Текст книги "Том 23. Статьи 1895-1906"

Автор книги: Максим Горький

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

К французским рабочим

Французы-рабочие!

К вам, которые всю жизнь работают, предоставляя хозяевам своим издавать законы для ограждения собственности, созданной вашим трудом,

к вам, которые не всегда имеют достаточно хлеба, чтобы насытиться, и которыми управляют люди, пресыщенные всем, что вы создаёте,

к вам, рабочие, истинные хозяева всей земли, – я обращаюсь!

Как перед всем рабочим людом мира, пред вами лежит путь борьбы за освобождение человека из рабства экономики и политики, из плена капитала и государства, лакейски служащего ему против вас.

Эта борьба скоро охватит весь мир, и она будет борьбою двух рас: расы бедных, которые пойдут в бой под знаменем разума, правды, любви и справедливости, против расы богатых, которые будут защищаться всеми силами своими – жадностью и лицемерием, хитростью и жестокостью.

Эта борьба неизбежна, как смерть, – и она началась.

Первым отрядом всемирной армии двинулся в битву русский рабочий.

Его победы и поражения его – известны вам, вы знаете, как много сил потратил он и ещё потратит, вы знаете, как обильно текла и потечёт ещё его кровь.

Он уже нанёс славные удары врагу, но враг ещё силен, и впереди у русских – много битв.

Чем скорее грянет ближайшая битва, тем скорей её гром пронесётся по всей земле, и, если русский рабочий победит, – рабочие всей Европы, всего света почерпнут в этой победе вдохновение и силу, и уроки для себя…

Поймите, когда речь идёт о рабочем народе, весь мир – одна семья!..

И потому я уверенно призываю вас на помощь к вашим товарищам в России, к вашим товарищам, которые идут в бой под одним знаменем с вами – под красным знаменем социализма, к одной цели с вами – к освобождению труда от гнета капитала.

Они пошли первыми, и вы должны помочь им, ибо, повторяю, в этой борьбе победа одних – победа всех!

В России близок день общего восстания, – неужели вы допустите, чтобы ваши товарищи пошли в бой с голыми руками?

Дайте им серебра для железа и свинца!

Я знаю – рабочий беден серебром, он богат только сердцем…

Но вы должны показать старому миру ханжей и лицемеров, что именно в сердце рабочего горит истинный огонь любви к человеку, в нём пылает пламень веры в братство людей, – вы должны показать этот пожар в груди слепым глазам жадных и сытых…

И пусть они вздрогнут в предчувствии бессилия своего, и пусть надгробным пением издыхающему от пресыщения миру злобы и жадности, миру лжи и жестокости прозвучит наш боевой, святой наш лозунг, лозунг братства народов:

– Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Веруя, что братство народов – не мечта, что оно осуществится на земле, – я верую в этот великий праздник будущего, потому что я – рабочий.

Я работал и жил среди рабочего народа, я знаю его душу и знаю, что только он может осуществить на земле царство справедливости, только он способен создать жизнь новую, жизнь братскую, жизнь света и разума.

Только он.

К итальянцам

Граждане!

Со дня, когда я приехал в Италию, и до сего дня вы щедро осыпаете меня яркими выражениями ваших симпатий к русскому народу, который ныне борется и будет бороться вплоть до своей победы, за торжество свободы, необходимой ему, как хлеб и воздух.

Благодарю вас от лица той огромной и всё растущей массы русского народа, которая уже освободилась внутренно от варварского гнёта царизма, с его насилиями над духом справедливости, с его жестокостями и зверством.

Мне кажется, я имею право благодарить вас, – истинными представителями народа в каждой стране являются его честные люди, борцы за свободу его духа, – я имею счастье стоять в рядах честных людей России и, – рядовой её революционной армии, – полагаю, что благодарить вас за ваши чувства к русскому народу – не только моё право, но и обязанность моя.

Сын моей родины, я, лично, глубоко счастлив видеть ваш бескорыстный, ваш горячий интерес к жизни моей матери. Вы заставляете меня переживать минуты радостных волнений, вы ещё более укрепляете крепкую веру мою в возможность братства всех со всеми. Я соберу все ваши пожелания победы русскому народу и пошлю их ему.

Он сумеет понять и оценить прекрасные чувства граждан, более свободных, чем он, и, как мне кажется, более глубоко любящих свободу, чем люди других стран.

Может быть, я тороплюсь оформить свои впечатления в вашей стране и ошибаюсь? Если это так, – я не виноват, в итальянцах хорошее ярче дурного, и дурного я не вижу пока. Да и, наконец, всегда лучше впасть в ошибку, думая хорошо, чем ошибиться, подумав дурно.

В каждой стране есть капиталисты и чиновники, они уже позаботятся, чтобы дурного было всегда достаточно! А мы будем любить хорошее, мы будем бороться за свободу его роста!

Тот факт, что вы, граждане, не позволили запятнать землю вашу приёмом Николая Романова, – царя крови и ужаса, царя насилия и цинизма, – этот факт навеки останется в истории вашей прекрасной страны доказательством высоко развитого в ней чувства нравственной брезгливости, а это чувство доступно только людям, для которых понятие свободы неотделимо от понятия духовной красоты.

Всей силою сердца желаю счастья стране, богатой красотой, желаю ей больше любви к свободе!

Да здравствует демократическая Италия!

Мой привет всем честным людям её!

Мой товарищеский привет итальянскому пролетариату, друзьям социалистам!

10 декабря 1906 г.

Дело Николая Шмита

В Москве начались слушанием «дела» о вооружённом восстании в декабре 1905 года, – мне хочется показать публике, как создавались эти «дела» полицией и судебною властью. Для примера возьму «дело» Николая Шмита, о котором имею точные, строго проверенные мною сведения.

Николай Шмит – студент университета, очень богатый человек, он владел лучшею в Москве фабрикой стильной мебели, предприятие его было поставлено во всех отношениях прекрасно, славилось изяществом своих работ, давало большие доходы.

Человек молодой, по природе своей мягкий, влюблённый в художественную сторону своего дела, Шмит нашёл справедливым улучшить положение рабочих своей фабрики, что, вероятно, было небезвыгодно ему как хозяину предприятия.

Его приличные отношения к рабочим и – обратно – добрые отношения рабочих к нему создали Шмиту в глазах московской полиции репутацию либерального фабриканта, политически неблагонадёжного человека.

Порядочность, как бы она ни проявлялась, считается преступлением в стране, которой, как это известно, управляют министры, ворующие овёс и хлеб у крестьян, где царь любит делать убийц генералами и поощряет генералов к убийствам классически циничной фразой, которую он бросил генерал-лейтенанту Казбеку, после его доклада о мирном конце восстания солдат владивостокского гарнизона:

«В народ всегда надо стрелять, генерал!»

17 декабря, в 4 часа ночи, отряд полиции и казаков ворвался в квартиру Н. Шмита.

На требование Шмита – объяснить, в чём дело, ему показали бумагу, в которой говорилось, что он, Шмит, должен быть арестован и отвезён в Таганскую тюрьму. Обыск не дал никаких результатов. Шмита арестовали, но отвезли не в Таганскую тюрьму, а в Пресненский полицейский дом.

Там полицейский чиновник объявил ему новость: «Нам известно, что вы один из руководителей революционного движения, что у вас на фабрике хранятся пушки, пулемёты и прочее, а поэтому немедленно выдайте всё это, или мы вас расстреляем!»

Арестованный отрицал свою причастность к революции, но, принужденный угрозами и криками, согласился написать рабочим своей фабрики записку такого содержания: «Говорят, что у вас имеется оружие, если это правда, выдайте его, в противном случае грозят уничтожить фабрику». Эта записка, очевидно, не была доставлена по назначению, так как уже через пять минут после её написания началась страшная канонада всей Пресни – местности, где находилась фабрика Шмита.

Его посадили, вместе с одним студентом, в камеру, из которой было видно всю Пресню и фабрику. Пресненский полицейский дом, как и все другие помещения полиции в городе, представлял собой вооружённый лагерь, полный казаков, артиллерии, пехоты и городовых. Все они были страшно пьяны. Когда Шмита привели в полицию, городовые набросились на него с криками: «Ах ты, собака, ты захотел царём быть?.. Вот мы тебе покажем!» И угрожали избить, но кто-то втолкнул его в камеру и запер. Из окна её Шмит видел, как горела его, разрушенная снарядами и разграбляемая солдатами, фабрика. Рядом с домом полиции находился вдовий дом, – это здание, наполненное искалеченными старухами, было расстреляно храбрым воинством, несмотря на мольбы старух. Шмит видел истребление старух, и, разумеется, такая картина не могла укрепить его нервы.

Пресненская часть подверглась нападению дружинников-революционеров, и так как окна камеры Шмита выходили на улицу, а дверь её, конечно, была заперта, то ему и его товарищу по камере пришлось спасаться от залетавших пуль, прижимаясь к наружной стене.

На третий день Шмиту было приказано одеться и идти. Во дворе его бросили в больничную военную телегу, посадили с ним несколько солдат Семёновского полка, окружили конвоем и повезли… По дороге семёновцы, щёлкая затворами винтовок и подталкивая его пинками, говорили:

– Вот сейчас мы тебя расстреляем!.. И чего с тобой возиться?.. Убить бы сейчас, как собаку!..

Через час Шмит был привезён за город, в местность около кладбища, и высажен из телеги. Здесь уже находилась пехота, казаки, пленные рабочие с его фабрики и других, обыватели Пресни, оцепленные войсками. Полупьяные солдаты грубо издевались над людьми, били их. К Шмиту подошёл один из офицеров Семёновского полка, размахнулся и ударил в лицо, цинично ругаясь… А через несколько минут Шмит видел, как двое рабочих с его фабрики были отведены в сторону, раздался залп, другой… Солдаты побежали смотреть трупы.

Часа два Шмит наблюдал картины ужаса и жестокости, наконец, стал требовать к себе офицера, чтобы узнать, зачем его привезли сюда и нельзя ли ему сделать какие-нибудь распоряжения.

Явился полковник Мин и спокойно сказал:

– Теперь завещания делать не время, поздно, сейчас ты будешь расстрелян! Но, впрочем, если ты назовёшь своих сообщников, тогда мы посмотрим…

Потрясённый всем, что он видел, ужасом, который пережил, разбитый угрозою смерти, Шмит назвал несколько имён своих знакомых, первые имена, какие пришли ему в голову, вспомнились без отношения к событиям. После этого Мин уже сам отвёз его снова в Пресненскую часть, приказал дать отдельную комнату, бумаги, перо и дал час времени для того, чтобы Шмит написал показание. Через час Мин явился и, прочитав показание, отвёз Шмита в здание тайной полиции, так называемое охранное отделение.

Здесь градоначальник Москвы, вместе с Мином и начальником охранного отделения, стали допрашивать запуганного, нервно разбитого юношу. При попытке отказаться от данных показаний, как вынужденных у него угрозами истязаний и смерти, ему заявляли:

– Помните, у нас есть много средств заставить вас говорить!..

И в то же время Шмит слышал, как со двора неслись стоны людей, которых мучили и убивали, вырывая у них нужные для создания «дел» показания. В окно можно было видеть, как человека подбрасывают в воздух, он падает на камни двора, его бьют ногами и снова бросают вверх. Неслись крики:

– Убьём! Говори!

Допрос этот длился почти беспрерывно для Шмита, при постоянной смене чиновников, в течение 8 дней. Спать Шмиту не давали. Когда он начинал дремать, то караулившие его городовые кричали: «А, ты спать захотел?» И толкали его кулаками в бока, трясли за ворот.

За эти 8 дней «следствие» было закончено, и Шмит, наконец, отвезён в тюрьму… Конечно, он был в ненормальном состоянии после всех этих пыток, и показания его, вероятно, носили характер безумного бреда, и, отдохнув в тюрьме от пыток, он сам понял это. 14 или 15 января Шмита вызвали к судебному следователю, где предъявили ему обвинение в организации и участии в вооруженном восстании против царя и предложили дать показания. Шмит заявил, что всё, ранее сказанное им, – ложь, вынужденная угрозами смерти и пытками, что он себя виновным не признаёт ни в чём и от всех показаний своих отказывается. Этот замученный, наивный человек думал, что он, наконец, видит представителя закона, а не насилия.

На другой же день его снова отвезли в охранное отделение, и здесь начальник тайной полиции встретил его такой фразой:

– Что вы, господин Шмит, со мною делаете? Вы отказались от показаний? Разве это можно?

И снова началась пытка. После двух суток пребывания в охранке Шмит, вновь запуганный, замученный, подтвердил все свои прежние показания.

И вот в тот момент, когда он подписал их, начальник шпионов вышел в следующую комнату и, пригласив представителей «истинного закона», судебного следователя и товарища прокурора Виссарионова, объявил им:

– Ну, теперь отдаю его в ваше распоряжение!..

После этого начался допрос «следственной власти», законной власти.

На другой же день Шмит снова отказался от всех своих показаний.

Теперь Николая Шмита судят.

Юноша был доведён пытками «предварительного следствия» до состояния невменяемости и в этом состоянии, может быть, дал суду мотивы для обвинения как себя самого, так и лиц, невольно оговорённых им. Суд, конечно, не признает того факта, что показания были вырваны у обвиняемого насильно, угрозами. Это насилие известно товарищу прокурора и судебному следователю, оба они стояли за дверью той комнаты, в которой начальник охранного отделения вынуждал признания у Шмита, и они не только не протестовали против беззакония, но, как видно, были заинтересованы в том, чюбы оно совершилось. В Москве было вооружённое восстание, оно кончилось победой «порядка и законной власти», но необходимо кого-нибудь судить и обязательно наказать за участие в восстании. Полиции было предписано доставить материал для русской Фемиды – существа чудовищного, ибо оно безвольно, глухо и слепо, а челюсти его приводятся в движение не живой силой справедливости, а механическими толчками из Петербурга. Полиция с удовольствием нахватала и представила в суд лиц, по разным причинам наиболее неприятных ей, что же касается до их участия в восстании – это для неё не вопрос, – она знает, что все приличные люди в России против самодержавия, значит – они преступны, значит – нужно их истреблять. Это очень поощряется петербургским правительством и помогает сделать карьеру. В России сначала человека сажают в тюрьму, а потом уже ищут причин ареста…

Случай с Шмитом – не единичен, таких фактов – десятки в «деле о вооружённом восстании».

Правительство хочет погасить всё разгорающееся движение русского народа к свободе кровью, хочет подавить его ужасом. Собирая вокруг трона всё наиболее циничное, животное и наглое, русские министры, прикрываясь этой грязью, стоя в ней по уши, говорят тем людям Европы, у которых жаждут занять ещё денег:

– Видите, народ не хочет конституции, он хочет только самодержавия и порядка. Мы думаем, что и для вас тоже выгоднее «порядок», чем свобода. Давайте же нам ещё денег, а мы дадим вам хорошие проценты и такой порядок, при котором вам можно будет, вместе с нами, немножко пограбить русский народ. У него ещё кое-что есть! Давайте нам денег для окончательного подавления революции!

И, как видно, многие в Европе полагают, что правительство Романова, Столыпина и К° достигает своей благородной цели – в России «водворяется спокойствие», и господин Гурко спешит доказать миру, что благодатная возможность безнаказанно воровать снова вернулась.

Но революция не подавлена, она не будет подавлена.

Для пламени порою необходимо окутать себя дымом и скрыть в нём своё грозное лицо, но скрыть не для того, чтобы угаснуть в нём, а только для того, чтобы собрать все силы и снова вспыхнуть, обнять всё и сжечь.

Это – понятно?

Я обращаюсь к честным людям, которым противна жестокость, отвратительно насилие:

– Протестуйте против осуждения Николая Шмита! Если вы искренно любите дело свободы, если верите в грядущую победу разума и справедливости, – ваша вера и любовь даёт вам право всегда и всюду вмешиваться во всё, что встает на пути правды и разума. А ваше право – есть ваша обязанность!
9 декабря 1906 г.

Открытое письмо господину Олару

В туче злых слов и бессильного раздражения, в брызгах грязи и пошлой болтовни, которыми ответила французская пресса на мою статью о позорном поступке финансовой и правительственной Франции, я с удивлением и печалью встретил Ваше почтенное имя, профессор.

Вашу книгу о днях эпической борьбы французского народа с насилием читает русский пролетариат, по ней он учится умирать за свободу, необходимую ему, как воздух. Моё уважение к Вам, историку, глубоко, и, уважая Вас, я не могу оставить Вашу статью по поводу «Прекрасной Франции» без ответа, ибо мне всегда важно не то, как люди относятся ко мне, а то, как я отношусь к ним.

Вы, очевидно, не прочитали всю мою статью, но всё же Вы отчасти признаёте, что я имел солидный мотив негодовать.

Нужно вполне признать это, уважаемый профессор. Дело не только в том, что, как говорите Вы, «без денег Франции царь не мог бы разогнать Думу», нет, дело в том, что без этих проклятых денег не было бы пролито крови русского народа так много и так зверски. И хотите Вы этого или нет, но кровь легла позорным пятном на лицо французского буржуа и правительства, разрешившего Иудин заём.

Не французской прессе стереть это пятно, она сама недостаточно чиста для этого.

Вы ошибаетесь, видимо, полагая, что я бросил мои упрёк в лицо всей Франции. Зачем считать меня наивным. Я знаю, что народ никогда не ответствен за политику командующих классов и правительства, послушного лакея их. Я, в частности, знаю французский народ, знаю, как он сеял в Европе свободу, знаю, что он сознательно не пойдёт против неё. Но, как всегда, народ обманывают и позорят руководители его жизни, – им мои проклятия, кто бы они ни были – немцы, англичане, французы, короли, банкиры, журналисты.

Я говорил в лицо Франции банков и финансистов, Франции полицейского участка и министерств, я плюнул в лицо той Франции, которая плевала на Э.Золя, той, которая утопила в страхе пред королём Пруссии и жрецом всяческой глупости все свои рыцарские чувства и ныне живёт только трепетом за свой покой и целость франков.

Но, уважаемый профессор, я думаю, эта Франция не избегнет страха и трепета тем, что даёт и, кажется, ещё даст шайке грабителей и убийц, или, иначе, дружественному ей правительству России, франки, сплавленные из крови народа своего.

Русская революция будет развиваться медленно и долго, но она кончится победой народа. Следуя примеру старой Франции, мы отрубим головы гидре паразитизма, но далее мы постараемся не подражать даже и великой Франции.

Когда власть будет в руках народа, ему напомнят о банкирах Франции, помогавших семейству Романовых бороться против свободы, права, правды за свою власть, варварскую, антикультурную роль которой ясно понимают и видят все честные сердца и глаза Европы.

Я уверен, что русский народ не возвратит банкирам Франции займов, уже оплаченных им своей кровью.

Не возвратит.

Открытое письмо гг. Ж. Ришару, Ж. Кларети, Р. Вивиани и другим журналистам Франции

Милостивые государи!

Я познакомился с гейзерами красноречия, которые вызвала из ваших чернильниц моя статья о займе, данном правительством и финансистами Франции Николаю Романову на устройство в России кровавых экзекуций, военно-полевых судов и всевозможных зверств, я познакомился с вашими возражениями мне и – не поздравляю вас!

Союз с так называемым русским правительством идёт вам в пользу: вы стали обращаться с логикой, правдой и благородным французским языком, точно казаки с женщинами. Насилие, как видите, ещё потому гнусно, что оно развращает даже посторонних и равнодушных зрителей его, что и случилось с вами.

Я никогда не отвечаю на личные выходки против меня, и чем они грубее, тем скорее забываешь их, но, господа, вы обвиняете меня в неблагодарности – и я должен объясниться.

Вы говорите: «Мы встали на защиту Горького, когда он сидел в тюрьме, а он…»

Позволю себе дать вам добрый совет: если однажды, по неосторожности или по иной причине, вы дали свободу своим человеческим чувствам, – не хвастайтесь этим! Нехорошо…

«Я был добр к тебе – ты должен за это заплатить мне благодарностью!» – вот что звучит в ваших словах. Но я не чувствую благодарности и доброту вашу считаю недоразумением.

Я не мученик и не страдалец, каким вы меня усердно изображали, я просто человек, который уверенно делает своё небольшое дело, находит в работе полное удовлетворение, а если меня за это иногда ненадолго сажали в тюрьму – я там отдыхал от естественной усталости, не ощущая особенных неудобств, не говоря уже о страданиях.

С точки зрения здравого смысла вам, господа, следует желать, чтобы я в тюрьме сидел возможно чаще и дольше, а когда вы протестуете против этого, – меня такое поведение – извините – смешит.

Ибо мы – враги, и – непримиримые, я уверен. Честный писатель всегда – враг общества и ещё больший враг тех, кто защищает и оправдывает жадность и зависть, эти основные устои современной общественной организации.

Затем, вы говорите ещё: «Мы любим Горького, а он…»

Господа! Искренно говорю вам: мне, социалисту, глубоко оскорбительна любовь буржуа!

Надеюсь, что эти строки вполне точно и навсегда определят наши взаимные отношения.