Текст книги "Сомов и другие"
Автор книги: Максим Горький
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Горький Максим
Сомов и другие
А.М.Горький
Сомов и другие
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
С о м о в.
А н н а – его мать.
Л и д и я – его жена.
Я р о п е г о в.
Б о г о м о л о в.
И з о т о в.
Д у н я ш а – горничная.
Ф ё к л а – кухарка.
Т р о е р у к о в.
Л и с о г о н о в.
С и л а н т ь е в.
Т и т о в а.
А р с е н ь е в а – учительница.
Д р о з д о в.
Т е р е н т ь е в.
Л ю д м и л а.
К р ы ж о в.
К и т а е в.
С е м и к о в.
М и ш а.
С о м о в – инженер, лет 40, говорит суховато; под его сдержанностью чувствуется сильное нервное напряжение, в сценах с матерью – резок и даже груб, в сцене с женой, обнаруживая своё честолюбие, откровенен не потому, что говорит искренно, а потому, что проверяет себя.
А н н а – его мать, – лет 60, женщина бодрая, хороших "манер".
Л и д и я – лет 27, ленивые движения, певучий голос, жить ей одиноко и скучно; Арсеньева оживляет воспоминания юности её, и потому она тянется к ней.
Я р о п е г о в – лет 40-42, – школьный товарищ Сомова, человек, которого Лидия объясняет правильно.
Б о г о м о л о в – лет 60, – обижен, обозлён.
И з о т о в – лет 55, – картёжник, любит поесть, выпить.
Т р о е р у к о в – неудавшийся авантюрист, человек, способный на всё из мести за свои неудачи.
Т и т о в а – лет 45, – толстая, пошлая, неглупая.
А р с е н ь е в а – лет 30, – человек, увлечённый своим делом.
Т е р е н т ь е в – лет 35, – рабочий, директор завода, добродушен.
Д р о з д о в – лет 30, – красив, суров, недоверчив.
К и т а е в – лет 30.
К р ы ж о в – за 60 лет.
С е м и к о в – лет 25-23, – вялый парень.
М и ш а – лет 20.
Д у н я ш а – тоже.
Л ю д м и л а – 18-20 лет.
Ф ё к л а – за 60 лет.
Л и с о г о н о в – тоже.
С и л а н т ь е в – лет 45.
ПЕРВЫЙ АКТ
Новенькая, деревянная дача. Терраса; у стола – А н н а С о м о в а, в капоте, пенснэ; читает газету; пред нею – кофейный прибор.
Д у н я ш а. Спекулянт масло принёс.
А н н а. Во-первых: надо говорить – частник, а не спекулянт.
Д у н я ш а. Мы так привыкли.
А н н а. Спекулянт – обидное слово, обижать людей -дурная привычка. Во-вторых: где Фёкла?
Д у н я ш а. Ушла куриц покупать, что ли...
А н н а. Пусть Силантьев подождёт.
Д у н я ш а. Он денег хочет.
А н н а. Просит, а не – хочет.
Д у н я ш а. Не хотел бы, так не просил.
А н н а. Вы говорите много лишнего. Пусть придёт сюда. – (Сердито, через газету смотрит вслед Дуняше. Отшвырнув газету, подходит к перилам террасы. На лестнице Силантьев, мужик лет 45.) Здравствуйте, Силантьев!
С и л а н т ь е в. Доброго здоровья, Анна Николавна.
А н н а. Ну, что у вас, как – дочь?
С и л а н т ь е в. Плохо.
А н н а. Не помогает доктор?
С и л а н т ь е в. Нет. Да ведь какой она доктор, извините...
А н н а. Что ж она говорит?
С и л а н т ь е в. Да ведь что ей говорить? Она не её, она – меня всё лечит. Не так, видишь ты, думаю я, не её мыслями. Я ей говорю: "Ты – брюхо лечи, а не душу, душу лечить – дело не твоё! Ты, говорю, себе душу-то полечи".
А н н а. Очень жаль, что Маша захворала, я так привыкла к ней.
С и л а н т ь е в. Новая-то у вас бойка больно.
А н н а. Да, вот до чего дожили мы, Силантьев!
С и л а н т ь е в. Не говори! Дышать нечем. Комсомол этот, Мишка: "На Кавказ, говорит, надобно Марью-то". Это – в старину солдат на Кавказ посылали, а она девка.
(Сомов вышел, стоит у стола, разбирая газеты, прислушивается.)
С и л а н т ь е в. Учит меня: "Ты, говорит, богатый, а для дочери денег жалеешь".
А н н а. Они – завистливы на чужое богатство.
С и л а н т ь е в. Ну да! Понимают, что человек без денег – как птица без крыльев...
А н н а. А всё, что у нас отняли, – промотали...
С о м о в. Надо бы кофе...
А н н а. Ах, ты здесь? Позвони...
С о м о в. Не действует звонок. Вы уж сами...
А н н а. Идите в кухню, Силантьев, я там расплачусь с вами.
С и л а н т ь е в. Дрова тут возил я вам. Да за двух зайцев...
[Силантьев уходит.]
А н н а. Хорошо, хорошо! (Подходит к двери, звонит.) Звонок действует.
С о м о в. Не одобряю я эти твои беседы.
А н н а. Ах, вот почему не звонит звонок! Ты что хочешь, чтоб я онемела, когда все кругом возмущены?
С о м о в. А ты организуешь возмущение, да?
А н н а. Мне кажется – с матерью не следовало бы говорить иронически! И даже не поздоровался.
С о м о в. Прости. Но твои "беседы с народом", вроде этого торгаша, Лисогонова и...
А н н а. Ты считаешь глупыми? Нет, уж ты разреши мне это! Ты живёшь с умниками, а я привыкла жить с глупыми, но честными...
С о м о в. Я должен сказать, что мне особенно не нравится этот, хотя и полуумный, но подозрительный учитель пения...
А н н а. Он – учитель истории, а пению учит по нужде. Ты ведь знаешь, что теперь в России истории нет...
С о м о в. Послушай, мама...
[Входит Яропегов.]
Я р о п е г о в. Бонжур (добрый день (франц.) – Ред.), мадам! Николай, у тебя в спальне мухи есть?
С о м о в. Есть.
Я р о п е г о в. Советую: бей мух головной щёткой!
С о м о в. Нелепая у тебя привычка начинать день глупостями!
Я р о п е г о в. Это – не глупости, а ценное открытие. Я вчера, ложась спать, перебил щёткой несколько десятков мух. Кстати – об открытиях: Иваненко сообщает, что открыл богатейшие залежи полиметаллической руды. Везёт советской власти!
А н н а. А – кто везёт? Это – вы, вы везёте! Страшно подумать, что вы делаете... (Возмущена почти до слёз, уходит, говоря.) Только и слышишь: там открыли, тут нашли... Ужас!
Я р о п е г о в. Боевое настроение мамаши всё повышается...
С о м о в. Здесь это ещё более неуместно, чем в городе.
Я р о п е г о в. Ты хотел весной отправить её и Лидию за границу?
С о м о в. Неудобно было хлопотать.
(Дуняша вносит кофе.)
Я р о п е г о в. Как спали, Дуня?
Д у н я ш а. Лёжа, Виктор Павлович.
Я р о п е г о в. А что во сне видели?
Д у н я ш а. Ничего не видала, я сплю закрыв глаза.
Я р о п е г о в. Браво!
[Дуняша уходит.]
С о м о в. Дерзкая девчонка.
Я р о п е г о в. Очень милая курочка!
С о м о в. Я смотрю на неё не с точки зрения петуха.
Я р о п е г о в. Ты что сердишься? Не выспался?
С о м о в. Вчера Терентьев наговорил мне комплиментов, с этим, знаешь, чугунным его простодушием. И кончил так: "Замечательный, говорит, вы работник, товарищ Сомов, любуюсь вами и думаю: скоро ли у нас свои такие будут?"
Я р о п е г о в. Ну, и – что ж? Чувствует, что мы не товарищи, а или гуси или свиньи.
С о м о в. Ты всё шутишь, Виктор, грубо и неумно шутишь. Смазываешь себя жиром шуточек, должно быть, для того, чтоб оскорбительная пошлость жизни скользила по твоей коже, не задевая души.
Я р о п е г о в. Какой язык!
С о м о в. И забываешь о том, что нам необходимо полное доверие с их стороны.
Я р о п е г о в. Я склонен думать, что пользуюсь таковым.
С о м о в. Ты! Доверие необходимо нам всем, а – не единице! Против нас – масса, и не надо закрывать глаза на то, что её классовое чутьё растёт. Ты читаешь им что-то такое, ведёшь беседы по истории техники, что ли... они принимают это как должное...
Я р о п е г о в (смеётся). Они лезут ко мне в душу, точно в карман, где лежат их деньги. Говоря правду – мне это нравится.
С о м о в. То есть тебя это забавляет, но ты ошибаешься, думая, что они относятся к тебе лучше, более доверчиво, чем ко мне, Богомолову.
[Входит Фёкла.]
Ф ё к л а. Николай Васильич...
С о м о в. Что вам нужно?
Ф ё к л а. Анна Николаевна спрашивает: придёт к завтраку кто-нибудь?
С о м о в. Да. Двое.
Ф ё к л а. А что готовить?
С о м о в. Ну... Всё равно!
Я р о п е г о в. Что у вас есть?
Ф ё к л а. Курочка есть хорошая.
Я р о п е г о в. Опять курочка! Побойтесь бога...
Ф ё к л а. Нет уж, покорно благодарю, боялась, да перестала! Телятина есть.
Я р о п е г о в. Фёкла Петровна, – неужто бога-то не боитесь?
Ф ё к л а. Нет, Виктор Павлыч, весёлый человек, не боюсь! Я – старушка неверующая, мне бог столько судьбы-жизни испортил, – вспомнить горестно! Так чего же готовить? Мозги есть.
Я р о п е г о в. Мозгов у нас своих избыток.
Ф ё к л а. А – не хватает завтрак заказать.
С о м о в. Послушайте, идите к жене...
Ф ё к л а. Почивает ещё.
С о м о в. Ну... Вы мешаете нам!
Ф ё к л а. Так я – ушла. А опоздает завтрак, уж не моя вина. [Уходит.]
С о м о в (раздражён). Удивляюсь, как ты можешь болтать с этой дурой!
Я р о п е г о в. Это, брат, замечательная старуха! Жизнь её – сплошная драма, но она рассказывает её в юмористическом тоне!
С о м о в. Ах, пошли ты её к чёрту!
Я р о п е г о в. Нет, ты попробуй, вообрази драму в юмористическом тоне...
С о м о в. Послушай, ты нарочно дразнишь меня?
Я р о п е г о в. Тебя вот оцарапало простодушие Терентьева, и ты уже готов! Воспринимаешь жизнь трагически.
С о м о в. Брось болтать чепуху, Виктор.
Я р о п е г о в. У тебя, брат, кислая дворянская закваска, а у меня: дед – дьякон, отец – унтер-офицер...
С о м о в. Ах, не говори пошлостей...
Я р о п е г о в. Ну, брат, классовая заквасочка – не подлость, это ты бухнул зря!
(Пауза.)
С о м о в. Геологи чересчур много открывают. Рентабельность этих открытий весьма сомнительна. Протасов сравнивает геологов с девицами, которые, торопясь выйти замуж, слишком декольтируются.
Я р о п е г о в. То есть хотят угодить властям? Я слышал, что последний доклад его – насквозь антисоветская пропаганда.
С о м о в. Чепуха! Просто он – как всегда – грубовато говорил...
Я р о п е г о в. Вообще у вас тут атмосферочка ядовитая. Это – что? Воздействие шахтинского процесса?
С о м о в. Ядовитости – не замечаю, а "самокритика" сильно растёт. Ну, разумеется, и шахтинское дело нельзя забыть. Кроме того, разлад в Кремле...
Я р о п е г о в. Возбуждает надежды?
С о м о в. Говорит о том, что товарищи трезвеют.
Я р о п е г о в. Гм? Так ли? По-моему, лучшие из них – неизлечимые алкоголики от идеологии. Идеологии у них – девяносто процентов.
А р с е н ь е в а (входит на лестницу). Лидия Борисовна дома?
С о м о в. Да. У себя. Пожалуйста...
Я р о п е г о в. Это – что?
С о м о в. Учительница, подруга жены по гимназии.
Я р о п е г о в. Какая... гм! Партийка?
С о м о в. Не знаю, не знаю! Слушай, Виктор, к завтраку приедет Богомолов...
Я р о п е г о в. Настраиваюсь благоговейно.
С о м о в. Он, вероятно, начнет говорить о фабрике Лисогонова, о её восстановлении, расширении и так далее. Я – решительно против этого. Не вижу смысла реставрировать и обогащать мелкие предприятия туземцев. Ты знаешь мою точку зрения: ориентация на европейца, на мощность... Советская власть должна вернуться к концессиям, иначе...
Я р о п е г о в (закуривая). И так далее. В общем – гениально.
С о м о в. У Богомолова – личные причины, какая-то старая связь, даже, кажется, родство с Лисогоновым. (Гудок автомобиля.) О, чёрт! Кто это?
Я р о п е г о в. Терентьев. И этот, новый, его заместитель.
С о м о в. Не очень приятная фигура.
Я р о п е г о в. Интересный парень, кажется.
[Входят Терентьев и Дроздов.]
Т е р е н т ь е в. Почтение строителям!
(Дроздов молча пожимает руки.)
С о м о в. Добрый день, Иван Иванович...
Т е р е н т ь е в. День – хорош, да вот из Москвы – нагоняй нам. Читали?
С о м о в. Нет. Где?
Т е р е н т ь е в. А – вот!
Я р о п е г о в (Дроздову). Курите?
Д р о з д о в. Спасибо.
Я р о п е г о в. Охотник?
Д р о з д о в. Балуюсь. А – как вы догадались?
Я р о п е г о в. Видел вас в лесу с ружьём.
Д р о з д о в. Ага! (Отходит в дальний угол террасы.)
С о м о в. Ну, это пустяки!
Т е р е н т ь е в (вздыхая). Самокритика, конечно...
С о м о в. Да, загибают...
(Лидия, Арсеньева – выходят из комнаты.)
Л и д и я. Может быть, ты позовёшь товарищей к себе?
С о м о в. Да. Пожалуйте, Иван Иванович.
Т е р е н т ь е в (пристально и удивлённо смотрит на Арсеньеву, зовёт). Борис – идём!
(Трое ушли. Яропегов остался, сидит на перилах.)
Л и д и я (звонит). Да, очень скучно! .В городе все недовольны, живут надув губы, ворчат, сплетничают на партийцев, рассказывают старые московские анекдоты.
А р с е н ь е в а. Город затхлый.
Л и д и я. И ни одной шляпы к лицу нельзя найти.
А р с е н ь е в а. А ты сама сделай.
Я р о п е г о в. Зато – легко потерять лицо.
Л и д и я. Вы зачем тут подслушиваете? Знакомьтесь: Виктор Павлович Яропегов, Екатерина Ивановна Арсеньева.
Я р о п е г о в. Весьма рад!
Л и д и я. Я – не умею делать шляп. И вообще ничего не делаю.
Я р о п е г о в. Это – лучше всего гарантирует от ошибок.
Л и д и я. Жалкая ирония. Вот вы, инженеры, делаете и всё ошибаетесь, и вся ваша деятельность – ошибка.
Я р о п е г о в. Совершенно так же думает Анна Николаевна. С её политико-эстетической точки зрения в сельском пейзаже церковь гораздо уместнее, чем фабрика.
(Дуняша – в дверях.)
Л и д и я. Кофе, Дуняша, кофе! И хлеба. Вы ужасно медленно спешите на звонки.
Д у н я ш а. Наверху была. [Уходит.]
Я р о п е г о в. Вы, я слышал, учительница?
А р с е н ь е в а. Да.
Я р о п е г о в. Совершенно не похожи.
А р с е н ь е в а. Это – порицание или комплимент?
Я р о п е г о в. Комплименты говорить вам я не решаюсь, да и времени для этого много требуется.
А р с е н ь е в а. Мне приятно, что вы дорожите временем.
Л и д и я. Ты, Катя, осторожнее с ним, он отчаянный ухажёр, как теперь говорят.
(Дуняша приносит кофе.)
С о м о в (кричит). Виктор!
Я р о п е г о в. Пардон (извините (франц.) – Ред.) [Уходит.]
А р с е н ь е в а. Кто это?
Л и д и я. Приятель мужа, был женат на сестре его, овдовел. Очень талантливый, забавный, пьяница, немножко – шут, нахал и бабник. Вот, если хочешь замуж...
А р с е н ь е в а. Нет, спасибо! После такой характеристики расхотелось.
Л и д и я (смеётся). Ты удовлетворена жизнью?
А р с е н ь е в а. Нет, конечно. Я даже и не представляю, как можно быть удовлетворённой в наше время.
Л и д и я (подумав). Это ты сказала что-то серьёзное, я не понимаю!
А р с е н ь е в а. Очень просто понять. Людей, для которых жизнь была легка и приятна, – не может удовлетворить то, что она разрушается, а те, кто разрушает, – не удовлетворены, что разрушается она не так быстро, как хотелось бы.
Л и д и я. Вот какая ты стала... философка! И тебе искренне хочется, чтоб старая жизнь скорее разрушилась?
А р с е н ь е в а. Да.
Л и д и я. Как просто! Да, и – всё! Но ведь ты сказала, что не партийка?
А р с е н ь е в а. Я сочувствую работе партии.
Л и д и я (вздохнув). Ты была такая... независимая! Не понимаю, как можно сочувствовать, когда все против партии.
А р с е н ь е в а. Все, кроме лучших рабочих. И ведь вот муж твой и его друг...
Л и д и я. Ну-у, муж!.. Он скрепя сердце, как говорится...
А р с е н ь е в а. Разве?
Л и д и я. А Яропегов, он, знаешь, едва ли вообще способен чувствовать, сочувствовать. Он такой, знаешь... пустой! Вот он – независим. Сочувствовать – значит, уже немножко любить кого-то, а любовь и независимость не соединяются, нет!
А р с е н ь е в а. Ты замени кого-то чём-то.
Л и д и я. Не понимаю! И – вообще – что случилось? Фабрики всегда строили.
А р с е н ь е в а. Строили, да – не те люди и не для того, для чего теперь строят. Вот тебе нравится независимость, но она будет возможна для одного только тогда, когда все будут независимы.
Л и д и я. Это и называется – утопия? Кстати: ты купалась?
А р с е н ь е в а. Да.
Л и д и я. Удивительно ты говоришь – да! Вот идёт Миша.
М и ш а. А, чёрт...
Л и д и я. Он всегда ругается.
М и ш а. Вовсе не всегда.
Л и д и я. Надо сказать: здравствуйте, а он говорит: чёрт!
М и ш а. Китайские церемонии! А у вас тут гвозди торчат, взяли бы молоток да забили.
Л и д и я. Не хочу забивать гвозди! Садитесь, кофе дам.
М и ш а. Не хочу. Товарищ Арсеньева...
Л и д и я. Знаешь, товарищ Арсеньева, Миша влюблён в меня.
М и ш а. Я? В вас? Ну, уж это – дудочки! Вы даже и не нравитесь мне.
Л и д и я. Серьёзно?
М и ш а. Ну, конечно!
Л и д и я. Я очень рада, если так.
М и ш а. Да уж так! А радоваться – нечему. И – неправда, что вы рады. Интеллигенты любят нравиться, всё равно кому...
Л и д и я. Вы успокоили меня, Миша!
М и ш а. Успокоил? Эх вы... Чем это я вас успокоил? И вовсе вы ничем не беспокоились. Мешаете только...
Л и д и я. Я – молчу.
А р с е н ь е в а. Вы, Миша, не в духе?
М и ш а. Да что же, товарищ Арсеньева!.. Бюрократ этот, Дроздов, доски для эстрады запретил брать на стройке, как же мы расширим эстраду? Китаев разрешил, а он – нельзя! Тоска! И тоже всё шуточки шутит, как будто интеллигент какой-нибудь.
А р с е н ь е в а. Дроздов – здесь, я поговорю с ним.
Л и д и я. Пейте кофе, Миша!
М и ш а. Ладно. То есть – спасибо! И потом к занавесу надобно два полотнища пришить, а он говорит -это пустяки! Флаги истрёпанные, и мало флагов... И, говорит, вы должны действовать самообложением, а – каким чёртом мы самообложимся?
Л и д и я. Ох, Миша...
М и ш а (успокоительно). Ну, ничего! Вы сама тоже, поди-ка, здорово ругаетесь, это и по лицу видно. Без этого – не проживёшь... Мы и так за месяц утильсырья сдали на сорок семь рублей да на укреплении плотины заработали семьдесят три, так ведь на ремонт избы-читальни да по ликбезу...
(Терентьев, Дроздов, Сомов.)
Т е р е н т ь е в. Значит – так: вы едете на фабрику, я побегу взглянуть, что делают на стройке.
А р с е н ь е в а. Можно вас на пару слов?
Д р о з д о в. Всегда готов! (Идут, Миша за ними.)
С о м о в. Хотите кофе, Иван Иванович?
Т е р е н т ь е в (глядя вслед уходящим). С удовольствием. С удовольствием.
С о м о в. До свидания. (Ушёл.)
Т е р е н т ь е в. Погода-то, Лидия Петровна, а? Отличная погода!
Л и д и я. Очень хорошая погода.
Т е р е н т ь е в. Именно! Это... эта женщина – кто такая?
Л и д и я. Учительница в Селищах, подруга моя.
Т е р е н т ь е в. Та-ак. Что же это я её не видал раньше?
Л и д и я. Да она здесь только с осени и недавно воротилась из Москвы...
Т е р е н т ь е в. А вы... давно знаете её?
Л и д и я. В гимназии учились вместе.
Т е р е н т ь е в. В каком городе?
Л и д и я. В Курске.
Т е р е н т ь е в. Ага! Вот оно что!
Л и д и я, Что это вас обрадовало?
Т е р е н т ь е в. Тут... случай такой! Черносотенный городок! Я был в нём при белых.
Л и д и я. Ужасные дни!
Т е р е н т ь е в. Да, на войне страшновато. Особенно – ежели отступать. Наступать – это очень легко.
А р с е н ь е в а (возвращается). Ну, Лида, мне нужно идти в село.
Т е р е н т ь е в. Погодите-ко, позвольте... то есть – извините! Ведь вы – дочь доктора Охотникова?
А р с е н ь е в а. Да. Но я вас не помню...
Т е р е н т ь е в. Ну – где же помнить! Однако это я самый лежал у вас, в квартире, в Курске, раненый...
А р с е н ь е в а. Фёдор... забыла как! Узнать вас трудно.
Т е р е н т ь е в. Ещё бы! Почти восемь лет прошло. К тому же я тогда был Степан Дедов, а настоящее имя моё Иван Терентьев. И растолстел, всё в автомобилях живу. Вот видите – встретились, а? Чёрт знает что! Учительствуете?
А р с е н ь е в а. Да.
Т е р е н т ь е в. Так. В партии?
А р с е н ь е в а. Нет.
Т е р е н т ь е в (несколько огорчён). Почему?
А р с е н ь е в а. Сразу не расскажешь.
Т е р е н т ь е в. А я думал, что вы, после того – в партию! Ваше поведение...
А р с е н ь е в а. Ну, какое же поведение!
Т е р е н т ь е в. Однако – риск!
А р с е н ь е в а. Тогда не одна я рисковала.
Т е р е н т ь е в. Нашли бы меня у вас – пуля вам или – вешалка... Ну, а отец?
А р с е н ь е в а. Его, как врача, мобилизовали белые, а на другой день какой-то пьяный офицер застрелил его...
Л и д и я. Как ты... спокойно!
Т е р е н т ь е в. Та-ак! Хороший был человек! (Лидии.) "Вы, говорит, желаете жить? Ну, так делайте что вам велят!" (Смеётся.) Вот история! И даёт рыбий жир. Противная жидкость, да и команда эдакая: делай, что велят! А я с девятнадцати лет делал чего не велят, и мне уже было двадцать семь. В тюрьме сидел, в ссылке был, бежал, работал нелегально, считал себя совсем готовым человеком. И – вдруг: делай что велят, пей рыбий жир! Положим, кроме рыбьего жира, питаться нечем было. (Арсеньевой.) Его ведь звали Иван Константинович? Что ж, Катерина Ивановна, – по всем правилам нам следует возобновить знакомство?
А р с е н ь е в а. Я – не прочь.
Т е р е н т ь е в. Чудесно! (Лидии.) Заговорили мы вас? То есть это я заговорил...
Л и д и я. Нет, что вы! Мне интересно... Хорошо встретились вы...
Т е р е н т ь е в. Хорошо? Да, бывает.
Д р о з д о в (за террасой). Катерина Ивановна – ждём! Ваня всегда с дамами.
Т е р е н т ь е в. Это – с больной головы на здоровую.
Д р о з д о в. Ты, Ваня, с Катериной Ивановной осторожно, она человек враждебный нам.
Т е р е н т ь е в. Не верю!
А р с е н ь е в а. Не нам, а – вам, товарищ Дроздов. До свидания, Лида.
Л и д и я. Ты вечером придёшь?
А р с е н ь е в а. Нет.
Л и д и я. Приходи!
А р с е н ь е в а. Не могу, дело есть. (Идёт с Дроздовым.) Так вы не забудете?
Д р о з д о в. Всегда готов служить вам.
А р с е н ь е в а. Не мне, а ликбезу. Я в услугах ваших не нуждаюсь.
Д р о з д о в. Строго.
[Арсеньева и Дроздов уходят.]
Т е р е н т ь е в (задумчиво глядя вслед им). Ну, пойду и я. До свидания.
(Лидия одна, позванивает чайной ложкой по графину с водой.)
Д у н я ш а [входит]. Лисогонов пришёл...
Л и д и я. Вы знаете, что Николай Васильевич уехал. Пусть он идёт к Анне Николаевне.
Д у н я ш а. Он вас спрашивает.
Л и д и я. Я не могу принять его.
[Входит Лисогонов.}
Д у н я ш а (усмехаясь). А он уж кругом обошёл, старый чёрт...
Л и с о г о н о в. Разрешите, уважаемая...
Л и д и я (встаёт). Что вам угодно? Я чувствую себя плохо.
Л и с о г о н о в. Все, все плохо чувствуют себя! Местность нездоровая, болото близко, – местность эта не для интеллигентных людей... Рабочие, конечно...
Л и д и я. Вы именно ко мне, да?
Л и с о г о н о в. Именно-с! Вот вы на спектакле сожаление выразили, что теперь нельзя достать кружев старинных. Действуя по симпатии, всё можно достать! И вот-с мамаши моей кружева желал бы преподнести...
Л и д и я. Простите, я должна... распорядиться... [Уходит]
Л и с о г о н о в (прячет кружева, ворчит). Дура, дура... (Надулся, покраснел.)
(Анна Сомова, Титова.)
А н н а. Здравствуйте, Евтихий Антонович!
Л и с о г о н о в. Нижайшее почтение!
Т и т о в а. Чего в карман прячешь, Евтихий, человек тихий?
Л и с о г о н о в. Платок.
Т и т о в а. Двадцать лет человека знаю и – хоть бы что! Замариновался, как гриб в уксусе.
Л и с о г о н о в. В слезах замариновался.
Т и т о в а. Чужих слёз ты много пролил, это известно!
Л и с о г о н о в. Любишь ты, Марья Ивановна, насмешки...
Т и т о в а. А что мне любить осталось?
А н н а. Лидия сказала – кружева продаёте?
Л и с о г о н о в. Я? Нет. То есть я хотел... но могу и продать.
А н н а (рассматривает кружева). Русские...
Л и с о г о н о в. Не знаю-с. (Титовой.) Нам, обойдённым людям, смеяться друг над другом не следовало бы.
Т и т о в а. Разве я со зла смеюсь? Я – от удивления. Гляжу вот на тебя, сома, и – смешно: как это сом допустил, что ерши на сухое место загнали его и стал он ни рыба, ни свинья?
А н н а. Марья Ивановна грубовато говорит, такая у неё манера, а говорит она всегда умно.
Л и с о г о н о в. За это, за ум и прощается ей...
Т и т о в а (рисуясь). И на пролетариев смотрю – удивляюсь! Ах ты, думаю, пролетариат, пролетариат, и куда ты, пролетариат, лезешь?
Л и с о г о н о в. Н-да... Величайшие умы и силы, от Христа до Столыпина, пробовали жизнь по-новому устроить...
А н н а. Надолго испортили жизнь.
Т и т о в а. А, бывало, придёшь к частному приставу, дашь ему кусочек денег, скажешь: "Ах, какой вы чудный!" Верит, идиот, и способствует.
А н н а. В полиции офицера гвардии служили...
Л и с о г о н о в. И все были сыты...
Т и т о в а. И везде, на всех видных местах, благожелательные идиоты сидели...
А н н а (обиженно). Но – почему же идиоты?
Т и т о в а. Так уж теперь считают их, а они, конечно, просто благожелательные были. Я хорошо людей знаю, у меня ведь магазин модный был и отделеньице наверху для маленьких удовольствий. Посещали меня всё богачи да кокоточки, генералы да ренегаты...
А н н а. Позвольте, – какие ренегаты?
Т и т о в а. Ну, эти... как их? Деренегаты.
А н н а. Дегенераты?
Т и т о в а. Вот, вот! Попросту – выродки...
А н н а. Смешная вы.
Т и т о в а. Я – добрая, я никого не хаю, все люди кушать хотят и удовольствия немножко.
Л и с о г о н о в. И уж не так жадны, брать – брали, да – не всё! А поглядите, до чего теперь жадно стали жить!
А н н а. Да, да! Всякую дрянь собирают, какое-то утильсырьё, это в России-то! Какой стыд перед Европой!
Т и т о в а. А что им Европа? Они вон мордву грамоте научили...
(Дуняша – выглянула с половой щёткой в руке.}
А н н а. Пойдёмте в лес, посидим там.
Т и т о в а.
На песочке, над рекой,
Где приволье и покой.
Л и с о г о н о в. Земля у нас золотом плюётся, так сказать...
А н н а. Как ваши дела?
Л и с о г о н о в. Да – что же? Вокруг – строятся, а мой заводик стоит, как был. Случится что-нибудь... переворот жизни, например, – у всех прибыло, всем – пристроено, а я окажусь, как есть, в нищих...
Т и т о в а. Врёшь, Евтихий! Деньжонки у тебя есть...
Л и с о г о н о в. Какие? Где?
Т и т о в а. Золотые. Спрятаны.
А н н а. Сколько же вы хотите за кружево?
Л и с о г о н о в. Да... как сказать? Кружево редкое.
(Ушли. Дуняша вышла, убирает со стола, напевая. Метёт.)
[Входит Фёкла.]
Ф ё к л а. Ты что это, Дунька, замёрзла? Скоро час, а у тебя не убрано.
Д у н я ш а. Не хулигань, старуха! Вон тараканы-то, только что выползли отсюда.
Ф ё к л а. Титова-то бо-огатая была! Дом свиданий держала в Москве.
Д у н я ш а. Это что за дом?
Ф ё к л а. Вроде публичного для замужних.
Д у н я ш а. Старик тут о перевороте говорил.
Ф ё к л а. А о чём ему говорить? Они все тут кругом только об этом и говорят. (Взяла два куска сахара.) Без стыда, без страха. Вон они уселись, три мухомора.
Д у н я ш а. Ты бы сахар-то не брала.
Ф ё к л а. Ничего, я – не себе, а ребятишкам сторожа. (Смотрит в деревья.) Ты на кого сердишься?
Д у н я ш а. Рабочая, крестьянская власть, а господа остались, – вот на кого.
Ф ё к л а. Не сердись, они – старенькие, помрут скоро! Глупые. В старости надобно бы хорошо жить, в старости – ни жарко ни холодно, ничему не завидно.
Д у н я ш а. Замолола!
Ф ё к л а. Верно говорю! В молодости живёшь – беспокоишься в кого влюбиться да – как -нарядиться, я вот всё это исполняла, да дурочкой и осталась. (Дуняша ушла, Фёкла, позевнув, дремлет.) А скоро мне, Феклуше, каюк! Вот эдак-то и с тобой будет, Дунька... Значит – учись! Все учатся... гляди-ко! Не будешь учиться, – проживёшь как мышь... в погребе...
(Лидия, Богомолов [выходят] из комнат.)
Л и д и я (Фёкле). Вы что тут делаете?
Ф ё к л а. Помогаю Дуняшке.
Л и д и я. А там дверь открыть некому...
Ф ё к л а (уходя). Дверь открыть – просто.
Л и д и я (Богомолову). Прислуга совершенно несносна.
Б о г о м о л о в. Да, рассуждает. Все, знаете, рассуждают. Мы работаем. Работаем и получаем за это возмездие, например, в форме шахтинского процесса, понимаете...
Л и д и я. Яропегов говорит, что в этом случае инженеры действительно шалили.
Б о г о м о л о в. Он это говорил? Кому?
Л и д и я. Мне.
Б о г о м о л о в. Шалили?
Л и д и я. Да.
Б о г о м о л о в. Это он... посмешить вас хотел! Он вообще... любит шуточки, словечки.
Л и д и я. Кажется, – Николай едет.
Б о г о м о л о в. Да, да, он! Яропегов, эдакий, понимаете, вроде старинного нигилиста. Ни в чох ни в сон – не верит. Ну и мы ему верить не должны, так?
[Входит Сомов.]
С о м о в. Извините, Яков Антонович, – опоздал!
Б о г о м о л о в. По-ожалуйста!
С о м о в. Завтракаем, Лида?
Л и д и я. Всё готово...
С о м о в. Прошу к столу! А где мать?
Л и д и я. Идёт.
С о м о в. Водочки?
Б о г о м о л о в. Водку хорошо пить с Яропеговым, – да вот и он! Здравствуйте, дорогой!
[Входит Яропегов.]
Я р о п е г о в. Моё почтение.
Б о г о м о л о в. Я вот только что, знаете, сказал, что вы, умея вносить во всякое дело остроту, эдакую,понимаете... лёгкость...
Я р о п е г о в. Водку пью легко?
Б о г о м о л о в, Что и делает её приятней. Даже, знаете, некролог Садовникова вы написали несколько...
Я р о п е г о в. Покойников некрологи не интересуют.
Б о г о м о л о в (смеётся). Да ведь некрологи-то не для лих и пишутся, а -для нас.
А н н а [входит]. Здравствуйте, Яков Антонович!
Б о г о м о л о в. Моё почтение, уважаемая.
А н н а. Ф-фу! Посмотрели бы вы на реке – ужас! Мужчины, женщины, совершенно голые...
Б о г о м о л о в. Да, да! Как в раю...
А н н а. Как в аду... это – вернее!
С о м о в (подвигая стул матери). Садись, мама!
Б о г о м о л о в. Эх, замечательная водка была в наше время!
ВТОРОЙ АКТ
У Терентьева. Тоже новенькая дача с небольшой террасой, на террасу выходит дверь и два окна; с неё до земли четыре ступени. Сад: четыре молодые ёлки, они – полузасохли; под каждой – клумба для цветов, но цветов нет, клумбы заросли травой. Две окрашенные в зелёную краску скамьи со спинками. У забора – кегельбан, начинается он небольшим помещением, в котором стоит койка, стол, два стула. В двери и окнах мелькает фигура Л ю д м и л ы , племянницы Терентьева. На террасе играют в шахматы К и т а е в и С е м и к о в.
К и т а е в. Не видишь? Шах королеве!
С е м и к о в. Ах ты... Скажи пожалуйста!
К и т а е в. Тебе, Семиков, на шарманке играть, а не в шахматы.
С е м и к о в. Не Семиков, а Семи-оков! В "Известиях" напечатано о перемене фамилии. Семик – языческий праздник, суеверие, – понял?
К и т а е в. А ты – играй, двигай!
С е м и к о в. Вот я и вставил оник: Семи-о-ков! Пустой кружочек, а облагораживает.
К и т а е в. Да ты – играй! Ну, куда полез? Шах королю!
С е м и к о в. Какой несчастный случай!
К и т а е в. Ну тебя к чертям! Неинтересно с тобой.
(Закуривает. Вышла Людмила, взяла стул, ушла. Оба смотрят вслед ей, потом друг на друга. Семиков складывает шахматы в ящик. Доносится пение скрипки.)
С е м и к о в. И под стихами приятно подписать: Се-ми-оков.
К и т а е в. А всё-таки как ловко ни играй на скрипке, – гармонь преобладает её.
С е м и к о в. Теперь стихи легко у меня текут.
К и т а е в. Как слюни. Я, брат, творчество твоё – не люблю, жидковато оно.
С е м и к о в. Ты не понимаешь, а Троеруков...
К и т а е в. Он тебя хвалит, потому что – запуганный интеллигент. Хотя – башковатая личность... Правильно говорит: конечно, говорит, существует масса, но – без героев история прекращается. Это – верно: ежели я себя не чувствую героем, так меня вроде как и нет совсем. Тут можно дать такой пример: построили судно, так допустите его плавать, а ежели оно всё на якоре стоит, – так на кой чёрт его нужно?
С е м и к о в. Да, это верно!
К и т а е в. Или пошлют человека в болото – плавай! А – куда по болоту поплывёшь? Вот, примерно, я...
Л ю д м и л а. Китаев, ну-ка поди сюда, помоги.
[Китаев уходит.]
(Семиков вынул книжку из кармана, читает, шевелит губами.)
[Входит Миша.]
М и ш а. Ты чего тут делаешь?
С е м и к о в. В шахматы играл.
