Текст книги "Ты или никогда"

Автор книги: Малин Кивеля

16

Тепло шерстяных носков, кофе. Я не жду, не особенно, я просто живу дальше.

Этой зимой снег выпадает еще раз.

И еще раз звонят в дверь.

Вот так просто.

И это он.

Что я знаю о машинах, которые исчезают навсегда?

Что я знаю о том, как в действительности исчезают вещи?

Снежинки тают.

То есть исчезают.

Принимают другую форму.

Но машины. Люди.

Может быть, они, явившись однажды, вовсе не исчезают. Может быть, есть частицы, молекулы, которые могут остаться, проникнуть меж других частиц, пребывая на этом самом месте чисто физически, когда самого объекта уже нет.

Может быть, мир полон этих людей, этих вещей, этих оболочек, которые однажды были здесь и что-то оставили – отпечаток, который невозможно увидеть на данном этапе развития науки.

Может быть, даже конкретное присутствие не требуется, может быть, достаточно мыслей о ком-то, о чем-то, может быть, мыслей достаточно, вдруг они тоже оставляют следы, такие же действительные, как этот стол.

Как это окно.

Этим вечером за моим окном два ребенка: младенец из плоти и крови и шерстяной ткани и другой.

Сегодня я ничего не говорю, просто смотрю.

Примечаю.

Я стою за гардинами.

Маленькая семья вышла на прогулку. София, ребенок. Свинка скачет рядом, хватает зубами младенческое одеяло, ревнует. Теперь с ними и мужчина, Даниэль, может быть, после рождения ребенка он переехал к Софии. София укачивает дитя, радостно.

И другой, другая.

Этой зимой снег выпадет еще раз.

Долгий снегопад.

Но еще не время.

Не пора.

Когда умер Элвис, в то самое мгновение, для Присциллы все замерло, будто ее ударили по голове, сильно, ей пришлось сесть, и тогда вся их совместная жизнь пронеслась у нее перед глазами, как фильм. Первая встреча, свадьба, ребенок. Поездки на Гавайи, счастливое время на ранчо. Ночи, когда он любил ее одну. Вера, надежда, разочарования. Его руки в ее ладонях на бракоразводном процессе. Когда умирал Уилсон Бентли, перед его глазами мелькали снежинки. Самые красивые, самые симметричные. Звездчатые кристаллы, столбцы, пространственные дендриты (древообразные). И среди них: две идентичные, наконец-то! Революционное открытие.

Настоящий ученый, до последнего вздоха.

(Но Иоганн Кеплер, в момент смерти он не видел ничего, кроме лица, единственного, оно влипло в сетчатку глаза, искаженное отравляющими парами ртути, – это был Тихо Браге, учитель Кеплера, им же убитый ради наследования исследовательских материалов, Тихо Браге, иссиня-лиловый, умоляющий о пощаде, шипящий о жутких планах мести – потусторонней.)

Я гуляю, иду дальше.

Ребенок – тот, что из туманной пыли – никогда не мешает мне, в нем нет тяжести, нет силы, нет тепла, он как пар, его можно развеять одним движением руки. Я иду к зимнему саду, захожу внутрь. Лазейка на месте, но главные ворота сегодня открыты, и я вхожу через них. Здесь спокойно, медленно струятся искусственные водопады. Хищное растение с мохнатыми ловушками на стебле выжидает за стеклом в шкафу. Ждет любопытных пальцев, ждет муху. Я поднимаюсь по лестнице на второй этаж, нависающий над первым, как зеленый балкон. Дурман цветет вовсю, как и положено в это время года; нежный, как шелковая бумага, ладанник в бутонах, растительность пышно зеленеет, воздух влажный и теплый. Двое туристов пытаются увидеть как можно больше, уложившись в самые короткие сроки, они быстро шагают, у обоих на шее фотоаппараты, в руках карты, на теле маловато одежды.

– M’am, – окликают они, когда я прохожу мимо. – M’am! Could you tell us how to get to the Stockmanns?

Я мотаю головой.

Сажусь за столик позади пальмы-мельницы, ем бутерброды. Будь у меня с собой блокнот, я могла бы делать записи, строить планы на весну, затевать ботанические эксперименты, например, с хищными растениями.

Будь у меня блокнот.

За окном серо, сонно, зимний сад – аномалия ландшафта, зелено-цветущая опухоль. Араукария, достигшая потолка, не перестает тянуться вверх, слишком рослая для этого помещения. Придется умертвить, если не попробуют сделать прививку. Другого выхода я не вижу, арборист-любитель во мне безмолвствует.

Утки в заливе Тёлёвикен собрались вокруг полыньи рядом с канализационным стоком. Жирные – или нахохлившиеся. Среди зимы, которая снова оказалась не такой холодной, как заложено в их генетике и коллективной памяти. Ждут. Я бросаю им оставшийся бутерброд с печеночным паштетом. Поднимается гвалт. Самому крупному и проворному достается целый бутерброд. Самцу, у которого сине-зеленые крылья с зеркальным отливом. Он ни с кем не делится. Я сажусь на скамейку рядом с заколоченным магазином, мимо проходит мужчина с собаками. Смотрю на одну из уток, жду ее реакции.

Утка не реагирует.

Пальцы на ногах застывают от влаги. Проезжает трамвай номер три. В центр, к «Стокманну». Но мне, кажется, ничего не нужно? У меня все есть. Молоко, масло, хлеб. И вполне еще съедобный помидор.

17

Я не жду. Я просто живу дальше.

Новый день, звонок в дверь.

На этот раз не так глухо, почти привычно.

У меня грязные очки, я и не одета толком.

Я не ждала.

Накидываю пальто поверх ночной сорочки.

Это Петр.

Он предлагает прогуляться и поесть сосисок.

Говорит, что его друзья не здесь.

Что они уехали домой, в Питер.

Домой.

К семьям.

На выходные.

Но он экономит, поэтому остался.

Он сообщает, что готовит отличные хот-доги, и заходит в мою прихожую.

I can make sausage.

«Со-си-ска».

У него в руках сверток с цветком, который он протягивает мне.

Я беру, несу на кухню.

Затем иду в ванную, снимаю пальто, надеваю блузы и шерстяные штаны, протираю очки. В прихожей натягиваю на себя свитера, верхние штаны, шапки и войлочные туфли.

Снова пальто. Теплые наушники.

Похолодало.

Он ждет, ничего не говорит.

На нем один лишь свитер, кажется, изъеденный молью.

Это свитер Жени, узнаю цвет.

Через дыры видно рубашку.

Коричневые, сильно расклешенные брюки. В них задувает злой холодный ветер.

Я хочу дать ему еще одежды. Пару рукавиц. Или какое-то пальто.

– Come, – говорит он, уже у двери. – Пойдем.

Пойдем.

Мы проходим через ароматы жаровни, к застывшим строительным машинам на Боргбаккен. Мы проходим там, где летом зелено. Воскресенье, автомобилей нет. Трамваи пусты. Идем к Утиному парку, за которым – поезда. Высокие травянистые холмы укрыты снегом. Кое-где виднеются буро-зеленые прогалины. В фонтанах нет воды, цементное дно обнажено, утки в иных краях.

Мимо нас за спящим садом проносятся поезда.

В Ювяскюля, в Москву.

«Санкт-Петербург».

Питер.

Кто знает, тот поймет.

И велосипеды на велосипедной дорожке, быстро, быстро вниз по ледяному склону, без шлемов и без падений.

Мы забираемся на гору, по самой крутой тропинке. Там беседка, стены которой испещрены черными надписями.

Город как на ладони.

Небо темно-серое по краям.

В кафе под названием «Яблоко» я пью чай, Пётр – пиво. Мы сидим у окна. Мимо нас проходит пожилая дама с таксой. Мужчина с коляской. Чай вкусный, обычный чай. Я допиваю, и Петр просит еще кипятка, чтобы я заварила еще чашку с тем же пакетиком.

Кипяток стоит двадцать центов.

Петр открывает бумажник, внутри две фотографии. Две фотографии в открытом бумажнике, лежащем на столе.

Две девочки.

Большие глаза. Серьезные.

Длинные волосы.

Темнеет, мы идем домой. В магазинчике рядом с Сибиллой мы покупаем сосиски для хот-догов. Сегодня Сибилла голая, тело твердое и блестит. На полках позади нее – плетки и острые серебристые предметы, пыльные коробки с играми «Прелюдия» и «Игра для смелых». Округлый бугорок между ее ног совершенно гладок. Бежевые глазные яблоки смотрят сверху вниз из-за густых длинных ресниц.

Мы стоим рядом у магазинчика, Петр покупает две пачки сосисок и варит их у меня дома, пока они не лопаются, став удивительно толстыми. Я жду, сидя на кухонном стуле. Кетчупа у меня нет, в холодильнике почти пусто, и срок годности горчицы истек 3 марта 1999 года. Петр хочет приправить сосиски. Я протягиваю ему перечницу. Получается вкусно. Позже вечером Петр обнаруживает на машине квитанцию о штрафе за неправильную парковку, хотя сегодня воскресенье. У него озадаченный вид, но когда он гладит меня по щеке, я чувствую его шершавую ладонь, и он едет домой или куда-то еще, а я долго сижу у кухонного стола. Открываю цветочный сверток. Это роза в горшке. Красная. Я ставлю горшок посреди стола. Он черный, пластмассовый. Это первое растение у меня дома.

После я мою посуду.

18

Каталоги настаивают:

«Raspberry Sundae»

«Madame Jules Dessert»

«Bowl of Beauty»

Малиновый пломбир, десерт мадам Жюль и чаши красоты. Под ворохом неиспользованных бланков заказа, сохранившихся с прошлых лет. Это пионы, но удивительно похожие на розы, широкие, с бесчисленными лепестками разных оттенков, семь цветов на стебель.

Первый в мире лунно-желтый пион называется «Хуан Цзинь Лунь», золотое колесо, «редкий сорт, доступный специалистам», он светится, светло-желтый, полупрозрачный.

Пион хорошо сочетается с ирисом, например, «Celebration Song» или «Before the Storm», черным, тем, что пахнет спелой сливой.

И первоцветы, Primula veris, которые распускаются желтыми звездными парашютами.

Чтобы получить все это, нужно лишь верно вписать номера в клеточки и опустить бланк в почтовый ящик, любой.

Я вырываю бланк из каталога, кладу в сумку.

В кафе на пятом этаже за прилавком стоит девушка с полосатых колготках, ее зовут Молли. Витрины блестят, ценники безупречны и без орфографических ошибок. За чистыми столами сидят люди, разные, даже с детьми, в зале гул и смех, гул и смех, несмотря на ранний час. Эти звуки кажутся чужими в помещении, привыкшем к молчанию, и запахи – мастики и кардамона.

За спиной девушки теперь кофейная машина с воронками и трубками.

Я выпиваю чашку. Кофе брызжет из машины иссиня-черной струей. Капли кипятка шипят там, где трубки спаяны между собой.

Кофе не горчит, не кажется недожаренным, как раньше. У него вкус кардамона, он густо-черный. Я сажусь за стол, первый попавшийся, где сидят дети. Они едят пончики с джемом, роняют крошки. Смеются, звенят посудой.

Я закрываю глаза, и перемены тотчас же становятся не так отчетливы, темный глоток не обжигает. Лишь чуть-чуть, позже, у самого горла.

В другом городе мамаша сожгла себя и двоих маленьких детей, сначала зарезав их ножом.

Еще в одном городе два мальчика провалились под лед и утонули, пока мама меняла подгузник младшему, всего одну минуту, она уже была готова выйти.

Ребенок Софии теперь спит в доме.

Оставишь на улице – кто угодно может взять, обидеть.

Кто угодно может разбудить, окликая ребенка из туманной пыли.

Но сейчас не май, не январь, сейчас март, и все будто просыпается, правда.

Я иду в обход, иду другим путем и, наконец, нахожу ту зимнюю дорогу за зданием тюрьмы. Я прохожу мимо порта, мимо зеленых и красных контейнеров, мимо фрахтовых компаний, мимо столовых, автобусных депо, статистических бюро. На низких зданиях вывески вроде «Cargo», «Tax free» (ТАКС ФРИ), «Aberdeen Property Services», «Lihapiha». По ухабистым дорогам едут грузовики, без кузовов и погрузочных платформ, заезжают на площадки оптовых баз, непривычно куцые, а посреди тротуара раздавленный плод манго, желтый.

A squashed mango.

Чтобы поскользнуться.

Такие дела.

Осенние цвета.

Я иду дальше, в незнакомый район, мимо огородов и домиков, мимо обледеневшей стены. Вижу робкие попытки растений проклюнуться, вижу долину.

Ледяные капли на кончиках ветвей.

Бланк у меня в сумке, номера в памяти.

«Ballet skirt», «Rose O’Grady» и белоснежная «Madame Plantier».

Я думаю о весне. О том, как высажу георгины. Наконец-то высажу клубеньки, спавшие всю зиму. Под окнами восьмого отделения, где неизлечимо больные. Высажу, как только прекратятся ночные заморозки, чтобы цветы успели распуститься уже этим летом. Белые георгины. Как символ. Символ новых жизней, новых надежд и прочего. Состояние почвы оптимально, степень дневной освещенности же следует исследовать дополнительно.

Есть георгины под названием «Nuit d’été», «Kelvin Floodlight» и «Цуки Йори Но Сиса» («Посланник луны»). Розы под названием «Ingrid Bergman» и «New Dawn».

Сидя в каком-то кафе, я ставлю отметки в клеточках, вписываю номера.

«Harvest Moon», «New Dawn».

Иду мимо оранжевых почтовых ящиков.

Я не жду, у меня дома роза в горшочке, на столе. Она еще красная. Я ложусь. Укрываюсь пуховым одеялом, я сплю, сплю. А за окном, совсем близко, тень. Ребенок. На стекле, вокруг его рта, пар. Входи, входи, смеюсь я во сне, я знаю, кто ты.

19

Однажды мы встречаемся, возле «Стокманна», у него на плечах шарф, рука теплая, и когда смеется – глаза как треугольники.

20

И будь я в Англии, в рыже-коричневой каменной башне, в спящем саду, зимой; чашка чаю на подносе, вода с медом, горячая, во рту градусник, может быть, небольшой жар, в ногах водяная грелка, в сквозливой башенной комнате. Абсолютное тепло в сквозливой башенной комнате, в зимнем саду.

21

Но еще раз, еще раз в дверь звонят. За окном его «ма-ши-на», автомобиль. Он немногословен, я знаю лишь, что мы едем к нему домой. Не туда, где его настоящий дом, не в Питер – до него 456 километров мимо озер, приграничных станций, на юго-восток. Его временный дом в пригороде, однокомнатная квартира с соседями. Я ни разу не бывала в этих краях, не знаю, куда мы едем. Просто сижу в машине, пахнущей глинтвейном. Сижу в колготках. На нем старое пальто, коричневое, с овечьим мехом на отворотах, оно расстегнуто. На этот раз мы не курим. Он барабанит пальцами по рулю. И по дороге барабанят даже не тонкие пластинки, а что-то мокрое – сейчас оттепель, все тает, скоро все растает – но и не капли дождя, а что-то среднее, beyond plates. Многоэтажки длинные и серые, машины на парковках в коричневых пятнах. В подъезде пахнет линолеумом, а его пальцы – когда оказываются близко, в лифте, – пахнут табаком и машиной. Лифт автоматический, он снабжен памятью. Если вызвать его, когда он занят, то он вернется на твой этаж, как только освободится. В нем нет решетки, нет скамейки. Здесь нельзя присесть. Вся стена изнутри зеркальная. Мы стоим – один, другая. Я смотрю на алюминиевые двери, скользящие мимо нас, вниз. На стене табличка:

In emergency press the alarm button until green light flashes. When the amber light illuminates you are connected to the KONE service center. [51]51
  В случае необходимости нажимайте кнопку вызова, пока не загорится зеленый свет. Желтый свет означает, что вы на связи с центром обслуживания KONE (англ.).


[Закрыть]

В квартире три матраса и несколько спальных мешков на полу. На полке для шапок ничего нет. Петр вешает пальто на крючок, отпихивает матрасы ногой в угол и жестом приглашает войти.

Входи.

– Voilà madame.

Он закуривает, глядя на меня.

У него черные глаза.

Я вхожу следом за ним.

В кухонном закутке на полу лежит большая коробка. На карнизе болтаются зажимы без гардин, в окно струится резкий серый свет. На стене висит открытка. На ней Элвис, настоящий, тот же, что в книге, что на листовке, он юн и строен, он поет под гитару. На другом снимке, нечетком, Петр, женщина в платье с блестками и здоровяк. Они обнимаются, радостные, на фоне листвы.

На потолке висит электрическая лампочка. Петр ее включает, свет в комнате желтеет.

Он рассказывает, что живет здесь с Женей, старым другом из консерватории, и иногда Ванессой (женщина с блестками). Теперь Женя продает каштаны, а Петр играет на аккордеоне. Сезонами, в этом городе, уточняет он. Ради заработка. Свой первый инструмент, скрипку, он оставил дома.

– Элвис на скрипке – спасибо, не хочу. It don’t swing.[52]52
  Это не звучит (англ.).


[Закрыть]

Третий продавец каштанов, Костя, сейчас живет не здесь, а у какой-то девушки. Петр пожимает плечами.

Он стряхивает пепел в банку из-под ананасов. Разводит руками.

– But I miss Piter.[53]53
  Но я скучаю по Питеру (англ.).


[Закрыть]

Сегодня он не стал покупать сосиски. Он скучает по дому. Но напевает и кипятит воду в кастрюльке, зажигает огарок свечи и ставит на стол в пашотнице, окружив газетами. Я стою у картонной коробки. Потом сажусь. Он напевает, глядя на пузырьки, они гудят, лопаются.

Петр достает банку растворимого кофе, кладет в воду, подает мне первую чашку.

Кофе крепкий.

Потом мы сидим, свеча горит.

Вдруг ему что-то приходит в голову.

– We could watch films. I could show you something.[54]54
  Можно посмотреть кино. Могу кое-что показать (англ.).


[Закрыть]

Он быстро встает, завешивает окно спальными мешками, перекинув их через карниз. Они скрывают лишь половину окна. Становится чуть темнее.

– Wait.[55]55
  Подожди (англ.).


[Закрыть]

Некоторое время он ищет что-то в платяном шкафу в прихожей и, наконец, достает проектор. Большой и черный. Впереди большая линза, через которую проецируется изображение. Петр, прищурившись, дует на нее. Достает из заднего кармана очки, которых я раньше не видела. Четырехугольные, с коричневыми дужками и толстыми стеклами. Петр надевает их, они скользят вниз, к кончику носа. Продолжая щуриться поверх очков, он достает полиэтиленовый пакет, роется в нем, достает содержимое: катушки с пленкой, двадцать три штуки, складывает на пол возле ног, внимательно рассматривает каждую. Сортирует, раскладывает в две кучки. На полу, на матрасах мягко. Тепло. Вокруг. Я снимаю сапоги, сижу в колготках. В красивых колготках. На матрасе. На соседнем сидит Петр, очень деловой. Вдруг он что-то восклицает, хватает одну катушку, подносит к очкам, смеется.

– Ну давай!

Петр вставляет катушку в проектор, надавливает, чтобы прочнее сидела, счищает грязь предметом, найденным на полу, – вязальным крючком. Наконец, нажимает на большую кнопку внизу.

Загорается лампа проектора.

На потолке высвечивается большой белый квадрат.

Петр поворачивает ручку, вперед.

Движение сопровождается звуком вращения.

Что-то крутится, крутится колесо.

Квадрат на стене все еще белый.

Петр устанавливает картинку, поворачивает ручки.

Квадрат становится меньше, четче.

Вдруг видно серую массу, переменчивый свет, небо.

Петр закуривает, идет к окну, поправляет один из мешков.

– Черт возьми!

Он возвращается. Ложится рядом со мной, вытянувшись во всю длину, опираясь на правый локоть. Резко толкает проектор, сигарета в уголке рта. Пепел сигареты падает на пол между матрасами. Картинка вздрагивает.

И вот.

На стене.

Это Элвис.

Настоящий.

– Элвис, – говорит Петр. – Look.[56]56
  Смотри (англ.).


[Закрыть]

Это Элвис. Не худой и не юный, у него широкие черные бакенбарды, он одет в белый обтягивающий комбинезон с золотой вышивкой на груди. У него за спиной целый оркестр, перед ним море разодетых зрителей, сидящих на своих местах. Вокруг него и всего изображения – рамка телевизора, кнопки, а за телевизором обои, кажется, зеленые и цветастые.

Из всех звуков слышно лишь жужжание катушки, которая вращается вперед, вперед.

– Rapid city, – говорит Петр. – The twenty-first of June, 1977.[57]57
  21 июня 1977 года (англ.).


[Закрыть]

The last tour.

Это огромный концерт, теперь вся публика аплодирует, все встают. Элвис что-то говорит, но нам слышен лишь звук катушки. Его губы шевелятся. На секунду становятся видны лица зрителей, они смеются. У Элвиса черные глаза. И вот он их закрывает.

– Unchained melody, – говорит Петр. – Смотри.

The last song.[58]58
  Последняя песня (англ.).


[Закрыть]

Элвис сидит с закрытыми глазами, на стуле за пианино, на самом краешке, на краю моря.

И Петр поет, пока Элвис шевелит губами.

 
Oh my love, my darling,
I’ve hungered for your touch a long, lonely time
And time goes by so slowly
And time can do so much
Are you still mine?
 

На матрасах тепло. Я молчу, мне тепло, голос Петра заполняет все уголки комнаты.

 
Oh, my love, my darling,
I’ve hungered for your touch a long, lonely time
And time goes by so slowly,
And time can do so much,
Are you still mine?
 
 
I need your love.
I need your love.
God, speed your love to me.
 
 
Lonely rivers flow to the sea, to the sea
to the open arms of the sea
Lonely rivers sigh, wait for me,
wait for me
I’ll be coming home,
Wait for me.
 
 
Oh, my love, my darling,
I’ve hungered for your touch a long, lonely time
And time goes by, so slowly,
And time can do so much,
Are you still mine?
 
 
I need your love.
I need your love.
God, speed your love to me.
 

На стене – Элвис крупным планом, его рот. Он не смотрит на публику, он сидит, закрыв глаза. Во время пения все его большое, белое тело будто бы наполняется, лицо разглаживается, а затем, с выдохом все прекрасное и печальное струится к слушателям. Здесь, в комнате поет Петр, наполняя ее целиком, но я не знаю, для кого он поет. Его взор далеко отсюда, он повторяет жесты Элвиса на стене, играет на воображаемой гитаре – может быть, все это репетиция, Петр словно поет для себя. И за спиной у него невидимый оркестр, он слышит каждый инструмент, каждую ноту.

Элвис неподвижно сидит, его глаза все еще закрыты. Он не спешит открывать их. Публика снова аплодирует, встает и аплодирует еще больше, и Элвис будто просыпается, улыбается и кивает. Он встает, берет один из своих шелковых шейных платков, утирает им пот со лба и бросает в публику. Платок летит дугой, как птица. Тысяча рук простирается за ним, тысяча ртов кричит.

Петр смотрит на меня.

Улыбается.

Кажется, я тоже.

На матрасах тепло.

Вокруг него всегда – тепло.

На стене перед нами продолжается беззвучный фильм. Публика беззвучно аплодирует, немые рты кричат, мне слышно лишь дыхание Петра, легкое и быстрое, горячее. Элвис стоит, стоит, ждет, телевизор мерцает на фоне обоев. Картинка дрожит.

Потом все меняется.

Быстро возникает новое изображение.

Другое изображение.

Мерцающее.

Река.

И город.

Свет и фонари, двор.

Старушки.

Бутерброды с колбасой, толстые ломти, отрезанные тупым ножом, у коричневой реки.

Петр, смеющийся, среди зимы.

Петр, смеющийся, на ветру.

Кто-то снимает Петра на пленку.

Светло-зеленая листва.

Петр смотрит на меня, он гладит меня по голове, он гладит меня по голове, рука теплая, он идет на кухню, за новой сигаретой.

На стене вход в парадную, его парадную, дом. Все красивое, далекое. В комнате все те же обои, кажется, зеленые и цветастые, на стенах тарелки, исторические мотивы. Гардины, пышные растения, пеларгонии. И еще, на фоне обоев.

Две девочки.

Длинные волосы.

Шелковые банты.

Бледные, серьезные.

Отчетливые.

И за ними – женщина.

Чайная чашка в цветочек.

Петр возвращается.

Фильм продолжается.

Много домов, переулков.

Голуби на площади.

Петр снова смотрит на меня. Он выключает проектор и вынимает катушку с фильмом. Кладет ее на пол. Смотрит на меня. Он сидит рядом. Теперь – на сантиметр дальше, чем прежде. Все еще тепло.

Даже через колготки.

Он все еще смотрит на меня. Курит. Запах, его широкие пальцы.

В комнате тепло. Петр снимает очки. С коричневыми дужками и толстыми стеклами. Четырехугольные. Как экраны телевизоров. В комнате с обоями. Он держит их в руке. Сидит неподвижно.

Я смотрю в окно.

Его глаза как треугольники, совсем теплые.

– Do you have children?[59]59
  У, тебя есть дети? (англ.)


[Закрыть] – спрашивает он.

– No,[60]60
  Нет (англ.).


[Закрыть] – отвечаю я.

Вечер. За окном без занавесок – город, огни, зеленые и белые.