Текст книги "Записки викторианского джентльмена"

Автор книги: Маргарет Форстер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Не помню, из-за чего я разразился этой речью. Конечно, проникновенный рассказ о Ниагарском водопаде или какой-нибудь другой диковинке был бы здесь гораздо уместнее. Но до водопада я не добрался, хотя проделал весь перегон до Буффало и почти достиг цели. Мне помешала непогода, омрачившая всю мою поездку. Как оказалось, я выбрал самую холодную зиму за последние шестьдесят лет. Пожалуйста, не говорите, что немного снега – это даже приятно, вы просто не знаете, что такое снег, горы снега, которые стоят и не тают. Вьюга бушевала непрестанно, вихри наметали кучи сухого колючего снега, сугробы громоздились даже на центральных улицах, от холода перехватывало дыхание, на губах повисали сосульки, и так – неделя за неделей, да что там недели – это длилось несколько месяцев без единой оттепели: весь мир словно сковало льдом. Поезда не ходили, о лошадях нечего было и думать, движение порою замирало полностью, обогреть дом стоило немалых денег – морозы сеяли неисчислимые бедствия.

Я, конечно, не был подготовлен к таким невзгодам, но быстро научился натягивать на себя сто одежек, прежде чем показать нос на улицу. Огромным усилием воли я заставлял себя утром встать с постели и так уставал от этой борьбы с собой, что жаждал вновь нырнуть под одеяло и заснуть покрепче, а проснуться летним утром в Англии от шума ветерка в зеленых кронах за окном, вдали от льдов и снегопадов. Морозы свирепствовали все время, что я был на севере страны, и скрыться от них было некуда. Люди очень страдали от разбушевавшейся стихии: поезда застревали в заносах, пассажиры жгли скамьи, чтобы не замерзнуть. Со мною, слава богу, ничего такого не случилось, но порою приходилось подолгу пережидать непогоду в самых неподходящих местах. Подчас бывало нелегко: добравшись до какой-нибудь глуши не за два дня, как предполагалось, а за три из-за снегопадов в пути, я обнаруживал, что собралась лишь горстка слушателей – в такое время никто не хочет отрываться от своих каминов. Залы, в которых я выступал, как ни старались устроители, всегда были плохо натоплены, из-под дверей тянуло сквозняками, я постоянно мерз. Да, это было неуютно, тем более что мне часто нездоровилось, порою даже приходилось отменять лекции. Во время этого путешествия я понял, как ценю земные блага и удобства и как хотел бы, чтобы и мои дочери к ним относились соответственно, правда, я несколько стыжусь горячности, с которой отстаивал перед ними свои взгляды на сей предмет. Дело, кажется, было так: я получил письмо от Минни, а может быть, от матушки, – не помню точно, хотя скорее все-таки от Минни, – в котором очень прочувствованно описывалось, какую нежную привязанность питает Анни к некоему викарию – человеку больному (у него не было одного легкого) и бедному. Как же я рассердился! Я тотчас отправил своей старшей дочери свирепое послание, в котором уведомлял ее, что никогда не допущу подобного союза, даже если разобью тем ее сердце. Я метал громы и молнии, – выговаривал ей за неразумие, заявлял, что не для того тружусь всю жизнь, как каторжник, чтоб содержать жалких личностей вроде ее избранника. Я выложил без околичностей, что претендент на ее руку должен быть способен содержать жену. И так далее и тому подобное. Как после выяснилось, то была лишь шутка, и я почувствовал себя необычайно глупо. Но вдруг бы это оказалось правдой – хорош бы я был со своими громогласными тирадами! Я просто содрогнулся, когда представил себе, как грубо вторгся в отношения, которые могли потребовать особой деликатности, – что бы я сам сказал в ответ на подобное вмешательство? Как ни полезно родительское попечение, проявляться оно должно иначе, – кстати сказать, тогда и толку от него бывает больше; но как же часто мы, родители, идем на поводу у своих чувств – нам кажется, будто дети должны понимать, что мы все делаем для их же пользы. Ведь мы во что бы то ни стало хотим, чтобы они были счастливы, а долговечно ли счастье на чердаке с чахоточным священником? Как мне потом рассказывали, мой дом дрожал от хохота, когда там читали вслух мои поучения, и тем не менее он мог дрожать от слез – что бы я тогда стал делать? Нет, я больше ничего подобного себе не позволю, и кто бы ни посватался к моим девочкам, буду держаться – достойно и доброжелательно. И все же я по-прежнему считаю: мужчина, который не может прокормить семью, жениться не вправе. Вы спрашиваете, не забыл ли я 1836 год? Это, конечно, верно, но то было другое дело, я был совершенно убежден, что сумею обеспечить Изабеллу, у меня была прекрасная должность, – ну, если не прекрасная, то все-таки какая-никакая, а должность, – согласен, еще не было, но я твердо на нее рассчитывал, – ладно, не спорю, ни один отец не обрадовался бы такому зятю. Ах, я старею, а старые люди легко впадают в косность. Нам слишком хорошо известны ловушки, расставленные жизнью, и, опасаясь за молодых, мы забываем, как сами были бесстрашны в юности.

19

Я разъезжаю с лекциями

24 апреля 1856 года, простившись с Бакстерами и другими друзьями, я покинул Америку на пароходе "Балтика". Ах, да, вы правы, я еще не рассказал о Салли; но стоит ли? – это довольно огорчительная история, – впрочем, ладно, будь по-вашему: Салли Бакстер вышла замуж. Теперь вы удовлетворены и понимаете, почему в заметках о втором посещении Америки я не упомянул это милейшее семейство? Не знаю, что случилось, но с самого начала между нами не пошло по-старому. Впрочем, замужество Салли имеет к этому, наверное, самое прямое отношение, и новость о ее помолвке, которую мне выложили сразу по прибытии в Бостон, должно быть, охладила пыл нашей встречи. Я, разумеется, прекрасно сознавал, что поздно или рано – естественно было предположить, что рано, – Салли выйдет замуж, да и моя легкая влюбленность в нее ничуть не походила на ту испепеляющую страсть, которая меня сжигала раньше, но все же это был удар. Не помню ясно, до того ли, как меня ошарашили известием о ее обручении, или вскоре после, но только я заметил, что Салли подурнела и лучшие ее годы, вне всякого сомнения, миновали: это была уже совсем не та прелестная, запомнившаяся мне девочка. Я подшучивал в обществе над своей ролью отвергнутого поклонника, не делая тайны из своего огорчения, и от души поздравил невесту, и все же из наших отношений с Бакстерами ушла непринужденность. На венчание я не поехал, хотя меня, конечно, пригласили, ждали и тому подобное. Теперь я понимаю: быть там мне не стоило, но тогда я очень казнился мыслью, что поступил неправильно. Церемония состоялась в Нью-Йорке и назначена была на день, когда я читал в Бостоне лекцию. Но дело было не в ней – не так уж серьезно я отношусь к своим лекциям, – а в дурном самочувствии: у меня начался один из тех тяжелых приступов болезни, о которых я уже рассказывал, и ехать было рискованно. Я счел, что должен остаться дома, и написал об этом Бакстерам в надежде, что они достаточно хорошо меня знают и не припишут мое отсутствие обиде. Позже, уже на юге, я повидался с Салли и ее новоиспеченным мужем Фрэнком Хэмденом, славным малым, и подивился, как быстро она поблекла после замужества, однако таков удел американок. Лет в тридцать пять их отличает какая-то понурая, костлявая поджарость, как у борзых, которая нисколько мне не нравится, тогда как в Англии прекрасный пол приобретает с возрастом приятную и зрелую округлость форм, мягкую и женственную. Бедняжка Салли...

Обратный путь домой был не из легких, и я не ощущал и тени той кипучей жизнерадостности, которая подгоняла меня в прошлый раз. Я знал, что все ближайшее лето мне предстоит болеть и лечиться, и, разумеется, меня это не радовало. Пора было заняться моими внутренними органами, и меры должны были быть самыми решительными – вплоть до ножа хирурга. Предчувствие не из приятных, когда вы возвращаетесь домой. Приятного и в самом деле вокруг было немного, кроме моего банковского счета, который вознаградил меня за все, так что, даже согнувшись пополам от боли, я слабо улыбался, глядя на него. Большую часть заработанного в Америке я там и оставил, вложив в железнодорожные акции и другие ценные бумаги.

И вот, наконец, я дома, лежу в постели и предаюсь тоске и унынию после своей постылой, хоть и прибыльной поездки (последнее, правда, меня несколько подбадривает), и ощущаю жар, боль и колики во всем теле, кроме разве языка, который день ото дня становится все злее. До чего я был несносен – не знаю, как меня выдерживали домашние, которые лишь терпеливо посмеивались и говорили утешительные слова в ответ на мое неумолчное брюзжание. Я вовсе не собирался кротко улыбаться и, утопая в подушках, толковать об ангелах, о нет, я рвал и метал, швырял все на пол, словно капризный ребенок в порыве раздражения. Неделю-другую я был готов соблюдать постельный режим и жить на манной каше, как советовали мне эскулапы, но вскоре убедился, что от этих нелепых мер проку не будет, и решил, что перед смертью можно и повеселиться, и принялся ездить в гости и развлекаться, сделав ставку на подвижный образ жизни и удовольствия. Не слишком благоразумно, не правда ли? Тяжелее всех приходилось моим бедным дочкам, особенно Анни, которая в тот год стала выезжать в свет и ожидала с нетерпением приемов и балов своего первого лондонского сезона. Несколько раз я заставлял себя сопровождать ее, но подозреваю, что мои героические усилия оборачивались для нее пыткой: не слишком весело, когда в самую интересную минуту тебя подхватывает папочка, который вот-вот лишится чувств и потому спешит домой, и уволакивает тебя с бала.

Кажется, когда я вывез Анни на один из подобных вечеров, – впрочем, возможно, я напрасно связываю эти два события, – в моей голове зародился замысел нового романа, склонивший меня принять аванс в 6000 фунтов, больше напоминавший взятку: продавать было еще нечего. На каждом балу меня преследовала мысль о Бекки – она мне виделась повсюду; порочная и хитрая, она по-прежнему плела свои интриги, словно я никогда не изобличал ее. Не странно ли, что она всегда мне вспоминалась, когда со мною рядом была Анни, возможно, сама их противоположность побуждала меня к тому. А что если написать многочастный роман, большую семейную хронику и показать другую сторону "Ярмарки тщеславия"? Что если вернуться к теме, которой я едва коснулся в "Ньюкомах", но сделать ее главной, раскрыть во всех подробностях и написать о настоящей доброте, прямоте и честности, воздав должное радостям домашнего очага? Не того ли жаждет мой читатель? Сам бы я предпочел совсем другую книгу, но о ней нечего было и думать. Это Диккенсу дозволено писать о трущобах, злодействах и прочих ужасах – публика все встречает рукоплесканиями и криками "браво", но стоит мне разрешить себе вольность и рассказать о муках человека, полюбившего замужнюю женщину, и неизбежном крушении судеб, как раздаются негодующие возгласы и призывы расправиться с автором. Итак, все это уже было: с одной стороны – вялые литературные поползновения, с другой – подписанный договор на многочастный роман в выпусках, а я болею. Старая история: смерть на пороге, неотвязная забота о деньгах, никаких других дельных предложений и надежда, что все как-нибудь образуется. Наверное, и вам это надоело не меньше моего. Я собирался написать большую семейную хронику с новыми героями и проследить их судьбы шаг за шагом, но кто эти герои и каковы их судьбы? Пока я возил Анни по балам, расплывчатые образы носились перед моим взором, но не выливались ни во что определенное: я твердо знал одно – нужно написать нечто жизнеутверждающее. Я трижды начинал новый роман, пытаясь воплотить свои намерения, и все три раза жег написанное. Придумать героя, которого не знали бы мои читатели и о котором я бы не сказал еще всего, что собирался, никак не удавалось. Поскольку в конце "Ньюкомов" я намекнул, что, может быть, вернусь когда-нибудь к истории Дж. Дж., я пробовал писать продолжение, но получалась безотрадная картина, а мне на сей раз необходимо было вывести натуру жизнерадостную. В промежутках между приступами своего недуга я изводил горы бумаги в надежде нащупать нить повествования, но нить рвалась, а не разматывалась, и я никак не мог начать, а дни бежали, и я терял покой.

После целого года бесславных попыток написать первые главы нового обещанного романа, я стал утешать себя, что впереди еще довольно времени (по условиям договора первый выпуск должен был появиться осенью 1857 года), чтоб наверстать упущенное, когда я окончательно поправлюсь. Увы, год близился к концу, и я стал понимать, что, может статься, здоровье больше не вернется и надо научиться жить так, как есть: я несколько пришел в себя, но так и не исцелился.

Коль скоро я был относительно здоров, бездельничать и дальше было невозможно, и раз мне не удалось спустить на воду мою хронику, а от застолий, приемов и прочих развлечений я устал, значит – едва решаюсь выговорить – нужно было снова браться за лекции. Получилось это так: пока я болел, через мою комнату прошла длинная вереница милых дам, почитавших своим первейшим долгом приободрить меня. Сгорая от любопытства, тончайшим образом разыгранного, они меня расспрашивали, что я поделывал в Америке и каково там путешествовать: "Ах, милый, славный мистер Теккерей, расскажите, пожалуйста, как вы плавали по Миссисипи", – хотя в ответ я заявлял ворчливо, что сыт Америкой по горло, я с удовольствием живописал им свои приключения, чем, несомненно, скрасил себе однообразные и долгие полуденные часы и избежал гнетущих размышлений о том, как тягостно лежать в постели и как хорошо было бы пройтись по парку. Эти лукавые дамы – прошу простить мою непочтительность, – стоило мне замолчать или сказать: "и там я прочел очередную лекцию", принимались молить: "О мистер Теккерей, прочтите же ее и нам", и их широко открытые глаза блестели от восторга. Меня, конечно, не поймать на эту удочку, я не так прост, и все же лесть была мне по душе (уж очень я был угнетен) и даже шла на пользу. Хотя я ей не поддавался, но все-таки отметил про себя их любопытство, казавшееся мне неподдельным, и подумал, что в Англии и в самом деле никто не слышал моих лекций о Георгах. К тому же, у меня созрел великий план, и для него мне было бы очень кстати поездить по графствам Англии. Я не скажу вам, что задумал – пусть у нас будет тайна в этой хронике, – пока не расскажу о лекциях.

Я решил начать с Шотландии, а не с Англии. Ведь Анни и Минни заслужили отдых после того, как целое лето просидели взаперти со старым ворчуном-отцом, а добрые друзья из Эдинбурга давно меня упрашивали приехать всей семьей, к тому же девочки не видели Шотландии, и я надеялся, что мы прекрасно проведем там время и убьем двух зайцев, совместив приятное с полезным. Анни и Минни очень обрадовались, но не успели мы толком продумать наше путешествие и обо всем договориться, как разразилось новое несчастье: заболела моя матушка. Если, по-вашему, "несчастье" – это сказано слишком громко, вообразите всю картину. Матушка жила в Париже, отчим давно похварывал и ухаживать за ней был неспособен, и у человека, наделенного хоть каплей сострадания, – а девочкам его было не занимать – сомнений быть не могло: нужно ехать к ней. И бедняжки отправились в Париж – дежурить в комнате больной, думая лишь о том, как добра была всегда к ним их любимая бабушка. Я, разумеется, поехал с ними, и хотя матушке и в самом деле было очень худо: она не поднималась с постели, – я тотчас понял, что истинная причина ее недуга в нервах. Пришлось принять временное решение: девочки остаются в Париже, а я отправляюсь читать лекции, позже, если обстоятельства изменятся, я, может быть, придумаю что-нибудь более утешительное. Оставил я их с тяжелым сердцем, но старался держаться бодро и не поддаваться страхам, что очередное заточение плохо отразится на здоровье Минни, – в конце концов, она справлялась с ним раньше, справится и сейчас, возможно, ей даже придется не слишком трудно: похоже, матушка скоро встанет на ноги и худшее явно позади.

Скажу вам сразу, что, несмотря на скверное начало, поездка удалась. "Георгов" слушали на родине гораздо лучше, чем в Америке, что, несомненно, следует отнести на счет лучшей подготовленности слушателей. Какое удовольствие я испытал, когда меня освистали в Эдинбурге за то, что я нелестно отозвался о королеве Марии Стюарт! Конечно, в первую минуту я был обескуражен: я столько раз читал точно ту же лекцию, и столько раз зал каменным молчанием встречал ту же самую фразу! Все мои речи оставались без ответа, поэтому я напрочь позабыл, что есть на свете люди, которые чтут память этой королевы. Ах, как меня воспламенил открытый вызов! Я тотчас высказался еще более решительно, и опостылевшие лекции обрели совсем иной вкус. Нет ничего хуже, чем обращаться к серой массе равнодушных слушателей, на лицах у которых не дрогнет ни один мускул, ведут они себя, как в церкви: боятся шевельнуться, пока святой отец не даст им знака; но до чего же хорошо выступать перед людьми, которые горят одушевлением и настороженно следят за каждой вашей мыслью: один неверный шаг – и вам не сдобровать. Вместо потока слов лекция становится потоком страсти, ваш голос, набирая силу, взмывает вверх, волнение пронизывает воздух и заражает слушателей. Да, это истинное наслаждение, в вашем занятии вам больше не видится ничего корыстного или постыдного, даже денежная его сторона становится для вас приемлемой, и вы больше не ощущаете уныния, не чувствуете себя странствующим торговцем, расхваливающим свой товар, напротив, – занимаетесь достойным делом. Публика ублаготворена, вы тоже, она от вас чему-то научилась, научив и вас, все счастливы, и можно ехать дальше, в следующий город, благословляя свою удачу. Ах, если бы так было и в Америке, но все четыре короля были мертвы для моих слушателей, точно доисторические чудовища, и оживить их я не мог, сколько ни старался. С юмористами было как-то лучше, хотя их так же мало знали, не понимаю, почему.

После лекции, как водится, бывал обычно званый ужин, я, правда, поостыл к подобным пиршествам: не все, что подавалось за столом, я мог позволить себе есть после недавней болезни, да и зубы стали меня подводить в последнее время, но я мужественно отсиживал на этих ужинах и наслаждался обществом. Если вы житель Лондона, вы непременно удивитесь: какое еще общество? кого можно найти в провинции? Ведь всем известно, что в этих нелепых городишках за пределами столицы – вдали от города – не существует никакого общества, там только и есть, что непролазная грязь, невежество и скука – едва ли не варварство. Не знаю, кто это придумал, наверное, столичный сноб с какой-то задней мыслью, но смею вас заверить: это вздор, и в трехстах милях от Лондона вы встретите гораздо больше умных собеседников, чем можете себе представить, вдобавок лишенных того глупого жеманства, которым отличается наш свет. Как часто, сидя зажатый между двумя дородными врачами, торговцами или священниками, я думал про себя, что слышал за последний час гораздо больше здравого, чем за целый день бесед со светскими людьми. Эти провинциалы скромны, но не от ложного смирения, а оттого, что трезво сознают свои возможности. И говорят только о том, что знают. Они не строят из себя всезнаек и, если не слышали о том или ином известном человеке, охотно спрашивают, кто это такой. Не силятся затмить вас каждую минуту, не углубляются в знакомый им предмет ради того, чтобы порисоваться, но держатся всегда на равных. Надеюсь, из моих слов не следует, что они невежественны, ибо это далеко не так: они прекрасно начитаны, и их суждения свободны от навязших в зубах похвал и порицаний лондонского света, где все твердят одно и то же, подхватывая друг у друга. Все это заставило меня задуматься о том, как часто в Лондоне судят о людях по успеху, забыв их истинную ценность, бывало, поговорив с каким-нибудь священником, который зарабатывает сто пятьдесят фунтов в год, я с ужасом осознавал, что получаю больше за неделю. Я даже не мог бы возразить, будто тружусь больше: священники, врачи и многие другие, делившие со мной застолье, работают гораздо тяжелее вашего покорного слуги, который пробавляется испытанными лекциями, порой расплачиваясь за них лишь легкими приступами хандры. И я не стал бы утверждать, будто мой труд ценнее, ибо что тут особенного – часок-другой порассуждать о четырех покойных королях? Можно ли это сравнить с всечасной заботой человека о самых неотложных нуждах целого прихода? Кто я такой? Забавник – развлекаю публику, и платят за мои затеи слишком много, – так этого оставлять нельзя. Пока общественная жизнь полна таких противоречий, никто не может быть уверен, что получает по заслугам за свой труд; не понимаю, отчего моя особа не возмущает ближних много больше, чем это имеет место.

Так с чувством, с толком я разъезжал по городам и весям Англии, словно почтенный окружной судья, и, окрыленный успехом своих "Четырех Георгов", предавался философским размышлениям – настроен я был превосходно. Пошаливало лишь здоровье, я, правда, обещал вам не касаться этого предмета, но иногда оно так властно вмешивалось в жизнь, что невозможно обойти его, рассказывая о себе. Порою приступы болезни укладывали меня в постель, и всякий раз это случалось в какой-нибудь отвратительной гостинице. Да, можно восхвалять покой, добросердечие и теплую компанию провинциальных городков, но захолустные гостиницы... бр-р! Конечно, попадаются и там порядочные заведения, и вы о них, должно быть, слышали, к примеру, в Гулле, Брэдфорде, да и в других местах, где я и сам бывал; но, по несчастью, заболевал я непременно в какой-нибудь очередной дыре: холодной, грязной, мерзкой, лишенной самого необходимого для больного человека. В такие минуты мой собственный кров казался мне раем, и требовалось немалое присутствие духа, чтобы не бросить все и не поспешить в свои пенаты. Собрав остатки мужества, я довел до конца поездку и возвратился в Лондон, выполнив все обязательства. Там на меня напал другой недуг, гораздо более неотвязный: я захотел купить поместье. Годами я носился с этой мыслью, особенно настойчиво она меня преследовала, когда я заболевал; с недавних пор такая трата была мне по карману. А в самом деле, отчего бы не купить хороший загородный дом со скромными угодьями, что меня останавливает? Недавно под Саутгемптоном, в Бевис-хилле я видел усадьбу, назначенную к продаже: шесть акров земли и прочее, – наверное, было бы занятно примерить на себя роль сквайра в жизни, а не только мысленно – описывая их в романах. Но тут мне пригодилась – в виде исключения – моя, обычно обременительная, способность заглядывать в будущее: вот я в своих крагах торчу один-одинешенек в Бевис-хилле, а Минни и Анни где-то далеко со своими мужьями – и мне стало невыносимо тоскливо. Да что я себе думаю: в моем возрасте (не нужно забывать, что одиночество уже не за горами; девочки вот-вот выйдут замуж) лишиться городских удобств, в которых с каждым днем я буду нуждаться все больше и больше? Ну нет, так не годится. Я человек городской, и если мне понадобилась новая игрушка, – а я, как вы заметили, без них не обхожусь, – значит, придется придумать что-нибудь другое. Останусь-ка я лучше в Лондоне и приступлю к своему Тайному Замыслу: займусь-ка я политикой – достаточно рискованное предприятие.

20

Недолговечные радости политики

Сколько бы я ни твердил, что ненавижу новшества и суматоху, вы давным-давно, должно быть, догадались, что я кривлю душой, и на самом деле они воскрешают меня к жизни, особенно когда не требуют усилий и хотя бы на первых порах совершаются сами собой. Именно так в 1857 году мне, словно на блюдечке, преподнесли Оксфорд, и я немедля окунулся с головой в лихорадочную и очень увлекательную деятельность – нет-нет, моя любезная читательница, я говорю не о научной степени, а о месте в парламенте от этого города.

Прошу вас, не сочтите, будто от слишком щедрых аплодисментов и непомерных заработков мне неожиданно взбрело на ум выставить свою кандидатуру в парламент – чего я, кстати, никогда не стал бы делать, если бы мне этого не предложили, – о нет, я смолоду мечтал о политической карьере, пожалуй, с тех же пор, что стал писать. Вы помните, как я однажды агитировал за Чарлза Буллера, которому так жарко поклонялся в юности? А помните, как я витийствовал в Студенческом союзе, как горевал, когда провалился, и как мечтал произнести когда-нибудь блистательную речь? – И только из боязни вам наскучить я не рассказал тут, как увлекался Обществом административных реформ; ну, а американская политика – вы не забыли, какое отвращение я испытал, когда увидел, что в ней нет и быть не может джентльменов; я мог бы перечислять и дальше, но довольно и этого. Вас удивляет, отчего я не баллотировался раньше, но я всегда хотел быть кандидатом независимых, а это требовало средств. Конечно, я мог бы и раньше заседать в Палате как представитель вигов, но был ли в том толк? Зависеть от чужой воли и голосовать по указке, нет, это не по мне, уж если участвовать в заседаниях, то как свободомыслящая личность, и все, что доведется, решать по собственному разумению, без оглядки на высоких покровителей. Как бы я взялся искоренять столь ненавистную мне всеобщую продажность, если бы и сам был подкуплен? Нет, если представительствовать, то как независимый и следовать единственному политическому курсу – своему собственному, но это означало, что все расходы по предвыборной кампании мне предстояло оплатить из собственного кармана. Чем бы ни обернулись выборы, они влетят в копеечку, а если мне повезет и я пройду в Палату, моя дальнейшая общественная деятельность истощит – и очень быстро! – с таким трудом наполненный кошелек. Чтобы пуститься в это разорительное предприятие, мне нужно было, по предварительным подсчетам, примерно двадцать тысяч фунтов, каковой суммой я стал располагать совсем недавно, лишь после того, как поездил с "Четырьмя Георгами" по Англии и основательно набил мошну, – теперь я мог решать: буду я выставлять свою кандидатуру или нет. А тут как раз подоспела оксфордская вакансия, и я решил ею воспользоваться.

Все разразилось очень неожиданно, но молниеносность лишь увеличивала удовольствие от игры. В результате всеобщих парламентских выборов в апреле 1857 года мой друг Чарлз Нит, лидер независимых Оксфорда, прошел в Палату (второе место от Оксфорда досталось кандидату вигов), но вскоре, по несправедливому обвинению во взяточничестве, был лишен мандата, и на июль были назначены дополнительные выборы. Нит уговаривал меня попытать счастья, объяснял, что другого такого случая не будет – нельзя рассчитывать, что он мне подвернется снова, да еще и в удобную минуту, нужно ковать железо пока горячо и, не теряя ни минуты, выставить свою кандидатуру против претендента либералов – богатого ирландского пэра виконта Монка. Как я колебался! Как мучился! Советовался с разными людьми, часами метался по своему кабинету, делал выкладки, лихорадочно подсчитывал свои преимущества, – в общем, безумствовал, пока не принял окончательно решение: дал согласие и помчался в Оксфорд.

Возможно, вы считаете, что Оксфорд вам достаточно известен: там помещается известный университет, и этим все сказано. Но Оксфорд – это не только чудесная река и здания колледжей, увенчанные дремлющими шпилями, куда молодежь приезжает, поучиться, вместо чего кутит и веселится, а люди пожилые – покопаться в книгах, нет, это далеко не все. В Оксфорде – о чем я прежде не догадывался – два разных города. Пока вы ходите вдоль Айсиса или по лужайке у Крайст-Черч или по Броду – по всем известной части, вы видите университетский рай: прекрасная архитектура, зеленая трава, священные традиции, но стоит вам свернуть немного в сторону, взять чуть южнее, перейти мост Магдалины, и перед вами – незнакомый город, нимало не похожий на ту райскую обитель, которую вы только что оставили. Никто из жителей последней словно и не знает, что здесь возникли новые кварталы, кишащие рабочим людом, который тяжко трудится и превратит когда-нибудь сей Храм науки в могучий оплот промышленности. Два Оксфорда не смешиваются друг с другом: студенты и профессора не ходят в новый Оксфорд, и мастеровые не портят своим видом нетленную красу – университетского святилища. Два города предпочитают не замечать друг друга, один – по собственному выбору, второй – по необходимости, и получается диковинное раздвоение – нигде я не встречал ничего подобного. Нетрудно догадаться, какой из Оксфордов был для меня естественной средой обитания, и все же, когда меня, взяв за руку, провели по улицам другого Оксфорда и показали то, чего я никогда не замечал по слепоте или невежеству, я понял, кого бы мне хотелось представлять. Пока в руках у вигов были оба парламентских места, у местных тружеников не было защитника, и я как независимый счел своим долгом взять на себя эту обязанность. Ученый Оксфорд проживет и без меня, и в помощи нуждается не он, а тот, другой, которому я и хотел бы посвятить свои усилия.

Зачем в моих речах так много чувства, – спрашиваете вы. Из-за того, что выборы – занятие будоражащее. Судите сами, к чему взывает кандидат, когда бросает в зал свои кипучие и пламенные речи? Отнюдь не к разуму собравшихся – холодной логикой их не проймешь, сюда приходят поразвлечься, и надо ублажить толпу, иначе наш вития может отправляться восвояси. Вот он взобрался на подмостки, готовый привести заранее подобранные доводы, продуманные и упорядоченные, но тут его перебивают криком: "А как там насчет воскресений?" – и все летит вверх тормашками: если он тотчас не найдет удачного ответа, его больше не станут слушать. Всякими "с одной стороны, с другой стороны" тут не отделаешься – необходимо удержать внимание толпы, и значит, хороши любые средства, даже те, что подешевле и погрубее. Оратор быстро постигает, что лучше всего поможет делу шутка, да попроще, и даже то, в чем нет смешного, он тут же обращает в шутку: как комик в мюзик-холле, он готов встать на голову, лишь бы рассмешить толпу. Иначе ему пришлось бы превратиться в эдакого зверя и, прибегая к грубой силе, обрушивать кулак на все, что под руку попадет: коли нет кафедры, сойдет и чужая голова, и, добившись тишины криком, который поднял бы и мертвых, чеканить каждый слог, даже предлоги и союзы, словно в них скрыта вся премудрость жизни, чтобы расшевелить и самых маловерных. Здесь все решает метод: очень важно, как вы говорите, и вовсе неважно – что, а если вам это невдомек, вас ждет провал, разве что место в Палате вам обеспечено заранее.