Текст книги "Преемник"

Автор книги: Марина и Сергей Дяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Громыхнув стулом, он встал. Что-то предостерегающе проскрипела старуха; Луар двинулся через обеденный зал, на ходу вытаскивая из-за пояса опустевший кошелек.

Бородачи удивленно примолкли; Луар подошел вплотную, остановился перед самым мощным и нахальным на вид, вперился, не мигая, в круглые, коричневые в крапинку глаза:

– Ты – Сова?

Бородач потерял дар речи. За соседними столиками замолчали.

– Я спрашиваю, – холодно процедил Луар, – ты – Сова?!

– Э… Ты, это… – один из сотоварищей круглоглазого хотел, по-видимому, ответить, но не нашел подходящих слов.

– Ну? – спросил, наконец, Сова.

Луар шлепнул на стол перед ним тощий кошелек с двумя медными монетками:

– На. Жри. Только… – он подался вперед, упершись в стол костяшками пальцев, – только однажды мой отец…

Перед глазами у него невесть откуда возникло воспоминание детства – осада, мать уводит его от чего-то волнующего и страшного, куда так и бежит голодный злой народ, и слышна барабанная дробь, и над низкой крышей дрожат натянутые, как струны, черные веревки… Вешают, вешают…

В глазах Луара потемнело, а когда тьма разошлась наконец, Сова сидел перед ним насупленный и хмурый, и непривычно белыми казались лица его спутников.

– Я сказал, – обронил Луар. Отвернулся, в полной тишине поднялся в свою комнату, упал на постель и проспал до петухов.

Никто его не преследовал.

* * *

Я еле отвязалась от этой дурочки – служанки Даллы. Луар наотрез отказался показываться дома – несмотря на все Даллины заверения, что «если не хотите, госпожа и не увидит». Тем не менее ему нужны были лошадь, деньги, дорожная одежда; мне пришлось вступить в переговоры с Даллой, а ей позарез хотелось знать, что же случилось в семействе Соллей. Небо, если бы я могла ответить!..

Луар не снизошел до сколько-нибудь теплого прощания. Мне хотелось, закусив губу, съездить ему по физиономии – и это после всего, что было ночью!

Я не знала, радоваться мне или проклинать случай, забросивший высокородного девственника, домашнего мальчика Луара Солля в мою постель на жестком сундуке. До этой ночи жизнь моя была если не размеренной, то в какой-то степени упорядоченной, а любовный опыт если не богатым, то по крайней мере красноречивым; я искренне считала, что персонажи фарсов, наставляющие друг другу рога, поступают так исключительно по воле автора, желающего рассмешить публику, а неземная любовь до гроба – такая же выдумка, как все эти Розы, Оллали и единороги. Гезина всякий раз закатывала глаза, рассказывая о своих любовных похождениях – но ведь на то она Гезина, то есть дура, каких мало!

Луар уехал сразу же, как был готов; он вполне вежливо поблагодарил меня за кров и за участие – и только! Кажется, он плохо помнил все, что происходило ночью; он был одержим моей же идеей – увидеть отца, а все остальное в этом мире делилось на сопутствующее либо препятствующее этому предприятию. Я провожала его квартала два – и по мере затянувшихся проводов из сподвижника превращалась в препятствие.

Мне хотелось погладить его по щеке. У меня даже ладонь взмокла так хотелось погладить его, но, глядя на враз отстранившееся, сосредоточенное лицо, я прекрасно понимала всю глупость этого желания.

Там, в повозке, он был совершенно другим. Небо, как я испугалась, первый раз угодив в это невыносимое чувство! Мы вдруг поменялись ролями – робкой ученицей сделалась многоопытная я, а девственник, поначалу растерянный, в какой-то момент обрел уверенность, силу – и, повинуясь голосу крови, увлек меня в области, о которых я и понятия не имела, и не верила, что так бывает… Будто шел-шел человек проверенным, давно знакомым мостиком – и вдруг доски разверзлись у него под ногами, и он свалился в теплую воду, которая, как известно, ничего общего не имеет с сухими деревяшками моста…

Почему? Почему именно он?! Мне случалось любезничать с опытнейшими обольстителями, тончайшими знатоками женских душ и тел – и в угоду им я старательно изображала то самое, что теперь самым скандальным образом приключилось со мной в первый раз…

Луар ничего не понял. Он решил, что так и надо; где-то там в глубинах сознания у него отпечатались мои же глупые слова про «все просто», «картошку и шпинат». От мысли, что такое сокровенное для меня действо Луару, возможно, показалось «шпинатом», мне хотелось грызть локти.

Страдая и злясь, я шла рядом с его стременем; наконец он нахмурился и сказал, что теперь он поедет быстро. До Каваррена неблизкий путь…

Тут я впервые подумала про подступающие холода, про волков, про ночных грабителей… И что будет, если я вижу его в последний раз.

– Прощай, – сказал он. – Спасибо… Думаю, все будет, как ты сказала.

– Возвращайся скорей, – сказала я, глядя на медную звездочку, украшение уздечки.

– Да, – сказал он и пришпорил лошадь. Мог бы и не пришпоривать, – до Каваррена неблизкий путь… А запасной лошади нет…

Я так и осталась стоять столбом посреди улицы.

* * *

За неполную неделю пути благородное животное под Луаром выдохлось и уподобилось жалкой кляче; постоянно понукая и пришпоривая, Луар вслух уговаривал кобылу потерпеть – скоро, скоро, там будет отдых и сколько угодно вкусной еды, сегодня вечером, ну же…

Солнце склонилось к горизонту раньше, чем он ожидал; невыносимо красный закат обещал назавтра холод и ветер. В полном одиночестве Луар углубился в лес – и на перекрестке двух узких дорог повстречался с развеселой кавалькадой.

Всадников было четверо; все они были слегка навеселе, и не зря отправиться в путь их заставило событие – рождение в городе Каваррене младенца, который приходился племянником всем четверым. Пропутешествовав весь день, они, как и Луар, рассчитывали попасть в Каваррен еще до темноты; Луар застал новоявленных дядюшек в тот самый момент, когда один из них, щуплый и горластый весельчак, убедил прочих довериться ему и отправиться «короткой дорогой».

Луару обрадовались и позвали с собой; солнце упало за горизонт, сразу сделалось невыносимо холодно – однако разгоряченная вином компания не унывала, торопясь вслед за щуплым проводником. Луар ехал сбоку ему очень понравилась мысль о короткой дороге. Чем короче, тем лучше.

Вскоре лес превратился в редкую рощицу, проводник радостно воздел руки – и четверо дядюшек, а с ними и Луар, выехали на берег вполне широкой речки; лед матово поблескивал под сиреневым сумеречным небом. Моста не было.

Дядюшки сгрудились в кучу; проводник путано объяснял, что так они срезают половину пути – до моста, мол, не один час езды… Всадники спешились, под уздцы свели лошадей к воде – и тут среди дядюшек случился скандал.

Лед казался прочным у берега и обманчиво-сахарным к середине; кто-то наиболее смелый прошелся по ледяной кромке взад-вперед – и авторитетно заявил щуплому весельчаку, что тот дурак и скотина, потому что такой лед не выдержит не то что всадника – пешехода. Какой, гнилая жаба, «короткий путь» – сейчас придется берегом переться к мосту, а вот уже темнеет, и вместо праздничного ужина угодим мы волкам на обед…

Дядюшки разругались, а потом и подрались. О Луаре забыли; не сходя с седла, он тупо смотрел на темную полоску того, противоположного берега, ему казалось, что он узнает места. Там, дальше, должен быть пригорок, на который если подняться, то видны башни Каваррена…

Его снова охватило раздражение – как тогда в трактире. Какие-то глупые бранчливые людишки, полоска замерзшей воды…

Там отец. Рукой подать.

– Эй, парень!!

Лошади не хотелось идти на лед – но породистым лошадям свойственно послушание. Звякнули подковы, скользнули; лошадь дико заржала, столь же дико закричал кто-то из дядюшек – а противоположный берег рванулся и скачками понесся навстречу Луару.

Что-то надсадно трещало; Луар не видел змеящихся трещин, он шпорил и гнал, лошадь неслась вперед, сразу же уразумев, что в скорости – спасение. Потом треск и грохот внезапно оборвались, посыпался иней с каких-то потревоженных веток, и Луар не стал оборачиваться на реку, разбитую, как зеркало.

Каваррен показался через полчаса.

* * *

В дверь тихонько поскреблись:

– Госпожа…

Она с трудом оторвала щеку от столешницы. В последнее время ее то и дело смаривал сон – бывало, в самой неподходящей для этого позе; только что ей снилась грязная собачонка с обрывком веревки на шее, надо ухватить за веревку – но узелок ускользает…

В щель приоткрытой двери робко заглянула горничная Далла:

– Госпожа… Он… Уехал…

Эгерт уехал, подумала Тория. Уехал давно, много лет назад. Как жаль.

– Он… Господин Луар…

Торию передернуло. Остатки сна улетучились прочь; резко вскинув полную боли голову, она попыталась вспомнить: приказывала ли она не произносить этого имени? Или только собиралась приказать?

– Он… Взял лошадь из конюшни и денег из ящика… Он взял дорожный плащ… И он, госпожа, поехал в Каваррен…

Каваррен. Ранняя весна. Юный Эгерт – юный, беспечный, жестокий, как вода… Он действительно таким был? Ее Эгерт?

– Он, госпожа, хочет встретиться… С отцом хочет встретиться…

Торию захлестнула новая волна боли. Встретиться с отцом…

Лицо Фагирры. Пылающая жаровня. Прикосновение холодных ладоней… Было? Не было? Ей казалось, что она вспоминает – но то было воспоминание бреда…

– Его отец… – произнесла она хрипло.

Она хотела сказать, что Луарова отца много лет назад похоронили с клещами в груди, похоронили за кладбищенской оградой… Потом она поняла, что не стоит задавать пересохшему горлу столь каторжную работу произносить все это вслух…

– Хорошо, – сказала она бесцветно.

Далла суетливо присела, и дверь затворилась.

* * *

У городских ворот его не хотели пускать. Он назвал себя; помедлив, ворота отворились, и два стражника почтительно приветствовали Луара, ведь Каваррен – родной город прославленного семейства, пусть же юный отпрыск войдет…

Юный отпрыск не помнил, где среди хитросплетения улочек искать дедовский дом; город погружен был во тьму, нарушаемую только тусклым светом узких окон, да редкими фонарями, да факелами в руках патруля…

Патруль проводил Луара до самых ворот. Высокий дом Соллей сиял огнями, как именинный пирог.

Луар долго стоял на улице, и рядом переминалась с ноги на ногу измученная кобыла. Редкие прохожие удивленно поглядывали на неподвижно стоящего в темноте человека и всхрапывающую лошадь; он пытался вызвать в памяти картинку, придуманную Танталь и подстегнувшую Луара к путешествию, – вот отец его сидит у стола, уронив голову на руки; отец ждет, когда на пороге встанет…

На улицу глухо доносился многоголосый гам. Все эти освещенные окна, чужие голоса в Соллевом доме не вязались с выстраданной картинкой, теперь она казалась нелепицей, в которую и поверить-то невозможно; Луар впервые подумал с ужасом, что отца его нет в Каваррене, что в доме веселятся чужие незнакомые люди, а где отец – неведомо, и неведомо, жив ли…

Ему захотелось заплакать – но глаза оставались сухими, хотя здесь, в темноте, некого было бояться или стыдиться. С трудом сдвинув с места окоченевшие ноги, он толкнул ворота и вошел.

Над парадным входом темным полотнищем плескался родовой стяг. Из пристройки выскочил кто-то – кажется, конюх; Луар не пришлось ничего объяснять – многострадальную лошадь увели, заверив при этом, что «господин Солль заждался, все уж собрались». Лакей распахнул двери; пошатнувшись, Луар шагнул в мягкое тепло, полное знакомых с детства запахов и мокрых, распятых на вешалках плащей…

Слуга помог ему раздеться, и на радушном лице его понемногу проступили страх и замешательство; Луар увидел себя в большом, до пола, зеркале – обветренное лицо, черные запекшиеся губы, лихорадочный блеск воспаленных глаз; он увидел себя и понял, почему смутился слуга.

В полумраке плавали язычки свечей. Луар поднялся по лестнице, помнившей первые шаги его отца и похороны его деда. В лицо ударил пьяный, нестройный шум, Луар захотел назад – но двигался вслед за слугой, и на секунду ему показалось, что он фигурка башенных часов, спешащая по своему желобку вслед за другой фигуркой, и потому не может ни отступить, ни остановиться…

Он очутился в большом обеденном зале; со стен смотрели отрешенные лица предков, в двух каминах истово пылал огонь, а прямо от входа тянулся невообразимо длинный стол, окруженный глазами навыкате, эфесами, масляными губами, блестящими эполетами, красными напряженными шеями, жестикулирующими руками, мундирами – несколькими десятками незнакомых громогласных людей. Сборище пило и хохотало, хвалилось и спорило – далеко, в темной дымке, на краю сознания, потому что во главе стола сидел неподвижный, будто выточенный из кости человек. Сидел и смотрел в скатерть.

По столу тянулась длинная дорожка горящих свечей; огоньки трепетали от неслышного смеха и неслышных выкриков. Небо, растерянно подумал Луар. Зачем все. Зачем я пришел… Где я. Зачем.

Потом у него в голове будто лопнула перепонка, и сразу нахлынули пронзительные голоса:

– …Да кому другому рассказывай – в старину! Вон, у меня вепри, так это же гром небесный……твоих поросяток дюжину собьет…

– …И помнить тут нечего… Увидим, как бои будут…

– …И тут он выкатывает бочку пороха…

– …Слава полка, честь полка, гордость полка…

В этот момент отец вздрогнул и поднял голову.

Качнулись язычки свечей.

Они смотрели друг другу в глаза – через стол, над головами пирующих; все Луаровы надежды на мгновение ожили, чтобы тут же и сгинуть безвозвратно. Он еще ловил взгляд чужого немолодого человека, сидящего во главе стола – но белое как кость лицо отца вдруг обнаружилось рядом, и колебались огоньки в бронзовых блюдечках подсвечника, и Луар отшатнулся, будто ожидая нового удара.

Отец смотрел на него тем взглядом, который так пугал Луара в глазах матери, – напряженно-изучающим, пронизывающим насквозь, так, что хотелось закрыть лицо руками.

Он отступил, едва не сбив слугу с подносом; зал накренился, будто желая прилечь на бок, и в этот же момент на Луара жестко схватили за плечо:

– Что с тобой?

Зашелестела отодвигаемая портьера. Снова пахнуло теплым спертым воздухом, будто из старого домашнего сундука; перед глазами Луара оказались узкие мраморные ступени с медными прутьями поручней, потом испещренные трещинами половицы, потом глубокий, вязкий как болото ворсистый ковер.

За спиной бесшумно прикрылась дверь. Шум пира безнадежно отдалился – так отдаляется грохот прибоя от утопленника, почившего на темном и тихом дне.

Луар поднял голову; со стен свирепо пялились породистые вепри, вытканные и вышитые на старинных гобеленах. С портрета в массивной раме смотрели два незнакомых лица – женщины и мальчика.

Отец стоял у него за спиной. Луар видел неподвижную тень на ворсистом ковре; потом тень укоротилась и расплылась – отец переставил светильник.

Жалобно звякало оконное стекло под порывами холодного ветра. Луар вспомнил свою бешеную скачку – и изумился. Ледяной ветер в лицо… Постоялые дворы… Вот он приехал. Вот.

Наверное, надо было обернуться – но он стоял, опустив голову, а перед глазами без остановки неслась навязчивая лента дороги, пучки пожухлой травы, голые стволы, голые поля, бесконечные, будто намалеванные на боках вертящегося барабана…

– Как… мама? – спросили у него из-за спины.

Луару захотелось кричать. Вместо этого он подошел к мягкому креслу и, скорчившись, опустился на его край.

– Она… здорова?!

Луар сидел, марая дорогой ковер мокрыми дорожными сапогами. Теперь он ощутил, как гудит спина, как горит обветренное до мяса лицо, как саднят черные губы. Перед глазами у него безостановочно прыгала дорога.

– Сынок…

В голосе отца скользнуло нечто такое, что заставило Луара выйти из болезненного оцепенения. Он поднял голову.

Отец стоял посреди комнаты, и левая рука его непроизвольно терла правую; Луару почему-то показалось, что отцу хочется стереть с ладони след от прикосновения к его, сына, плечу.

– Сынок… – повторил отец глухо. Луару померещилась угрюмая усмешка.

– Она здорова, – сказал Луар. – Она…

Он вдруг увидел себя со стороны, совсем отстраненным холодным взглядом – скорчившийся человечек на краешке мягкого кресла; так же холодно, отстраненно он слушал слова, которые с трудом слетали с его же запекшихся губ.

Отец молчал. Глаза его на бледном костяном лице становились все больше, пока Луар не увидел в черном зрачке собственного отражения.

Тогда он замолчал.

Отец выпрямился. Покачиваясь, как пьяный, прошелся по комнате, остановился перед столом, склонил голову к плечу и сосредоточенно сунул палец в огонек свечи.

– Тория, – сказал он шепотом. – Тория…

Пламя облизывало его палец с двух сторон, чтобы затем сойтись в единый огонек и устремиться к потолку.

– Тория, – пламя неподвижной красной точкой стояло у Эгерта в глазах.

– Папа, – шепотом сказал Луар.

– Прости ее, – отец накрыл свечку ладонью, огонек треснул и погас. – Ты простил?

Луар удивленно молчал. Он не задумывался над тем, должен ли он кого-то прощать.

– Она… Я виноват… Ей… – отец тер ладони, размазывая копоть, – еще больнее… хоть трудно представить… но… чем мне.

– А мне? – удивился Луар.

В большом обеденном зале завели нестройную, но дружную и громкую песню.

– Извини, – выдохнул отец. Луар смотрел теперь в его широкую спину, из-за плеча выглядывал кудрявый мальчик с портрета. – Извини. Но… Ей… Невозможно видеть тебя. Ты… с каждым днем… все больше похож на отца.

Застольная песня прервалась молодецким хохотом. Под окном хрипло протрубил рожок, издалека ответил другой – патруль объезжал спокойные улицы спокойного города.

Кудрявый мальчик с портрета улыбался лукаво и безмятежно.

– На кого? – тихо спросил Луар.

Эгерт застонал сквозь зубы и обернулся. Луар встретился с ним взглядом – и подался назад.

– На своего отца… На Фагирру, служителя ордена Лаш, который… ытал твою мать.

Внизу тяжело хлопнула дверь. Гости разъезжались, так и не дождавшись хозяина и не жалея об этом; ржанула чья-то лошадь, кто-то выругал лакея, и снова смех, пьяная похвальба…

Луар смотрел, как распрямляются ворсинки ковра на месте, где секунду назад стоял Эгерт Солль.

Он понял сразу и сразу поверил. За плечами у него уже были безумные глаза матери, холодная пьяная ночь и бешеная скачка за ускользающей надеждой.

Ворсинки распрямлялись, как распрямляется трава. Как зеленый луг, где тьма стрекоз, где бродят вверх-вниз красные с черным жучки, где так приятно лежать на спине, раскинув руки, глядя в облака…

…И он лежал на спине, раскинув руки, а рядом, за стеной травы, играли и баловались его родители. Зеленые метелочки стелились, пригибались к земле, чтобы потом медленно распрямиться.

Черные волосы матери сплетались со стеблями, с длинными острыми листьями, с желтыми, как пуговицы, цветами; отец смеялся, ловя ее запястья, опрокидывая в зеленое месиво трав и падая сам, сплетая со стеблями уже свои, светлые, как у Луара, волосы…

Луар бездумно улыбался и смотрел, как у самого его лица вьются по бесконечной невидимой спирали две красно-черные, будто атласные, бабочки.

Отец и мать кружились в плотном, почти осязаемом облаке; маленькому Луару казалось, что это облако пахнет, что у него дурманящий запах пыльцы… Он лежал и смотрел в голубое небо, украшенное склоненным стебельком и желто-зеленой гусеницей на его вершине. Ему представлялось, что гусеница – пряжка на небесном платье…

А потом сквозь стену трав протянулись две руки – одна тонкая, белая, с прозрачными ниточками вен, другая жесткая, сильная, загорелая; одна рука легла Луару на лоб, другая деловито почесала его за ухом.

Отец и мать, оказывается, держали в зубах каждый по травинке. Не говоря ни слова, Луар сорвал пушистую метелочку и тоже сунул в рот…

Облако накрыло и его тоже. Будто одеялом…

Они лежали в траве, и подушкой Луару служило плечо матери, а ложем – спина отца.

Бесконечная песня кузнечиков и чей-то заблудившийся поросенок на краю поляны…

И небо.

…Луар поднял глаза. Вместо облаков был высокий сводчатый потолок. На потолке снова лежали тени – его и отца…

Отца. Мир не излечился, мир вывихнулся окончательно – и утвердился в этом противоестественном положении.

Чтобы не свихнуться вслед за ним, Луар снова увидел себя со стороны. И подумал, что хорошо бы умереть. Упасть лицом в ковер…

Но тот же отстраненный холодный рассудок подсказал ему, что он не умрет. От э т о г о не умирают.

– Как ты узнал? – услышал он собственный мертвый голос. Голос со стороны.

Его собеседник молчал. Кстати, подумал отстраненный Луар. Как мне его теперь звать? Просто Эгерт? Господин Эгерт?

– Я похож на него? Да? Я похож?

– Я виноват, – глухо сказал тот, кто был Луаровым отцом. – Но… Я видеть тебя не могу, мальчик мой. Прости, Денек… Я не могу.

* * *

С наступлением холодов мы перебрались на постоялый двор – в комнатушки под самой крышей, где скрипел прямо под маленьким окошком флюгер соседнего дома, стонали рассохшиеся половицы и сочно переругивались горничная с кухаркой. Местный конюх в первый же вечер полез Гезине под юбку; Флобастер препроводил его на задний двор, и присутствовавший при разбирательстве Муха сообщил с удовольствием, что «теперь надолго».

Конюх действительно надолго исчез с наших глаз, но конюх – это всего лишь конюх.

Мне было тяжелее. На меня положил глаз хозяин гостиницы.

Невысокий, щуплый, с острыми, как у кузнечика, коленками, лысоватый и хитроглазый хозяин проигнорировал прелести пышногрудой Гезины; я все чаще ловила на себе лукавый, острый взгляд его маленьких черных глаз. Флобастер мрачнел, но молчал; я знала, что мы обязаны хозяину, он уступил нам комнаты за полцены и, следовательно, вправе ожидать от нас благодарности.

Я старалась попадаться ему на глаза как можно реже; завидев тонкую фигурку в конце коридора, я горбилась и начинала хромать. Напрасно; разведка в лице Мухи приносила самые неутешительные сведения: он обо мне справлялся. Его интересовало, когда я ухожу и когда возвращаюсь, и два раза подряд – неслыханное дело! – он снизошел до спектаклей, которые мы давали посреди большого мощеного двора.

Исполнясь черных мыслей, я днями напролет бродила по холодным улицам.

Сколько дней пути потребуется Луару, чтобы добраться до Каваррена? По моим расчетам, разговор с господином Эгертом уже состоялся… Если, конечно, Луару удалось добраться туда невредимым и если господин Эгерт действительно там…

О прочих возможностях и вероятностях я старалась не думать. Я бродила улицами, подолгу околачивалась у городских ворот и жалела об одном: мы не уговорились о встрече. Как Луар меня найдет?! Если, конечно, предположить, что ему захочется меня искать…

Хозяин постоялого двора скоро понял, что я намеренно избегаю его; однажды утром Флобастер вызвал меня для беседы, и был он мрачнее тучи. Накануне хозяин имел с ним долгий и дружеский разговор; скрипя зубами и отводя глаза, Флобастер сухо сообщил мне, что, прежде чем обижать приятного и достойного человека, следует по крайней мере познакомиться с ним поближе.

В комнате меня ждал подарок – бумажная роза и тарелка пирожков; Гезина сообщила с невинным видом, что пару пирожков она уже съела – я ведь не обижусь?

Я повертела в пальцах бумажную розу. Из гущи шелестящих, будто накрахмаленных лепестков приторно несло ароматическим маслом; Гезина закатила глаза.

…Хозяин сидел в глубоком кресле посреди обеденного зала; мимо него не могла проскользнуть и мышь – если б, конечно, в голову ей пришла идея выйти через парадную дверь. К счастью, сквозь ажурные перила винтовой лестницы я вовремя разглядела щуплую тень – а потому поднялась обратно и, не слушая протестов потрясенной Гезины, выбралась через окно на соседнюю крышу.

Черный кот, вдыхавший ароматы из кухонной трубы, посмотрел на меня, как на сумасшедшую. Неуклюже спустившись на землю и чудом не переломав при этом руки-ноги, я поплотнее запахнулась в плащ и двинулась, куда глаза глядят.

Над городом вились причудливые дымы; замерзнув, я зашла в какую-то лавку и долго приценивалась к изящного вида каминным щипцам. Наконец лавочник уступил и согласился на мою цену; разочарованно вздохнув, я пожала плечами и вышла прочь.

Проглянуло реденькое солнышко; по замерзшей мостовой звонко цокали копыта. Из лошадиных ноздрей валил пар. Я шла и думала о Флобастере.

Он спас меня из застенка, именуемого приютом для обедневших девиц благородного сословия – спас совершенно бескорыстно, он ведь тогда не знал, что, выйдя на подмостки, я принесу немалый доход ему и труппе! Он никогда ни к чему меня не принуждал, всегда позволяя оставаться собой даже на ту единственную сумбурную ночь я согласилась сама, из любопытства… Его одного не обманули мои надсадные стоны – он оценил мое актерское мастерство, и только. Он знал о философии «картошки» и «шпината»; он видел меня насквозь, он знал обо мне все – до того самого момента, как в жизни моей объявился Луар Солль.

Вряд ли Флобастер станет мною торговать. Нас слишком многое связывает… И все же ему не следовало обнадеживать хозяина гостиницы. Я же понимаю, он его обнадежил… Зачем?!

Я замедлила шаг, и в глазах моих стыли слезы. Вместо того, чтобы заступиться… Из-за денег? Из-за этой проклятой скидки?

Мне показалось, что меня предали. На мостовой застыли обращенные в лед помои; я не поднимала головы и потому сперва увидела лишь высокие дорожные сапоги.

Потом будто что-то толкнуло меня в затылок, я подняла красные глаза – прямо передо мной неспешно шел Луар Солль, и обветренное лицо его было бесстрастно, как у человека, совершающего ежедневную надоевшую прогулку.

– Луар!!

Он обернулся – без удивления, будто его то и дело окликают. Брови над отрешенными глазами чуть сдвинулись:

– А… Танталь…

Я готова была поклясться, что он с трудом вспомнил мое имя.

Впрочем, в тот момент мне было не до гордости; я едва удержалась, чтобы не схватить его за рукав:

– Здравствуй…

Он кивнул в ответ. Казалось, он постоянно складывает и делит в уме многозначные числа.

Мы пошли рядом; он явно не собирался примеривать свой широкий шаг к моему, и поэтому мне приходилось почти бежать.

– Луар…

Он чуть повернул голову, и в уголках его рта мне померещилось подобие улыбки. Странно, но горло мое сжалось при одной только мысли, что хорошо бы коснуться его и пойти с ним, и жить в одном доме, и вечно спать в одной постели… Почему – нельзя?

Он отвернулся. Нет, это была не улыбка – просто губы стянуло запекшейся коркой.

– Луар… Ты…

Надо было спросить, был ли он в Каваррене и говорил ли с отцом но слова не шли с языка. Нельзя так напрямик спрашивать… Он же понимает, чего я жду, какого ответа…

Он не понимал. Он жил в своем мире, отделенном от меня прозрачной скорлупой – от меня и от той ночи в повозке, в холщовом домике, на осеннем ветру…

На мгновение я похолодела от суеверного ужаса – а Луар ли это? Не призрак ли погибшего на большой дороге паренька, такой повзрослевший, равнодушный призрак?

– Извини, – сказал он все так же отрешенно. – Я не о том.

Я так удивилась, что на секунду даже отстала:

– Не до… не о чем?

– Потом, Танталь.

Он пошел быстрее; это равнозначно было приказу убираться. Сама не понимая, что делаю, я бежала рядом, будто на привязи; потом остановилась и крикнула ему в спину:

– «Смоляной бык»! Постоялый двор «Смоляной бык»!

Он не обернулся.

Некоторое время я висела между небом и землей, выбирая, удариться ли в плач, отдаться ли в отместку хозяину двора либо предпринять что-то еще; спина Луара маячила впереди, он уходил все дальше и дальше – и, стиснув зубы, я решила отложить истерику на потом.

Он явно не бродил неприкаянно – он шел к какой-то хорошо известной ему цели; его ноги были почти вдвое длиннее моих – но у меня зато было упрямство, какое Луару и не снилось.

Я пошла следом. Куда и девался холод; спина моя взмокла, щеки мои горели, изо рта равномерно вырывался пар – непосвященный, верно, решил бы, что перед ним обращенный в девушку огнедышащий дракон. Не упуская из вида Луарову спину, я одновременно должна была смотреть под ноги чтобы не поскользнуться на корке замерзших нечистот; волоча за собой потеющий задыхающийся хвост, Луар вышел к городским воротам, свернул с широкой дороги и двинулся вдоль стены.

Никогда раньше я не бывала здесь. Тропка тянулась узкая, но уверенная и протоптанная; вскоре впереди показалось некое подобие железной ограды, и я поняла, что попала на кладбище.

Луар остановился, оглядываясь; вспомнив об укрытии, я юркнула за выступ городской стены. Впрочем, Луар все равно бы меня не заметил ему было «не до того».

Из покосившегося домика выполз сторож; еще издали Луар позвенел ему кошельком с монетами, и повадки старичка враз помолодели.

– Я ищу могилу, – сказал Луар.

Я насторожилась.

Старичок поклонился до земли:

– Как же… Затем и приставлены… Кого ищет юноша?

– Отца, – бросил Луар.

Я вжалась в стену щекой. Эгерт… Небо, Эгерт… Что же это, небо, что с ним случилось… За что…

– О-о, – протянул старичок с уважением. – Вы нездешний, стало быть… Звали-то вашего батюшку как?

Я обхватила плечи руками. Бедный Луар… Теперь все понятно. Эти пустые отрешенные глаза…

Мотались по ветру спутанные ивовые ветки – целые колтуны голых желтых веток. Из-под тонкого слоя снега пробивалась бурая, как свалявшаяся шерсть, трава.

– Э-э… – снова протянул старичок. – Звали-то… Вашего батюшку…

– Фагирра. Фар Фагирра.

Мне показалось, что мои уши подло лгут. Старичку, по-видимому, показалось то же самое:

– Э… – промямлил он испуганно. – Как-как?!

– Фагирра, – бесстрастно повторил Луар. – Служитель ордена Лаш. Вы знаете.

Старичок подался назад; я издали видела, как дрожат его руки:

– Он… тот?

Луар вытащил из кошелька новую монету. Старичок отступил еще:

– Стало быть… Тот самый… Фагирра?

Имя далось ему с трудом – как грозное, запрещенное к произнесению проклятие.

– Да, – сказал Луар уже раздраженно. – Где он похоронен?

– За оградой, – отозвался старичок глухо. И добавил что-то – я не расслышала.

Луар звякнул кошельком:

– Покажи.

Несколько секунд старичок колебался; потом поежился, взял протянутую монетку и боком, как паук, побрел прочь от ограды.

Луар последовал за ним.

* * *

Бормоча и озираясь, сторож трусил впереди. Оцепенение, владевшее Луаром несколько последних дней, понемногу сменялось смутным беспокойством – а может быть, ожиданием; он не разбирался в своих чувствах и не давал им названий, а просто шел вслед за сторожем, слушая, как с каждым шагом ухает болью тяжелая голова.

Сторож боялся – а может, делал вид, что боится; не доходя до чуть выступающего над землей холмика, он чуть присел на своих коротких старческих ногах:

– Там… За оградой его… закопали, и камнем привалили… Как положено… Только ведь, когда осада была, тут поразграбили… Камень-то укатили… В катапульту, что ли…

Луар кивнул. Над местом успокоения его отца колыхалась бурая, чуть присыпанная снегом трава.