Текст книги "Соперник Цезаря"

Автор книги: Марианна Алферова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– О!.. – Цезарь посмотрел на Юлию, которая по-прежнему стояла, разглядывая свой собственный бюст и кусая губы. Потом медленно перевел взгляд на Помпея. – Кстати, из Испании я привез тебе подарок, Гней. Один миг!

Цезарь встал и быстро вышел. При этом демонстративно задернул занавеску таблина.

– Один миг, – раздалось из-за занавески, и послышались удаляющиеся шаги.

Глаза Юлии были полны слез. Помпей шагнул к ней, обнял, прижал к себе. Она не сопротивлялась, приникла покорно, будто искала защиты.

– Отец твой получит Галлию, Иллирию, легионы. Уж не знаю, что он еще хочет получить! Но ты будешь моей! Моей! – Он запрокинул ее голову и стал покрывать поцелуями ее лицо и шею.

– Гней, – повторяла она, как заклинание. – Гней…

Он разжал руки, и она спешно отступила, пригладила ладонями волосы. Но одна прядь выбилась из прически, и она этого не заметила.

А Цезарь уже отодвинул занавеску таблина.

– Вот мой подарок. – Консул протянул Помпею кинжал. – Мне сказали, что именно этим кинжалом был убит Серторий.^[87]87
  Серторий – сторонник Гая Мария, талантливый полководец, с которым не слишком успешно воевал Помпей. Серторий долгое время удерживал за собой Испанию и, в конце концов, был предательски убит. Плутарх посвятил ему одно из жизнеописаний.


[Закрыть]

Великий взял странный дар.

– Квинт Серторий… – Помпей вынул клинок, осмотрел, как будто рассчитывал обнаружить следы крови. Кинжал был начищен и сверкал. – Серторий был лучшим воином, с которым мне приходилось сражаться. И не только в Испании. Вся беда в том, что он сражался против Рима. И он получил то, что заслужил. Никому не желаю такой судьбы.

III

Метелл Целер вставал рано и требовал, чтобы супруга поднималась вместе с ним. А Клодия любила понежиться в постели, и эти ранние вставания приводили ее в ярость. Но этим утром она поднялась раньше супруга и приняла участие в приготовлении завтрака, чего с нею никогда не бывало. Собственноручно Клодия подала супругу сыр, разбавленное вино и хлеб, смоченный в вине. Метелл даже не заметил любезности, лишь глотнул вино и проворчал:

– Опять меда переложили! Сколько раз говорить, что от меда у меня тошнота.

Однако ж, морщась, он осушил чашу.

– Ты уже собрала вещи? – спросил он, вставая из-за стола. – Мы через три дня выезжаем в Галлию.

– И не собираюсь!

– Значит, поедешь без вещей! – рявкнул Метелл и отправился в атрий, где его ждали клиенты.

За полчаса он принял почти всех, оставались лишь два человека. Но вдруг взревел от боли, согнулся и, чтобы не упасть, вцепился в стоящего рядом клиента. Тот тоже закричал.

Рабы и клиенты, что стояли поодаль, ничего не поняли. В первый миг показалось, что посетитель всадил нож в бок патрону. Все кинулись к Метеллу. Но крови на тоге не обнаружили. И ножа тоже. Патрон по-прежнему стоял, согнувшись, вцепившись пальцами в плечи клиента, и уже не кричал, но лишь стонал сквозь зубы. Наконец он поднял белое, все в крупных каплях пота лицо и выдохнул:

– Воды…

Один из рабов кинулся исполнять приказание, в то время как двое других помогли хозяину разжать пальцы. Незадачливый клиент, в которого так внезапно вцепился Метелл, предусмотрительно отступил подальше, растирая онемевшие плечи. Хозяина посадили на скамью.

– В спальню… прилечь… – пробормотал Метелл.

Его подняли и повели. Он едва двигал ногами. Лег на кровать в спальне, как был, – в тоге. Боль отпустила, но навалилась какая-то совершенно немыслимая слабость. Трудно было шевельнуть пальцем, разлепить губы. Раб принес воды. Метелл выпил. Не потому, что хотел пить, а потому, что надеялся – от воды станет легче. Но легче не стало – боль тут же вернулась. В спальню заглянула Клодия, брезгливо скривила губы и вышла, приказав кликнуть медика-грека, что жил рабом у них в доме. Тот прибежал – испуганный, бледный; осмотрел хозяина и спешно направился в соседнюю комнату, где сидела Клодия, читая таблички со стихами Катулла. Врач что-то возбужденно зашептал хозяйке на ухо, указывая на дверь хозяйской спальни. Клодия ничего ему не ответила.

Метеллу становилось все хуже. Днем он попросил молока. А когда выпил, то стал рычать и рвать зубами подушки. Клодия, чтобы не слышать его криков, ушла в малый атрий и села писать письмо брату. К вечеру медик-грек приготовил питье, от которого Метелл впал в беспамятство. Но боли все равно его мучили. Он стонал, скреб ногтями живот, оставляя на коже кровавые полосы. Лицо больного посерело и менялось на глазах, будто невидимая рука сдергивала покровы с тела, освобождая душу для дальнего пути.

Медик шепнул доверительно двум-трем клиентам и слугам, что больной не доживет до утра. Слух о болезни Метелла распространился по Городу, многие присылали узнать о его здоровье, лично не явился никто. Клодий тоже не пришел – прислал Зосима. Того провели в комнату Клодии.

– Печень, – кратко объяснила Волоокая, протягивая Зосиму письмо для брата.

Клодий, прочтя послание, не стал разравнивать воск. Он отправился на кухню и бросил деревянные таблички в огонь.

Картина VII. Отец мой Фонтей

Голосовать в комициях простой народ теперь ходит лишь ради денег. Сразу спрашивают: сколько заплатишь? Быть может, лишь несколько сотен голосуют согласно убеждениям. Этих легче всего прогнать с форума. Те, кому обещаны деньги, дерутся куда отчаяннее – ведь они защищают свой обед. Сенаторы могут сегодня отстаивать одно, завтра – другое; это их нисколько не смущает. Главное, чтобы их красиво уговорили. Как это умеет делать Цицерон.

Я его ненавижу. И с каждым днем – все сильнее.

Усыновление состоялось. Моим названным отцом стал Публий Фонтей, плебей двадцати лет от роду. Отныне я – тоже плебей и могу претендовать на должность народного трибуна. Цезарь председательствовал в комициях, Помпей наблюдал за знамениями. Разумеется, это усыновление – пустая формальность, я буду по-прежнему именоваться Публием Клодием, а не Публием Фонтеем Клодианом, как положено по закону. Чего не сделаешь, чтобы стать защитником народа!

Из записок Публия Клодия Пульхра

5 мая 59 года до н. э

I

Клиент Гай Клодий был человек в своем роде незаменимый. В третью стражу он выходил из дома, прихватив увесистую дубину, кинжал и меч, и шел созывать своих людей. Поначалу он записывал имена и названия инсул, где жили пролетарии. Но организовывать выборы в последнее время приходилось столь часто, что Гай выучил имена своих подопечных избирателей наизусть. Подходил к дому, стучал в дверь или кричал снизу. Собравшись, его люди, тоже с палками, а многие и с мечами, двигались на форум или на Марсово поле, в зависимости от того, где назначено голосование, чтобы прийти раньше соперников. Соперники пытались опередить и обхитрить. Однажды принесли с собой одеяла и заночевали на поле. Тут на спящих набросились люди Клодия, вытолкали противников Цезаря пинками и ударами дубин. Захватить подступы к мосткам для голосования, занять самые удобные места, и главное – самим раздавать таблички голосующим, вот задача Гая. Пока что он справлялся с нею отлично. За что голосуют граждане, Гай не интересовался. Какое решение должно быть принято, а какое отвергнуто, ему заранее говорил патрон. Комиции теперь, когда Гай Юлий Цезарь стал консулом, собирались во все разрешенные для этого дни. Зато сенат не собирался вовсе – ведь право созывать сенат имел только консул. Цезарь демонстративно этого не делал, зная, что сенат ни одно из его предложений не одобрит. Второй консул Бибул тоже не собирал сенат, но совершенно по другой причине. В начале года, когда Бибул взошел на подиум храма, чтобы произнести речь перед собравшейся толпой и обвинить своего сотоварища по консулату Цезаря во многих преступлениях и подлых умыслах, с крыши храма неизвестные граждане сбросили корзину с навозом – прямо на голову Бибулу. Консул тут же потерял голос, позабыл приготовленную речь и как был, в перепачканной экскрементами тоге, припустил домой. С тех пор Бибул из дома не выходил. Зато наблюдал за знамениями – каждый день. Если консул наблюдает за знамениями, то решения комиций в эти дни недействительны – такое своеобразное право «вето» есть у консула. Но Цезарь не обращал внимания на протесты товарища по консулату и делал то, что считал нужным. Все законы теперь принимало народное собрание.

Только что это за народное собрание, если рассуждать здраво? Сброд, ничтожества, никто даже не проверяет, приходят ли те, кто записан в трибы и центурии, или самозванцы, рабы и вольноотпущенники, напялив тоги, выдают себя за римских граждан. Да если это и граждане – то в основном нищие пролетарии, что живут подачками и продаются за несколько ассов любому. После принятия закона является вольноотпущенник Зосим, достает тугой кошелек патрона и расплачивается с нужными людьми. А его патрон получает деньги от консула. Тот – от Помпея. Или от Красса. Или еще от кого-то. Так происходит уже давно. Все попытки бороться с подкупом кончаются ничем. Напротив, все бесстыднее покупаются голоса, уже в открытую ставят на улицах столы и раздают деньги по заранее приготовленным спискам.

Прежде чем приступить к делу, квириты непременно требуют показать кошелек – иначе на поле не пойдут. Зачем им даром проламывать соперникам головы и рисковать собственной шкурой ради того, чтобы какой-то богач из знати сделался консулом или претором и в будущем имел шанс добраться до обильной кормушки?

Правда, и бедноте в этот раз кое-что обещали – землю отцам троих детей и ветеранам Помпея. Но поскольку речь шла о разделе общественного поля в Кампании – земли на удивление плодоносной, то дело продвигалось медленно. Вернее, никак не продвигалось.

В Календы^[88]88
  Календы – первый день месяца. Календы марта – 1 марта.


[Закрыть] марта был принят закон, по которому Цезарь становился наместником провинции Галлия сроком на пять лет. Да еще получал право набрать и содержать за счет казны три легиона. Да, очень удачно умер Метелл Целер.

Публий Клодий лично явился во главе своих многочисленных клиентов на выборы в этот день. Ветераны Помпея прибыли в Город голосовать, но их оказалось куда меньше, чем ожидалось. Так что от людей Клодия многое зависело. И они не подвели. Цезарь получил все, о чем мечтал, – то есть Цизальпинскую Галлию, Иллирию и три легиона. Сенат, понадеявшись, что Цезарь сломает шею в этой опасной стране, добавил консулу еще Нарбонскую Галлию и один легион в придачу к прежним трем.

Вскоре и Клодий получил желаемое – усыновление и возможность выставить свою кандидатуру в народные трибуны.

II

Солнце уже медленно скатывалось за Яникул,^[89]89
  Яникул – холм на правом берегу Тибра.


[Закрыть] но Город по-прежнему изнывал от жары – припозднившаяся весна внезапно обернулась знойным летом. С утра ждали грозы, но небо оставалось чистым. Лишь то и дело налетал сильный ветер и гнал пыль по узким улочкам, с дерзкой зловредностью бросая песок в лицо.

Гай Клодий, клиент, вышел из дома, обряженный в белую шерстяную тогу. Вокруг бурлила толпа, все куда-то спешили: рабы – с рынка, сгибаясь под корзинами фруктов для хозяйского десерта; господа в носилках – к друзьям или любовницам; флейтисты и актеры – развлекать нобилей на пиру. Метались по незнакомым улицам путешественники, только что успевшие добраться до столицы, – их можно было безошибочно определить в толпе по растерянным взглядам и по тому, как судорожно хватались новоприбывшие за кошельки. Не обращая внимания на суету и шум, ремесленники и торговцы занимались своим делом: булочники пекли хлеб и выставляли на прилавки под кожаными тентами, в тавернах готовили бобовую похлебку, в большой комнате с отверстием в потолке сгорбились два десятка переписчиков-рабов. Из сыроварни доносился кисловатый запах сыра, а в соседнем доме вольноотпущенник-грек склонялся над каменной ступой и мельчил медным пестиком пахучие травы, а пальцем другой руки водил по ветхому свитку. На улице Аргилет сапожники тачали кальцеи, а в книжных лавках продавали стихи Катулла.

Гай Клодий злорадно подумал о том, что все эти люди скоро окажутся во власти Клодия, а значит, и его, клиента Гая, власти. И клиенту стало казаться, что он держит в руках сотни, тысячи ниточек и тащит людишек куда-то, а куда – неведомо. Впрочем, Гай никогда не задумывался – куда. Ему достаточно было сознания, что он распоряжается чужими судьбами.

Гай протискивался сквозь толпу, выставив вперед левую руку, прикрытую тогой, а правой, свободной, придерживал ткань на груди. Он спешил. Утром, явившись на салютации и узнав о готовящемся пире, он ожидал получить приглашение на обед. Но его не пригласили. Обидно, но поправимо. Главное – попасть в дом, а до стола клиент Гай доберется.

Еще у дверей Гай уловил умопомрачительные запахи, плывущие с кухни. Зосим встретил его в вестибуле, окинул насмешливым взглядом плохо уложенную тогу и мокрое от пота лицо клиента:

– Чего это ради ты обрядился в тогу? Замерз никак?

Гай отер платком лицо. Платок он прихватил побольше – чтобы можно было завернуть в него кусок курицы или ветчины, покидая триклиний.

– Так ведь пир… – Гай попытался заглянуть через плечо Зосима.

– Разве ты приглашен к столу?

– А то… – Гай постарался придать голосу как можно больше уверенности.

Он отстранил Зосима и прошел в атрий. Вольноотпущенник, наглая морда, смеет ему указывать, что и как! Книжонку сочинял – не сочинил, жить пытался отдельно – не смог, вернулся назад в услужение и теперь выпячивает грудь.

В атрии было прохладно. С первого взгляда видно, что в доме готовились к приему именитых гостей, всю копоть от светильников и жаровен, что дымили зимой, смыли губками, начистили бронзовые капители колонн, начистили и светильники, и бронзовые скамьи. На специальных подставках сверкали, будто золотые, сосуды из коринфской бронзы. По бокам мелкого бассейна с зеленоватой дождевой водой установили двух серебряных дельфинов – якобы тех самых, что прежде принадлежали Гаю Гракху. Скорее всего, этих дельфинов год или два назад сработали в Капуе, но, готовясь к карьере народного трибуна, Клодий придавал покупке дельфинов особое значение. Трех человек он не позволял ругать в своем присутствии: своего отца Аппия Клавдия и знаменитых народных трибунов.

Клодий в желтовато-белой тоге, еще ни разу не стиранной, так что ткань лежала особенно пышно, собирая в складках легкие голубые тени, стоял посреди атрия. Подле хозяина был лишь плебей Фонтей, тоже в тоге, вспотевший, красный, с маленькими, маслянисто блестевшими черными глазками – судя по всему, парень успел уважить Вакха. Да и как же иначе? Фонтей усыновил Клодия, тем самым патриций из рода Клавдиев перешел в род Фонтея и сделался плебеем. Сбылось то, о чем так давно мечтал Клодий и чему яростно сопротивлялись покойный Метелл Целер и большинство оптиматов. Один Цезарь был на стороне Клодия. Цезарь и толпа – они всех пересилили. Помпей уступил, патриции смирились. Все были ошеломлены дерзостью Клодия Пульхра. Потомок самого консервативного рода, чьи предки смертельно враждовали с народными трибунами, так враждовали, что один другого буквально сживал со света, вдруг оставляет свой патрицианский, уважаемый род и переходит в род ничем не примечательных Фонтеев. И ради чего? Чтобы получить на год – всего на один год! – власть народного трибуна. Очередное безумство сумасброда – чего еще ждать от человека, который совершил святотатство, чтобы удовлетворить похоть? Многие вообще не верили, что Клодий затеял это дело с усыновлением всерьез, наверняка, говорили они, это один из тех нелепых слухов, что нынче гуляют по Риму, то затихая, то набирая силу, но никогда не исчезая. Их разносят сплетники-египтяне или интриганы-александрийцы. Чернь, болтающая по-гречески или на ломаной латыни, на рынках, в лавках обсуждает дела, что творятся на форуме. Эта чернь ничего не понимает ни в римских законах, ни в римских обычаях, но уверена, что может судить Рим по своим собственным стихийным законам. Восток наступал на Рим после своего военного поражения: окуривал благовониями, окутывал драгоценными тканями, угождал яствами, обволакивал развратной ленью, нежа, теша, искушая сурового победителя. А победитель по старой привычке считал себя сильным, смелым, суровым, закаленным в боях.

Но вышло, что болтали на Бычьем рынке и верфях правду, и Клодий, тридцать два предка которого побывали консулами, пятеро – диктаторами, а семь – цензорами, сделался плебеем.

Но Клодий ни о чем не сожалел. Напротив, он казался вполне довольным, почти счастливым. Он похлопал двадцатилетнего Фонтея по плечу и спросил:

– Ну как, дорогой отец, тебе нравится у меня? Ты никак волнуешься? Переживаешь, что придется подчинять своей отеческой власти такого знаменитого сына?

– Есть немного, – срывающимся голосом ответил плебей.

– Не стоит тревожиться! Я буду хорошим сыном. Почтительным. И тебе незачем приходить ко мне по утрам, как ты явился сегодня, – а то решат, что пришел на салютации. Сами боги благоволили к нам: все знамения благоприятные, да и как же иначе, если за полетом птиц следил авгур Гней Помпей Великий! Уж он постарался, чтобы усыновление прошло успешно. С тех пор, как он женился на дочери Цезаря, Великий сделался послушным, как ребенок. Им теперь управляет женщина. – И добавил после паузы: – Очень красивая женщина. – Фонтей захихикал, но тут же примолк: новоявленный сынок бросил на него воистину бешеный взгляд. – Скоро Помпей и Цезарь прибудут, не стоит в их присутствии так смеяться.

– А я? – выступил вперед клиент Гай, найдя, что момент удачен.

– Тебя не приглашали.

– Разве мне уже нет места? – Гай всегда претендовал на особую милость патрона.

– Сегодня слишком жарко, чтобы обедать внизу, в большом триклинии. Я велел накрыть наверху, в летнем помещении, а там только три ложа. Ты зван на пир завтра. Или ты дни перепутал?

«Ага, завтра на стол подадут объедки сегодняшнего», – обиженно насупился Гай.

– У меня во рту пересохло, – пробормотал Фонтей.

– Тебе принесут выпить. Чего ты желаешь? Хиосского? Фалерна?

– Я пойду, погляжу, как там, на кухне, все ли готово? – предложил Фонтей одновременно и дерзко, и смущенно – он до смерти боялся столкнуться в атрии с Цезарем, а особенно с Помпеем. Одно дело, когда ты на форуме зришь одного из них – тогда можно, прячась за чужими спинами, выкрикнуть что-нибудь обидное, можно швырнуть комком грязи в голову проходящей знаменитости. Но в атрии, встав подле Помпея Великого, ты сразу ощутишь свою несоразмерность. Вдруг вспоминаешь, что плохо побрился – бритва никуда не годилась; чувствуешь явственно, как от тебя пованивает потом, – хоть и побывал в общественных банях, но вымылся наскоро, да и вода была плохо нагрета, а потом ты протискивался в толпе, взопрел. Вдруг Помпей спросит о чем-нибудь – о каком-нибудь новом законе или о том, чем прославились предки Фонтея или он сам. Нет, нет, уж лучше отсидеться на кухне – там все свои, разговоры понятные, можно свысока взглянуть на соседа и даже подшутить над ним грубовато и не зло.

Клодий согласно кивнул:

– За тобой пришлют, когда гости перейдут в триклиний. И смотри, не напивайся сверх меры, а то не отведаешь те яства, что приготовлены для пира. Твое место будет верхнее на верхнем ложе.

Лучшего Фонтей и не желал: место достаточно почетное, но при этом самое далекое от среднего ложа, где расположатся Цезарь и Помпей.

Но если Фонтей был доволен, то Гай, разумеется, нет. Клиент исподлобья глянул на Клодия, которому не было до него больше дела, потом на Фонтея и Зосима – те уже двинулись из атрия на кухню – и с решительным видом направился вслед за плебеем и вольноотпущенником: дома есть было нечего.

– Пир пиром, а хорошая жратва – это хорошая жратва, – буркнул Гай, усаживаясь за стол на кухне.

Место оказалось рядом с дверью в коридор, что вел в перистиль. Дверь была распахнута, но это не помогало: готовка шла с самого утра, кухня превратилась в пекло вулкана. Гай, едва войдя, тут же стал обливаться потом – и все из-за дурацкой тоги. Зачем только он ее надел! Выругавшись вполголоса, Гай скинул тогу, сложил ее аккуратно и постелил на скамью, а сам уселся сверху. Сразу стало легче. Ветерок, затекая в распахнутую дверь, холодил влажную от пота шею.

– В самом деле, что толку в этих перепелках или в костлявых рыбках, которые на такой жаре стухли прежде, чем попасть на сковородку! – Гай не замечал, что похож на лисицу из басни Эзопа, не сумевшую добраться до винограда.

Служанка поставила перед ним копченый окорок и миску с солеными пиценскими оливками, положила солидный пучок зеленого хрусткого лука, только-только с гряды. Зосим принес кувшин разбавленного вина.

Люди Клодия – из тех, что всегда под рукой у хозяина, – тут же уселись за стол: гладиатор Полибий, вольноотпущенник Зосим, раб Этруск и другой раб – Галикор, тихий, незаметный и незаменимый человек. Гай Клодий расположился подле Фонтея, его одного считая себе ровней в этой пестрой компании.

– Подумаешь, Цезарь и Помпей! – заявил новоявленный папаша, на кухне мигом обретя уверенность и опрокидывая залпом чашу неразбавленного вина. – Говорят, когда Цезарь моложе был, так вместо царицы поставлял задницу царю Никомеду.

– Выдумка все это! – буркнул Зосим. Слух этот о царе Никомеде и Цезаре, пущенный еще много лет назад, гулял по Риму с регулярностью лихорадки. Может быть, потому, что во внешности аристократа Цезаря было что-то по-женски утонченное.

– Не выдумка, – хмыкнул Фонтей. – Может, Клодий его тоже трахает?

Полибий коротко размахнулся и угодил в нос Фонтею. Тот вскочил, на тунику струей хлынула кровь. Как раз в этот момент на кухню вошел Клодий. При виде Фонтея, зажимающего нос, и кровавых пятен на его тунике тогу приемный отец предусмотрительно снял, как и Гай, Клодий нахмурился.

– Кто разбил нос папаше? – спросил он, хмурясь. – Или я не предупреждал? Пить можно, а папашу не бить.

– У нас о Цезаре спор, и о твоих с ним отношениях, – попытался вывернуться Полибий. – Да еще о царе Никомеде. Знаешь, мнения у всех разные… не сошлись.

– Папашу не бить! – Клодий обнял Фонтея за плечи. – Уже гости явились, а папаша с разбитым носом. Куда ж это годится?

– Может и с нами посидеть, – заметил Зосим. – Не велика птица.

– Я – квирит, а не какой-то там вольноотпущенник! – разобиделся Фонтей.

– Намочите тряпку холодной водой, – приказал Клодий. – Зосим, живо в кладовую, принеси мою тунику – папаше переодеться надо.

Клодий вывел Фонтея во внутренний садик. После жаркой кухни на воздухе показалось прохладно.

Солнце уже ушло из перистиля – только капители колонн были освещены. Яркое небо казалось плотной шелковой тканью удивительной синевы.

– Вот скоты, – пробормотал Фонтей, размазывая кровь по лицу. – Чего я такого сказал? Да то, что все говорят на кухне… А этот сразу – драться. Отброс арены. Хе… Да я…

– Из женщин будут сестра моя Клодия и дочь Цезаря Юлия, которая только что вышла замуж за Помпея. Будь добр, веди себя прилично. Ни слова о царе Никомеде! А не то я, только что обретший отца, вновь сделаюсь сиротой. – Клодий так обещающе улыбнулся, что у словоохотливого плебея холодок пробежал по спине.

III

Фонтей, переодевшись и умывшись, в сопровождении Клодия поднялся в малый триклиний, на второй этаж. Два окна, обращенные на восток, утром закрывались ставнями, а к вечеру их открывали, и свежий воздух, насыщенный ароматами руты и базилика, проникал из садика в комнату. Гости все уже собрались – Фонтей явился последним. Мужчины были в туниках без рукавов. Туника Цезаря была приспущена на плечах, у Помпея руки полностью оказались открыты, и на левой, от плеча к локтю, бугрился давнишний красный шрам. Женщины были в белых столах с вышивкой по краю. Фонтей что-то такое промямлил – сам не понял, что, и спешно вскарабкался на свое место. Тут же подскочил раб-прислужник, снял с гостя кальцеи и омыл ноги в медном тазу. Фонтей приметил, что мальчишке-рабу лет двенадцать, не более, волосы его завиты, а кожа загорелая, но совсем чуть-чуть, и, кажется, надушенная. Интересно, для кого из гостей его приготовили? Может, для Цезаря? Фонтей покосился на консула. Цезарь о чем-то говорил с Клодием – место хозяина было как раз подле консульского. О чем именно шел разговор, Фонтей не мог разобрать, прежде всего потому, что вдруг страшно заволновался. На ложе подле Цезаря сидела Юлия – верно, прежде она лежала: подушка и цветастые ткани были смяты. Молодая женщина держала двумя пальчиками чашу из голубого выдувного стекла и пила воду, чуть-чуть замутненную виноградным соком. Она и сама была тоненькая и хрупкая, как драгоценное стекло. Густые волнистые волосы были слишком тяжелы для ее головки и клонили тонкую шею, как стебель цветка. В ушах – золотые серьги-висюльки с гранатами и сапфирами, а вокруг шеи – ожерелье из золотых и гранатовых бусин, соединенных тончайшими золотыми цепочками.

Новоявленный плебей Клодий старался на Юлию не смотреть, что было не так-то легко сделать: когда молодая женщина вновь улеглась, лицо ее обратилось именно к Клодию. В то время как супруг ее Помпей, занимавший крайнее, почетное место за средним столом, мог видеть лишь затылок и стянутые в узел волосы, сколотые резными шпильками из слоновой кости. Сам Помпей пока ничего не говорил, но старательно изображал на лице значительное выражение. Видимо, еще мало выпил, чтобы позабыть, что он – триумфатор и покоритель Востока, нареченный Великим самим Суллой.

Стали разносить закуску: яйца, столь обязательные на обеде, что они вошли в поговорку; присыпанные зеленью сельдерея устрицы; кусочки холодной камбалы, приправленные острым рыбным соусом. Вино подавали самое лучшее: темный фалерн, в меру разбавленный; хиосское и лесбосское. Цезарь и Юлия попросили принести чистой воды.

Явились два актера: один декламировал, другой играл на флейте. Под звуки музыки прозвучало несколько отрывков из Менандра, которого так любил Цезарь. Актер будто нарочно забыл фразу из «Флейтистки», и Цезарь ему подсказал: «Дело решено. Да будет брошен жребий». После этого актер перешел на Софокла, которого больше жаловал Помпей.

Фонтей приметил, что никто не обращает на него, чужака, внимания, приободрился и расположился поудобнее на своем месте. Подле него возлежала Клодия – опять же спиной к нему. Голова знаменитой красавицы, с хитроумно уложенной прической, находилась как раз против груди Фонтея. Ткань ее наряда была куда тоньше Юлиевой столы, и можно было, не напрягая зрения, различить и полоску нагрудной повязки, и полоску повязки набедренной, да и весь изгиб стройного и зрелого тела, доступного, по разговорам, столь многим. Фонтей, весьма смутно понимая, что делает, наклонился и коснулся губами ее лебединой шеи. Клодия повернулась к плебею и погрозила пальцем.

– Фонтей, я сочла этот поцелуй знаком родственной симпатии. Но более так не делай.

Глаза ее блестели, как блестит расплавленный свинец, – Фонтей смотрел и не мог моргнуть, не то что отвернуться.

– Конечно, домна, как же иначе… конечно… – Он запутался в словах и замолк.

И вовремя. Ибо в тот миг заговорил Помпей:

– Эта удивительная история произошла довольно давно. Но я хочу ее рассказать. Мне как всаднику,^[90]90
  В данном случае это военный термин.


[Закрыть] который служит с государственным конем, надлежало дать отчет по окончании срока службы, перечислить всех полководцев, под началом которых я служил, и рассказать о своих подвигах. И вот я совершаю такой маневр: спускаюсь к форуму, ведя коня в поводу. Цензоры сидят в своих креслах, и перед ними проходят всадники. Впереди меня идут двенадцать ликторов, ибо я в тот год как раз был консулом. – Помпей самодовольно улыбнулся и покосился на Цезаря. Тот был весь внимание. – Мои ликторы расчищают дорогу, обеспечивают мне с моим конем прорыв к цензорам, отрезая толпу. Все удивлены. – Помпей сделал паузу. Юлия вновь села, чтобы лучше видеть супруга. Лицо Клодия было невозмутимым – он с сосредоточенным видом разглядывал свою серебряную чашу. Глаз не поднимал. – Тогда цензор говорит: «Помпей Магн, я спрашиваю тебя, все ли походы, предписанные законом, ты совершил?» Я отвечаю громко, так, чтобы все слышали, будто командую легионами: «Я совершил все походы, и все под моим собственным командованием».

– Восхитительно! – Юлия захлопала в ладоши. Неужели она слышала эту историю впервые?

– Все вокруг удивлены сверх меры, все кричат, все повержены… – Помпей запнулся; кажется, он не знал, что еще добавить, чтобы передать восторг граждан на форуме. – Цензоры просят всех замолчать, но народ продолжает кричать от радости и пытается прорваться ко мне… – Последовала еще одна пауза. Цезарь открыл рот, намереваясь что-то сказать, но Помпей опередил его. – И тут цензоры встают со своих мест и провожают меня до порога моего дома в Каринах, чтобы угодить народу, – закончил свой рассказ Великий и обвел всех торжествующим взглядом.

– Тебя все так любят! – прошептала Юлия.

Круглое лицо Помпея залилось краской. Странно было видеть, как этот немолодой уже человек краснеет, точно мальчишка. Он взял женину ладошку и прижал к своей щеке. Непокорные светлые волосы, которые он обычно откидывал назад, упали ему на лицо, что придало Великому еще более мальчишеский вид. Правду, видно, говорят, что молодожены друг в друге души не чают.

– Дорогой зять, – заметил Цезарь, – вряд ли кому-нибудь из твоих современников доведется справить столько триумфов, скольких ты был удостоен.

– Хитрая лиса по имени Гай! – фыркнула Клодия и, оборотившись, шепнула Фонтею: – Говорят, чтобы угодить нужному человеку, он ел прогорклое масло на пиру и слопал столько, что его потом стошнило. Что уж говорить о баснях Помпея – их он готов глотать точно так же, как и вонючее масло. – И вдруг, повернувшись к Помпею, сказала вызывающе и громко: – Ведь ты, Великий, мог бы захватить в те дни власть в Риме, и толпа приняла бы это с восторгом.

– Власть в Республике нельзя захватить, ибо власть нельзя отсечь от народа, – проговорил триумфатор назидательно.

Кого он поучал – красавицу Клодию или Цезаря?

– Значит, все зависит от того, кто будет этим народом руководить, то есть от народных трибунов.

– От самого энергичного народного трибуна, – поправил сестрицу Клодий.

– Плебс обожает, когда кто-нибудь из наших развратных нобилей радеет за их права, – продолжала Клодия. – Они до сих пор чтят память братьев Гракхов. Эти аристократы вступились за них, обиженных. Что же на самом деле сделал Гай Гракх? Всего лишь начал продавать хлеб по низкой цене да переехал с Палатина на Авентин, чтобы жить среди бедняков.

– Ну, нет, на Авентин я переезжать не собираюсь! На такую жертву я не способен даже ради римского народа! – расхохотался Клодий.

– Гай Гракх умел смотреть вперед, – заметила Клодия. – Это редкая черта.

– Разве все мы, все, кого я вижу здесь, не мечтаем о переменах? – спросил Клодий.

– О каких переменах? – Цезарь очень ловко изобразил недоумение.

– Все предсказывают одно и то же: раздоры и мятежи. Я сверх меры удивлюсь, если наш хозяин напророчит что-нибудь другое, – заявил Помпей.