Текст книги "Вибратор (Vibrator)"

Автор книги: Мари Акасака

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Понятия не имею, что происходит. Я даже говорить не могу, единственный звук, что удается выдавить из горла, – всхлип, с которым я втягиваю воздух. Пульс учащается. Первая приходящая на ум мысль – это землетрясение. Прикрываю голову руками. Осматриваюсь. Во мне, вовне все яростно трясется, однако вокруг – никакой паники. Зал магазина по-прежнему залит светом. Люди читают журналы. Мужчина пристально глядит прямо на меня, он совершенно спокоен.

Это вибрирует мобильник у меня в кармане!

Когда я осознаю это, требуется какое-то время, чтобы вернуться в реальность. Интересно, как удалось мужчине перехватить контроль над моим телефоном? Что вообще происходит?

Этого просто не может быть.

Какого черта? Какого черта? Какого черта?!

Чуть наклоняюсь. Мужчина в упор смотрит на то место, откуда исходит вибрация.

Невозможно. Не может быть.

Господи боже мой, да это ж смерть мозга! Смерть мозга – единственная причина, по которой мне могут звонить так поздно ночью! Снова становлюсь журналистом. Я давно подумываю написать статью о смерти мозга и трансплантации органов – вот и попросила больницу связаться со мной, как только поступит подходящий пациент, в любое время суток. Недавно появилась технология, позволяющая предотвратить смерть мозга, – технология, срабатывающая на сто процентов. Она называется «гипотермическая терапия». Если понизить температуру человеческого тела, можно увеличить время, которое требуется, чтобы мозг перестал функционировать. Единственная сложность: если поддерживать низкую температуру слишком долго, в остальных органах тела начинается некроз. Нужен высокий профессионализм и огромный опыт, чтобы определить точный момент, когда будет достигнут необходимый баланс. Впрочем, это – не особо новая информация. Лично меня заинтересовало другое: больница, на всю страну известная своей гипотермической терапией, теперь лидирует также и в области трансплантации органов. Другими словами, с одной стороны – доктора, из последних сил старающиеся вытащить больного буквально с той стороны, а с другой – пациенты, чья единственная надежда на выживание – скорая смерть другого человека. Я собиралась провести глубокое, детальное исследование драмы, суть которой – конфликт между этими двумя взаимоисключающими ситуациями. Что случилось? Состояние кого-то из пациентов, с кем я уже встречалась, стало критическим? Или в больницу только что поступил новый?

Мне надо ответить. Я должна ехать. Мне надо ответить. Я должна ехать. Повторяю эти слова как заклинание, но сама будто парализована, тело отказывается двигаться. Смерть мозга. Может, вот так ее и ощущаешь? Тело – живое, по-прежнему теплое, сохраняет все функции, но команды не передаются по назначению, конечности холодеют, контролировать температуру тела невозможно, дрожь, судороги, нарушения перистальтики, глаза закатываются, дыхание почти прекращается, мускулы сокращаются совершенно бессознательно, нельзя скоординировать собственные движения.

Мужчина все приближается, но я не в силах сделать даже шаг ему навстречу. Мобильник провибрировал, с той минуты как я стала считать… и замер, когда мужчина поравнялся со мной. Кровь по-прежнему стремительно бежит по моему телу, но мысли наконец-то спустились на относительно твердую поверхность. Где-то в глубочайших глубинах моего содрогающегося от тока крови тела есть место, недоступное для движения. Что же это за место? Существует только мое тело, здесь и сейчас тело мое – это я. Во мне – метр пятьдесят восемь росту, ну, самое большее – метр пятьдесят девять, но место это – словно на сотни, сотни миль внизу. Мужчина проходит мимо, задев ладонью тыльную сторону моей руки. Ладонь его – чуть влажная. Очень теплая. А мне холодно. Ощущаю его руку целиком – даже грубость капиллярных линий на его ладони. Слышу шорох, что издали, соприкоснувшись, рукава наших курток – два разных материала. Но не могу взглянуть ни на наши руки, ни на наши куртки. Ничто во мне не способно двинуться. Он еще всего лишь на шаг от меня, а я уже забыла, каким был этот шорох. Мучительно, до смерти хочется обернуться, но я не в силах пошевелиться, не в силах заставить себя пошевелиться. В воздухе еще остался запах его волос. Что за шампунь? Мне нравится, как он пахнет.

Слышу звук влажной резины, с которым подошвы его сапог, чуть скользя, соприкасаются с линолеумом пола. Невероятный звук удаляющихся шагов…

«Поднимись и иди вперед, да, вперед…»

Внезапно в уши мои врывается песенка, обычная фоновая мелодия. Чувства вернулись ко мне, все опять нормально! Эта песенка звучит в магазине, и я ее слышу! Поднимись и иди вперед. Ладно. Но куда идти-то? В голове у меня – только одно: есть хочу. Секундочку, погоди-ка секундочку. Что-то здесь не то, явно не то, это же песня Лоусона, ей не место в магазине «Семейная выгода», это все еще твои галлюцинации, дорогуша, говорит ясный мальчишеский голос. Да плевать мне, сынок, да насрать мне, мне нужно идти, нужно жить, жизнь продолжается, я жива.

В основном действия типа «остановиться» или «идти» я совершаю совершенно бессознательно. Теперь же, когда я приказываю своим ногам двигаться, возможно, у меня задрожат пальцы, возможно, случится что-то еще – действия и команды слишком перемешиваются. Когда все тело напряженно ожидает сигнала, никогда не знаешь, что на что отреагирует. Импровизирую способ заставить себя идти. Прежде всего необходимо следовать простейшим правилам. Воображаю несколько нервных окончаний, добавляю картинку, на которой они повинуются нервному импульсу – и останавливаются, снова повинуются – и снова останавливаются, словно бы весь процесс примитивен, как азбука Морзе, просто серия включений и выключений. Приказываю своим клеткам следовать лишь одному простому правилу: все, что должна делать каждая из них, – это в точности повторять действия клетки впереди. Если мне удастся задать нужное направление первой клетке, то так же будет двигаться все, включая конечности. Самое главное – переставить во главу движения клетку, которая и впрямь функционирует нормально. Так поддерживается порядок в птичьих стаях, именно так удается им столь резко, неожиданно и красиво менять направление полета. Припоминаю – где-то я слыхала, что и муравьи вроде движутся по тому же принципу. Плевать мне, насколько этот метод примитивен. Я просто хочу двигаться.

Я двигаюсь. Меняю направление. Ставлю корзину с бутылками на пол, у ног. Слышу звяканье стекла о стекло. Вижу глаза продавца.

Двигаясь подобно роботу, я направляюсь к выходу. Дверь – единственное яркое пятно, все остальное растворилось во мраке. Автоматические двери, скользя, раскрываются. Два часа ночи. На Токио падает мокрый мартовский снег. Если понадобится зонтик – вот он. Чужой, правда, зонтик, нуда что с того? Вон их сколько, зонтиков – раз, два, три, четыре, пять, ше…

Да кому он нужен, этот зонтик?

Смотрю вверх. Снег засыпает мир хлопьями. Белые снежинки непрерывно падают мне на лицо и тают, впитываясь сквозь пересушенную кожу глубоко внутрь. Снег пожирает меня все сильнее и сильнее. Когда-то вода струилась с моей кожи, а теперь – нет, вы только взгляните! Если я говорю «когда-то», то имею в виду вовсе не детство и не отрочество, ничего подобного, – так было еще примерно год назад. Если живешь в мире, которым, по преимуществу, управляют мужчины, если не хочешь, чтобы окружающие делали тебе замечания по поводу вещей, которые, между прочим, абсолютно не их собачье дело, тебе остается одно из двух – либо раз и навсегда наплевать с высокой горки на свой внешний вид, либо выходить из дома, только если выглядишь потрясающе. Но есть предел человеческих возможностей. Количество времени и усилий, необходимое мне, чтоб оставаться красивой, уменьшаться не собирается. Чем дальше, тем больше понадобится на это сил, а мне, естественно, и помимо своей внешности есть чем заняться, я ж – полноценный, работающий член общества. А возраст еще никто не отменял, время идет, тик-так, не спастись… Сама мысль о борьбе со временем вызывает у меня такое бешенство, такую депрессию, просто терпеть невозможно. А что, если я не могу ни бросить пить, ни прекратить рвоты? Может, я вообще начала делать все это, потому что устала вечно быть красивой? А может, просто потому, что хотела избавиться от вечной депрессии?.. Поднимись и иди вперед.

Строчка из песенки Моритаки Чисато безостановочно крутится у меня в голове, всего одна фраза – в странном, ленивом противостоянии с общим безотрадным настроением. Понятия не имею, то ли я и впрямь напрягаю голосовые связки, напевая, то ли эту песенку просто кто-то играет у меня в голове. Поднимись и иди вперед. Совсем мало времени прошло, он не мог уйти слишком далеко. Если я пущусь бегом, вполне успею его догнать. Замолкли все голоса, кроме одного, того, что поет песенку Моритаки. Но существует ли этот голос в действительности? Может, он – всего лишь воспоминание или что-то типа этого? День, когда я с утра до вечера пила тот разрекламированный джин, да, помню, точно, с самого утра начала, джин, джин, джин, французы вечно его мешают то с тем, то с другим, да что же это за джин-то был? Помню, для начала выпила, чтоб башка с похмелья не раскалывалась, да, точно, вот так все и началось, я посмотрела в зеркало – физиономия такая отечная, смотреть противно… Воспоминания возвращаются одно за другим, надо же, отменная скорость!

Поле моего зрения сужено до предела. И видно очень скверно. Снег падает все сильнее, вымачивает меня до костей. Шаги мои – едва в четверть своей обычной ширины. Пытаюсь шагать с правой ноги, вкладывая в движение всю возможную силу, примерно так… чудно. Едва не полетела вверх тормашками. Различные части тела все еще испытывают сложности в сотрудничестве, каждая норовит двигаться сама по себе, по большей части я даже не в силах идти ровно. Взгляд никак не желает фокусироваться. Голова плывет, что ли? Нет времени пытаться понять, почему все вокруг кажется таким размытым, давай, детка, включай мозги, надо идти. Меня заставляет двигаться лишь воля к движению. Я понуждаю себя идти вслед за мужчиной; может, у меня не хватает воли ни на что больше, потому и не удается удержать контроль над собственным телом. Что-то – должно быть, душа моя, – бежит, мчится впереди сама по себе, далеко обгоняя тело. Глаза мои бессмысленно блуждают по сторонам, вне всякой связи с сознанием, ловят стоп-кадры окружающей реальности, резко впечатывают их в сетчатку. Метрах в ста от меня – машина, она приближается, мгновение – и вот она уже прямо передо мной. Я уже ступила одной ногой на «зебру» наземного перехода, и теперь – ни туда, ни сюда. Порыв ветра. Хаос шумов, хаос ощущений.

Слышу, как хаос шумов прорывает резкий звук, доносящийся издали.

Тело мое совершает цельное движение. Бесчисленные клетки у меня внутри покидают голову и начинают наконец-то двигаться в едином ритме.

Кто-то свистит?

Звук повторяется.

Протягиваю руку в направлении свиста. Теряю равновесие. Падаю на колени – прямо в снег. Несколько секунд нелепо барахтаюсь, потом удается вспомнить последовательность движений, необходимую, чтобы подняться. Как по кусочкам себя собираю. Светофор загорается ярким огоньком зеленого света. По ту сторону перехода – микрорайон семейных двухквартирных домиков, машинам туда нельзя. Звук доносится с улицы, огибающей микрорайон. Теперь свет снова красный, но, по счастью, ни одной машины поблизости нет. Перехожу на другую сторону. Свист приближается. Мокрый мартовский снег бьет в лицо, мешает смотреть. Глазам больно, но я никак не могу заставить веки моргнуть. Никого не видно. Бреду вперед, ориентируясь только на звук. Где ты? Это ты, правда ведь? Парень, что толку свистеть, лучше бы подошел и помог! Ладно, хорошо, я знаю: надо идти. Мне обязательно надо идти. В конце концов, это ведь я ощутила голод!

Там, откуда доносится свист, никого. На пути у меня что-то огромное. Смотрю вверх. Эта штука – темно-синяя, гладкая, огромная. Зрение у меня все еще почти не работает, от прочих чувств остались жалкие осколки, а потому я не сразу понимаю, что это.

Стою, раскинув руки, пальцами скольжу по темно-синей поверхности. Грузовик-трейлер. -Ой!

Невольно вскрикиваю. На водительском сиденье – мужчина, которого я видела в магазине. Кто бы мог подумать, он – дальнобойщик! Я ведь не машину – просто человека искала, потому и нашла с таким трудом. Он усмехается и слегка прищуривается, глядит в упор, словно бы сердито, в точности как глядел при нашей первой встрече в торговом зале. Внезапно понимаю – я вот-вот заплачу. И действительно, слезы льются из глаз, но почти мгновенно смешиваются со снежинками. Пакет с кубиками льда из «Семейной выгоды» свисает с одного из «дворников». Он, наверно, лед снаружи оставил, потому что холодно на улице. Он кивает на место рядом с собой. Поворачиваю серебристую ручку, и дверь открывается. Из кабины вырывается поток теплого воздуха. Ступенька невероятно высокая. Робко ставлю на нее левую ногу.

– Да ты держись, – говорит он.

На потолке – ручка, за нее можно ухватиться. С трудом подтянувшись, плюхаюсь на сиденье. Впереди, позади – везде раскинулся мир белого безмолвия. Район, столь хорошо мне знакомый, словно бы в одночасье обратился в заснеженную пустыню. Может, это имеет какое-то отношение к ветровому стеклу – оно ведь больше и выгнуто сильнее, чем у обычных машин, – но все, что можно окинуть взором, точно расширилось. В двери, прямо у моих ног, – маленькое застекленное окошко, кажется, словно я парю в воздухе, и возникает чувство, будто я взлетаю вверх, в снег, а не сижу, пытаясь стряхнуть с себя тающие снежинки.

– Добро пожаловать.

Внутри грузовика все равно что в утробе этого мужчины, думаю я. Никаких украшений, зато уютно, мягко и тепло. Мужчина протягивает мне полотенце. Стремительное изменение температуры вызывает сильный озноб.

Эта кабина – его тело и мое сердце. Он вознесен высоко над землей, а я прикована его взглядом. Он наблюдал за мной, пока я гналась за ним, пробиралась через сугробы, падала в снег, ползла. Он все время наблюдал. У него изначально более выигрышная позиция.

– Ты все время сидел и наблюдал за мной?

– Нет, не все время. В смысле – я и не надеялся, что ты правда придешь.

Я благодарна снегу – ведь кожа моя настолько мокрая, что он и не увидит, какая она скверная.

С первого же взгляда замечаю: его кожа чудовищно гладкая. На мгновение в сознание врываются голоса, но тотчас же замолкают. Что еще сказать – понятия не имею.

– Выпить хочешь? Китайская водка, здорово крепкая.

– Конечно, хочу.

Дальнобойщик выпрыгивает из кабины, подхватывает пакет с кубиками льда, свисавший с «дворника». Он перекладывает лед в пластиковые стаканчики, и я вижу – снежинки прилипли изнутри к пластику пакета и к кубикам тоже. Он разливает по стаканчикам водку, добавляет чуть-чуть лимонного тоника. Лед тает, еле слышно потрескивая. Я разглядываю густой слой снега, покрывающий один из кубиков в моем стаканчике. Лимонный тоник почти совсем не кислый, так, легкий, специфически цитрусовый привкус, напиток почти не пахнет алкоголем, он больше похож на газировку, которую я пью, когда хочу рвоту у себя вызвать. С одной только разницей: коктейль, сделанный мне мужчиной, – вкусный. Хочу, чтоб голоса вернулись. Ну, давайте, ребятки, все разом, учините снова истерику, объясните, как вам нужен этот мужчина. В одиночку мне не справиться. В трезвом виде у меня не выйдет. Говорят, от китайской водки похмелья не бывает, только что-то она на меня совершенно не действует. По крайней мере напиться мне точно надо. Парень, я уже зашла слишком далеко. В трезвом виде ни черта не выйдет. Я вообще впервые в жизни подцепила незнакомого мужика, человека, которого никогда раньше и не видела. Рядом открытый пакет воздушной кукурузы, дешевка, на каждом углу продается, я спрашиваю мужчину – можно мне? Съедаю немножко. Думаю – вкусно.

– Вкусно, да? – говорю тихонько. Понятия не имею, к кому обращаюсь: то ли к мужчине, то ли к кому-то внутри себя в тщетной надежде дождаться ответа.

– Тебе сколько лет-то? – спрашивает он.

– Тридцать один. – Не задумываясь, называю ему свой истинный возраст. Не знаю почему, только врать и по-бабски лукавить с ним не хочется совершенно.

– Правда, что ли? Ну, тогда ты постарше меня.

– Ага, я сразу поняла, что я старше. А тебе сколько?

– Двадцать шесть.

– Ого! А я подумала, ты моложе.

– Я видел – ты покупала бутылку джина и бутылку вина.

– Да… ко мне в субботу гости прийти должны. – А пакета-то у меня и нет, руки пустые, надо быстренько что-то придумывать. – По зрелом размышлении, я решила ничего не покупать. Как-то усомнилась, понимаешь… в том смысле, что сегодня – еще только среда…

– Вообще-то сегодня четверг. На секунду зависает молчание.

– Хочешь телевизор посмотрим?

– Конечно.

На приборной панели – тюнер, а над тюнером – маленький телеэкран. Несколько минут мы смотрим какую-то комедию, потом переключаем канал. Показывают церемонию открытия Олимпийских игр для инвалидов.

– Господи, – говорит мужчина, – с ума сойти можно.

На маленьком экране танцуют парами люди, стоящие на собственных ногах, и люди в инвалидных колясках. Люди в инвалидных колясках кружатся и поворачиваются в такт музыке с изяществом, не поддающимся описанию. В центре – колонна, увенчанная огнем. Похоже, он чем-то отличается от Олимпийского, но экран настолько маленький, что как следует разглядеть нереально.

– Господи, эти ребята – просто что-то!

Смотреть на огонь. Танцевать. Пить. Ощущение такое, словно мне удалось постичь, что это означало в древности – быть счастливым, постичь счастье возвращения в глубокую древность. На экране певец исполнял тему открытия Олимпийских игр для инвалидов. В тысячу раз лучше, чем тема открытия обычных Олимпийских игр, да и сама церемония в сто тысяч раз, в миллион раз красивее, чем церемония открытия Олимпиады*. Я что хочу сказать – конечно, Озава Сейджи известен во всем мире, он великий музыкант и все такое, конечно-конечно, но какого же дьявола, если Олимпиада проводится в Японии, надо было играть Девятую симфонию Бетховена? Какого черта надо было играть немецкую музыку?

* Церемония открытия Олимпиады в Нагано вызвала мощный протест в среде японской интеллигенции, о чем и повествует данный фрагмент романа.

А в самые торжественные моменты на заднем плане вообще музыка из «Мадам Баттерфляй». В смысле – привет, музыкальный режиссер Асари Кейта, ты что – круглый идиот или просто дебил? Раскрывается гигантский веер, и появляется Ито Мидори в гриме, достойном тряпичной куклы, ни больше ни меньше, – Бог мой, у меня просто шок случился, точно говорю, слова «национальный позор» были придуманы, наверно, специально для этого дня. А речь Хагимото Киничи во время церемонии открытия?! Прямо выступление чревовещателя, честно, и вообще непонятно, на кой черт было нужно вытаскивать из чулана такую седую древность, как Хагимото Киничи, вот к чему это? В сознании снова бьется застарелая злость, я верчусь на сиденье и беззвучно шевелю губами. Сердито, несомненно, мое взрослое «Я», однако с губ почему-то срываются детские слова. Когда я ругаюсь, в мозгу обычно срабатывает некий механизм, но сейчас сцепление ослабло, мотор работает, но энергия вовне не передается – странное, очень необычное ощущение. Но чем-то оно мне нравится.

Инвалидные коляски плавно двигаются до самого конца песни.

– А приятная песня, да? – говорит он.

– Да, приятная. Знаешь, как только я тебя увидела…

В дверь со стороны водителя стучат. Тук-тук. Мужчина опускает стекло. Снаружи – полицейский. Тело мое чуть напрягается.

– Привет. Мне сообщили о машине с работающим мотором, стоящей возле микрорайона, но в такой страшный холод, как сегодня, мне вряд ли стоит вас просить заглушить мотор, да?..

– Спорю, полицейским в такую погодку тоже несладко приходится.

Мужчина протягивает копу свои права. Надо же, сколько лет живу, в жизни не подозревала, что дальнобойщики и полицейские такие добрые друзья.

– Значит, господин Окабе. Как правильно произносится ваше имя?

– Такатоши. Слушайте, подскажите, пожалуйста, есть здесь поблизости, где припарковаться? Я не могу доставить заказ раньше завтрашнего утра.

– Угу. Иероглиф «ки» – он ведь обычно «надежду» означает, а в вашем случае надо, значит, читать «така»? Весьма необычно, правда?

– Не знаю. Может, и так.

По окончании обмена любезностями с полицейским решаем припарковаться возле кладбища, что позади станции метро. Мужчина легонько поворачивает руль то вправо, то влево и бормочет сквозь зубы нечто нелестное в адрес кретина, который нам присоветовал проехать по этой улице, по обе стороны от проезжей части – сплошные магазины, но нам все же удается протиснуться на другую сторону. Поперек улицы натянуты рекламные плакаты, один из них хлопает по стеклу. Я инстинктивно отшатываюсь.

– А у тебя, похоже, с полицией просто замечательные отношения.

Он припарковал машину на большой площадке перед кладбищем, мотор заглушать не стал.

– Это, верно, потому, что я тоже на открытом воздухе работаю.

Да, звучит резонно.

– А как долго ты водишь трейлер?

– Да, думаю, лет семь уже.

– А до этого?

– Когда-то в строительной компании работал, а потом купил грузовик, работаю теперь сам на себя. До этой куколки у меня другая колымага была.

– Что значит – «работаю сам на себя»?

– Я свободный человек, вот что.

– А почему именно грузовик?

– Ну, я ведь не больно-то образованный. В старших классах – и то недолго проучился.

– А я и не знала, что можно взять и запросто бросить школу. Все-таки обязательное среднее образование…

– Я и сам не знаю. Наверно, когда средние классы оканчиваешь, тебе все-таки что-то выдают, да? Какое-то свидетельство? Только я и на выпускной не пошел, вот и не знаю, выдавали бы мне там что-нибудь или нет.

Следующий мой вопрос был абсолютно идиотским:

– А почему ты не пошел на выпускной?

– Да ни почему особо. Просто не захотел – и все, – рассмеялся он.

Какой он здоровый, этот парень, подумала я. Я инстинктивно ощутила его здоровье. Не пожелать оставаться в месте, к которому душа не лежит, – естественно, как вдохнуть или выдохнуть.

Откидываюсь на спинку сиденья. Прижимаюсь щекой к короткому, пушистому ворсу обивки. Это – его тело. Кожей и душой ощущаю, как вибрирует работающий вхолостую мотор, эта вибрация словно окутывает меня. Понимаю внезапно, почему замолчали голоса – да они же в безопасности себя почувствовали! Вибрация вновь разъяла их на элементы, из которых они некогда сложились. Они уже не примут форму языка. Голоса растворились друг в друге, отныне они циркулируют по моему телу, как составляющие некоего раствора. В шуме вибрации я различаю биение своего сердца.

– Ты что-то говорила про то, как меня увидела, да?

– Ах да, – смеюсь. Вспоминаю фразу, которую начала произносить, когда явился, прервав меня, полицейский. – По-моему, я собиралась сказать, что мое внимание привлекли твои сапоги.

– Ага. Только это не из-за сегодняшнего снега. В смысле – просто совпадение, что сегодня и в Токио снег пошел. В Ниигате все время снег идет.

– А почему Ниигата?

– Там много мебельных и деревообрабатывающих фабрик. В Шизуоке тоже много, но все равно в Ниигате гораздо больше. Видишь – вон там, наверху? Это многоквартирный дом строят. Я для этого дома уйму дверей доставить должен.

Недолгое молчание. Пока оно длится, внутри меня снова нарастает шум. Похоже, голоса способны расслабляться, только когда слышат человеческую речь.

– Так у тебя мотор всю ночь работать будет? Предотвратите загрязнение воздуха. Остановите

глобальное потепление. Защитите озоновый слой… Эти лозунги молниеносно проносятся у меня в голове, но не складываются в слова – так, пустые, лишенные смысла концепции, не больше.

– Угу, – отвечает он незамедлительно.

– А почему ты не возишь с собой переносную жаровню или что-то вроде?

– Да мне с огнем дышать нечем будет, неужто не понимаешь?

– А как насчет электрообогревателя или электрического одеяла?

– Для них генератор нужен.

Да, полагаю, так. Этот трейлер – сам по себе генератор. Он работает как генератор в настоящий момент. Возникает странное ощущение: если сегодня его включили, чтоб нам было тепло, ничто более не важно – и пусть мир погибнет хоть завтра! Слов нет.

В этот момент шум мотора становится громче, и стрелка на тахометре на секунду резко отклоняется.

– Эй… – Придется сказать ему правду. – Я хочу прикоснуться к тебе.

– Ну… Если хочешь – пожалуйста.

Он подставляет щеку – словно дает понять, что, если я захочу, могу влепить ему пощечину. Он улыбается – очень осторожной, вежливой улыбкой. У него милая манера прищуриваться, совсем чуть-чуть, необычная, характерная, и этот прищур придает его лицу выражение легкого, добродушного удивления. Переносица у него красивая, четкая, нос аккуратно вздернут. Нижняя часть лица необъяснимо обаятельная, чтобы улыбнуться, достаточно раздвинуть губы лишь на несколько миллиметров. Длинноватая челка колышется у самых глаз.

– Мне страшно.

Слышу себя как бы со стороны, слова точно доносятся откуда-то издалека. И подумать не могла, что выговорю их. Концентрируясь на своих ощущениях, понимаю: некая часть меня сейчас трепещет, дрожит, как желе, как медуза, та же самая часть, что говорила раньше жалким, чуть слышным голоском – «прекратите, пожалуйста, прекратите». Обычно это существо не способно выражать свои мысли словами, оно обретает дар речи, только если я крайне напряжена – или наоборот, если все вокруг совершенно спокойно, – только в таких ситуациях появляется у него способность говорить, похоже, совершенно случайная. Теперь голоса примолкли, подчинившись вибрации мотора, и дрожащее существо вышло на прямой контакт с внешним миром. А может, просто моя собственная дрожь попадает в такт дрожи работающего вхолостую мотора?

– Прости. Не надо мне было это говорить. Не знаю, понимаешь, мне кажется – раз мы с тобой едва знакомы, ты в любой момент можешь повести себя по-другому, можешь на меня напасть – для меня проблема доверять незнакомым людям, серьезная проблема. Не понимаю почему. Я имею в виду – меня в жизни никто не ударил, не обидел. Странно, да? Слушай, я правда не хотела этого говорить, прости.

Мужчина по-прежнему молчит – непонятно, слышал ли он или нет все, что я лепетала. А потом – все так же молча – он передвигается в дальнюю часть кабины между сиденьями и трейлером. В этой части он, судя по всему, спит: там лежат футон, подушка и еще какая-то ерунда. Он ложится на футон, головой к окошку с противоположной стороны, сохраняя между нами вполне естественную дистанцию.

– Я тебя слушаю, – говорит он с улыбкой.

Я испытываю облегчение – испытываю как некое биологическое ощущение, не объяснимое разумом, – и принимаюсь плакать, словно боль внутри растворилась в слезах и каплями сочится из моего существа.

– Я хочу прикоснуться к тебе. Просто хочу прикоснуться к тебе.

Плачу, гладя спинку сиденья. Минуту длится тишина. Слезы мои падают на ворсистую обивку и висят на ворсинках, как капельки росы. Я поднимаю глаза. Мужчина говорит:

– Хочешь, перебирайся сюда.

Киваю. Протискиваюсь через тесное пространство между сиденьями. Слезы все не останавливаются. Забираюсь на мужчину. Он приподнимается. Мы целуемся. Он задергивает занавески на окошках и занавеску, отделяющую заднюю часть кабины от сидений.

Я все время этого хотела. Хотела с той самой секунды, как впервые его увидела. Языки наши, обмениваясь слюной, изучают друг друга. Слезы стекают на мои губы, и я ощущаю их соленый вкус, мой собственный вкус. Он слизывает слезы с моей щеки. Накрывает губами мои глаза, всасывает их в безвоздушное пространство поцелуев, пьет мои слезы, не давая им пролиться. Глаза мои все время остаются открытыми, половина мира исчезает во тьме. У него – теплый рот, теплее моих глаз, теплее моих слез. Начинает он с правого глаза, потом все в точности повторяется уже с левым. Слезы все стекают и стекают – одна за другой. Языком он касается моего глаза, скользит по тонкой грани между глазным яблоком и веком, совершает полный круг. Трудно сказать, то ли мои глазные яблоки более чувствительны, чем я считала, то ли совсем наоборот, – я ощущаю едва заметную грубость сосочков его языка, но сморгнуть не хочется, глаза мои позволяют ему делать с ними, что он пожелает. Чувствую, как мягки и упруги мои глазные яблоки. Что-то мешает – одна из моих контактных линз скользит по поверхности глаза. Зрение затуманено. Но я не хочу, чтобы он останавливался. Он гладит меня по волосам. Как маленькую. Как ребенка. Я целую его высокую шею и не без труда расстегиваю его комбинезон. Там – две молнии. Прежде чем расстегнуть пуговицы, надо потянуть их вниз. Стягиваю с него первый слой одежды, потом – второй. Целую его обнаженную грудь. Он освобождает меня от одежды ниже пояса, и теперь я – уже под ним.

– Нравится тебе, когда тебя лижут? – спрашивает он.

– Что?

Я даже ответить не успеваю, а он уже принимается лизать мои гениталии. Поднимает мои ноги повыше, раздвигает их наподобие латинской буквы «V», пристраивает на свои нагие плечи. Мои ступни примащиваются на его плечах подобно двум птицам.

– Ты прекрасна. Ты такая красивая…

На дворе – зима. Кожа на моих ступнях грубая и потресканная, и на ногтях никакого там лака или педикюра. Он касается пальцами места, где собирается влага, раздвигает его. Место это не поскупилось на соки. Язык его скользит везде, где эти соки собираются, движется широкими кругами, потом проникает в меня. Лучик света с улицы пробивается сквозь занавеску позади меня, освещает мою влажную плоть.

– Окабе Такатоши… Тебе что, не интересно знать, как меня зовут?

– Имени мне хватит. Печально это звучит.

– Реи меня зовут. Хаякава Реи.

– Потрясающе. Очень красиво.

– Так красиво, что просто потрясающе?

– Назови меня по имени.

– Реи. Потрясающее имя. Потрясающее. Ты п-Реи-красна, Реи.

Я чувствую… Чувствую…

Чувствую – со мной происходит что-то очень хорошее.

Кое-как совмещая звуки, которые редко формируются в связную речь, спрашиваю его, почему я прекрасна?

– У тебя там – как губы.

Не знаю, кто шепчет это. Множество молекул, составляющих мое тело, ударяются друг о друга, и мне становится жарко. Всею спиной чувствую, как дрожит грузовик. Язык его, как теплый червячок, скользит по складкам, окружающим мою щель. Пальцы моих ног рефлексивно поджимаются.

– Слушай, а как женщины мастурбируют? Можешь мне показать?

Я всегда мастурбирую через белье. Никогда не прикасаюсь к себе напрямую. Но сколько ему об этом ни говори – не слушает, просит показать. Начинаю водить средним пальцем по задней части своего клитора. Он увеличивается, приобретает отчетливо треугольную форму, встает, поднимаясь из складок окружающей его кожицы. Мне приходит в голову – возможно, я никогда не прикасалась к себе так, потому что на меня никто не смотрел?