Текст книги "Ты или никогда"
Автор книги: Малин Кивеля
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
11
Грэйсланд, январь 1977 года.
Все далось ему слишком рано, слишком легко.
На полках корешки ненастоящих книг.
В камине ненастоящий огонь.
Грэйсланд: январь 1977 года.
Рождество давно прошло, но Грэйсланд все еще напоминает рождественскую открытку.
Но все же начало, чистое, длящееся двадцать лет.
В выпускном альбоме школы «Хьюмз хай-скул» за пятьдесят третий год Элвис написал, что, наверное, в будущем хотел быть попробовать петь и играть в каком-нибудь кантри-вестерн-клубе. Его певческая карьера развивалась без особых усилий, по инерции. Одновременно он водил грузовик, работал у конвейера. Первое выступление состоялось в мотеле на окраине города, в кафетерии, где за столиками, покрытыми красно-белыми клетчатыми скатертями, сидели люди, занятые разговорами.
Мемфис, Теннеси, 1954 год, или 1955, самое начало, Элвис уже обрел известность.
«Сексуальное возбуждение, вызываемое появлением Элвиса перед женской аудиторией, уже в самом начале его пути оказало особое влияние на сценическую манеру. Какие бы задачи он ни ставил перед собой, становясь певцом, постепенно Элвис осознал, что его козырь – чисто сексуальное притяжение. Таким образом, он отказался от манеры юноши, не осознающего собственной привлекательности, и стал думать о том, как увеличить силу своего притяжения».
Окончив школу, Элвис стал последовательно подвергать свою внешность изменениям – от маменькиного сынка к бандиту, a hillbilly cat. В тех краях, населенных брутальными мужиками, он отправлялся в дамский салон красоты и просил сделать прическу «кок», он покупал одежду у «Lansky Brothers» на Билл-стрит, где одеваются местные цветные сутенеры и заядлые игроки. Он наряжается в розовое, кружевное.
«У меня в голове не укладывалось, что он красит глаза тенями, – усмехается Чет Эткинс. – Как парни в Кей-Вест, которые целуются друг с другом».
«Тот парень, Элвис, – вспоминает матерый кантри-певец Боб Льюмен, – он вышел в красных штанах, зеленом пиджаке, розовой рубашке и носках, с ухмылочкой. Клянусь, он пять минут стоял у микрофона, прежде чем начать петь. Потом ударил по струнам гитары и порвал две. Я за десять лет не порвал двух струн! А он стоял там, струны болтались, а девчонки визжали, кидались к сцене и падали в обморок. А потом он стал дергать бедрами, как будто гитара – это не гитара, а кое-что другое».
I’m not a man, I’m not a woman – I’m a soul, a spirit, a force! [22]22
Я не мужчина, я не женщина – я душа, дух, сила!
[Закрыть]
«Так пел Элвис Пресли в Килгоре, Техас.
Мурашки по коже!»
Иногда в осенних сумерках или на рассвете трава на лужайке перед больницей похожа на бархат. Иногда, на ветру, на колышущийся бархат. Лужайка, которую вырастила я. В такие минуты мне кажется, что травы достаточно, розы не нужны.
Но сейчас трава застыла и спряталась под покровом, ничто не колышется, а я хожу по саду. Вдоль клумб, края которых виднеются сквозь остатки снега. У входа в отделение скорой помощи, прислонившись к пандусу, сидят и курят молодые водители «скорой» в белых носках и сандалиях. Рядом женщина, одетая в больничный халат, в инвалидной коляске, она сутулится и дрожит и тоже курит. Огоньки сигарет мелькают в полумраке, как светляки. Я иду в свою подсобку с лопнувшими обоями. Инспектирую. Газонокосилка заржавела. На двери рабочее расписание, все то же расписание, с подтеками. Скоро настанет пора укрыть розы мешковиной или еловыми ветками. У меня нет роз.
Все еще холодно, снова холодно, но в этом холоде зачаток чего-то нового. Влажность.
Март.
В нашей стране больше всего людей умирает в январе, после зимнего солнцестояния, после поворота на весну, когда свет начинает брать верх. Больше всего самоубийств происходит в мае, когда свет яснее всего. Приход света разоблачает то, что покоилось в темноте.
Я приоткрываю крышку банки из-под свеклы, чтобы посмотреть на георгиновые клубни. Они на месте. Отдыхают. В темноте. Мало-помалу они начнут лопаться, с продольной стороны наружу покажется маленький зеленый хвостик и станет пробиваться сквозь почву к солнцу. Он будет тянуться, превращаться в росток, новый росток из той же оболочки и пищи, что и прошлогодний, и позапрошлогодний росток.
Наконец даже: зацветет.
В родильном и в отделении для новорожденных темно. В кафетерии на пятом этаже светят неоновые лампы. Я иду домой, собираю высохшую одежду со спинок стульев, батарей, расправляю, глажу, складываю в продуктовый пакет.
Согласно Аристотелю, все погодные явления покоятся на двух видах пара, которые постоянно, но невидимо, струятся из земли. Сухой пар рождает ветра, грозы и молнии, а влажный – облака, росу, туман.
Снегопад же возникает из облаков, разорванных надвое тучами, белый цвет – из самого разделения.
Кофе обжигает, железнодорожный кофе в клетчатом бумажном стаканчике. В газете у Софии родился ребенок. Девочка. А папа, молодоногий, его зовут Даниэль. Так их и зовут в газете: просто София и Даниэль. София & Даниэль. Наша любимая дочурка. Долгожданная. Шепот Даниэля, звон кастрюли. Железнодорожные газеты тоже особые, бумага глаже, типографская краска свежее. В переходах под вокзалом открылся цветочный «Брунсблумман», я покупаю зимний букет – из тех, что продаются готовыми, но большой. Вижу свое отражение в оконном стекле кафе «Сташунскаттен» – выгляжу как обычно.
12
Коридоры в этом отделении желтые – может быть, это и хорошо, не стерильно, не по-больничному. Здесь и там сломанные вентиляционные машины, пылесосы. Прежде я не бывала в этих краях, держалась кафе и сада и других флигелей, где тихо умирают больные. Где цветут иные цветы, внутри больных тел. В этих же коридорах не умолкают тихие разговоры, в немытое окно светит солнце, согревая квадрат пола. Что-то в воздухе – влажность, март. Когда ступаешь на теплый квадрат, края штанин окрашиваются желтым, и резиновые сапоги тоже. Словно высушить можно все что угодно, достаточно лишь постоять там с минуту. После шагов остаются черные лужицы. Из палат доносятся крики, тонкие, сильные, дельфинята, подводные сигналы. Женщины проходят мимо, лицами мягкие, в халатах, сами мягкие. Осторожно ступают, на мягких лапах.
В пакете, который я держу в руке, лежат гвоздики, розы.
В сумке продуктовый пакет. Одежда, чистая, сухая, отглаженная, может пригодиться.
Двери в коридор открыты. В каждой палате – две женщины, отделенные друг от друга ширмой. Рядом с ними маленькие кроватки из прозрачной пластмассы, в изголовьях виднеются крошечные белые чепчики, размером с ладонь, под ними черный пушок. Женщины лежат в постели, спят или просто отдыхают. Одна читает полулежа, морща мягкий лоб. Другая, очень молодая, сидит на краю кровати в расстегнутом халате, под которым набухшая грудь, большой темно-коричневый сосок, затылок ребенка и крепко прижавшийся рот.
В самой дальней палате – София. Я слышу ее голос. Радостный. Мягкий. Я останавливаюсь за дверью, чтобы заглянуть внутрь. Вот она, сидит. Тумбочка рядом с кроватью завалена редкими орхидеями. Рядом с пеленальным столиком стоит Даниэль, меняет подгузник новорожденному. Дочери. София говорит. Даниэль слушает, посмеивается. Ребенок молчит. Но движется. Беспрерывно.
Я ухожу, иду к другому лифту.
Во дворе я вижу, как из машины «скорой» выносят женщину. У нее те же волосы, то же пальто, те же ноги, что у Элин. Но эта женщина опухшая и бледная. Рядом с носилками идет другая женщина, постарше, тоже знакомая, держит руку на лбу лежащей. Живот молодой женщины такой круглый, словно она проглотила горящий шар. Змея, проглотившая птичье яйцо. Я прохожу мимо, ловлю взгляд старухи, сталь ной. Взгляд больной скрыт слоями тумана.
Дома я ставлю цветы в вазу с большим количеством тепловатой воды и половинкой аспирина.
13
За два месяца до родов беременность Присциллы Пресли все еще не была заметна со стороны. «Когда проголодаюсь, съедаю яблоко», – объясняла Присцилла.
Но Элвис, он продолжал есть свое любимое блюдо, peanutbuttersandwiches, которое представляло собой не просто бутерброд, а батон с банкой арахисового масла и килограммом-другим до хруста зажаренного бекона. И картофельное пюре с маслом и соусами, и блинчики, которые после смерти Глэйдис готовила бабушка Минни Мэй по прозвищу Плутовка. В Германию Плутовка отправилась следом за Элвисом. Она заменила Элвису мать, но этого оказалось недостаточно. И отец был с ним. И четверо парней: Ред, Ламар, Джо Эспозито и Чарли Ходж.
Элвис был ночным зверем.
Ночи напролет он играл на пианино.
В Бад-Наухайме Элвис встретил четырнадцатилетнюю Присциллу.
Она была ангел и обладала ангельским достоинством, не позволяя себе обожания.
Он рассказывал ей разные вещи, о маме, говорил как с младенцем.
Элвис заключил пакт с отцом Присциллы, пообещав жениться.
Потому и женился.
Пусть и не хотел.
Пусть и вовсе не хотел.
Пусть он и набрал двадцать кило и, охваченный манией покупать вещи, приобрел пятнадцать жеребцов, тридцать пикапов и целую ферму, лишь бы убежать от этой мысли.
«Слушай, женитьба – это не для меня. Погляди на типичную американскую семью: мужик ходит и пердит. Баба ходит и чешется. Мелкие орут. Да ну к черту! Я никогда не вписывался в эту картинку, и никогда не впишусь».
Look at Jesus: he never married. [23]23
Смотри, Иисус не был женат (англ.).
[Закрыть]
Они поженились 5 ноября 1967 года.
Пакт есть пакт.
К тому же, с майором Болье шутки плохи.
К тому же, Элвис такой вежливый, ни слова без «сэр» или «мэм».
Присцилла надоела Элвису через полгода, ему надоело все.
Но он хотел ребенка.
Он хотел каким-то образом завести ребенка.
И завел.
Дочь.
Которая спустя девять лет (почти) нашла его лежащим у туалетного стульчака.
Этим вечером за моим окном два ребенка: младенец из плоти и крови и шерстяной ткани, и другой. Малыш, ребенок Софии, в коляске, не красной, а темно-серой, старомодной, левое переднее колесо перехвачено изолентой.
И другой, другой.
Я спрашиваю того, из туманной пыли: что ты хочешь.
Произношу вслух.
Я понимаю, кто ты.
Я понимаю, что ты не даешь забыть о себе. А что мне понятно, то мне подвластно.
То, что мне понятно, не застанет меня врасплох.
Разве не так?
Говорю я.
Ответа нет. Только ребенок (из плоти и крови) проснулся в коляске и кричит, туман рассеивается. И крик рассеивается, двор по-прежнему пуст. В окне Софии тихо, не хлопают двери, не слышно торопливых шагов по лестнице. Крик все жалостнее, пронзает бетонные стены. Нет ему конца. Я надеваю свитер и выхожу во двор. В изголовье коляски, в капюшонах, что-то ярко-красное, гневное. Я поднимаю голову: в окне Софии пусто. Ребенок под одеялом изгибается, извивается, глаз не видно на сморщенном личике, беззубый рот распахнут до самого нутра. Никто не приходит, ничего не происходит. Я берусь за ручку коляски и качаю. Покачиваю коляску, подталкиваю, осторожно. Но ритмично. Может быть, крик поутихнет, может быть, чуть убавится. Может быть, так обычно и делают. В этот момент хлопает входная дверь, кто-то выбегает из дома. Это София. Волосы нечесаной гривой, бледные мешки под глазами, заспанное лицо. Я отхожу в сторону, отпустив коляску.
София берет ребенка, так резко, что одеяла падают на землю. Она прижимает малышку к плечу, укачивает, баюкает. Свинка лает.
– Она плакала, – говорю я.
Свинка лает, лает. София баюкает ребенка. Поет. Во дворе. Я захожу в дом. Сибилла в темноте бледная, как манекен.
И в самом низу коробки, ничего такого священного в этом нет, достать проще простого, кто угодно пусть достает. На ночь, конечно, а что потом? Можно оставить на столе, пока не рассветет, а после и с этих пор навсегда – хранить сверху в коробке, положить поверх всего прочего пыльного, какая разница, фото как фото, ничего особенного.
14
У меня есть пара ботинок. Утром я их надеваю. Погода хорошая, вот уже несколько недель она стабильна. Воздух, конечно, влажный, мартовский, но на земле ни намека на лужи.
Зернистый снег, сухой лед.
Солнце.
Я подхожу к остановке, подъезжает трамвай. Я сижу в трамвае, чувствую его движения. Они обычные, трамвай кренится. Сегодня перед палаткой нет очереди, нет красных гирлянд и шапок, все обычное, испачканные сажей кулаки. Лишь он играет, сидя на своем ящике, дым медленно поднимается над верхушкой палатки. И его зовут Петр, так он вскоре мне скажет. Но сначала я выхожу из трамвая, там, где всегда, прямо перед остановкой, где сугроб. Я прохожу через тепловую завесу у входа, покупаю кофе – обычный кофе в бумажном стакане, большом и зеленом, над которым поднимается пар. В самом универмаге мне делать нечего. Останавливаюсь, теплый воздух в лицо. Может быть, я жду. Чего-то жду, одно мгновение. Кофе обжигающе горячий, остывает медленно. Я пью его, люди спешат и толкаются, из цветочных лавок доносится аромат лилий, гербер, холодных – воздух насыщен ароматом до предела, я выпиваю весь кофе, до последней капли. Снаружи все время, если прислушаться, звуки музыки. И слова. На английском, ломаном.
If you can’t come around
at least please telephone
don’t be cruel
to a heart that’s true
Мужчина, сидящий на футляре, костяшки пальцев в саже, рваное пальто, черные волосы, не слишком чистые, спина подергивается и раскачивается, как в танце.
Но все это вперемешку с другими звуками – скрипом трамваев, шагами разных ботинок по полу, дети, люди, собаки, двери, объявления из динамиков, оберточная бумага, кофейные аппараты, прогулочные ботинки, сапожки (и ни одной пары резиновых сапог).
Если не можешь прийти ко мне, будь добра, позвони, не будь жестока к правдивому сердцу.
(Позвони в телефонную будку на Чинаборгсгатан.)
Совсем скоро я подойду к палатке.
И он скажет, что его зовут Петр. Совсем скоро. А я.
Но сначала.
Каштаны, оплата, двое мужчин, дырявые рукава, сегодня без золотой скульптуры, без женщины с блестками, простуда.
Скорлупа прочь, ем стоя.
А он поет, уже другую песню.
It’s now or never
come hold me tight
kiss me my darling (или kill me,
неразборчивый выговор)
be mine tonight
tomorrow will be too late
it’s now or never
my love won’t wait[25]25
Сейчас или никогда, обними меня дорогая (или убей…), будь моей этим вечером, завтра будет поздно, сейчас или никогда, моя любовь не будет ждать (англ.).
[Закрыть]
Иду к палатке.
Он видит меня.
Выводит высокую ноту до конца.
И умолкает.
Посреди песни.
– Привет! – выкрикивает он, по-русски.
(Позже проверяю со словарем.)
Он продолжает сидеть, обняв аккордеон.
– We meet again.[26]26
Мы снова встретились (англ.).
[Закрыть]
Он кивает.
Потом смотрит вниз, на мои ступни.
– Is no cold in shoes like that?[27]27
Не холодно в таких ботинках? (искаж. англ.)
[Закрыть]
Смеется.
– Sit,[28]28
Садись (англ.).
[Закрыть] – говорит он, указывая широким жестом непонятно куда. Я не понимаю, что он имеет в виду, поэтому продолжаю стоять.
Он протягивает руку с испачканными сажей костяшками.
– My name is Pjotr, – произносит он. – And you?[29]29
Меня зовут Петр… а тебя? (англ.)
[Закрыть]
Я открываю рот и чувствую, как в него дует ветер.
Называю свое имя.
Не знаю, слышно ли его.
Воздух большой.
И транспорт вокруг.
Он снова смотрит на мои ботинки и спрашивает:
– Where are you going?[30]30
Куда идешь? (англ.)
[Закрыть]
Я отвечаю, что иду домой.
– I can drive you,[31]31
Могу подвезти (англ.).
[Закрыть] – говорит Петр.
Он бросает сигарету на землю, топчет.
Кивает в сторону палатки. Идет туда вместе с аккордеоном. Слышится объяснение, русские слова. Может быть, смех. На Кузнецах сидят восемь безглазых голубей. Глаза прячутся в глубине распушенных перьев. Петр возвращается, без аккордеона. Он берет меня за локоть.
– Come.[32]32
Пойдем (англ.).
[Закрыть]
Мы переходим улицу, трамвайные пути, проходим последний отрезок Александерсгатан, чуть вверх. Он идет впереди. Мы останавливаемся у светофора.
Он спрашивает, где я живу. Я называю адрес. Он звучит отчетливо. Как чужой. Может быть, неправильно. Загорается зеленый. Мы переходим улицу Маннерхеймвэген, и Петр сообщает, что знает, где это, что это недалеко. Можно было бы пешком, если бы не это – он снова смотрит на мои ботинки, как будто с трудом сдерживая смех. Мы идем дальше. Вверх по склону, мимо окна, в котором стоит корова из жестяных банок. Мимо красивого свадебного магазина с красивой невестой в красивой фате. Потом вниз. У Петра нет шапки. Когда шел дождь, на нем была шапка, а теперь нет. Хотя сейчас в ней был бы толк. Может быть, она заплесневела. Мочки его ушей покраснели. На них белый пушок.
Густой.
Мягкий.
Мы останавливаемся на середине Фредриксгатан, там стоит автомобиль, он белый.
– Voilà madame.[33]33
Пожалуйста, мадам! (фр.)
[Закрыть]
Он достает лом и принимается открывать дверь машины. Я жду, стоя на тротуаре. Наконец ему удается. На месте ударов, у ручки, содрана краска, из-под белого виднеется серебристое. Он распахивает дверь передо мной.
– Пожалуйста!
Но перед тем как я забираюсь в машину, он проскальзывает внутрь, через ту же дверь, мимо меня и рычага переключения скоростей, чтобы занять водительское место. Он трет руки одна о другую и показывает мне: садись.
Садись.
Дрожит. Я сажусь. Сиденья в коричневую полоску. Изнутри на поверхность просачивается холодная влага. Петр поворачивает ключ. Ничего не происходит. Поворачивает снова. Машина кашляет.
– Черт возьми!
(Позже проверяю в словаре.) Он пробует снова. Сильно давит на педаль газа, несколько раз, давит еще. Ему приходится повернуть ключ семь раз, постоянно давя на педаль, и машина, наконец, заводится. Он давит на педаль так, что угарный газ вырывается наружу.
– Yes!
Он снова смеется, очень громко. На лобовом стекле болтается красная елочка, пахнет глинтвейном. На стенке бардачка фотография девушки без блузы.
– Oh, excuse me,[34]34
О, извини! (англ.)
[Закрыть] – говорит он со смехом. Срывает фото и бросает на пол. Включает радио, оно шипит, посылая космические сигналы. Но потом, где-то там, на заднем плане кто-то поет, одиноко, в прокуренном баре.
– Элла, – говорит он.
Город сделан изо льда. Мы едем в обход по берегу и снова поворачиваем на Маннерхеймвэген, стоим у светофора, который отражается во льду. Когда мы проезжаем мимо палатки, Петр опускает стекло в окне и сигналит:
– Привет, Женя, Костя!
Из входа в палатку высовывается рука, машет. Большое бородатое лицо.
Петр смеется.
– My friend Zjenja think I should only sing Russian songs every day, to get more money. Finns have an odd relation to Russia. They hate the Russians but they love the food and the music and the temperament and all the time they boast about their place between east and west.[35]35
Мой друг Женя считает, что должен петь только русские песни каждый день, чтобы заработать больше денег. У финнов странное отношение к России. Они ненавидят русских, но любят русскую еду, музыку и темперамент и все время гордятся своим местом между востоком и западом (англ.).
[Закрыть]
Петр говорит и курит, стряхивая пепел в окно.
– But I refuse. I am no national doll. You know, like a matroshka. I love Elvis and I play Elvis. I am the Elvis of Peterburg.[36]36
Но не согласен. Я не национальная кукла. Знаешь, как матрешка. Я люблю Элвиса и играю Элвиса. Я Элвис Петербургский (англ.).
[Закрыть]
Он смеется и разводит руками, на секунду отпуская руль.
– It’s true, I won competition.[37]37
Правда, я победил в конкурсе! (англ.)
[Закрыть]
Все еще холодно. Пар дыхания не согревает, ложится изморозью на окна. Может быть: розами.
– One song a day, I said to him. One traditional Russian song, for my friend Zhenja. No more.[38]38
Я сказал ему: одна песня в день. Одна русская народная песня, для моего друга Жени. Не больше (англ.).
[Закрыть]
Он достает сигарету.
– Do you smoke?[39]39
Ты куришь? (англ.)
[Закрыть]
Я киваю.
Он зажигает сигарету одной рукой, второй еле удерживая руль. Мы едем по булыжной мостовой. Я выкуриваю сигарету целиком. Пепел падает на сиденье, прожигая дыру в обивке. Я ничего не говорю.
В окне моей кухни свет. Это хорошо видно, так как солнце, светившее некоторое время назад, уже не светит, уже вечер, и все снова укрыто полумраком.
– You have someone waiting?[40]40
Тебя кто-то ждет? (англ.)
[Закрыть]
Петр улыбается.
Я отвечаю «нет».
No.
You forgot your lamp?[41]41
Ты забыла выключить лампу? (англ.)
[Закрыть]
Yes.
Он смеется. Умолкает.
Я думаю о пеларгониях.
Забываю, что стою там.
У меня мерзнут руки.
– Well, Aija, – говорит он.
Goodbye.
Или:
Good night.[42]42
Что ж, Айя… Пока… Спокойной ночи (англ.).
[Закрыть]
Или, как он сам сказал однажды: Спокойного сна.
Sleep well.
Еще вечер, но и ночь не за горами.
Уже темно. В этой стране, в этом городе.
– The same to you.[43]43
Тебе того же (англ.).
[Закрыть]
Эти морщины, когда он улыбается, он уже не молод. Уходит, не оборачиваясь. Вниз по улице, будто насвистывая.
Дома я обнаруживаю мозоль и отмороженный палец. Включив горячую воду, я думаю о полярных экспедициях, о собачьих упряжках и дырявых воздухоплавательных шарах, о сыром мясе белого медведя с трихинами, об отмороженных частях тела, некроз всей ноги, уши, посиневшие, как они умирали, полярники, один за другим, печальные и мужественные записи в дневниках, найденных спустя лишь сто лет, собаки и прочее, как они выглядели, эти скелеты? Мой палец просто покраснел, в воде он оттаивает, сначала покалывает, вот и все. Сколько я ни лежу в ванне этим вечером, вода не остывает, весь вечер теплая, вокруг меня.
15
Это никак не кончается.
Продолжается.
День за днем, никаких гарантий, и я снова перешла на резиновые сапоги с шерстяными носками. (Прогноз малообещающий в плане сухости.)
И все же.
Этот звук, снова.
Глухой, предостерегающий.
Я жду пожара, или рекламных листовок.
Когда я наконец понимаю, что это – уже в прихожей – он снова нажимает на кнопку звонка.
Петр.
Теперь он человек, которого я вижу чаще остальных, статистически.
– Привет, – говорит он.
Заходит в прихожую. Он не отталкивает меня. И ничего не говорит. Просто стоит передо мной. Ставит свой футляр на пол – ящик, расписанный розами.
– I was playing today. Много народу. Many people.[44]44
Сегодня я играл. Много народу (англ.).
[Закрыть]
Он потирает указательным пальцем о большой и улыбается.
Входит в гостиную.
Останавливается.
Оглядывается.
Шкатулка с прошлым стоит прямо на столе.
Он не вздрагивает.
Ничего такого.
– Beautiful,[45]45
Красиво (англ.).
[Закрыть] – говорит он.
И садится на диван. Ищет что-то в нагрудном кармане, может быть, пистолет, но находит сигарету и закуривает. Он сидит, широко расставив ноги и подавшись вперед. Затем откидывается назад. Закидывает одну ногу на другую. Замечает мою книгу об Элвисе. Берет ее, смотрит на заднюю сторону переплета. Не вздрагивает. Ничего такого.
Я стою у окна. Смотрю то на улицу, то на диван. Делать как будто ничего не надо.
Он стряхивает пепел в пепельницу, случайно оказавшуюся на столе.
– You have coffee?[46]46
У тебя есть кофе? (искаж. англ.)
[Закрыть]
Я приношу две чашки с брусничным рисунком. Сливочные ракушки, серебряные щипцы и кофейник. На подносе. Он кладет в свой кофе четыре куска сахара и выпивает двумя глотками.
Я сажусь в кресло, на самый край.
– Well,[47]47
Что ж… (англ.)
[Закрыть] – говорит он.
Мы выпиваем еще кофе. Он наливает.
– It’s not strong,[48]48
Он не крепкий (англ.).
[Закрыть] – говорит он.
Я отвечаю, что предпочитаю слабый кофе.
Он улыбается.
– You have some music?[49]49
У тебя есть музыка? (англ.)
[Закрыть]
За окном пошел снег.
Twin prisms или Hollow columns.
Я мотаю головой.
Он кладет в чашку еще кусок сахару, вылавливает его ложкой, ест.
Сахар хрустит во рту.
Петр откидывается на спинку дивана, еще сильнее.
– You want to go somewhere?[50]50
Хочешь куда-нибудь пойти? (англ.)
[Закрыть]
От него пахнет дымом, влагой, старым автомобилем. Если играть на аккордеоне прямо здесь, то слышно будет и наверху, и по сторонам.
Моя ложка звякает, касаясь фарфора.
Я кладу ее на стол, не знаю куда.
Рядом с чашкой.
Остается пятно.
Я качаю головой.
Он подходит к окну.
Смотрит в него.
Хочет что-то сказать.
Может быть, о снегопаде.
Возвращается к дивану. Потом берет свой футляр, кивает мне и уходит. Не сердито. Но без промедлений.
Его машина перед лавкой Сибиллы заводится если не с первой, то наверняка с третьей попытки.
Она совершенно белая. Я смотрю на нее. Она фыркает и исчезает, направляясь в сторону Хельсингегатан. Может быть, так удаляются машины, исчезая навсегда. Я сажусь на диван. Он все еще теплый. Я подаюсь вперед, откидываюсь назад. Я смотрю во двор. В воздухе еще летают его молекулы. На диване. Мягкость шестой чашки кофе, not strong. Тепло шерстяных носков.
