Текст книги "Все эти приговорённые"

Автор книги: Максим Черепанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Ты – цыплёнок. И мальчик стал подпрыгивать, кудахтать и всплёскивать руками. Ты – собака. И он стал носиться и лаять. Такая была потеха! О, как они смеялись! Проснись! Проснись!

Мальчик проснулся. Он глупо озирался по сторонам. Они всё ещё смеялись. Я смеялся. Он в смущёнии убежал со сцены.

Она была мертва.

Я проснулся. Я глупо оглядывал окружающий мир. Кто я такой? Как я сюда попал? Почему они смеются? Что за странная дорога вывела меня к этому месту?

Я помню другой случай. Летний лагерь, где я чувствовал себя очень одиноким и несчастным. Нас учили оказывать первую медицинскую помощь. Человек, похожий на обезьяну, продемонстрировал нам жгут. Мы с Роджером остались одни в домике во время тихого часа. Между нами началось соревнование. Мы завязали узлом суровые полотенца, и каждый при помощи барабанной палочки стянул жгут у себя на ноге, между коленом и бедром. Так туго, как только мог, а потом мы поспорили на гривенник – кто первый его ослабит. Жгут был очень тугой. Сначала мою ногу дёргало, и это было больно. Она выглядела распухшей. Сильно потемнела. И тут боль прошла. Наступило полное онемение. Состязание продолжалось долго, а потом вид моей ноги и онемение стали меня пугать. Я предложил одновременно развязать полотенца. Он не захотел. Прошло ещё какое-то время. Я развязал своё. Он заорал, что я должен ему десятицентовик. Полотенце врезалось в моё бедро, оставив на нём глубокую отметину. Какой-то момент ничего не происходило. А потом я вскрикнул от боли, когда кровообращение стало восстанавливаться. Я думал, что моя нога взорвётся, лопнет, как что-то испортившееся. Но этого не произошло. Она ещё какое-то время оставалась слабой и как будто чужой. Я заплатил ему десятицентовик.

Она умерла, и это было всё равно как перерезать жгут, который глубоко врезался, вызывая у меня онемение. Кровообращение восстанавливалось. Моя душа могла взорваться, как что-то испортившееся.

Но было не только это. Мой приятель рассказывал мне про то, что случилось с ним. Давным-давно. Ещё в те времена прыжков с парашютом на ярмарочных площадях, хождения по крылу самолёта, медленных бочек. Он тогда был молод. И безумно, беспомощно, безнадёжно влюблён в молодую жену парашютиста, солирующего в шоу. Красивую девушку, по его словам. И вот однажды он стоял с ней под высоким канзасским небом, у трибуны, пока биплан кружил, взмывая всё выше и выше над ярмарочной площадью, жужжал и кружил, словно ленивое насекомое. И пока они разговаривали, она не сводила глаз с самолёта, и говорила безо всякой нервозности. Её мужу предстояло выполнить свой знаменитый затяжной прыжок. Высоко-высоко над твёрдой землёй крошечный самолётик покачал крыльями, и барабанщики из оркестра стали выстукивать дробь. Потом, рассказывал он, девушка перестала говорить, и он увидел, как она сглотнула, судорожно задвигав своим белым горлом.

А фигурка падала, крошечная фигурка, проваливающаяся всё ниже и ниже в ясном небе. Он говорил, что в полях стоял запах осени, что уже появились признаки грядущих морозов. А жена держала его за запястье и говорила: "Вот сейчас!" А фигурка всё падала. И она снова сказала: "Вот сейчас!" А фигурка всё падала, и барабанная дробь оборвалась, резко сменившись тишиной, и вся толпа вздохнула разом, словно какой-то огромный зверь, и кукольная фигурка ударилась об твёрдую осеннюю землю и отскочила от неё, и огромный зверь издал какой-то звук – наполовину крик, наполовину рёв. И мой друг сказал, что пока длился этот звук, её ледяные пальцы продолжали крепко сжимать его запястье, и она продолжала говорить, примерно в таком ритме: "Сейчас-сейчас-сейчас". А потом она повернулась к нему с ясным, незамутнённым взором, с милой, озадаченной полуулыбкой, слегка наморщив лоб от недоумения, и проговорила: -"Но ведь он же..."

А потом, рассказывал он мне, её лицо изменилось, сморщилось – и это было самое ужасное, что он когда-либо видел.

Позднее он потерял с ней связь, а потом услышал от друга, примерно год спустя, что она работает в другом шоу, что она снова "ходит по крылу". Неделей позже он застал то, другое шоу на Херкмимерской окружной ярмарке в сельском районе штата Нью-Йорк, но узнал, что она стала шлюхой, а её трейлер – настоящим проходным двором. Ему было тошно видеть её такой.

А я был и тем и другим. Не только падающим телом, но и тем, кто наблюдал за этим, не осознавая истинный смысл происходящего. И мне до сих пор не ясно, что со мной произошло. Я был исполнен глубочайшего и бессмысленного ужаса. Это было к лучшему, когда Пол велел мне сесть в лодку с большим фонарём. Мы отплыли от берега. Это был такой фонарь с большой квадратной батарейкой. Вода походила на чёрную нефть. Когда я держал стекло над поверхностью, свет отражался от неё. Осторожно прикасаясь широким стеклом к поверхности, я мог послать вниз мутный луч и увидеть пылинки, блуждающие в нём, словно пыль в солнечной дорожке. Уж не знаю, какой от этого был прок. Время от времени я видел руку или ногу, выхватываемую лучом, когда они пробивались вниз сквозь толщу воды. Я слышал, как другие разговаривали на причале этим особенным, сдержанным тоном, какой бывает перед лицом внезапной смерти. Борт лодки врезался мне в плечо, но я держал фонарь твёрдо, направляя вниз. Я отдавал себе отчёт в присутствии находящихся вне времени звёзд надо мной, древних холмов вокруг меня, и своей особого рода бессмысленности, – мягкотелое тщедушное белое существо в лодке, которую оно не смогло бы построить, держащее фонарь, который оно не в состоянии понять, в то время как другие ныряли, ища тело женщины, которую оно никогда не знало.

Потом я услышал звуки сирены, то нарастающие, то стихающие, прорывавшиеся через холмы и ночь, рыдая об утраченном, тонкий звериный клич тревоги и сожаления.

А Пол вцепился в борт лодки, так что мускулы на плечах перекатывались и поблёскивали при свете звезд, и сказал, чтобы мы прекратили поиски, что прошло слишком много времени.

Они очень сильно накренили лодку, когда забирались на борт. Хайес схватил весло и стал мощными взмахами грести к причалу. Я сидел, держа погасший фонарь, дрожа от изнеможения, как будто я тоже нырял за ней, безо всякой надежды, напрягая лёгкие и мускулы. Когда я поднялся на причал, пока Стив привязывал лодку, у меня стали подкашиваться колени, и я едва не упал.

Они вышли тяжёлой поступью, в своей чиновничьей манере, задавая вопросы нарочито резко, с оттенком усталости в голосе, спрашивая имена. И я стоял и слышал, как лодки плывут по озеру в нашу сторону, со стучащими вразнобой подвесными моторами, с яркими огнями, всё приближавшимися.

Я отыскал Ноэль и встал рядом с ней. Поближе к её силе и её презрению, и я ощутил беспомощный стыд ребёнка, пойманного на каком-то гадком поступке. Поступке, который уже ничем не загладишь, для которого нет никаких оправданий, никаких объяснений. Ребёнка с этим новым осознанием зла в себе, в первый раз осознавшего чуждость окружающего мира и всего, что в нём есть, осознавшего неизбежность одиночества.

– Ноэль, я... – я не смог продолжить, потому что мне пришлось сдерживать рыдания, рвавшиеся из горла. Она повернулась и заглянула в лицо. Её лицо было застывшим и белым. При таком освещении в нём было что-то древнеегипетское. Недвижное лицо во фризе храма, классическое и холодное.

Я отошёл от остальных, и она двинулась за мной следом. Я не ожидал этого от неё.

– Да? – тихо проговорила она.

– Всё ... – И я не смог подобрать слова. Пропало? Рухнуло? Кончено? Наверное, в стародавние времена люди находили слова и не стыдились их использовать. Во времена, когда было позволительно придавать речи драматизм. До того, как мы обезъязычили себя странным стыдом. Мы говорим: "Я люблю тебя", и прибавляем нервный смешок, чувствуя себя комфортнее от того, что снижаем драматический накал. Мы никогда не говорим с пафосом. Сплошные полутона. Времена царицы Савской прошли безвозвратно. И не стоять нам на холодных башнях под дождём, разговаривая с признаками.

Так что у меня не нашлось слов.

И всё-таки она поняла, насколько я близок к срыву. Она коснулась моей руки, и мы пошли вверх по изогнутой бетонной лестнице к большой террасе, через стеклянные двери, и налево по коридору, в комнату, которую отвела нам Уилма.

Как только дверь была закрыта, я прилёг на кровать. Навёл невидящий взгляд на потолок. Какое-то время я ещё был в состоянии выносить жалость к самому себе. А потом позволил ей хлынуть кислым потоком. Находя в ней кислое утешение. Ни сбережений, ни работы, ни гордости, загубленные здоровье и жена. Я деградировал. Пока существовал гипнотический фокус, все это не имело значения. Я был согласен, почти что жаждал скользить всё дальше и дальше по наклонной плоскости. Теперь я лишился этого постыдного смысла. И вот пришла жалость к самому, во всей её надрывной, слезливой неприглядности. И она села на кровать возле меня и положила руку мне на лоб. Это был жест медицинской сестры. Жест, ассоциирующийся с белыми накрахмаленными одеждами, совершаемый безо всякого значения, пока медсестра считает ночные часы и думает о весёлом ординаторе. И сознание того, что я не заслуживаю даже этого медицинского, успокаивающего жеста, усилило приступы мучительного неприятия самого себя.

Я состоял из двух человек. Один катался, охал и бессильно плакал на кровати в комнате для гостей, проклиная всё на свете. А другой стоял позади Ноэль, смотрел на фигуру на кровати, порочно улыбался, беззвучно посмеивался и думал: Не достаточно, не достаточно, нет, мало, мало, ах ты поп-расстрига, ах ты грязный мальчишка из хора, артист хренов. Хочешь отыграть назад, и знаешь, что уже слишком поздно. Детке захотелось конфетку. Дружочку захотелось велосипед. Катайся, захлёбывайся, ах ты никчёмный сукин сын.

– На! – сказала она. – Возьми!

И я приподнялся на локте и взял три круглые жёлтые таблетки с её ладони, запил их глотком воды.

– Выпей всю воду.

Я послушно сделал это, отдал ей стакан и снова лёг. Я услышал, как она включила воду в ванной. Она вернулась и встала у кровати.

– Тебе нужно поспать. Теперь ты успокоишься?

– Ноэль, нам ... нам нужно поговорить.

В первый её лицо обрело какое-то выражение, исказилось, словно от боли. Я увидел, что в какой-то момент, во время этой неприглядной сцены, которую я устроил, она переоделась в юбку, свитер и жакет.

– Может быть, нам не стоит говорить, Рэнди. Мы никогда не разговаривали.

– Но я ...

– Просто постарайся заснуть. Вот и всё. Я буду здесь. Я будет сидеть в темноте, пока ты не заснёшь, если ты этого хочешь.

Я кивнул. Я обрадовался, когда погас свет. Когда моё лицо оказалось в темноте, невидимое. Она подвинула стул поближе к кровати. Я задерживал дыхание и слышал её слабое дыхание. Я начал ощущать спокойствие, даваемое лекарством. Оно исходило из моей сердцевины, медленно распространяясь, пропитывая меня до мозга костей. И дыхание моё становилось глубоким.

Однажды, когда мне было одиннадцать, я очень сильно заболел. Большие лица проступали надо мной и снова уходили в тень. День перепутался с ночью. Я просыпался в темноте, задерживал дыхание, и тогда мне становилось слышно, как негромко дышит моя мама в большом кресле рядом с моей кроватью.

Я знал, о чём мне хотелось спросить Ноэль. Я покраснел в скрывающей меня темноте, а потом проговорил, стараясь, чтобы это прозвучало как можно непринуждённее.

– Ты не очень против того, чтобы взять меня за руку, Ноэль?

– Не против.

Она отыскала в темноте мою руку. Взялась за неё обеими ладонями. Руки у неё были тёплые и сухие. И совсем неподвижные. Какое это имело значение? Это руки. Инструменты, предназначенные для того, чтобы что-нибудь держать, поднимать, хватать. Почему прикосновение должно успокаивать?

Пришла сонливость, вызванная лекарством. Я это чувствовал. Это всё равно что идти, балансируя, на бордюре, который становится всё выше. Вы срываетесь и снова на него встаёте, срываетесь и снова встаёте, и с каждым разом встать обратно всё труднее, до тех пор, пока в конце концов вы не срываетесь окончательно.

Когда горничная разбудила меня стуком в дверь, я понятия не имел, где нахожусь. Лекарство всё ещё оказывало на меня сильное действие, замедляя мою умственную реакцию. Мне представлялось, что я в какой-то командировке, и это – номер в отеле. Я сел на край кровати. Уже забрезжил рассвет. Я поплёлся в ванную, включил холодную воду, набрал её в ладони и как следует растёр лицо. Это возвращалось. Не сразу. Мало-помалу каждый кусочек неумолимо вставал к другим кусочкам, уже собранным вместе.

В пробуждении всегда есть элемент надежды. Это чуточку похоже на рождение. Впереди – новый день жизни. Но каждое приращение памяти разрушало частицу этой смутной и слабой надежды, до тех пор, пока от неё ничего не осталось. Я одиноко стоял в сером пространстве. Горничная кричала что-то насчёт общего сбора в большом зале. Возможно, они нашли тело. Это неистовое, полное жизни тело, разбухшее, налитое спелостью, энергичное, и ненасытное. Оно не может быть плотью, так, как являются плотью другие тела. Оно не может умереть, как умирают другие. Только не эта вещь, с её лоском и твёрдостью, с аккуратно удалённой кожицей, древняя в своём знании гиперстезии.

* гиперстезия – повышенная болевая чувствительность

Я прошёл по коридору. Он выглядел странно, как будто в нём всё стало вкривь и вкось, как будто прямые углы исказились под давлением. И когда я зашёл в большой зал и увидел их там, увидел, как они поглядывают на меня, и лица у них какие-то странные, словно лица в кино, когда глядишь на них с места, расположенного слишком далеко за краем экрана.

Я увидел кресло рядом с Джуди Джона, уселся в него и спросил, слишком громко:

– А что вообще происходит? – Мой голос отозвался у меня в ушах с тем тембром, который под наркозом бывает у голосов врачей и медсестёр. Никто не ответил.

Я наклонился к Джуди.

– Её тело нашли? – спросил я её.

Она устремила на меня удивлённый взгляд.

– Ну да. Почти час назад.

Я посмотрел на Ноэль. Она скользнула по мне взглядом, и отвела его, с какой-то неуверенностью. Было в ней что-то такое, что озадачило меня. Как будто она стала как-то по-новому уязвимой. Без этой прежней холодности, классичности и отчуждённости. Нуждающейся в чём-то. Как будто она нуждалась в ободрении. Она выглядела измотанной. И сидела она неуклюже, начисто лишённая своей обычной грации. Как на странно, выглядела она при этом моложе.

Стив явился последним. Он чем-то покарябал лицо. Вид у него был злой. Помощник шерифа Фиш встал и заговорил. Я пытался следить за ходом его рассуждений, но не мог. Это походило на иностранный фильм без субтитров, где приходится следить за развитием сюжета по действиям и выражением лиц персонажей. У всех у них был какой-то странный вид при утреннем свете. По-особенному искажённый. Я ощущал атмосферу шока в комнате, наклонился вперёд и, наверное, морщил лоб, делал серьёзное лицо, как будто пытаясь перевести сказанное. Кажется, речь шла об Уилме. И я увидел, как Ноэль уходит из зала, и мне хотелось пойти за ней следом, чтобы она объяснила мне всё это. Это было так, словно на какой-то вечеринке я присоединился к компании в середине разговора и стоял, улыбаясь и кивая, посмеиваясь, когда это делали другие, совершенно не в состоянии ухватить смысловую нить, после чего всё встало бы на свои места. К компании из незнакомых мне людей, изъясняющихся на собственном, понятном только им языке, воздвигая социальные перегородки и дожидаясь моего ухода. Голоса, слышимые под водой. Голоса других людей в поезде, когда тебя уже почти сморил сон.

Однажды со мной случилось такое, в колледже. Я забрёл не на ту лекцию. На лекцию по символической логике. Каждое слово само по себе было абсолютно нормальным словом, но, я, как ни старался, никак не мог взять в толк, о чём шла речь. У меня возникла мысль – уж не схожу ли я с ума. Как будто нарушились какие-то связи.

Мне хотелось пойти к Ноэль. Это было то единственное, что давало мне безопасность. Единственное известное место на свете.

Но сначала ...

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

(МЭЙВИС ДОКЕРТИ – ДО ТОГО)

ПО ДОРОГЕ ТУДА ему обязательно нужно было затянуть свою обычную нудную песню насчёт Уилмы – мол, он безумно ревнует и всё такое. Чем ему надо бы обзавестись, так это первоклассной механической женой. Доставать её из чулана и подключать к электрической розетке. Он не хочет, чтобы я была личностью.

После того, как я поставила его на место, мы ехали дальше не разговаривая, и я немного всплакнула. Он гнал как сумасшедший, но я, конечно, не собиралась ни слова говорить об этом, что бы он ни вытворял.

Я сидела, отодвинувшись, на своём уголке сидения и думала про прелестную новую одежду, которую я надену. И про то, что я буду гостить в доме, в котором собираются важные люди. Большие люди. Единственной ложкой дёгтя в бочке мёда было то, что я еду туда с Полом. Это всё равно что бегать наперегонки со связанными руками и ногами, как на пикниках. С ним я не могла быть самой собой. Я не могла быть свободной. И я решила, прямо там, что дам знать Уилме – когда она в следующий раз созовёт гостей, я буду очень признательна за возможность приехать без этого мёртвого груза, висящего у меня на шее, словно птица на матросе из того стишка, что мы разучивали в седьмом классе.

И уж она-то наверняка поймёт, что я имею в виду. Она дала ему исчерпывающую характеристику. "Мэйвис, дорогая, – сказала она, – он просто очень заурядный человек. Он хорош в бизнесе, и я рада, что он работает на меня. Но состоять с ним в браке было бы невыносимо. Господи! Трубка, шлёпанцы и семейный бюджет. Видишь ли, дорогая, он тебе не соперник. А тебе нужен соперник. Тебе нужна жизнь и острые ощущения. Ты не знала, как, на самом деле, скучна твоя жизнь, правда?"

Она определила, к какому типу он относится. Он – роторианец, ограниченный и провинциальный. Он живёт в средневековье. Как бы мне хотелось, чтобы кто-то другой вёз меня на Вэйл-Лэйк. Потому что я видела, по его брюзгливому настроению, что он попытается всё мне испортить. Единственное, на что он способен. Всё портить. И однажды он так меня доведёт, что я выложу ему всё про Гилмана Хайеса и про тот день в квартире Уилмы. Представляю себе выражение его глаз.

* ротарианец – член клуба "Ротари", бизнесмен, деловой человек, благонамеренный обыватель, буржуа

Уилма рассказывала мне про это место, но, чёрт возьми, словами такого не опишешь. Это как в "Хаус Бьютифул".* Только ещё лучше, если такое возможно. Я страшно возбудилась, когда это увидела. У меня просто дух захватило. Там уже стояли машины, какие не везде и увидишь. Один из этих больших спортивных "Бьюиков", маленький чёрный английский автомобиль с красными колёсами со спицами и великолепный белый "Ягуар" с очаровательным маленьким шаржем Джуди Джона на дверце. Я пожалела, что не настояла на своём, и мы так и не купили "Ягуара". Они такие симпатичные. Так нет же, Полу нужно было приобрести этот драндулет, потому что те, мол, недостаточно вместительные.

"Хаус Бьютифул"* – журнал

Я едва не допустила ужасный промах, когда из дома к нам поспешил какой-то человек. Внешность у него была какая-то иностранная, и я подумала, что это один из гостей, а потом вспомнила, как Уилма говорила про мексиканских слуг, и поняла, уже когда собиралась протянуть руку и улыбнуться, что это Хосе. Пожать руку слуге – да я бы умерла на месте, если бы сделала что-то настолько ужасное. Пожалуй, неплохо было бы завести в доме мексиканскую горничную.

Слуга предложил нам пройти по тропинке вокруг дома. Он был очень вежливый, хотя и свирепый с виду. Мы прошли к большой площадке для крокета и, обогнув её, к большой террасе с видом на озеро. Это было прямо как картинке, честное слово. Сразу видно, что Уилма умеет жить. Как она говорит, жить красиво – это искусство, и над этим нужно всё время работать. У двойного причала стояли на привязи две моторные лодки. Я увидела внизу Джуди Джона, рядом с ней был Гилман Хайес. Они нежились на солнышке. Я пару раз встречалась с Джуди в городе, в квартире Уилмы, но она какая-то странная. Я имею в виду, она – не то, чего вы ждёте от такой знаменитости. Она даже выглядит немножко заурядной. Остальные расположились на террасе. Уилма поспешила к нам. Сразу было понятно, что она рада нас видеть. Во всяком случае, рада видеть меня. Она приобняла меня, и объяснила, что все мы здесь друзья, которые собрались по-простому, без всяких церемоний. Я сделала вид, что обрадовалась, но, если честно, я-то надеялась, что там будет кто-нибудь из важных людей, с которыми я раньше не встречалась.

Я сказала ей, что дом у неё потрясный, и она отвела нас в нашу комнату. Держу пари, что это была лучшая комната в доме после её собственной. Вот это и есть то, что она называет красивой жизнью. Хосе как раз укладывал на полку последний из наших чемоданов.

Потом Уилма велела Хосе принести нам выпивку, и сказала, чтобы мы присоединялись к остальным, когда освежимся. Я заказала экстрасухой Мартини, а вот Полу непременно нужно было попросить этот проклятый бурбон, который ему так нравится. Тоже мне напиток – даже звучит как-то несолидно. Ну ладно бы ещё виски со льдом, с содовой, или что-нибудь такое. Так нет же. Бурбон с водой, бурбон с водой. У него начисто отсутствует вкус. У него начисто отсутствует чувство красивой жизни. Он провинциал.

Мало того, после того, как подали напитки, он ещё попытался поучать меня, чтобы я не напилась и посетовал насчёт нашего предыдущего выезда в свет. Я знаю, когда я пьяная, а когда не пьяная. Ему просто не нравится, когда-то кому-то весело. Он – как большой школьный учитель. Дай ему волю, так все бы сидели в уголочке, а он бы читал лекции и выставлял отметки за письменные работы.

Я совершила ошибку, когда встала, потягивая свой напиток, в одних лифчике и трусиках. И конечно, он стал бросать на меня эти свои похотливые взгляды. Я сказала ему, чтобы он не безобразничал. Если честно, он начинает безобразничать в самый неподходящий момент. И никакой тебе прелюдии. Просто смотрит на тебя, а потом – бац. Прямо не сходя с места. Романтики в нём столько же, сколько в жабе, сидящей в траве. Я даже не стала дожидаться, пока он выйдет из нашей отдельной ванной. Я ушла и присоединилась к остальным, и, поверьте мне, испытала облегчение, оторвавшись от него на каких-нибудь несколько минут после того, как провела с ним весь этот чёртов день. Уилма помогла Рэнди завести музыку, и это было прелестно. Если честно, я просто лежала на кушетке, а Хосе принёс мне новую порцию выпивки, а я смотрела на синее озеро, слушала музыку и это было всё равно как в круизе, или что-то вроде того. Просто прелесть. Приятные люди, приятный цивилизованный разговор, и при этом кто-то тебе всё подают. Джуди и Гилман Хайес пришли с причала, а через некоторое время приехал этот чудный Уоллас Дорн. Эх, вот бы Пол так же одевался и держал себя. По Уолласу сразу скажешь, что он джентльмен. А Пол мог бы сойти за кого угодно. Он похож на сотню других мужчин на улице.

Вот такими мы были – друзья, просто выпивающие, беседующие и наслаждающиеся жизнью. Думаю, Пол попытался бы подпортить веселье, если бы кто-то дал ему хоть малейший шанс. Но, возможно, у него хватило ума держать язык за зубами и не пытаться загубить вечеринку, устроенную женщиной, которая, всё-таки, его босс, как на это ни посмотри. Каждый видел, что Уилма хорошо проводит время. Она вся искрилась. У меня от одного её вида делалось тепло на душе.

Я обрадовалась, когда наконец пришло время еды. Всё уже было как в тумане, а когда я встала, оказалось, что ноги меня плохо слушаются. Но еда была так остро приправлена, что у меня слезы полились из глаз, а мне только того и надо было, чтобы призвать к порядку все эти Мартини. После обеда я чувствовала себя просто замечательно. Лёгкой и слегка возбуждённой. Я всё жалела, что рядом Пол. Я совершенно не чувствовала себя провинциальной.

Гил Хайес переоделся в неяркие слаксы и белую рубашку. Он завязал концы рубашки спереди, над самым поясом брюк, и оставил её расстёгнутой. За счёт белой рубашки он выглядел очень загорелым, а за счёт того, что носил её таким образом, плечи его казались шире, а бёдра – уже. После обеда и бренди Гил Хайес пригласил меня на танец. Он нашёл какие-то латиноамериканские записи.

Забавный он всё-таки. Он – прекрасный танцор. Наверное, это похоже на танец с большим котом. Он вообще не разговаривает, и ведёт очень уверенно, так что следовать за ним легко, даже когда он выделывает очень замысловатые фигуры, которые вы раньше не делали. Свет в большом зале был какой-то приглушённый. Я понимала, что мы выглядим не совсем обычно, когда танцуем. Я надеялась, что Пол время от времени поглядывает на нас. А уж сам-то он танцует! Наверное, это было просто здорово давным-давно, когда он учился в колледже, но это так старомодно. Он разве что не водит вашей рукой вверх-вниз и не отсчитывает вслух.

Это было просто волшебно – танцевать вот так. То, как он подхватывает, и эти его лёгкие прикосновения. От этого у меня всё тело покалывало, и появлялось такое чувство, что я не могу вдохнуть достаточно воздуха, или прижаться к нему достаточно тесно. Поначалу это просто возбуждало, заставляло чувствовать себя ужасно сексуальной, но по мере того, как это продолжалось и продолжалось, это превратилось в какую-то пытку. Это было всё равно как боль. Когда он в танце увлёк меня на террасу, у меня было почти такое чувство, какое бывает перед обмороком. Мне хотелось, чтобы он увёл меня из света, в темноту, туда, где есть трава. Мне хотелось крикнуть на него. Всё произошло бы как никогда быстро. А потом я поняла, что он делает всё это нарочно. Я поняла, что он истязает меня. Потому что он долго делал какие-то вещи, а потом останавливался. Я не хотела, чтобы он знал, как мне трудно дышать, но я не могла этого остановить.

Я мельком увидела, как Пол и Джуди пошли вниз, к причалу. И вторым планом у меня завертелась мысль – как такое возможно. Наверняка он навязал ей своё общество. А потом он сможет вернуться в город, пойти на один из этих своих дурацких ленчей и бросить, очень небрежно, что в этот уик-энд он очень мило поболтал с Джуди Джона. Держу пари, он на неё нагонит тоску зелёную. Потому что о чем он может с ней разговаривать? Когда он пытается говорить о чем-нибудь помимо своей работы, он вдаётся в эти пространные и многозначительные рассуждения о жизни и разных там вещах, и, по-моему, нередко сам не знает, что пытается сказать. Это такой выпендрёж – вот, мол, какие он умные слова знает. Да что такой человек, как он, может знать о жизни? День-деньской торчит в этой конторе, а когда приходит домой, хочет сидеть как чучело и почитывать книжки. В нём нет ни жизни, ни веселья.

Когда запись кончилась, Гилман Хайес чуть попятился от меня, отвесил нелепый, шутовской поклон и сказал:

– Спокойной ночи. Я устал. Пойду спать. – Я готова была убить его прямо на месте. Оставить меня в таком состоянии. Я пожелала спокойной ночи, прошла перед самым его носом и отправилась в свою комнату. Я чуть не забыла пожелать спокойной ночи Уилме.

Я зашла в комнату, и мне хотелось вышагивать туда-сюда, как какой-то тигрице, и обкусать свои ногти до самой мякоти. Потом я сообразила, что Пол скоро вернётся в комнату. Я быстро приготовилась ко сну и к его приходу. Он вошёл и, слава Богу, его не тянуло на разговор. Когда погас свет, я стала воображать разные вещи, хотя Уилма и говорила мне, что это детские игры. Я воображала, что я одна в морском круизе, и это – моя каюта. А днём я повстречалась с мужчиной. С виду он был совсем как Гил Хайес, только смуглый, а манеры у него были как у этого чудесного Уолласа Дорна. И сейчас мы вместе, и ни в нём, ни во мне нет ничего провинциального.

Игра давалась мне с трудом, потому что я так привыкла к Полу и к его повадкам. Но я напрягла воображение, и у меня стало получаться намного лучше, и тут случилось какое-то безумие. Когда, под конец, я вроде как потеряла контроль над своим воображением, когда всё равно уже началось сумасшествие, у меня возникла нелепая идея, что со мной Уилма. По-моему, ничего глупее и быть не может.

Уже засыпая, я подумала о том, что Пол ни разу меня не поцеловал, но я слишком устала, чтобы удивляться этому. Пусть делает что хочет. Я нуждалась в нём, и он находился здесь, и этого было достаточно. Он меня совершенно не заводит. После того, как он пялился на меня, когда мы первый раз сюда зашли. Уилма говорит, что у него обывательское мышление. Достаточно на него посмотреть, чтобы понять это.

Когда я проснулась, Пол храпел. Я быстро вылезла из постели. День был чудесный, и я чувствовала себя просто божественно, абсолютно, восхитительно живой. Было тепло и солнечно, так что, приняв душ, я сразу оделась в свой новый купальник. Он цельный, весёленького оливкового цвета, бархатистый, без бретелек. Я накинула сверху халат и пошла завтракать на террасу. Все сначала пили сначала виски с лимонным соком. Или ром с лимонным соком – как кому нравилось. По-моему, это просто здорово придумано. Мне нравится этот кисловатый вкус с утра, к тому же это так весело – чуточку захмелеть ещё до того, как ты съешь свою яичницу.

Мне хотелось, чтобы Пол проспал целый день. Мне хотелось чтобы он проспал до тех пор, пока не настанет время ехать домой. Гилман Хайес тоже был одет по пляжному. Я посмотрела на его ладонь и запястье при свете солнца. Меня удивил вид его ногтей. Малюсенькие, обкусанные так, что подушечки пальцев как бы загибались поверх них. Кисть руки выглядела сильной, квадратной и коричневой при солнечном свете, массивное запястье опоясывал золотой ремешок часов, и выгоревшие на солнце волосы курчавились над золотым ремешком.

Я уже собиралась уходить, когда, шаркая, вышел Пол. Стив и Ноэль Хесс сидели и разговаривали. Уилма была внизу, на причале, с Джуди. Я слышала, как Уилма засмеялась. Я спустилась вниз, поплавала, а потом Гилман Хайес встал на водные лыжи. Позднее он показал мне, как это делается. Он очень силён. Поначалу я держалась неуклюже, но у меня от природы способность удерживать равновесие, и ноги крепкие, так что под его руководством у меня совсем неплохо получалось. По-моему, это после лыж я заметила, что Пол много пьёт. Я посмотрела на него – казалось, глаза у него смотрели не как обычно, а в разные стороны. И говорил он невнятно. Ноэль тоже много пила, что меня в некотором роде поразило. Я прежде никогда не видела её пьяной.

Но по-настоящему Пола развезло, когда началась игра в крокет. Вот тут он стал просто ужасен. На некоторое время мне стало за него стыдно, а потом я даже обрадовалась. Теперь-то он уж точно потерял всякое право выговаривать мне насчёт пьянства. Я-то никогда не устраивала таких представлений. Мы все были пьяны, но Пол – хуже всех. Я конечно не собиралась унижаться до того, чтобы помогать ему.