Текст книги "Зашифрованный план (сборник)"
Автор книги: Максимилиан Кравков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
2
Несомненно одно – я бит по всем пунктам…
В тресте меня, конечно, просто собирались схватить – по указанию Максакова. Вот была бы история! Ведь при мне был похищенный план Буринды… Однако угроза продолжает висеть надо мной. Надо что-то предпринимать.
Я решительно захожу на городскую станцию и покупаю билет на ближайший поезд в Сибирь. Он отходит через три дня.
Должно быть, я был рассеян, потому что из очереди меня окликнули: я забыл получить из кассы сдачу.
Но что же делать эти три дня?.. Ходить с отравой в душе и радоваться городу я, право, не умею! Каким тысячекратно более близким и родным мне кажется сейчас наш рабочий прииск! Я рассеянно брожу по улицам. Захотелось есть. Свертываю в первую попавшуюся общедоступную столовую.
В дверях столовой стоит человек с букетом алюминиевых ложек. Каждого входящего он наделяет этим оригинальным пропуском.
После обеда, двигаясь к выходу, я несу перед собою свой пропуск – ложку, как свечку. В дверях – заминка. Выйти хотят обязательно все сразу. Меня тискают, давят, и на улицу я еле выбираюсь.
Дома я обнаруживаю, что пуст мой карман, бумажник исчез. Там были деньги и, главное, удостоверение и справка!.. Счастье мое, что билет на поезд лежал в записной книжке. Там же оказался забытый червонец.
Сначала я негодую, но потом мне становится даже весело! Вот славное положение! Как говорится, кругом шестнадцать!..
3
…В Питере так же мерзнут руки, как и в моей Сибири. Особенно, когда они в худых перчатках…
Я спешу на толкучку, боюсь пропустить самый выгодный час.
Давно уже новый день. Давно один за одним обгоняют меня трамваи и поет под ними железо.
Иду вслед трамваям упрямо. По дороге рассчитываю: два этюда… Если каждый по полтора рубля, то как раз хватит ровно до того момента, когда наступит срок моего билета, то есть на два дня… Денег у меня нет. Червонец не в счет. Он неприкосновенен – удостоверения тоже нет. Есть только база, ненадежная, как сыпучий песок, – моя квартирная хозяйка.
Плачу я ей рубль в сутки за угол в душной лампадной каморке.
Сегодня я совсем другой человек. Немножечко голодный и поэтому очень изобретательный и энергичный. Главное же – прожит мерзкий вчерашний день!
Близок Обводный канал, скоро и рынок. Уже встречаются его «передовые».
Краснощекая молодуха тащит граммофонную трубу и лукаво обещает своему спутнику:
– Я как заиграю… как заиграю!
Сейчас самый важный момент. Я подтягиваюсь, обдергиваюсь, точно кулачный боец. Крепче обхватываю свои этюды и впираюсь в движущуюся людскую гусеницу.
Меня сжимает, подталкивает и тащит вперед. Пробираюсь к краю потока. Там – кисельные берега. От коробов с горячими пирожками валит густой пар. Оборванец звенит протоптанной пяткой в медный зеленый чайник.
– Эй, налетай!
Над плотной толпой повисли многоголосые разговоры. Кого же мне выбрать для первого раза?
Вон дамочка в яркой шляпе, в каракуле, роется в золоченой посуде. Посуда на скатерти, скатерть на снегу.
– Простите, – говорю я мягко и с достоинством. – Не купите ли два этюда сибирского художника?
– Нет, – не глядя отмахивается она. – Разве из этого крана течет?
Далека она от искусства!
Я толкаюсь дальше, тру коченеющие уши и мечтательно думаю о теплой пивной.
– Английский галстук! Английский! – потрясает разноцветной тряпкой худой и высокий, как жердь, дядя.
– Нет, брат, – говорю я себе, – со скромностью далеко не уедешь…
Нацеливаюсь на жирного гражданина с хорошенькой девочкой. Он любуется портретом Толстого. Решительно подхожу.
– Не, возьмете ли этюд Айвазовского? – нагло выговаривает мой язык.
– Ну… какой же это Айвазовский! – добродушно улыбается толстяк.
– Это? Нет! – быстро лавирую я. – Это натура – Ангара во время ледохода и вид Байкала. А… Айвазовский – дома!
– Красиво, папа? – говорит девочка.
– Сколько же вы за это хотите? – спрашивает толстяк.
– Четыре рубля… – лепечу я с замиранием сердца.
Веселый, чудный толстый гражданин молча достает бумажник. Ура! Теперь мне черт не брат!
Я победно пробираюсь через толпу. У меня не мерзнут больше уши. Я уже не продавец, а покупатель.
На снегу, как лужи, всякая дребедень. На платках, на скатертях.
Среди фарфора, подсвечников и кружев я замечаю груду технических книг. Подымаю одну – как раз по моей специальности. Я перелистываю страницы и с последней синим оком глядит на меня печать.
Дыбом взвивается для меня весь базар!
В середине печати фамилия «Розенфельд».
Я глухо спрашиваю:
– Сколько?
– Рупь, – отвечает мне девушка с подведенными глазами. Я сую ей бумажку и выскакиваю из толкотни.
Я еще и еще раз прочитываю фамилию, и в памяти моей оживает последний вечер на прииске, у Анисьи Петровны.
На рудаковских книгах, которые она мне показывала, был такой же штемпель! Я быстро возвращаюсь назад.
– Не помните ли, милая гражданочка, откуда у вас эта книга?
Она удивленно и холодно настораживается.
– Дело в том, – как можно веселее объясняю я, – что эту книжечку я подарил когда-то одной барышне…
Я плету дикую чепуху!
Девушка успокаивается, поводит чернеными бровями и слушает, прищурясь.
– Понимаете, мне хотелось бы разыскать мою знакомую…
– А может, я знаю? – игриво подзадоривает она и откровенно меня разглядывает.
– Красавица вы моя, ну, скажите!
Она хохочет.
– А вы сами откуда же будете?
– Я художник из Сибири.
– Ишь! – мотает она головкой. – Мало там у вас своих барышнев… – И задумывается. – Уж, право, не знаю, как вам помочь. Откуда книга? Разве упомнишь? Всякие продают. То ли Нинка Шустрова, то ли барон…
– Барон? – изумляюсь я.
– Ну да, барон Грингоф. Его все так зовут…
– А как же мне их разыскать? – говорю я с забившимся сердцем.
– Нинку – просто: на Лиговке она… Номер 34. А тот далеко (она называет адрес какой-то химической лаборатории). – Спросите там у швейцара… Только вряд ли он скажет. Незнакомых не любит, и немножечко полоумный…
На признательную мою благодарность кричит мне вслед:
– Ниночку обязательно повидайте. Хорошенькая она…
4
Какая прекрасная и удивительная случайность! Трижды благословенны вчерашние жулики, принудившие меня идти на рынок! К черту проклятый вчерашний сумбур, толкнувший меня на отступление.
Сейчас я по-прежнему чувствую крепкий заряд моих устремлений. Я иду вперед, я весел, я почти что счастлив!
Но с чего мне начать? Передо мною две тропинки – какую же выбрать?.. Пойду к Нине Шустровой!
Если и она такая же, как эта милая девушка с базара, то, пожалуй, к вечеру я узнаю что-нибудь об Ирине. А значит, и о тетради.
Случайно попавшая в мои руки нить уводит меня в лабиринты города. Здесь еще немало прошлого, неизжитого. В каждой улице кто-нибудь да воюет, тщетно воюет с победным, новым миром.
Я иду вдоль кирпичных, полузанесенных снегом лабазов. Названия улицы я не знаю. Прочитать полустертую надпись на дощечке невозможно.
Обращаюсь к встречному.
– Будьте добры сказать, как зовется теперь эта улица?
Подслеповатый человек ехидно смотрит на меня через старые очки и едко отвечает:
– Извините, гражданин, мы этим не интересуемся! Раньше как звалась – извольте, скажу… А теперь напротив должно быть!
Чувствую, протестует! По-своему борется с революцией…
– То есть как напротив?
– А так-с, – поясняет он! – Была, скажем, Опекунская улица, теперь Самодеятельная-с! Или, положим, Ружейная, а нынче – улица Мира! Дамочка, дамочка! – перехватывает он прохожую. – Может, вы скажете, как теперь эту улицу величают? Вот им нужно. А мы, извините, этим не интересуемся…
И дамочка не знала, и извозчик не знал.
Милиционер, которого я разыскал, отдирал объявление, кем-то самочинно наклеенное на колонку. Боясь порвать бумагу, он трудился с такой бережливостью, что напомнил мне реставратора старых икон, снимающего пленку краски.
Он оказался верным ключом к обновленному городу, все рассказал – обстоятельно и толково.
5
Сгорбился домище. Точно мамонт какой-то, причудой случая уцелевший до наших дней.
Серый, шершавый, слякотный. Сырая нора ворот…
Трудно верить старой, слинявшей таблице, перечисляющей жильцов. Она, как скрижаль, висит в полутьме туннеля, под увядшим цветком электрической лампочки.
«Номер 34, – читаю я с трудом. – Исаак Давидович Шомпол…»
Женщина с злым, стиснутым лицом мне не ответила, только махнула рукой. Выручил мальчик с красным бантиком на куртке.
– Туда идите, в пятый этаж, налево…
Номер 34. Я постучал.
Снизу вверх на меня смотрит лицо еврея, лысого, в одной жилетке… Оборвется моя путеводная нить или нет?
– Исаак Давидович, – начинаю я.
Еврей нерешительно отступает, и я шагаю за ним в комнату.
– Мне очень надо на минуточку повидать Нину Шустрову.
– Хе! – ухмыляется он, поднимая бровь, и секунду молчит. – На минуточку вы хотите видеть Нину и не хотите видеть ее Ваську, с его кулаками и ножами?
Видеть Ваську мне решительно не хочется!
– Слушайте вы, молодой человек, – говорит еврей. – Вы сами не знаете, чего хотите!
– Напротив, я прекрасно знаю.
– Ну так я вам скажу, что она всегда бывает в «Олимпе» после десяти часов, за столиком. На ней такая шляпа, что вы ее из другого города узнаете. Синяя, с красным пером.
– Ну поймите, за каким чертом я потащусь в этот «Олимп», когда мне ее надо видеть сейчас и только на два слова?
– Ай! – досадливо морщится он. – Ну, какие два слова? Идите в «Олимп» и говорите ей хоть двадцать два слова! А сейчас дома нет, и до вечера она не вернется!
Опять неудача!.. С тяжестью в сердце выхожу на улицу. Значит, вечером предстоит «Олимп» – еще невиданный мною «цветок», распустившийся на нэпманском болоте.
«Олимп» и… Максаков! Есть что-то общее…
По дороге домой вспоминаю о письме к доктору Корневу. Старичок-инженер просил меня обязательно повидать этого доктора. Почему не зайти? Тем более, что живет он совсем недалеко от моей квартиры.
У своих ворот морщусь. Как не вовремя потерял я удостоверение! Еще утром хозяйка приставала с его пропиской. Пришлось выдумать, что мой документ в учреждении, что его зачем-то будут обменивать на новый.
Хозяйка лежит на своем сундуке под ворохом рухляди, причитает и охает. Болеет старуха.
Я расплачиваюсь с ней за день вперед. Ей сразу становится легче.
Я спрашиваю о нашем соседе-докторе. Вру, что могу получить у него работу. Она оживает, рассказывает подробно все, что знает.
Он холостяк и очень добрый человек, и очень важный, и знаменитый, и не нужно пропускать такой случай, а надо идти сейчас же и просить по-настоящему, не как теперь – фырк да фырк, а по-хорошему, с поклоном…
Я нравлюсь моей хозяйке. Только удостоверение мое не дает ей покоя… У бедной старухи остались, по-моему, только два чувства – жадность и страх.
Я смотрю на темнеющее окно и сам себя ловлю – ведь жду. Жду десяти часов, «Олимпа»… Ах, если бы были со мной Бахтеев и Иван Григорьевич. Я так трагически одинок сейчас.
– «Олимп»! – говорю я вполголоса и морщусь.
– Ты что? – вопросительно смотрит на меня старуха.
– Пойду к вашему доктору, мамаша…
6
Каждая вещь смотрит на мир со своим выражением. Особое оно у хирургических инструментов, разложенных в шкафу. В их выражении своя значительная серьезность. И в запахе карболки тоже. Они в тон ученому докторскому кабинету.
А доктора я представлял совсем не таким. Он много толще, проще и к тому же в очках.
На столе у него белеет мраморная статуэтка – Ленин на охоте. Тоже не совсем обычно для старых и солидных кабинетов.
Я успеваю все это рассмотреть, пока он читает привезенное мною письмо.
Должно быть, он очень непосредственный человек. Перелистывая страничку, гудит сейчас же сдержанным смехом, от которого колышутся его плечи. Не стесняется постороннего!
Кончив чтение, доктор поворачивается с таким откровенным добродушием, что мне сразу становится очень хорошо.
– Порадовали вы меня весточкой от большого друга! Расскажите о нем подробнее.
Слушая, доктор наклоняет голову набок, иногда покусывает нетерпеливо ноготь, иногда, не глядя, нащупывает папиросу. У него сгорает спичка, он зажигает другую и не может поймать удобного момента, чтобы закурить, – так мешают мои слова.
Потом он долго расспрашивает о приисках, о Сибири. Довольный, веселый, вставляет свои замечания. Хороший он человек! Нет в нем растерянной меланхолии, нет ни злобности, ни убитости. Нашего времени он человек!
Я смотрю на часы – уже девять.
– Вы торопитесь? – спохватывается доктор. – И у меня ведь дела! – Он указывает на гору книг, придавивших диван. – Подбираю библиотеку для одного провинциального общества врачей. Все книгохранилища Ленинграда излазил… как крыса! Что делать? Общественная нагрузка!
Прощаемся мы очень тепло.
– Обязательно заходите, – говорит он, пожимая мне руку. – Запишите сейчас же мой телефон. Если нужно что, без всяких церемоний! Я считаю, что мы друзья.
…Ночные дома как скалы. Просекой в камне лежит улица. И завивается в ней голубым туманом даль…
Я еду туда, где кадриль электрических светлячков, где красные и зеленые стрелы прочерчивают грохочущий мрак. Воздушными кораблями выплывают огнистые трамваи и вспышками мигают автомобили…
Холодно. Стекла, оклеенные объявлениями, закутались в шерсть мороза. Со звоном, дребезгом, в толкотне и паре мчит меня вагон. Я тону в своих думах, поющих, как тихая музыка.
– Вечерняя газета! – лихо щелкает дверцей разносчик.
Невольно отвлекаюсь от своих мыслей и всматриваюсь в окружающие лица. Кто дремлет, а кто, как кажется, без мысли смотрит в окна, и все качаются.
Разные люди. Рядом сидит очень бледный человек в клетчатой кепке. Кусочки черных усов приклеились у него под носом. Он дремлет. Мне почему-то не верится в его сон…
Напротив меня – иностранец со смешливым птичьим лицом. О нем хлопочет знакомая девушка, учит по-русски.
– Не надо говорить «чистил руки», а «мыл»!
– О-о!
– Ну, скажите же что-нибудь.
– Папиросы, портной, едет!
Девушка хохочет. Очень доволен и иностранец, улыбаюсь и я.
– Проспект! – объявляет кондуктор.
Здесь мой «Олимп»!.. Со смутным чувством беспокойства вхожу я в стеклянные крылья вертушки у входа. В кармане еще раз нащупываю два последних полтинника.
– Вид, вид прежде всего! – думаю я. – Безмятежность, уверенность и чуть-чуть любезной наглости!
Первая – говорит, что ты при деньгах, второе – что ты гражданин со значением, а наглость… она почти всегда сопутствует в этих местах первым двум.
Ресторан расположился под цементными сводами в низких арках, словно в сточной трубе.
Перекресты табачных вихрей, шляпы и головы и столкновения лакеев. И вулкан оркестра, визжа, грохоча, извергается вверх, прямо в нависшие своды. Истошный рай!
В мои планы отнюдь не входило тотчас же занять себя столик и, бросив таким образом якорь, лишиться одного из полтинников.
Словно приглядывая место, проталкиваясь, извиняясь, я последовательно обхожу все закоулки гудящего зала.
Синяя шляпа с красным пером – где ты, мой маяк?!
Я занимаю столик на самом бойком месте – там, где лестница в гардероб.
– Бутылку пива, – говорю я официанту.
Рядом со мной уселись трое. Один с угловатым, точно из желтого камня, обитым лицом. Другой расплывшийся, чавкающий, вперемежку борода и мясо. Третьего, сползшего со стула, я не вижу за снопом бутылок.
…Краски передо мною линяют, шумная бестолочь становится скучной.
Время идет, а ее все нет и нет! Двенадцатый час. Дьявольщина, хоть за голову хватайся!
Неужели надул еврей? И пиво мое на исходе, и в мозг оно бросилось мрачным дурманом.
Но вот я срываюсь, со стула. Там, за шумным валом входящих, болтаются красным фонтаном перья. Вихрем я проношусь между столиками и направляюсь твердо к рампе, к огненному султану на синем черепе шляпки.
Она стоит спиной и разговаривает с подругой.
Я прямо, с ходу, говорю над ухом:
– Ниночка Шустрова?
Она с испугом оборачивается и вздрагивает.
Мне запомнились синие жилки на хрупких висках под нелепым взлетом окрашенных перьев.
Замедли я темпы своей атаки – и все пойдет прахом, – она попросту убежит! И я беру ее под руку с небрежной усмешкой. Она идет сразу, безвольно. Уже улыбается.
Мой второй полтинник и вторая бутылка пива!
– Здесь я не Нина, – говорит она тихо, когда мы усаживаемся. – Откуда вы знаете мое имя?
– Меня послала к вам ваша подруга, которая торгует на базаре…
– На базаре? – испуганно переспрашивает она. Недоверчивый взгляд обыскивает мое лицо. Она смотрит уже враждебно. Минута… и она бросается в толпу…
Все пошло прахом! Щеки мои пылают… Я бреду к выходу. У лестницы я вдруг замечаю Нину. Она сидит за столиком. К ней наклонился какой-то человек. Глазами она указывает ему на меня.
Я узнаю человека по черточкам фатоватых усов, по тюремной бледности. Узнаю недавнего своего соседа в трамвае.
7
Дома в Ленинграде как старые великаны-корабли. Кажется, что когда-то плавали они по всему миру, а теперь вот бесчисленным стадом сошлись сюда, на вечный якорь… Чем дальше я ухожу от проспекта, тем тише и строже становится их каменный строй, и за мной кувыркаются звуки моих шагов.
Улица расщепилась каналом. И дом разговаривает с домом через мерзлую Фонтанку шепотом заблудившихся снежинок. Они вьются и льнут к тихо шипящим фонарям. И чем плотнее мрак улицы, чем гуще и чаще летят снежинки, тем одушевленнее кажется мне сон домов в их ночной свободе…
Я иду один. Несглаженное еще временем, меня тяготит омерзительное ощущение. Точно я выкупался в помойной яме…
У меня остается последний шанс – полоумный старик.
Но теперь, когда меня поманила удача, я знаю твердо, что я не уеду и буду искать, искать!
В четыре простуженных горла тоскливую песню гудит перекресток. Никнут в метели чугунные винограды решеток. Они оцепляют засыпанный белым сад, а в нем, в середине, некто чугунный хлещет с высокого пьедестала снежными лентами.
Я жмусь, ускоряю шаги, вдруг слышу, что кто-то идет за мною.
Долго он шел, этот упорный, не отстающий спутник. И долго я собирался оглянуться.
Обернулся, когда вошел в подлунный зонт фонаря. Он тоже остановился. Свет фонаря освещал его. Это была фигура с экрана: кепка, лицо – через дверцы поднятого ворота и крадущаяся сутулость…
А когда он спрыгнул с блина морозного света, нырнув в трясину метели и ночи, я догадался. Тот самый, что шептался с Ниной… Может быть, это ее «Васька с кулаками и ножом», как выразился почтенный еврей?.. Или еще кто?
Но, черт возьми, надо и мне убираться от света! Очень я на виду.
Я вглядывался несколько минут в темноту ночи, но разглядеть незнакомца нигде не мог. Буран густел и креп. Точно с неба до мостовой опустилась черная тюремная стена, и в снежных решетках за черными окнами выли и пели во всю ее высь незримые узники…
Плоско тускнеет Марсово поле. Раскаленные капли висят на подсвечниках-маяках.
Я иду по кромке теней. Оглядываюсь по сторонам… Даром, из одного лишь желания проводить меня в мороз и вьюгу, этот субъект не покинул бы уютный ресторанный столик. Но кто он? Полоумный ревнивец? Но в трамвае со мной ехал он раньше нашей ресторанной встречи… Разве бандит? Но зачем?..
«Черт возьми, – разрывается моя слепота. – А Максаков?.. Это клеврет его ходит за мной, чтобы ухлопать втихомолку, чтобы завладеть вожделенным планом…» Тут я начал соображать, куда он скрылся. Он здесь, он крадется за мной на расстоянии фонарного интервала, обходя, как и я, световые поляны.
Наконец-то опять галерея улиц и предел пространству, в котором движешься, как голый!
Проехал пустой извозчик. К нише ворот прирос часовой в тулупе.
Неужели отстал мой спутник?.. У дверей Эрмитажа я свертываю в переулок, чтобы сократить путь к Неве.
Угол забвения. Темень. Дворцы и сугробы стиснули русло Канавки. Замерз в изящном изгибе горбатый мостик.
Вот он опять! Я остро вздрагиваю и чуть не вскрикиваю. Мутная фигура, отшатнувшись от стены, снова западает в тень.
8
Просыпаясь утром, я сразу хватаю блокнот. В нем адрес Грингофа.
Тают при солнечном свете ночные угрозы. Я весел и даже пою, одеваясь.
– Ты, батюшка, билет-то переменишь? – пристает ко мне старуха-хозяйка. – Ступай, да без документу, гляди, и не ворочайся! Не пущу. Соседка вот так сплошала, дак ее…
– Устроим, мать! – успокаиваю я. – Документик обменим и так заживем, как в раю!
– Ох ты! – сомневается она. – Райский!
Всплывает солнце. Промерзла до розовой хрупкости даль, и вкусно, дымком, угарит воздух. Тут немного и от торфа, и от деревни. Не хватает только петушьего зова.
Город скрипит шагами и трамваями. Я стою у подъезда лаборатории. Нажимаю несколько раз кнопку звонка. Долго жду, но никто не идет. Я топчусь в беспокойстве. Неужели и за этим стеклом опять пустота?
Но вот вижу, как не спеша подходит старик-швейцар. Я подтягиваюсь, стараюсь казаться спокойным, добродушным, ничем здесь особенно не заинтересованным человеком. Будто просили меня зайти, ну – выдалось свободное время, вот и зашел. Очень вежливо говорю:
– Могу ли я видеть… барона Грингофа?
Это выговариваю совсем как шутку. Улыбаюсь.
Швейцар медлит, будто приценивается – сперва к моему костюму, потом к лицу.
– А зачем он вам нужен?..
От души отлегло! Я боялся, что он просто захлопнет дверь, услышав такой допотопный титул.
– Меня послала его знакомая.
Швейцар сторонится, пропуская меня, и указывает:
– Под лестницу, налево дверка.
Мне открывает небольшой человечек. Очки, как у сельского дьяка, влезли на лоб. Вопросом поднялись сборки морщин. Седая бороденка тычется в меня по-петушьи – храбро.
– Барон Грингоф? – деликатно спрашиваю я, снимая шапку.
– Иван Эдуардович Грингоф, – с ударением рекомендуется старичок.
Я мнусь.
– В чем дело? – нетерпеливо притоптывает он.
– Я хотел бы сказать вам пару слов…
– Войдите и закройте дверь. Теперь не лето!
Комнатушка крохотная, вся собралась в одну точку электрической лампочки, повисшей над столом. Под лампой разложены щипчики, молоточки – немудрая мелочь часовых мастеров.
Старичок нагибает лысую голову, точно боднуть собирается лампу, и ждет. Глядит как-то сбоку и остро.
– Чего вы хотите?
Вот оно, мое испытание!.. Начинаю я со случайного своего пребывания в городе. Говорю как можно мягче, боюсь раздражить. Говорю литературно – на столе у него лежит физика Хвольсона.
Когда я договариваюсь до базара и рассказываю про находку книги, он нервно передергивает плечами, наощупь хватает трубку, втыкает в рот и забывает зажечь. Я умолкаю и жду приговора.
– А позвольте вас спросить, – выдергивает он трубку, – кто вы такой и почему интересуетесь… этой женщиной?
Он волнуется. Он почти враждебен. Неумелое слово – и все полетит к чертям!
Я отвечаю, как могу – деликатно, вероятно с искренним сочувствием к самому себе:
– Я знал ее еще девочкой, там, на прииске, а потом, за событиями, потерял…
– Так вам и надо! – с неожиданным озлоблением говорит он. – Потерял! Вы не один, милостивый государь, потеряли! Только – некоторые попущением божиим, а вы по своим заслугам…
И в безумии, яростно уличает:
– Я вас узнал! Меня не обманете!
Последняя надежда договориться рушится. А старик совсем разошелся:
– Берите, описывайте! – кричит он, распахивая рваный пиджачишко, и вдруг исступленно заключает:
– Ага, это она подослала! Она…
Человечек бросается к ящику стола. Через плечо летят бумаги, конверты, грохается на пол тяжелый Хвольсон. Дрожащие руки выхватывают фотографию и раз – пополам! Обрывки – в меня!
Я подымаю обе половинки. Старик визжит, в припадке топая ногами:
– Вон, вон уносите! Чтобы и духу не было!
Потом, задохнувшись кашлем, хватается за грудь и смолкает. Валится на табурет. Устало и тихо, по-ребячьи, плачет.
Я стою и не знаю, что делать. То ли мне уходить, то ли помогать больному.
Но помощь уже входит. Жена швейцара и он сам, укоризненно качающий головой:
– Эх, гражданин… Зачем дразнить старика?
И вот я опять стою перед выходной дверью, за спиной швейцара, шарящего ключом по замку. И жалуюсь ему – первому, оказавшемуся возле меня человеку:
– И плохо же мне… Я так надеялся…
– А это что? – подмечает он половинки карточки в моих руках.
Я отдаю ему остатки фотографии и мельком вижу молодую женскую головку.
– Ишь, разодрал! – усмехается швейцар.
Я точно просыпаюсь. Выдергиваю назад обрывок и читаю на обороте: «Ирина Макарова».
Макарова – ведь это настоящая ее фамилия, по отцу!
Я сжимаю руку швейцара так, что он испуганно отшатывается.
– Вы знаете ее?..
Он озабоченно улыбается. Но видит, что в лице моем опасного нет, что сейчас я даже слабее его, что я просто чудной, и отвечает:
– Понятно, знаю.
– Товарищ, – говорю я хрипло. – Выручи, мне надо ее отыскать, она мне родная!
– Вот чего! – удивленно успокаивается он. Глядит на меня добродушно и даже с сочувствием. – А я-то думаю, чего это вы растревожились?
– Да, да! – горячо открываюсь я. – Я очень тревожусь. Как мне узнать ее адрес?..
Он назвал мне улицу и номер дома… Эх, какой свет загорелся в моей голове!..
Швейцар со старческой словоохотливостью поведал мне и кое-какие подробности. Он даже отошел от двери и вынул коробочку с табаком.
– Старичок этот был компаньоном Рудакова. А теперь у него, – крутит он около лба, – не все дома! А Ирина Михайловна хорошая девушка…
– Да? – с восторгом вставляю я. – Хорошая?
– Жила она, как воспитанница, у Грингофа. А потом ушла от него. Как ножом отрезала – ничего Рудаковского ей не надо! Понятно. Молодая она и живет по-молодому, по-новому. Учится сейчас. Хорошая барышня, самостоятельная!..
– Почему же на меня Грингоф обозлился?..
– Это находит! Обидело его наше время, вот и злится. На нее тогда пуще всех лютеет. То уж сказать, недавно собрал кой-какие вещички, от приемной матери Ирины Михайловны у него оставались, все собрал дочиста – на барахолку продал!.. А потом убивался. Карточку тогда сохранил на память, а теперь вот…
Я ничего не сказал ему, а только крепко пожал руку. Когда был уже на пороге, этот добрый человек остановил меня и, оглянувшись, быстро шепнул:
– А вас тут ищут!
– Кто?!
– Думаю так, что вас… За час перед вами какой-то зашел и справлялся – не был ли кто? Говорил про обличье, на вас похоже…
