Текст книги "Душа и навыки (СИ)"

Автор книги: Максим Гурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Максим Скворцов (ныне Макс Гурин)

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ, в которой я ничего не знаю, ни о чем не ведаю; а главное – не пойму, Я ли я, или Она в моём представлении. В моём ли?.

ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой я расскажу про шарики

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой Коля Лене дарит цветок

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ, в которой точки зрения…

ГЛАВА ПЯТАЯ, в которой я разглагольствую (а как это иначе назвать?) о Вечном Несовершении

ГЛАВА ШЕСТАЯ, в которой Жизнь проявляет себя через Смерть, что скучно, но несомненно. Хотя бы даже и в скуке своей

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой речь пойдет о квадратах

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, в которой Совесть, Любовь и Капля делят между собой мельницу, дом и кота в сапогах

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, в которой Онегин участвует в Параде Победы

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, в которой реализуется Лена

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, в которой Буратино предстанет во всей красе

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, в которой будет поведана история одного города, в процессе поведания которой будет рассматриваться само понятие «город», а после будут поданы устрицы

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, о Вечной Жертвенности

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ, в которой тонут крики в сентиментальном пруду

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ, в которой обезглавлены мы

КРУГ ПЕРВЫЙ, в котором шары образуются, путем вращения ромбиков вокруг собственного шасси

КРУГ ВТОРОЙ, который, собственно, круг потому, что на самом деле – примитивный рецепт, как из двух треугольников и такого же количества кругов получить полноценный четырехугольник, а если повезет в подборе кадров, так и даже можно рассчитывать на квадратик

КРУГ ТРЕТИЙ, в котором Самолёт угрожает Зеркалу Виселицей

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ, в которой все предшествующие главы, избавленные, наконец, от всевозможных кругов, помогают главе девятнадцатой восстановить её генеалогическое древо, поскольку, в самом деле, есть некоторая странность в том, что после главы пятнадцатой следует сразу же девятнадцатая, а между ними прямо какое-то, неприлично сказать, смутное время. Непорядок! Милицию надо вызвать

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ, в которой шар попадает в яблочко

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ, о девочкиной беде

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ, в которой я расскажу о волшебной стране, куда попадают пробелы между словами, если не слушаются родителей и все-таки лезут на свой страх и риск в дупло генеалогического древа девятнадцатой головы, словно иные авангардисты в ёбаный шоу-бизнес

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ, о том, как Колокольный Царь Кострому взял

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, в которой я прощаюсь с читателями

Максим Скворцов (ныне Макс Гурин)

ДУША И НАВЫКИ

Картинки и графики

По заказу Гостя Телерадио и по катиному совету, словно она мне Пушкин, а я Николай Василич, – «Дорогу жизни» хочу!.. Что называется: весна пришла – курочка напилась…

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Теперь аккуратно будем. Потому что вперед! Пора, и пусть поэтому светит! Каждый ведь что-то умеет?.. Или не все хороши?

Так одна моя знакомая полагала, что кому-то дано, а кому-то – отсутствие предположено. Так и жила, как все, – это правда. Но теперь с Хорошею судьба мне велит… Не слишком близко пока, потому что боимся оба. Знакомых много у нас позади, которые слишком смело полагали что-либо на чей счет.

Я определённо родился ровно двадцать пять лет назад. Меня кличут – не дозовутся разного рода трубы; в произведениях своих я как не в сказке силен, а в жизни – боимся оба. Опытны мы зато: не случится – беды не будет. Не будем классифицировать. Что мы классики, ходики, самолёты, океаны любви? Не ночевало. Ату!

Мы два сентиментальных пруда. Наше серое вещество рассекают челны: её вещество – крейсер (рассекает), а моё – бригантина, потому что во мне на одну хромосому меньше. А раз это так, то Я и никто иной дискурсу нашему рулевой! Коль сантименты, так у меня ярче выражено. Оттуда и бригантина: из детства, империи плюшевых безобразий.

Буратина жестокий. У него такой нос, как будто он заведомо непорядочный взрослый. Артемон – не собака, а кошка. Мальвина – не девушка детства мужской мечты, а просто актриска. Кабаре, где ноги превыше голов, – предел. Да и пусть так. И так мне светло.

Мы учились, учились – и на нам! (Это как «на тебе!») А мы хотим ли?

Нам при этом всё интересно, ибо хочется сильными быть. Чем больше горестей, тем охотнее врём. Тем охотнее врём себе, что мы ещё пуще верим, чем в Буратино. Что нам его нос? Труха. Мы ещё маленькие. Мы чуда хотим. Жертвуем малым ради большого.

А потом напридумываем себе всякого человечества, и рука к руке протянуться не смеет. Думает, зачем ей моя – у ней своя такая ж, а по мне, так и лучше, нежнее, красивей.

Чего-то я прям, как Розанов! Баста!..

ГЛАВА ПЕРВАЯ, в которой я ничего не знаю, ни о чем не ведаю; а главное – не пойму, Я ли я, или Она в моём представлении. В моём ли?.

Сигареты – палочки. Они отравляют нас. Как приходим мы к ним? По-разному все, но ждут ли они? Что там у них с индивидуалкою вольной? Это ведь понятно любой царевичевой матЕри (см. «кричалА» (прим. Сквор.)): если сынуля – хуевый будущий рыцарь – он, как курочка напьется, как ступит на двор как будто безоблачная семнадцатая, восемнадцатая там, весна, так время любить, но там никаких новостей: кривая дорога.

Дурная компания, чрез какую бы букву ея ни писать. Там же – сигареты у Ыцаря (потому что до Р. не дотягивает. Не о том, с другой стороны, думали во время Зачатия, сами виноваты, родители.) Алкоголь в рамках обязательной университетской программы по Античной литературе, Ерофеев… Как жаль, что комсомол отменили как раз на первом же курсе!

«Ждет тебя кривая дорога!» – оная матерь гогочет, и сама не поймёт, радостно ль ей, что сын – хуйня у нее, иль печально, ибо жалко урода-кровинушку. Женщины!

Там на дороге кривая не токмо самость ея, дорога то бишь сама собой разумеющаяся при раскладе таком, когда сын не царевич, а хуй знает что. Кривое там все. О-о! А-а! у-А-у! США! США! США!

Интересовал вопрос в детстве, наряду с Буратиновым будущим неприятным, почему все нормальные люди говорят «СэШэА», а политики, особенно те, что из КэГэБэ, предпочитают строить снобистские хари и небрежно так, словно жвачный пузырь раздувают, чтоб его уморить со хлопком, говорят «СъШа».

И вот, с точки зрения мамки, сына ждут сигареты, вино и беспорядок интимный. Но ждут ли его сигареты с их, сигаретиных, точек зрения, каковых точек на каждой табачной планете будет не менее двадцати. Поначалу. Не менее…

А потом, поскольку нас сигаретины точки зрения как-то мало волнуют (что ж мы, совсем что ли приветствуем всех? Сигаретины точки зрения нас ещё интересовать должны! То есть в соответствии с мнением каждой табачной палочки мы должны что ли убеждения свои корректировать? Может нам ещё и поучиться у них чему есть? Может они, как собаки, все понимают, да не говорят?), то мы постепенно их количество сокращаем; приблизительно до бычков. Я обычно – до желтых, но некоторые мои знакомые девушки предпочитают до белых. Это их право.

Хоть и не навсегда дано оно им. Превратится какая из них за свое недостойное куртуазных принцесс поведенье в сигарету иную и да будет своей точки зрения лишена.

Этого мало. Мало того. Мало мне. Мало ей. Недостаточно. Но могло бы не быть и этого. Как поет Агузарова, кому сказать спасибо?..

Я, если сигареты мои… Я, если сигареты мои… Я, если сигареты мои… Я, если сигареты мои приходят к логическому концу в своих отвравляющих мои легкие размышлениях; отравляя СВОИМИ беспонтовыми, я бы сказал (собственно, и сказал. На тебе!) размышлениями МОИ легкие размышления, потому как и облегчают они тоже, душу там, например, боль снимают (даже зубную), – ведь иначе я бы их не курил и вообще плевать бы хотел… на их необразованный дискурс, что они мне, манна небесная (а вдруг правда?), – я тогда, когда они кончают, их не сразу в помойку, потому как знаю, что никому знать не дано что у кого впереди: вдруг завтра денег не будет даже на «Союз-Аполлон». Я их скапливаю в пепельницу, а потом, если случается, как предполагалось, то есть – «голяк»; о, я тогда знаю, что делать: хвать трубочку и ну туда остатки желтых бычков крутить…

Покуришь такую херь и минут двадцать не хочется больше.

А бывает зеленая… Тогда иной горизонт. Он виден даже бывает.

Подчас вырисовывается такой обаятельный, если я не взираю на дорожную кривизну, и манит меня, сулит, сулит, если я действительно правильно смотрю на спираль: сверху несколько, чтобы видеть круг, а не выдаю, вместо того, чтоб видеть реально, за действительное свою нестерпимую жажду.

Говорю по телефону. Кому сказать спасибо? Ей или мне? Или это то, во что я столько раз уже себе обещал не верить? Себе ли? Обещал ли? Искренне ли, или опять утолял что-нибудь (жажду все ту же)? May be, это все же была спираль, и я не видел кругов, и трубы меня никуда не звали, никто не ждал, даже сигареты и желтые агнцы, которых потом вторично для скорбного фимиаму, но… просто лгал себе (себе ли?) что вижу круг. А круга не видел, нет. Не ночевал он. В моём ли доме, в ее?

Думал, что право имею считать, что если я так хорошо представляю себе, что якобы смотрю на спираль сверху и почему-то уверен, что в этом случае она будет круг, то и впрямь вижу Ее?..

А Она, вот она самая, Хорошая Моя, она, когда говорит слово «круг», – он у нее ведь небось, круглее, чем мой…

Это так, предположение. И так мне светло. Надысь, надысь, надысь. Лобачевский – FUN'S!

ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой я расскажу про шарики

Парит в поднебесии Шарик и счастливо гавчет: «Все позволено мне и отцу моему!!!» Что, менестрели, съели?!

Ах, как некрасиво все это! Не спасется мир. Хо-хо! Йу-хо! Й-йес!

Но чему-то ведь хоть немного порадоваться, похихихать, пощекотать кого, а Хорошая покусать грозится, но ей мешают, впрочем, нехотя, сами того не желая, пьяны.

Не надо скучать. Надо радоваться. Что вам не радость – шарик? Чем?

Он же тоже круглый. Он тоже спираль, на которую смотрим мы снизу, если люди. Сверху нам не дано. Но мы, с другой стороны, и не просим давно уже ничего.

А шарик летит. Он просит. Самим полетом своего дерзновенного сердца он как будто вымаливает что-то у нас, коли мы все. Мы ведь все для него. Ему, Шарику, не очень важно; то есть, конечно, он все понимает, что можно любую общую сумму пока не заебет на слагаемые, но мы целостность для круглой и все уменьшающейся в размерах птички. Вот он и точка уже, а значит, тем сплоченнее наши ряды, тем неслучайнее встречи. А расставания – этого Шарик учесть не хочет, потому что он сам не хуже кубов сумасшедший.

Ему, в общем, и слезы – штука знакомая, и хихикать не прочь он, и щекотать и кусаться. Ему хорошо – он шарик. Наплевать ему на тех, кто думает, что он спираль, если сверху смотреть. Он прав. Совершенно прав. Что они ВСЕ со своим «если», «если посмотреть», «если посмотреть, то…» Никогда они не посмотрят, покуда вертикаль существует. Пусть себе придумывают хуйню, букашки, на здоровье, нет problem off.

Вот, думает девочка, я и на шаре. Думает, на шАру, но нет, на беду. Всем одна существует известность: чтоб приросло – требуется отдаться. Это с точки зрения того, кому на гавчущий шарик дозволено смотреть сверху, что, предположим, допустим, что ОБЪЕКТИВНО. Но если дозволено, – значит – язычество: бесконечная цепь иерархий по разному типу, каждый из которых также из иерархии родом, только другой, отличной от империи плюшевых безобразий, коим империям тоже нету числа, да и некому ставить пробу, но несомненно одно – ежель вот так, то сверху верхов можно не то, чтоб предположить, а считать аксиомой наличие ещё одной сигареты, ещё одной точки, ещё одного зрения. И вот с пункта взгляда (простите, ради Христа) предыдущего, – чтоб приросло – требуется отдаться.

Есть подтвержденья и снизу: говорят опытные и деловые мужчины (см. любое издание Словаря Дюжестранных Слов, слово «бизнесмен». (Прим. Сквор.)): «Чтоб наварить, надо вложиться!»

Иначе, самообман. Нам снизу, когда истинно видим, а не представляем, что бы мы видели, когда б смотрели из другой сигареты, не уставая задумываться о том, кто мы теперь, раз мы тут, а не там, откуда смотрим на самом деле, – нам тогда, когда не выпендриваемся, оченно видно, что девочка снизу, держится за то-онюсенькую тесемку, сколь бы на высоте себя не считала (полагая, что она НА шаре, в то время, как когда б не выпендривалась, поняла бы, что ПОД).

Шару польза от нее, в принципе, есть кое-какая. Не может от любой хуйни пользы не быть, как и счастья (см. ДИ-ДЖЕЙ ГРУВ «Счастье есть» (Прим. Сквор.)). Она, девочка, ведь не дух бестелесный; покамест, во всяком случае. Посему тянет к земле пустотелую круглую птицу, а с физикой дружен кто, так тому оченно видно, что вся сила, ибо вес вам не масса, а сила, именно что, приложена слабенькой, в сущности, как и все они, девочкой к самому горлышку дерзновенного того, на кого если сверху смотреть, что нам не дано от Природы, так тот – спираль как бы.

Но шар – мужик. Он вытерпит. Вынесет из любой преисподней, хоть лоб себе расшиби. Кто?

Это мы ведь все об одном только шаре столько уже говорим, а ведь шар – это все: небо, земля, океан и небесные СФЁРЫ.

Впрочем, если вы наблюдательная читательница, то ты уже, наверное, отсекла, когда впервые появился второй. Знаешь когда?

А спонтанно с девицей нахальной! Единовременно, блин. Как только она, девочка, появилась, так сразу НА шаре! Это потом поняли мы, что она в заблужденьи великом. Но появилась то НА! Никак не иначе. А коли НА, так нате и второй шар, второй из всех, в себя же все шары и вмещающий, вместе с первым, и пребывающий ими и иже с ними, шарами, а шар – это все…

Но второй, он же первый, не пустотелый, хоть и одно и то же они. Второй все же твердый; внутри корпускулы у которых решетка прочней (не поможет пилочка в хлебе (см. что-нибудь про пиратов, тюрьмы и приключения (прим. Сквор.))). А тот, что гавчет и летает, будучи уже едва различимой точкой, если мы не обманываем себя и продолжаем видеть реально, – тот корпускулами послабже. Что они у него? Так, воздух…

И так всегда. Если девочка хочет НА, то тут корпускулы, привлекшего её шара, не последнюю роль играют, да только роль то у всех одна. Все – шары. Даже те же самые девочки, каковые столь правы, когда они утверждают, ибо знают они априорно; чтоб на шар, чьи корпускулы – воздух, как следует опереться, надо самой слишком духовной быть, а иначе только висеть в пустоте, уцепясь за тесемочку…

Расстояния тоже имеют значения, потому как если очень свысока смотреть, то шар да, возможно он и спираль, которой не видим, но представить можем заведомо все. А если сигаретами ты не вышел, вследствие чего, хоть и сверху, глядишь, да сам не на высоте, если совесть иметь и по ней сказать, то видишь, что он какой-то не круг нам вовсе, но купол, каким бы мы его, купол, видели, ежели б опять-таки сверху смотрели. Неужели?

Ну, а как?! Определенно, ежели б мы смотрели не сверху, а сбоку, то видели б треугольник пузатый. А ежели б снизу, то воронку, нависшую над нами не тем концом, которым ее, воронку, обычно в бутылку суют, если горлышко слишком узенькое (девочка какая-нибудь слишком долго на тесемке висела – вот и пережала чуток). Мы бы боялись упасть в нее вниз запрокинутой во взгляде своем на нее головой, каковая, кстати сказать, тоже шар, пока мы дети, и не устаем рисовать себе подобных в истинном свете, хоть и несколько схематично.

И как раз вертикаль! Низ – это низ, а верх – это верх. У кого так, падение тому не грозит.

Хорошая моя, ты спишь ли? Тебе, кажется, вставать в восемь тридцать. Поэтому хватит с тебя на сегодня шаров. А представляешь, и в крови у нас тоже какие-то шарики, тельца всякие… Ужас какой-то! Не слушай меня, чепуху я какую-то говорю. Чепуху чепух. Это просто моя манера кусаться…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой Коля Лене дарит цветок

Коля. Маленький. Лет десяти. На цыпочках. Подкрадывается к мамке. Смотрит, как спит, полуголая… Та сквозь сон: «Как не стыдно!», и вялая вся. С кухни отец: «Николай Николаич, завтрак готов! В школу опоздаешь!»

Самодовольный, что из сыновнего имени следует наблюдательным, опытным и пытливым. Очень худой. Комплекс, следовательно.

Днем Коля домой спешит во всю прыть. Знает он, чисто там: на ковре ни пылинки, стол накрыт, белая скатерть, фужеры, как они, кажется ему, называются, если он ничего не перепутал, что для десяти лет в нормы пределах (чертогах (см. что-нибудь про гномов и братьев Гримм. (Прим. Сквор.))).

Праздник! Папа Коля с цветками возится; преподносит супруге, словно медведя на охоте убил. На тебе, мол, цветочки, с праздничком, единственная моя как бы вот какой я у тебя сильный, смелый и мужественный, и сын моё имя носит. Вон какой Николай Николаич у нас веснушчатый, как у чайника дно, как звездное небо, когда б оно белое было, а рыжими – звезды.

Гости и шум. Ночью, в соседней комнате, колина мама, как резаный поросенок. Отец, как долдон: «Ленка! Ленка! Перевернись на животик, зайка!»

Проходит время. Коля идет по весенней улице и обретает дар красноречия, случайно, и как потом оказывается напрасно (см. А. С. Пушкин «Стихи», любое издание (Прим. Сквор.)), увидав на соседней улице некую первую Ленку, подсознательно конечно, но уже желая видеть её резаным поросенком. Наследственность. Но сначала цветок. Вот и дарит. Она берет. Цветки – диковинка. Вот оно как, оказывается. Спасибо тебе, Коля. Значит мама моя, думает Ленка, это не то, чтоб уж прямо и бог мне и царь, – а всем цветки дарят, чтоб мы потом вдохновенней визжали. Вот и я стала взрослой. Но ты, Коля, продолжай в том же духе: дари, дари, я все приму, все стерплю, потому что я, Коля, тебя тоже люблю. Чего поделать? Жизнь.

Да, дорога у всех кривая, да только мы – шары воздушные. Нам дороги и вовсе нет, потому что мы полетим.

Выходит, однако, срок. Все-таки, что ни говори, это было вранье. Никто не летал. Никто не был шаром. Ленка давала, Коля брал. Коля давал, Ленка брала. А как иначе. Ежели б они одновременно давали, то кто б принимал? Ежель б напротив, всегда брали бы оба, – в какие ворота?! Но… к чести сказать, всегда цветок при этом. Шары – дело хорошее, а цветок все же в большей степени символичен; более он располагает девочку к ощущению счастья. Пьер Ришар – это очень клево, смешно, но Жерар Депардье – это зато серьезно.

И стал Коля другой Лене цветок дарить. Форма цветка изменилася также. Цвет тоже поменялся и марка автомобиля. Номер лишь трудноопределим, потому что слишком стремителен диск. У счетчика, например. Например, у спортсмена, когда он кидает. Летит далеко довольно, но все же не шарик. До него ещё дорасти, то есть докинуть, то есть докидать.

Вновь дарит Коля Лене цветок. Вновь думает Лена, подозревая уже, конечно, что она не одна на свете; что, прямо скажем, не Клеопатра, каковых тоже немало, а что уже о Еленах-то скажешь. Их много. Одна другой краше.

Но… все ж таки принимает цветок, полагая, что уж явно не впервой ему общение со всяко разными ленами, а сила сильная и мужская в нем велика настолько, что продолжает все в одну и ту же дуду: цветки то есть дарит. Потому и принимает. И все довольны. Оба правильно рассчитали. Оба потом с удовольствием, а поскольку уже не дети и, как я уже говорил, не впервой, то удовольствие ещё круче, потому что с такой примитивной, в сущности, горчинкой, блядь, которую так все превозносят и (хлебом их не корми!) норовят какой-то из этого пафос устроить. Не думают друг о друге. Но Коля дарит, Лена берет. Лена берет, Коля дарит. Любят они друга друга. Заводят плюшевых медведей, возвращаются в детство. Их туда не зовут. Скитаются по детству бездомные, голодные, совершенно ни к городу, ни к селу.

Лена тогда, наконец, внезапно выгоду извлекает, то есть находит-таки повод поплакать и поскандалить, а то Счастье затянулось чего-то, подустала она. Вот и последний день. Последний цветок. Последняя резаная свинья. Последний совместный долдон. Ути-пуси. Утром опять Николаю в дорогу. Только до Р. не дотягивает по-прежнему. Да он уж и так придрочился. Это мама у него дура… И папа долдон.

И бредет по своей дурацкой кривой, уже ничего не желая, постепенно превращаяся в шар. И вдруг – добрый вечер! Японские водолазы штурмуют новые бастионы! Как звать-то тебя, красавица? Еленою я нареченная… И глазки – хлоп! – вниз… Опытная.

Вполне естественный, и, к сожалению, по-прежнему приятный холодок. Конфетку хочешь, Леночка? Нет, я не хочу конфетку. Я сладкое не очень люблю. Я хочу цветочек, а?..

Нет у меня цветочков. Только цветки одни. Вот, на тебе! Вот тебе и раз. Первый… И в первом круге. Давай-ка вместе кружиться! Идет?

Хорошо. О'кейно. Согласная я. В принципе, так и случиться было должно. Не могло быть иначе. Ты заебан, я заебалась по жизни не меньше, – согласна я, давай вместе кружиться, постепенно вверх подымаясь, потому как вдруг это и впрямь Оно, спираль то бишь, нет? Вдруг?..

Ах, как ты, Леночка, хороша! Хочешь, я тебе каждый день буду цветки дарить?

Да. Очень. Дари мне. Люби меня. Не бойся, что мне надоест. Мне, веришь ли, после каждого нового цветка, следующего ещё больше желаться будет. Веришь, нет?..

Как тебе не верить, Леночка моя, единственная моя девочка (по губам, по губам меня! (Прим. Сквор.))!.. И мне не надоест никогда дарить тебе, любить тебя, мечтать о тебе же, лежа рядом с тобою же, любимая моя приемщица однообразных даров! Светило мое, Елена Святая, самая премудрая моя! Да здравствуй ты! Бело ли небо, рыжи ли звезды, или и пусть даже будет все как у людей, не устану тебе я дарить цветок, и танцевать до утра я с тобой не устану (сл. соответственную песню в исполнении Алены Апиной. (Прим. Сквор.)), и великий поэт-символист Александр Блок напишет о нас стишок:

…и повторится все, как встарь:

Коля Лене дарит цветок…

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ, в которой точки зрения…

Это любая совокупность. Потому что предметов нет. Их и быть не могло. В незапамятные времена стремились к простоте, как и поныне – оттого и не помнят о них ничего. Всегда одно и то же.

Дум-дум-дум – стучится одна и та же капля в одно и то же жестяное ведро. Веер. Что веер-то? Так, ничего. Навеяло ветром. Как будто растения мы, – беременеем, сами не ведая от кого, а о «зачем» уж давно перестали задумкаться. И вообще, всем заткнуться пора! Что вам, дыр мало, ложбин, лощин, пещерок, сводчатых потолков?..

Что холодно, так то – правда, потому что это просто и всем понятно. Когда жарко, то тоже всем. Никому скоро не хочется плакать. Будем плавать и далее в сентиментальных прудах. А кого бесплатное творчество не устроит, того можем водолазом оформить. Будете при деле.

А ежель по вероисповеданию вы буддист, тогда дело вам это любимое даже будет, потому что вам все равно.

Можете записаться на курсы буддистов. Мы организовали их, чтобы несколько процесс упорядочить, и чтоб всем лучше жилось. Чтоб более длилось то сомнительное, что каждый приобретет, если будет прилежно учиться.

Я очень хочу увидеть. Я очень хочу на кухню к тебе. Я очень к тебе… напроситься на чай. Но совесть-то надо иметь! Да? И, например, не иметь кроме совести ничего.

А что чай? Обмен зрения точками. Обман такового же. Сигареты – палочки. Сигареты – пулеметы. Слова, слова, слова. Мой ход – твой ход… Но не в том смысле, что одно и то же, как капля в жестяное ведро, а идея очередности.

Вот, казалось бы, точки зрения. Они разные, если на секунду забыть, что я себе всё придумал. Так забыть – нехитро. Но хорошо ли быть хитрым? Но в данном случае, это ведь и не хитрость вроде, а просто вера в то, что мир шире, чем моё восприятие.

Но он не шире. Убийственно не шире, потому что это Я предполагаю, что он может быть шире. И это Я предполагаю его гипотетические горизонты, которых видеть мне не дано. Но я вижу их, потому что мы видим все, что предполагаем. Предположение – это и есть зрение. И потому, сколь ни необозримы пространства, наличие каковых ПРЕДПОЛАГАЕМ мы за пределами своего восприятия, – это всегда будет точка. Потому что все же не видим мы, а выдумываем, что, в свою очередь, вполне очевидно.

Человеческий язык в значении language – это сеть на морского крупного зверя, потому как это пчелиные соты, которые заполнять не нам. Мы ж не пчелы, нет? Кроме того, – это вектор, то бишь луч, имеющий сотовое строение. Слово «господи» – чаще всего обращение, но на самом деле на другой частоте оно идентично слову «блядь», но не в Существующей роли; то есть, когда искомое «блядь» – не существительное, а синтаксический артикль. Пример: Я, блядь, и без вас все знаю.

Но это хуйня, потому что это не того пример, чего хочу показать. Это пример, когда «блядь» – артикль. А вот пример, когда ИДЕНТИЧНОСТЬ: Блядь, ну когда же это все кончится?! = Господи, ну когда же все это, наконец, начнется?!

Из конца в конец. Сигареты. Цветы. Шарики. Точки зрения. Но с другой стороны… Но с другой точки зрения… Дает ли нам это право? Какое? Никакого права я не имею. Имею я только совесть, каковая есть сигнификат, потому что совесть – это вам не стол и не стул, и сердце – не камень. (См. Лингвистический энциклопедический словарь, любой. Д – денотат. С – сигнификат. Там вам и будут ключи. (Прим. Сквор.))

Если СОВЕСТЬ, что аксиома, – сигнификат, то это то же самое, что ЛЮБОВЬ, потому что ЛЮБОВЬ тоже сигнификат. Одна и та же капля снова в одно и то же жестяное ведро. Но вот парадокс! КАПЛЯ – это тоже ЛЮБОВЬ, только завуалированная (как невеста (Прим. Сквор.)), потому что только на первый взгляд КАПЛЯ есть денотат, но на самом деле она все-таки не предмет, потому что КАПЛЯ (невеста Любви) – не ПРЕДМЕТ, но ИДЕЯ деления ЦЕЛОГО на отдельные ЧАСТИ. Да и сам ПРЕДМЕТ – сигнификат. Он – Любовь…

С другой стороны, сколь много бы не существовало точек зрения на один и тот же предмет, (но уже в его, предмета, сигнификативном значении, как, например, в конструкциях типа «предмет дискуссии» (в то время, как в конструкции «предмет обожания» денотативность со всей очевидностью возрастает, причем до совершенно неприличных размеров, потому как, если речь идет о Женщине, то с этической точки зрения – это вовсе вам не предмет, а прямо-таки ШТУЧКА), они, точки зрения, не становятся от этого океаном общечеловеческого мышления, а вот капли, последовательно собранные в подручный резервуар, уж если и не океаном становятся, так уж прудом наверняка!

А капля капель вот, например, что? Она же одна, и ведро одно. Верно? Одна и та же Невеста Любви в одно и то же Ведро. А когда целый пруд, то это как по трупам ходить.

Меня столько раз от не хуя делать спрашивали, как жить – и хоть бы хны мне! Но лишь когда договорились с тобой до того, что спросила об этом же самом ты, совсем потерял веру в собственную я мужественность. Не знаю я ответа на этот вопрос. Со мной жить нельзя – с точки зрения ЖИТЬ. (Обойдемся на сей раз без антонимов.) Но со мной можно жить с точки зрения СВЕРХ. Но это слишком быстро. Я бы даже осмелюлюсь (не опечатка! (Прим. Сквор.)), что слишком быстро, то есть все гармонично: коли СВЕРХ, так УЛЬТРА в то же ведро, из какой сигареты ни посмотри. Много пластов. И точек зрения немало, да и наличие их само по себе – штука неМАЛОважная.

Но, с другой стороны, это со мной нельзя жить сейчас, когда я до этого жил не то, чтобы С другой, но ею. А теперь не живу. И потому со мной нельзя. Ибо там, где со мной, – там нет ничего. И меня там нет. Я там и не бываю даже, не то, чтобы живу. Нет, не живу. Я нигде не живу, но при этом живчик я иногда, то есть порою очень складно журчу. А вот если бы я складно звонил, то был бы я звенящих куполов властелин, и жил при монастыре; харчевался бы там и имел ночлег, а когда бы его имел, то совесть бы до утра отпускала (такие кренделя, что ой-ёй-ёй!), превращаяся (совесть то бишь мутировала бы) в желаемые тобою мне сны. Но я и там не живу (в монастыре нет, не живу и там). Потому что, наверно, я льщу себе, когда говорю, что живчик я иногда, потому что все-таки не так уж я и складно звоню. Да и ты ведь тоже не домохозяйка там какая-нибудь, – надо аналитический ум иметь, чтоб вычислить, когда ты там пребываешь, в доме своем. А я же не аналитик какой-нибудь там (тем более там, где ты: настоящая, а не та, какая со мной разговаривает, когда таки вычисляю время набора цифр), и часто звоню невпопад.

Но с другой сигареты иной открывается вид. Я ведь тоже иной, а не тот, с кем ты говоришь, когда думаешь, что ты говоришь со мной, а с тобой говорю я. Потому что я – это же со всей очевидностью ты, сделавшая на балконе второго этаже (метро «Домодедовская») рискованное, на мой взгляд, допущение о тогда ещё гипотетическом существовании ещё одного объекта, ранее почему-то ни разу не встречавшегося тебе в необъятных просторах твоего внутреннего мира.

Так и я. Не удивлюсь, если мой двойник, существующий внутри той тебя, каковой ты внутри меня существуешь, не имеет рук, ног, головы и крыши над ней, потому как те руки, ноги и крышу, которые я ощущаю как свои собственные, ты, существующее внутри меня Чудо, воспринимаешь эти мои доступные твоему непосредственному видению части тела как явно принадлежащие не тебе, а мне; а тобой, Чудом, не ощущаемые. А ежель не ощущаешь ты руки, ноги мои и, извините за выражение, сердце мое, как не то, чтоб тебе не принадлежащее, но не ощущаемое, как свое собственное, – так откуда ж можешь ты знать, как можешь быть уверена ты, что то, что ты интерпретируешь, как мои конечности – это они и есть, а не фантом, игра воображения твоего! Ты и не знаешь. Ты и спрашиваешь, как жить.

Но с другой стороны, это не Ты собственно спрашиваешь, а спрашиваешь меня ты, что внутри у меня, а та Ты, что снаружи, неведома мне. Той тебя я не знаю. Настолько ровно не знаю, как неведомо мне собственное моё ЗАВТРА.

Но! Зато я хорошо помню ВЧЕРА. Неподробно, как следовало бы, чтобы оно было сегоднем, а именно как ВЧЕРА. ПОЗАВЧЕРА же было удачней, потому что у меня внутри все очень позитивно сложилось. Мне явилась галлюцинация дивная: твое поздравление меня с днем рождения.

Я знаю точно, что, конечно же, ложь, потому как ничего знать точно нельзя, что уж кого-кого, а тебя, спроси я, как ты сама считаешь, галлюцинация ты моя или нет, – ответишь ты «да». А ежель ответ твой «нет» – так это одно и то же. Достаточно моего вопроса.

Нет, недостаточно. Одной невесты любви не хватает до присвоения воде во всех ее, блядь, лексико-семантических вариантах статуса океана. Не хватает одного. Того, о чем, как только скажу, так сразу и хватит (и сейчас-то по грудь уже, а тогда уже под воду уйду)! Не хватает того, чтобы вспомнить, как ты сегодня сказала во мне, в телефонную трубку, в самое ухо, в мозг, извините, – это на тему «хорошо там, где нас нет», что чем больше, мол, людей скапливается в одном месте, тем меньше вокруг остается хорошего.