Как-то так.

Борис и не заметил сразу, что в комнату вошла Саша и спокойно чешет за ухом гигантского Камамбера.

– А мы тут… – растерялся он.

– Моете мне кости, – грустно улыбнулась Саша. – Ничего особенного. А хотите, я сейчас…

– Шура, подумай. – Ирина вдруг резко изменила тональность, и Борису даже показалось, что она чего-то испугалась. – Подумай еще, ну не время.

Саша между тем, вопреки обычной своей ускользающей манере, бесстрашно смотрела Борису в глаза и не отводила взгляда.

– …скажу вам, что вы мне…

В комнате установилась напряженная тишина, только спящие коты синхронно сопели и какая-то ветка снаружи стучала в стекло. Борис рефлекторно задержал дыхание и под столом сцепил руки в замок.

– …нужны, – выдохнула Саша почти шепотом.

– Всегда к вашим услугам, – расслабился Борис, – ну конечно!

– Он не понял, Шура, – вздохнула Ирина обреченно, – не усложняй. Скажи ясно и просто, что последние сутки ты в него влюблена.

Последовало всеобщее молчание. Борис понимал, что сейчас дело за ним, чего-то ждали от него и напряженная раскрасневшаяся Саша, и расстроенная Ирина. И он не знал, что лучше – выйти вон, сказав на прощание: «Милые дамы, вы ставите меня в идиотское положение», или поцеловать Сашу в щеку, по-отечески погладить по голове и поблагодарить за такую редкую в наши дни искренность и здоровую спонтанность в проявлении чувств. Или сделать вид, что ничего не было, и перевести разговор на какую-нибудь нейтральную тему?

– Не мучайтесь, – Саша смотрела куда-то поверх его головы, – по большому счету, не имеет никакого значения, любите ли вы меня. Главное, что я люблю вас. Вот это главное.

– О господи, – Ирина закатила глаза, – вот дурища! Тебя в поликлинику надо сдать, для опытов!

– Вот что, девочки, – к Борису неожиданно вернулось самообладание, правда, с примесью какого-то злого авантюризма, – это все хорошо и прекрасно, мне приятно и все такое, но вернемся к стержневой теме нашего разговора. Я, конечно, буду неоригинален, но лучше один раз увидеть. Чего вы там в основном делаете – индивидуально и коллективно? Извлекаете эти самые хреновины, ивентагены? Ну, так покажите, как это делается. Давайте, давайте. Меня устроит самый плохонький ивентаген, но чтобы только в моем присутствии.

– А иначе что? – сузила глаза Ирина. – Если не увидите своими глазами, как мы эту самую хреновину извлекаем, так и не станете нам помогать?

– Ты, Ира, видишь что-то странное в этой просьбе? Я – нет. – Саша присела на корточки и звонко чмокнула Камамбера в нос.

– Обратите внимание, Борис… – Ирина подняла палец и некоторое время задумчиво рассматривала свой безупречный маникюр. – Э-э… да, так вот, обратите внимание. Она теперь всегда на вашей стороне. Специально подчеркиваю слово «всегда». Вы даже представить себе не можете, как последовательны арви в некоторых вопросах.

Возможно, лучше бы он, Фома Неверующий, не настаивал так уж упорно, поверил бы девицам на слово. В этом случае не сидел бы сейчас на сырой земле, держа обеими руками свою бедную голову, в которую – напрямую в череп, минуя органы слуха, – ввинчивался нечеловеческий крик пятидесяти с лишним глоток, пятидесяти с лишним горящих заживо людей. В шесть утра, в чистом поле близ села Калита от невидимых, ревущих в огне бревен и этого бесконечного крика что-то натянулось и лопнуло в груди у Бориса, и он заплакал со сдавленным стыдным мычанием, ничего не видя перед собой, впервые за много лет, неожиданно, мучительно, горько. В этом огне он вдруг впервые по-настоящему хоронил родителей, там сгорало его одинокое неприкаянное отрочество, когда и поговорить-то не с кем, там кричала высоким голосом бедная Варежка, которую он предал по большому-то счету, бросил одну в ее беде. Вдруг посыпались на колени тусклые медяки из его детской копилки – на них, сколько копилку ни тряси, не купить нужного лекарства для тетки. Тетка загибалась в больнице с инсультом, а ее сын-наркоман в то время выносил из двухкомнатной квартирки последнее, включая старый виниловый проигрыватель и хромые кухонные табуретки. Борька тогда, наплевав на гордость, метнулся по соседям, но настрелял не больше десятки, а когда вернулся в квартиру, сжимая рубли в потном кулаке, позвонили из больницы… Ну что, что он еще мог сделать, пятнадцатилетний растерянный парень, вокруг которого сейчас на пятьдесят с лишним голосов выла безысходность?

Как девушки сделали это, Борис так и не понял. Они выехали в половине пятого по Житомирской трассе и приехали на это поле, о котором Ирина сказала: «В сорок втором фашисты здесь сожгли деревню за пособничество партизанам. В Полесье такие зоны на каждом шагу. Давно собирались здесь поработать». Скептически настроенному и сонному Борису было определено место, где он может сидеть или стоять – Ирина и Саша строго-настрого запретили ему говорить и перемещаться. Сестры прошли вперед метров семь, сели друг напротив друга на колени и заговорили одновременно со странной синхронной жестикуляцией. Если бы девушки молчали, можно было бы подумать, что они общаются другом с другом на какой-то экзотической разновидности языка глухонемых. Но девушки говорили, быстро, с непривычными интонациями, это был дуэт с разными партиями. Поскольку говорили они одновременно, возникало наложение, как бывает, если одновременно включить радио и телевизор. В языке этом было много протяжных согласных и резкие горловые гласные, напоминающие сухой кашель. Борис вдруг заметил, что сестры смотрят не друг на друга, а как бы по касательной, в пространство, каждая в своем направлении.

И возник третий источник звука. Это был, без сомнения, голос, членораздельная речь и тот же самый язык. В этот момент Саша и Ирина замолчали и, слегка наклонившись вперед, уперлись ладонями в землю. Теперь они почти касались друг друга носами. Спустя несколько минут Саша не торопясь произнесла самым обычным голосом:

– Можно. Тридцать пять градусов, диагональ.

Они одновременно привстали и, согнувшись и разведя руки в стороны, стали пятиться друг от друга, как если бы расстилали на земле скатерть, держа ее за концы. И в этом условно обозначенном квадрате земля начала приподниматься, в нескольких местах прорезались и медленно задвигались блестящие черные плавники.

– Рваный, – покачала головой Саша. – Ну, давай.

– Руки! – сказала Ирина, и сестры одновременно отпустили концы невидимого полотнища, выпрямились и замерли.

Между ними на земле лежало что-то похожее на кусок черной рваной кожи с неровными краями. Или на кусок обгоревшей пластмассы. Или…

И тут вырвался из-под земли этот многоголосый крик.

– Ну всё, всё, – жалостливо приговаривала Саша, вытирая лицо Бориса голубым шарфиком, – ну всё. – И, встав рядом с ним на колени, вдруг прижала его голову к своей груди и принялась гладить по волосам. – Вы же сами хотели, это больно, всегда больно, только мы умеем…

– Не чувствовать? – спросил Борис.

– Не так, как вы.

– Не так сильно?

Сашина рука остановилась где-то в районе его затылка.

– Так, как они. Очень короткое время, но… мы умеем это выдерживать. Как будто умираешь, но в результате не умираешь. Я не знаю, как вам это объяснить…

– И надо ли. – Ирина стояла рядом, вытирая ладони о джинсы.

– А где это? – Борис посмотрел на то место, где еще недавно лежало то, что вырвалось из-под земли.

– Ивентаген? – Ирина уставилась с недоумением на свои руки. – Слышишь, Шура, ну кто бы мог подумать – обожглась… Там у нас где-то пантенол в бардачке был, глянешь? А ивентаген ваш вожделенный распался, отработал. Рассыпался. Как сгоревшая бумага. Извлеченные ивентагены долго не живут. В этом, конечно, их большой недостаток.

Возвращались молча, Саша – за рулем, Ирина пристроилась в уголке на заднем сиденье. Борису казалось, что она спит, положив обожженную руку себе на живот. Ему хотелось поблагодарить сестер, но он не понимал, уместно ли. И совсем не понимал, как относиться к увиденному – вот он стал свидетелем чего-то, что ни в какие рамки не помещалось. И его новые знакомые только и делают, что вскрывают эти запечатанные временем воронки боли и ужаса. Как консервные банки. У них, видите ли, такая работа.

– Ивентаген, – подала голос Ирина, не открывая глаз, – это слепок события, информационное тело. Если бы вы пришли с лопатой и начали там копать, вы ничего не выкопали бы, это вы понимаете? Даже если бы прокопали до центра Земли.

– Ну а вы как же?..

– А мы его подтягиваем. – Ирина открыла глаза, нашарила где-то сбоку бутылочку с минералкой. – Воды хотите?

– Очень, – признался Борис. – Как подтягиваете?

– Мы разговариваем, вы же видели. Со свидетелями, очевидцами: с камнем, с прахом, с золой. С органикой всевозможной, да и с неорганикой тоже. Так поднимаем ивентагены. Их можно читать, слушать. Самые сохранные можно даже смотреть. Извините, что выбрали для вас такой драматический участок, но иначе не так понятно. Мы с Сашей, в частности, и на Ходынском поле работали, и в Ипатьевском подвале… Вот на перевал Дятлова нас Георгий не пускает, там за последние тридцать лет несколько наших погибли. А Шурка просится, ей этот перевал покоя не дает.

– Что за перевал-то? – Борис впервые слышал о каком-то перевале. – У нас, в Украине?

– На Урале. – Ирина снова закрыла глаза. – Долго рассказывать. Приедете, посмотрите в Интернете, если интересно. О нем много написано, хотя бо́льшая часть – бредятина какая-то. Но не в этом дело. Есть какие-то зоны – просто неподъемные. Не по силенкам нам пока.

– Ну, хорошо, достаете, исследуете, слушаете. А зачем? У вас научные цели? Вы – научно-исследовательская команда?

– Ира, мы с тобой две идиотки, а Борис из вежливости молчит. И поэтому ничего не понимает. Он же с самого начала русским языком спросил: кто такие арви? А ведь ответа вы не получили, да? – Саша посмотрела на него искоса грустным серым глазом.

– Вынужден признать, – согласился Борис. – А вы, Саша, хорошая девушка. Понимаете меня.

– Спелись, – пробурчала Ирина. – Как в воду смотрела.

– Когда-то Георгий был в ударе, а когда он в ударе, горазд выдумывать всякие метафоры. – Теперь Саша смотрела строго вперед, щурясь от неожиданного солнца. – И он сказал тогда, что мы, арви, – ангелы боли. Но это художественный образ, не относитесь всерьез. Божественной природы в нас не больше, что в любом человеке. Да, мы точно так же живем на земле, это наша земля, как и ваша, конечно, я имею в виду людей…

– Мы не претендуем, – ворчливо донеслось сзади.

– И нас ничтожно мало по сравнению с человечеством. И всегда было мало.

– Подождите… – Борис посмотрел на Сашин сосредоточенный профиль; в данный момент она уверенно обгоняла красную «тойоту». – Остановите машину. К обочине. Немедленно.

Саша пожала плечами, съехала на траву и заглушила мотор.

– Эту телегу о том, что вы – не люди, я уже слышал от Кдани, – сказал Борис и крепко сжал Сашино худое теплое запястье. – Я ей значения не придал.

– Зря. – Саша пошевелила рукой и посмотрела искоса. – Вы меня и дальше будете так держать?

– Может, мне нравится.

– Да мне тоже… нравится. Мы устроены иначе. Не биологически, а физиологически. А вы, кстати, понимаете разницу?

– Не очень.

– Структура ДНК та же, поэтому я смогла бы выносить и родить ребенка от вас.

Борис в замешательстве выпустил тонкую девичью руку.

– Я только для примера, – сказала Саша. – Не волнуйтесь. Так вот, строение то же, а процессы, реакции, их скорость, характер перезамыкания этих процессов – другие. Чего вы так смотрите? И на уровне высшей нервной деятельности, и на уровне мозговой деятельности, иммунные, обменные. Мы быстро восстанавливаемся от ран, практически не болеем, не подвержены психическим расстройствам. У нас достаточно высокий болевой порог, благодаря этому я сейчас спокойно веду машину, а не катаюсь по траве в судорогах от чужой боли. Чем еще можно похвастаться? Высокая эмоциональная устойчивость. Быстро и много запоминаем, мгновенно структурируем, можем удерживать одновременно несколько абсолютно разнохарактерных действительностей. Но вот какой-то особой продолжительностью жизни похвастаться не можем. Девяносто – сто лет максимум. В какой-то момент просто останавливается сердце. Да и работа связана с повышенной смертностью…

– …Что-то бродит в глубине земли, – пишет Гомес, – что-то вспухает, возникают пузыри и полости, они обладают тем же типом притяжения, как и черные дыры, – втягивают в себя материю, превращают ее, переваривают, перелицовывают. Да-да, перелицовывают, примерно так, как старый еврейский портной из моего детства перелицовывал моей маме потертое драповое пальто с цигейковым воротником. Лицо и изнанка меняются местами. Очень путано, pequenita, но пока по-другому не скажу. Если бы эту силу можно было назвать Нечто, это было бы еще полбеды. Но похоже, это не Нечто, а самое настоящее Ничто. Разницу хорошо понимают мистики, логики и некоторые философы, например Гегель писал об этом, но очень уж по-гегелевски, слишком абстрактно и отвлеченно, что вообще характерно для немецкой классической философии. Хайдеггер еще… да не важно. Важно другое: Ничто уже просочилось в реальность, pequenita, как ни странно. Как ни странно.

Нечто может предстать злом, совершать злонамеренные действия, пытаться восторжествовать и доминировать, захватывать и подавлять, ужасать, питаться кровью невинных, словом – зло как оно есть. Против него можно выступить в поход, поднять войско, вооружиться первоклассным оружием и самой рафинированной магией, в конечном итоге неважно даже – победить или погибнуть за правое дело.

Ничто безразлично. Без-различно. Оно не различает сущностей, не отличает Одно от Другого, никогда не выделит тебя из общей массы. Ему на тебя наплевать.

Нечто может убить. Для бессмертной души это означает лишь начало путешествия к иным берегам.

Ничто – уничтожает.

Алехандра слушает, засыпая, положив голову на его теплую грудь, держа руку на своем теплом животе, в котором плавает таинственная серебристая рыбка, волшебный морской конек, настоящее чудо Господне. Пройдет каких-то семь месяцев, и она скажет одному: вот твой ребенок. А другому скажет: вот твой отец.

* * *

Сразу за домом начиналось поле ржи. Цвели луговые ромашки и васильки, мерно гудели шмели, стрекотали кузнечики, и даже в самый жаркий день нет-нет да и накатит волной свежий ветер, образуя крупную рябь на этом ярком ситцевом покрывале. Когда через станцию Пинфань проходил скорый поезд, головки цветов мелко дрожали и тревожно вспархивали жаворонки, но спустя несколько минут снова наступала бесконечная теплая душистая тишина. В этой сонной взвеси сладкой пыльцы, мелких солнечных частиц и испарившейся ночной росы, замедляясь, вязли звуки и, как сахар в чае, растворялся тихий смех сестер, которые развешивали на веревках только что постиранные голубовато-белые простыни и наволочки. Белье сливалось по цвету с небом, сестры с огромной цинковой вываркой перемещались куда-то в глубину дома, и от встречного движения теплого и прохладного воздуха поднималась и опадала старенькая желтая занавеска в проеме входной двери.

В начале июня 1939 года Шань готовилась к своему четырнадцатилетию. Ничего особенного в подарок она не ждала – достаток в многодетной семье рода Айсинь Гиоро в послереволюционные годы был очень скромным. Хоть японцы и восстановили династию Цин в правах на территории отдельно взятой оккупированной ими Маньчжурии, хоть император Генри Пу-И и поставлен регентом нового государства Манчьжоу-го, для семьи Шань что толку? Участь многочисленных потомков императорского Золотого Рода этот порядок существенно не улучшил. Те времена, о которых еще помнят родители, уже никогда не вернутся. Отец говорит, что, когда кончается большая эпоха, не стоит строить иллюзий, все уже необратимо изменилось в этом мире… «Все к лучшему, дети, – говорит он, – конечно же к лучшему, не горюйте по пустякам. Считайте, что вам даже повезло, у нас была только традиция, вечное «вчера», а у вас есть будущее – неизвестное, интересное…» На этом месте он заходится тяжелым кашлем и машет рукой – мол, хватит, я все сказал.

До недавнего времени отец служил управляющим на станции, но уже больше года хворал, и старшие братья взяли на себя все хлопоты по обеспечению семьи. Шань и представить себе не могла, что всего через каких-то полгода мрачный и суровый японский самурай, командир разведшколы Квантунской армии, по-отцовски приблизит ее к себе и за внешнее сходство, а может, по какой-то другой причине, даст ей новое имя – имя своей дочери, давно умершей от менингита.

Эмико.

Теперь ей восемьдесят семь, и она ждет внука. Он вот-вот придет с женщиной, на которую не имеет никакого права. Что касается этой Анны, в глубине души Эмико понимала природу ее ответного чувства. Понимала. Мужчины с таким ярким мальчишеским обаянием встречаются один на миллион. В ее внука влюблялись старушки на лавочках, дети в колясках, собаки всех пород, злые сантехники и кассирши в супермаркетах. У него редкая способность стремительно входить в доверие, добиваться своего, манипулировать и выигрывать. Причем в этих качествах, положа руку на сердце, бывшая шпионка и двойной агент Эмико Сюньяй не видела ничего зазорного, к тому же у нее были все основания считать, что эти качества передала ему именно она. Так сказать, на генетическом уровне. Просто надо знать меру и уметь расставлять границы. Она говорила ему об этом когда-то, да мальчик, видимо, позабыл.

Только вот к этой женщине его толкает не азарт, и никакой игрой здесь не пахнет. Никакого прагматизма и близко нет. К этой женщине у него нешуточное чувство, вот в чем беда. Он забывает дышать, когда думает о ней. Они же совсем немного говорили об Анне, но все, что Эмико надо было увидеть, она увидела.

К Аде он относился иначе. Он любил ее, безусловно, он пытался быть снисходительным, сильным, опытным. Он даже называл ее «моя девочка» – в этот момент Ада изо всех сил пыталась скрыть улыбку, старалась не выдать своего женского и возрастного превосходства. Слышать такое ей было приятно, но и немного смешно. Аде было сорок, Жене – двадцать два. Она была известным скульптором, он – студентом мединститута.