Текст книги "Повесть о двух сестрах и о волшебной стране Мерце"

Автор книги: Мариэтта Шагинян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Мариэтта Сергеевна Шагинян
Повесть о двух сестрах и о волшебной стране Мерце

Посвящается внучке Леночке, и внуку Сереже

Дорогие читатели!

События, описанные в этой книге, происходили очень давно. Прочитав ее, вы познакомитесь с двумя сестрами – Машей и Леной, которые в далеком детстве открыли удивительную волшебную страну Мерцу. Вместе с девочками вы совершите увлекательное путешествие в страну грез, где происходят интересные и невероятные приключения. Вы наверное полюбите двух маленьких мечтательниц и крепко будете дружить с ними.

Предисловие

В этой книжке я рассказываю о детстве двух девочек шести и восьми лет. Сейчас эти две девочки стали старушками, им шестьдесят восемь и семьдесят лет. Значит, события, о которых я рассказываю, произошли очень давно – больше шестидесяти лет назад. Совсем другою была тогда жизнь, и совсем иначе выглядела Москва.

В ту пору почти еще не существовало телефонов, совсем не было автомобилей, не говоря уже о самолетах. Освещение в домах было керосиновое, в комнатах стояли подсвечники для толстых стеариновых свечей. Вместо трамваев по Москве ходили «конки» – небольшие вагончики на паре лошадей; они заменяли нынешние трамваи и троллейбусы. Уже было проложено немало железных дорог, но кое-где все еще сохранилась езда на почтовых. Мне самой пришлось на них ездить, когда девочкой я однажды отправилась с отцом в гости к дедушке, в один небольшой городок на юге. Сейчас туда можно доехать поездом в несколько часов, а мы ехали несколько дней, на каждой почтовой станции меняя лошадей. И все было как описано в старых книгах – расписная дуга на кореннике, колокольчик под дугой, ямщик в бархатной шапке, обшитой мехом, и рвавшаяся в сторону под его песню резвая пристяжная – вторая лошадь, ходившая в пристяжке с коренной.

Удивительно вспоминать сейчас, как на глазах детей моего поколения одно за другим стали входить в жизнь чудеса науки и техники. Сперва под потолком загорелась первая электрическая лампочка, которую не нужно было зажигать спичкой. Потом проложили железные рельсы по улицам и стали ходить, позванивая, первые трамваи. На почте, в учреждениях, в немногих домах появились первые телефоны. В те дни дети часто брали трубку просто для забавы, для невиданного удовольствия – вдруг услышать знакомый голос кого-нибудь, живущего совсем в другой части города. Чудом каким-то показался первый автомобиль: он ехал сам собой, без лошади, и мальчишки бежали за ним сломя голову, подкидывая от восторга кверху шапки.

Мне посчастливилось вместе с подругами-одноклассницами, под предводительством нашей классной дамы, как тогда звали школьную воспитательницу, торжественно пойти на первое в Москве представление диковинного театра – синематографа, как тогда называли кино. Нам показали рассеянного математика, писавшего мелом свои вычисления на предметах, сперва казавшихся ему неподвижными, а потом вдруг убегавших от него: на стенке вагона, на ящике мороженщика, на спине зазевавшегося прохожего. Сейчас такую простую картину никто и смотреть бы не стал, а тогда зрители, увидев впервые, как двигаются на стене, словно живые, изображения людей и предметов, сидели, затаив дыхание и похолодев от восторга. Нам казалось, что наука дошла до таких чудес, дальше которых и представить себе ничего нельзя.

Но все эти чудеса были в то время собственностью богатых людей. Беднякам к ним почти не было доступа. Электричество освещало лишь комнаты городских домов, а вся деревенская Россия, миллионы крестьян, работавших с утра до вечера, сидели, как стемнеет, при зажженной лучинке, наструганной из сухого дерева и немилосердно чадившей; кто-нибудь в избе тотчас заменял ее новою, как только начинала она догорать. Или – при едва мерцавшей керосиновой коптилке… Света, света хотели миллионы людей, живших в беспросветной нужде, света в глухие вечера и ночи, света не только для того, чтобы видеть, но и для того, чтобы знать, – великого света знания…

Может быть, об этом не раз говорили между собою родители двух девочек. Может быть, старинные сказки, в которых всегда все доброе связано с солнцем и светом, а все злое – с черною ночью и тьмой, и тьма и свет неизменно борются между собою, – и навеяли этим девочкам такие мысли, но только они стали в них потихоньку играть. Вот про эту игру двух девочек и про то, что из нее вышло, я и рассказываю в моей книжке нынешним счастливым ребятам нашей могучей родины, где свет, как и все хорошее, создаваемое трудом и наукой, давно победил и принадлежит не отдельным людям, а всему нашему счастливому и свободному народу.

Мариэтта Шагинян

26 апреля 1958 года

Кратово

Глава первая. С чего все началось

Когда вы станете большими, ребята, вы увидите, что в детстве дни вам казались длиннее, солнце ярче, погода прекрасней. Зима наступала рано, и вы успевали вдоволь накататься на санках и коньках, нагуляться в теплых рукавицах, так что к весне все это даже и надоедало. Лето тянулось еще дольше, и дождливых дней почти не было, а уж земляники и черники всегда нарождалась тьма-тьмущая, только б позволили ее кушать.

С годами мир словно стареет, и погода хуже, и небо сумрачней, и время бежит вприпрыжку. Приходит к людям скверное, сварливое слово «некогда».

Дети этого слова не знают. Два старых теперь человека давным-давно тоже были маленькими, и вот о них-то я хочу вам рассказать.

Это были две девочки, по имени Маша и Лена. Они жили со своими родителями в Москве, в большом сером доме. Снаружи был палисадник, обсаженный тощими акациями и сиреневыми кустами, а за домом – большой внутренний двор, где всегда что-нибудь происходило: разгружался возок с дровами, кричал продавец с лотком на голове или зазывал жильцов скупщик старого хлама, а чаще всего орудовал метлой или лопатой чернобородый дворник Василий в белом фартуке.

Отец двух моих девочек был доктором. Он бывал дома редко, и ему приходилось выслушивать от других, что дети за день сделали и в чем провинились. Выслушав, он наказывал или хвалил, и потому дети его побаивались. Мама была совсем другая – близкая и во всем равная. Она никогда не судила, никогда не сердилась, а только входила во все детские дела по-товарищески и в трудные минуты обижалась и даже плакала, как маленькая.

В доме, кроме родителей, была еще всесильная и строгая особа – няня, или нюга, как звали ее дети. В одно раннее утро, когда девочки были еще совсем крохотные и лежали по своим кроваткам, нюга явилась неизвестно откуда с огромным узлом и окованным железом сундуком, который втащили за ручки дворник Василий и извозчик. Явившись, нюга первым делом размотала платок, истово помолилась на угол, огляделась, куда бы сундук поставить, а уже потом подошла к кроваткам, откуда на нее любопытно глядели две пары больших черных глаз.

– Ишь, цыганята! – строго сказала нюга и принялась глядеть, какие они: чистые ли у них рубашонки, не обсыпало ли где, не водится ли чего в голове.

Мама стояла совсем сконфуженная около нее и обиженно говорила:

– Да что вы, няня!

А няня, найдя дырочку в детском чулке, тотчас же спросила себе столовую ложку, нитку, иголку. Ложку всунула в чулок, расправила на ней дырочку и тут же ее заштопала. С тех пор она сразу утвердилась в детской и завела свой порядок.

Маша была девочка живая и худенькая, быстрая на всякую шалость. Лена чуть пониже, потолще, круглолицая, тихая, как мышка. Хоть Маша и была старше Лены на два года, но обе сестры дружили, как близнецы. Все у них было общее, вплоть до болезней. Стоило одной из них схватить ветрянку или жабу, как называли в ту пору ангину, а уж мама готовила две постельки. И в самом деле, к вечеру непременно заболевала и другая сестра.

Няне очень не нравилось, что девочки были черненькие. Но тут уж ничего нельзя было поделать. Вдобавок Маша была так смугла, так смугла, что няня нет-нет, да и не вытерпит, назовет ее цыганенком или арапкой. Не нравилось нюге и то, что девочек часто стригли, как мальчишек. Но у папы было на этот счет свое мнение: он думал, что стрижка укрепляет корни волос, и, когда замечал, какими жесткими и колючими становились от нее детские волосы, только радовался.

Первое время девочки капризничали и не хотели признавать няню. Маша придумала новую шутку. После ужина, когда их отправили в детскую и укладывали спать, она тихонько шепнула Лене:

– Давай исчезнем!

Лена сразу поняла, чего хочет Маша, и вся затряслась, как вишенка на ветке, от смеха. Они юркнули в детскую и заползли одна за другой в самый дальний угол, под нянину кровать.

Пришла в комнату няня, тяжело ступая больными ногами. Она стала озираться и строго сказала:

– Маша и Лена!

Девочки прижались друг к другу и затаили дыхание. Няня снова позвала, громче прежнего:

– Маша и Лена!

Опять все тихо. Тогда няня, к великому изумлению девочек, как будто обрадовалась и стала разговаривать сама с собой:

– Должно, на кухню пошли. Вот и хорошо. Чего это я вздумала им дарить? Я лучше племеннику подарю. Беспременно подарю племеннику, только вот погляжу еще разок, хорошо ли выходит.

Она подошла к сундучку и достала связку ключей. Сестрам стало так любопытно, что они выползли потихоньку из угла, приподняли свисавшее покрывало и выглянули, что будет делать няня. А няня звонко щелкнула ключом сперва с левой стороны сундука, потом с правой и приподняла крышку. Сундук оказался полным-полнехонек, но только нельзя было разглядеть – чем. А хитрая няня нагнулась к нему низко-низко и стала там, внутри, что-то перебирать да шептать про себя:

– Ах, хорошо! Вот ужо будет готово, напишу племеннику, чтобы из деревни приехал. И с чего это я вздумала чужим отдавать? Прелесть-то какая, вот прелесть!

Маша и Лена с досады и любопытства не могли удержаться и выползли на середину комнаты. Лена первая заговорила:

– Нянечка, а мы тут!

Няня живо захлопнула сундук, заперла его на ключ и оборотилась к детям:

– Вставайте с пола, ползуны, блох себе на ночь не насбирайте.

Потом она, как ни в чем не бывало, раздела девочек, подвела их по очереди к умывальнику, заставила зубы почистить и, когда они улеглись, задвинула газетой лампочку, чтоб умерить свет. Но Маша и Лена не могли спать. Какая жалость! Что такое хотела им няня подарить и раздумала? Какой у нее в деревне племянник, большой или маленький? И почему она говорит про него «племенник», а не племянник? Долго они ворочались, но наконец Маша подняла голову с подушки и спросила:

– Когда, няня, ты племяннику-племеннику напишешь?

– А тебе зачем знать?

– Ты ж не умеешь писать, а я тебе напишу.

– Мой племенник и без письма приедет, я такое слово знаю. А вот ты, матушка, зря не разгуливайся: сон-то соскочит с глаз – и не воротишь.

Стало совсем тихо в детской, и, засыпая, Маша и Лена мечтали об одном и том же: о том, что в сундуке нянином, какой у нее племянник и какое она такое слово знает. С того вечера обе девочки признали нянину власть и стали называть ее сперва нянюгой, а потом и просто нюгой.

Глава вторая. День рождения

Окна глядят на свет, как глаза без век, и, чтоб закрыть их на время сна, нужны длинные, плотные шторы. В детской у двух девочек шторы были белые. Они свисали до самого подоконника, и вдоль них сверху донизу двумя рядами были нашиты медные кольца, а сквозь кольца продернуты крепкие шнуры. Когда нужно было поднять шторы, внизу дергали за шнур, и белая ткань, поднимаясь, собиралась наверху в три пышных круглых холмика.

По утрам в детской не бывало совершенной темноты, а вся она белела вместе с рассветом. Медные кольца на спущенных шторах казались десятками чьих-то глаз. Висящее полотенце словно вот-вот подымется и уйдет, белье на спинке стула сложилось в огромный неведомый профиль, странные темные тени проходили по потолку, исчезая в его углах.

Маша и Лена проснулись однажды в такое раннее утро. Было, впрочем, не очень-то рано, но в ночь под первое января, день рождения Лены, рассвет никогда не бывает ранним.

Маша и Лена подняли головы, как птицы из гнезда, и посмотрели друг на друга. На обеих напал смехун, скверный старикашка, так щекочущий детей за ушками, что уж никак нельзя остановиться.

– Ги-и-и! – захохотала сперва Лена и, чтоб одолеть противного смехуна, сунула себе в рот кусочек одеяла.

– Га-а-а! – расхохоталась Маша и перевернулась вниз, лицом на подушку.

– Ты чего? – спустя некоторое время спросила Лена.

– Ничего. А ты?

– Я тоже ничего.

Но тут бесстыжий смехун опять подобрался к ним с другого конца, и бог знает, до чего бы он их довел, если б нюга, давным-давно вставшая, не вошла в комнату. Она держала в руках чудесную белую булку, похожую на большой гриб, и сказала Лене:

– Вот тебе, маленькая, скушай на здоровье.

С самых детских лет сестры ввели один обычай: каждый день рождения они праздновали обе вместе. Родители уже привыкли к этому и готовили сразу два подарка. А потому Лена обиделась за Машу и сказала, чтоб половина была Машина.

Потом они начали медленно одеваться, поглядывая друг на друга. Надевая чулки, думали про себя, что там уж, наверно, что-то есть, а когда дело дошло до башмаков, даже подождали немного. Но, вопреки обыкновению, не оказалось ничего и в башмаках.

Чай был, как всегда, приготовлен в полутемной столовой, где большую часть дня приходилось зажигать лампу. И опять все было по-всегдашнему. Кипел самовар, красная вязаная салфеточка прикрывала чайник, на старой скатерти стояли корзинка с горячими калачами, масленка и молочник. Возле самовара сидела мама, а за другим концом стола – папа. Он был в одной жилетке, небритый и читал тогдашнюю газету «Русские ведомости». Папа и мама пили кофе, а детям налили чаю с молоком.

– С Новым годом, – сказала Маша, здороваясь сперва с папой, потом с мамой.

Папа рассеянно мотнул головой и обмакнул усы в кофе, а мама сделала вид, что ничего особенного в нынешнем дне не было и не будет.

Лена тихо уселась на свой стул, глядя на бахрому скатерти. Сердце у нее замерло и заныло: значит, дня рождения не будет, это уже решено. Глаза ее мало-помалу наполнялись слезами. Сперва там было местечко, чтоб их удержать, но вот пришли новые слезы, наплыли на старые и все вместе выкатились вниз, на щеки. Маша немедленно вскипела:

– Сегодня Ленино рождение!

Мама как будто смутилась, а папа выглянул из-за газеты.

– Что за тон! – ответил он строго. – Сами выдумали праздновать сто раз в год и совершенно избаловались. Неделю назад вам сделали елку, вы получили достаточно подарков. Дошло до того, что вы уж требовать начинаете, как будто мы обязаны делать вам удовольствие!

– Ничего не обязаны, а только нужно предупредить заранее, – промолвила Маша с сердцем.

Папа сложил газету и взглянул на нее. Взгляд этот не предвещал ничего доброго, и Маша знала это. У нее похолодели руки и коленки, но все-таки по какому-то непостижимому изгибу своего характера она мотнула головой и добавила:

– Да-с.

Это «да-с» было скачком в пропасть. За ним уже не было никакой надежды, а наступала беда. Папа очень тихим голосом проговорил, все время глядя на Машу:

– Встань с места и иди в угол.

Маша как бы нехотя поднялась со стула, болтнула в воздухе ногой, допила, уже стоя, свой чай и хотела было доесть кусочек шейки от калача (любимый кусочек обеих сестер), как вдруг папа вырвал его у нее и крикнул:

– Сию минуту в угол!

Она медленно пошла к углу между печкой и дверью и остановилась в нем с самым независимым видом. Бедная Лена уже горько плакала, вытирая слезы салфеткой. Мама, расстроенная, перемывала чашки.

– Не плачь, Лена, охота тебе! – горделиво раздалось из угла.

Но не думайте, ребята, что на душе у Маши было в эту минуту так спокойно. Она просто «выдерживала характер» и храбрилась перед сестрой. На самом же деле ей было горько и больно, что день испорчен, что люди злы, что сама она никуда не годная, что все на свете плохо и что, может быть, все теперь пропало – спокойствие души, папина доброта, прежняя жизнь в доме.

– Сережа, – тихо сказала мама, взглянув в сторону Маши, – не сердись на нее, это от нервности.

– Хороша нервность! – буркнул папа, снова разворачивая газету. – Ты, матушка, посадишь их себе на голову, а потом сама же пожалеешь. Я предложил сделать пробу, и вот результаты.

– Никаких особенно результатов я не вижу, – опять вступилась мама. – Чем же дети виноваты, если они привыкли?..

– Оставь, милая! – непреклонно отозвался папа. – Неужели ты не понимаешь, куда ведет такая привычка? Ведь без выдержки дня не проживешь. На что они будут годиться, если вообразят, что всякое их желание – закон?

Оба они замолкли и молчали до тех пор, пока не раздался звонок. Это была учительница немецкого языка, Луиза Антоновна. Маша знала, что теперь ее выпустят из угла, да не так-то скоро. Луиза Антоновна была высокая пожилая женщина и раздевалась ужасно медленно; надо было гамаши снять, нижнюю вязаную юбку снять и все это свернуть и аккуратно спрятать на подзеркальник, чтоб никто не заметил такого «неприлишия». Няня ей помогала в передней и рассказывала, какой нынче случай она видела на улице. Наконец папа встал и коротко сказал:

– Маша и Лена, идите заниматься.

Мама отрезала еще одну шейку от калача, намазала ее маслом, посолила и, разделив на две части, дала ее обеим девочкам, добавив:

– Только скушайте здесь, в столовой!

Сестры молча съели калач, поблагодарили маму и папу и пошли заниматься в прибранную и проветренную детскую.

Глава третья. Крестный Афанасий Иванович

У Луизы Антоновны был свой способ преподавания. Она не любила жить в гувернантках и потому называла себя «приходящей». От раннего утра и до позднего вечера она ходила заниматься. У нее были уроки с завтраком, уроки с обедом и уроки с вечерним чаем. К Маше с Леной она ходила как раз на урок с завтраком, длившийся два с половиной часа.

Луиза Антоновна занималась не по книжкам, а главным образом при помощи детской и всего, что в ней находилось. С первого же раза она взяла куклу и сказала: «Это кукла, Puppe. Ну, повторите». Дети повторили, и с тех пор все повторяли за нею и легко запоминали. Учила она детей и во время прогулок. Дома, деревья, лошади, заборы, прохожие – кто идет, какого он роста и как одет, что у него на голове, на руках и на ногах, – надо было хорошо заметить, а потом повторить. Скоро они могли уже понимать и даже отвечать по-немецки.

Соскучиться с нею было немыслимо. Она всегда что-нибудь придумывала. Осенью, когда листья в палисадниках становились красными, она учила детей собирать самые ровные и красивые из них и обклеивать ими картонные рамочки для фотографий. Зимой все в доме превращалось в материал для елочных украшений. Маленькие ножницы, кисточка и баночка с клеем появлялись на столе. Мама приносила из магазина длинные трубки бумаги – белой, плотной; синей, зеленой, красной; блестяще-глянцевитой, словно лакированной; золотой и серебряной с тисненными на ней красивыми рисунками; были еще цветная папиросная бумага и моток мягкой проволоки – для цветов. Детям повязывали под самый подбородок широкие салфетки, и они начинали клеить цепочки, баульчики, барабаны, хлопушки… Как хорошо пахло тогда в комнате – клеем, крашеной бумагой!

Еще не высохли слезы на щеках у Леночки, а Луиза Антоновна уже достала из своего бархатного кошелька переводную картинку и предложила девочкам перевести ее на чистую бумагу. У них была особая тетрадь с такими картинками. Их смачивали с одной стороны (где рисунок) и накладывали мокрой стороной на тетрадку, а потом мочили и осторожно терли другую, белую сторону, пока вся белая бумага не сходила и не обнаруживала яркую картинку. Потом Маша и Лена должны были рассказывать, что на ней изображено; разумеется, не по-русски, а по-немецки.

Была у Луизы Антоновны еще одна привычка: она заочно знакомила всех своих маленьких учеников и учениц. Маше и Лене она чаще всего говорила про образцового мальчика Жоржика и ленивую девочку Нюшу. Нужно поставить в пример прилежание, послушание и аккуратность – и на сцену появляется Жоржинька; надобно поругать за лень – и сейчас же сравнение с Нюшей. Дети уже заранее представляли себе Жоржика в виде фарфорового херувима с бантиком, а Нюшу – растрепанной, нечесаной, с вымазанными чернилами пальцами и щеками.

Видя, что Лена сегодня заплаканная, а Маша мрачна, как туча, Луиза Антоновна отложила картинку и сказала:

– Сегодня у меня после обеда новый мальчик, Андрюша.

– Какой он из себя? – спросила Лена.

– Wie sieht er aus? – поправила тотчас же Луиза Антоновна. – Очень приятный мальчик, только шалун. Высокого роста, тоненький, голубоглазый, со всеми талантами.

– Со всеми? – недоверчиво спросила Маша.

– Со всеми: и рисует, и стихи пишет, и на рояли играет. Только каждый день прыгает из окошка. Ужасный шалун. Я его буду в угол ставить.

– Разве мальчиков тоже в угол ставят?

– Еще как! Ну, дети, смирно. Что изображает эта картинка?

Маша и Лена немного успокоились и принялись за урок. Только все нынче выходило плохо, совсем как у Нюши. Вода пролилась из блюдца, чернила перепачкали ручку, а потом и пальцы, а потом и кончик носа; немецкая книга упала со стола и по дороге выскочила из переплета. Невесело прошел и второй час, обыкновенно посвящаемый играм. Дети вяло двигались по комнате. Наконец няня позвала их завтракать.

Кроме стрижки волос, папа был убежден еще в том что мясо надо давать детям как можно реже, а острые приправы – горчицу, уксус, перец – и совсем вывести из употребления, даже для взрослых. На завтрак детям подавалось по стакану теплого молока и по большой ватрушке или ржаной лепешке. Но для Луизы Антоновны приносили из кухни бифштекс с жареной картошкой, всегда чудесно пахнувший и румяный, с таким аппетитным прижаренным хрящиком где-нибудь на кончике. Чужое всегда кажется лучше своего. Маша и Лена пили молоко без всякого удовольствия. Но как завидно им было глядеть на бифштекс! Тихонько нюхали они воздух и провожали взглядом каждый кусок, исчезавший во рту у Луизы Антоновны. Впрочем, завтрак ежедневно кончался одним приятным событием: Луиза Антоновна, доходя до хрящика, останавливалась и задумывалась. Потом она медленно отрезала два совсем маленьких, но вкусных кусочка, похожих друг на друга, как две капли воды, и неизвестно для чего отодвигала их на самый край тарелки. После этой странной операции она доедала бифштекс, собирала корочкой хлеба, насаженной на вилку, оставшийся соус, а потом аккуратно складывала ножик и вилку крест-накрест на пустой тарелке. Для чего там были оставлены два кусочка? Маша и Лена всегда делали из этого один и тот же вывод, тем более что на лице у Луизы Антоновны не выражалось ничего, кроме задумчивости. Она отворачивалась к дверям, поджидая кофе, а кусочки исчезали в двух детских ртах.

На этот раз, однако, дело не успело дойти до хрящика. Раздался громкий звонок, а за ним другой, еще громче. Так звонил только один крестный, Афанасий Иванович, женатый на маминой сестре, тете Ашхэн. Дети с визгом кинулись из столовой в гостиную. В гостиной были зеркальные окна, прямо на палисадник. Перед палисадником, переступая с ноги на ногу по блестящему снегу и сияя синей, с серебряными пряжками сеткой, стоял серый выезд крестного (так тогда называли коляску с собственными лошадьми), великолепная пара коней в яблоках, с расчесанными по-русски (а не подстриженными) хвостами, с важным, чуть ли не вываливавшимся из саней от собственной важности кучером в раздутом сзади, как подушка, синем кафтане.

– Ура! Дядя крестный приехал! Значит, все-таки что-нибудь да будет!

Скоро показался и сам он из передней, весь красный от мороза, с мокрыми усами и носом. Мама шла вслед за ним, обнимая тетю Ашхэн. Мама и тетя Ашхэн обе были красавицами, каждая на свой лад. Мама – хрупкая, нежная, похожая на девочку, с подвитой на лбу челкой; тетя Ашхэн – большая, властная, величественная, с проницательными черными глазами. Но если обе они были красавицами, то не было никакого сомнения в том, что сам дядя крестный был уродом. Начать с того, что ростом он был ниже тети. Да и весь какой-то корявый, большеносый, обросший черными волосами, хитрый-прехитрый на вид; глазки у него были маленькие, и никогда они не глядели прямо, в лицо другому человеку. Только с маленькой Леной он чувствовал себя как будто легко. Оттого и любил ее больше Маши, которая, по его мнению, «чересчур во все нос совала».

Дети очень обрадовались дяде крестному. Обе они были большими лакомками, а крестный никогда не приезжал без конфет.

Итак, они обступили крестного и стали скакать вокруг него, словно дикие. Но крестный развел руками и огорченно сказал:

– Вот, дети, беда какая. Хотел вам сладостей купить, да все магазины заперты. В следующий раз, в следующий раз.

Маша и Лена сперва не поверили. Они бросились к тете Ашхэн.

– Тетя, тетя, скажи, правда магазины заперты?

– Ну конечно, в первый день Нового года.

Тогда Маша незаметно проскользнула в переднюю и… Вот так штука! В углу, на подставке для зонтиков, где сейчас не было ни зонтиков, ни палки, лежали две очень большие длинные белые коробки, аккуратно перевязанные розовой тесьмой. Это не были коробки от конфет. Такие бывают только в игрушечных магазинах, и Маша это отлично понимала. Вот оно! Теперь уж ясно, что подошла настоящая радость и через минуту они ее увидят своими глазами. Праздник все-таки не провалился. Она почувствовала такое блаженство, что, выскочив из передней кубарем, кинулась на ковер и там перекувырнулась. Лена еще ничего не подозревает! Какой Лене сюрприз!

А Лена тем временем сидела у крестного на коленях, уставив на него два своих больших глаза, два единственных глаза, перед которыми он не потуплял своих. Крестный рассказывал ей историю и подозвал Машу, чтоб она тоже послушала.

– Жили-были две барышни, – рассказывал крестный, – они были очень дорогие и роскошные, потому что их сделали на заказ. Одна была высокого роста, белокурая, с черными глазами, одетая в розовое шелковое платье. Другая поменьше ростом, каштановая, с голубыми глазами, одетая в голубое шелковое платье. Ну-ка, дети, скажите, кому какая больше нравится?

– Розовая, – тихо сказала Лена, поглядев на Машу.

Она была в полном недоумении и не знала, что произойдет дальше.

– Каштановая с голубыми глазами! – крикнула на всю комнату Маша так, что мама, говорившая с тетей, вздрогнула и закрыла уши руками.

– Ну, теперь сидите смирно и глядите обе в окошко. Если кто обернется, тот ничего не получит.

С этими словами крестный вышел из комнаты. Маша и Лена обе глядели в окно; щеки у них пылали от волнения.

– Я знаю, это куклы! Вот увидишь! – шептала Маша.

Крестный вернулся и стал что-то делать на столе. Потом он хлопнул в ладоши – это означало разрешение обернуться. Маша и Лена мгновенно отскочили от окна. Перед ними лежали на столе две картонные коробки, тесемка была с них снята. Одну дядя крестный придвинул Лене, а другую – Маше со словами:

– Вот тебе твоя барышня, а вот тебе – твоя.

Дети осторожно подняли крышки и ахнули. Перед ними были куклы, но какие куклы! У Лены оказалась огромная красивая кукла с длинными белокурыми локонами и черными глазами, в розовом расшитом платье с кармашком, в соломенной шляпе и белых лайковых башмачках; ручки и щечки у нее были розовые и пухленькие. Машина кукла была меньше размером, бледнее и худее. Но зато голубые глаза ее так грустно смотрели из-под длинных черных ресниц, а каштановые локоны падали на платье мягкие, как шелк. Да и вся она была какая-то особенная – грустная и прелестная.

Сестры глядели и не могли наглядеться. Вдруг Маша прошептала:

– Знаешь, Лена, я чувствую, что я ее люблю! Ты себе представить не можешь, до чего я ее люблю!

Так и случилось, что Ленино рождение все-таки не обошлось без подарка.