Текст книги "Прекрасное далёко (Сборник рассказов) (СИ)"

Автор книги: Максим Далин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Уже около самого морга нас санитар окликнул. Даже не переоделся, на комбезе – адамова голова голографическая, сам – шикарен. В жизни не поверю, что на такую атласную морду с фирменными сканерами он себе честно заработал, таская каталки со жмуриками.

– Эй, – говорит, – ребята, мне тут шепнули, что вы упаковку для мозгов ищете?

– Есть? – говорю.

– Где ж, как не у меня, – ухмыляется. – Топить печку этими полешками – расточительно, нет?

Мида сморщилась.

– Фе! – говорит. – У тебя же – отходы…

А санитар, ехидно:

– Если вам нулёвая упаковка нужна, целиком натуральная, юная и прекрасная, то что ж вы в «Суперклоне» не закажете?

Подкусил.

Дэн говорит:

– Ладно, пойдём посмотрим. Лучше поюзанная упаковка, чем вообще никакой.

Он ухмыльнулся во всё хлебало – зубы керамические, в переднем резце – счётчик радиации в виде стразика.

Пошли.

Неприятно. С одной стороны, у них там криокамеры, всё культурно, но с другой – консервантами, дезинфекцией и гнильём не то, что разит, а, прямо скажем, пахнет. У меня обонятельные рецепторы настроены очень тонко, я проникся. Мида сморщила нос, а Дэн говорит:

– Давай, показывай уже, мы и так поняли, что ты у старухи с косой на побегушках.

А санитар осклабился, завёл нас в зальчик, где по столам был разложен всякий отработанный хлам, ношенный уже лет по восемьдесят минимум, и говорит:

– Щас я вам такой розанчик вынесу – обалдеете. За гроши. Спецназовец. Группа «Антитеррор». Герой. И, между прочим, ещё вполне годный – просто друзья ему на новый корпус скинулись. Сверхбыстрое клонирование, слыхали?

– Ага, ага, – говорю. – А старый он тебе подарил.

– Да ладно, – говорит. – Старый, вообще-то, подлежит утилизации, но жалко в крематрий, право слово. Лет тридцать, это не возраст. Роскошный, синтетические сухожилия, на них и сносу нет, позвоночник повышенной гибкости, а суставы…

И Дэн:

– Ну-ну. Послушать тебя, так он форменный танк – и непонятно, что это такой танк тут делает, почему не встал и не ушёл. Трепло ты.

Но Мида заинтересовалась.

– Мальчики, – говорит, – давайте посмотрим. Любопытно же.

– Ну, чего, – говорю. – Тащи.

Открыл холодильник, вытащил криоконтейнер. Мида говорит:

– Вот красавчик-то!

А он и точно – смазливый такой, бабам явно нравился. Ресницы в инее. Подбородок такой, скулы – одно слово: супермен. Мускулы, бицепсы, грудь колесом. А в груди – четыре дырки, в каждую можно палец засунуть.

Дэн говорит:

– Да ты что, опух? Его ж из автомата в упор приложили! Ты бы ещё пожарника предложил, который был – огонь, пока не сгорел в головешку!

Санитар ни грамма не смутился.

– А что, – говорит, – известно: профессиональная травма. Ему только и надо пару заплаток поставить и новый моторчик – всего делов. Тем более, что мозги у него уже и так вынуты – бери свои и пересаживай.

– Нам с дырками, – говорю, – и даром не надо. А новый мотор идёт дороже, чем этот дуршлаг. Пошли, ребята.

И мои повернулись к двери. А санитар загородил выход.

– Да ладно! Куда вы сразу – можно договориться! Я же вам его – почти даром! Он бы запчастями впятеро дороже обошёлся! А у меня ещё трансплантолог знакомый есть…

В общем, ясно. Надо сплавить, чем скорее, тем лучше. И странно, что на запчасти не разобрали – то ли не успели, то ли всё-таки поснимали всё, что оставалось ценного… вековечная история: божедому достаётся всё, что на жмуре осталось. Законная добыча.

Стали рассматривать – и точно. Переферию всю сняли, инфракрасный сканер вытащили, спутниковый телефон просто с мясом из виска выковыряли, фирменные полицейские глазки заменили дешёвкой какой-то… Хорошо, хоть потроха не тронули – хотя было что там трогать после четырёх пуль!

А санитар делал вид, будто продаёт упаковку с иголочки – и всё ему было нипочём. Ни стыда у людей, ни совести!

Мы вышли посовещаться. Пререкались полчаса; Дэн говорил, что на первое время бесхозному мозгу и такое тело сойдёт: «Вот ты бы стал привередничать на его месте?» – а я пытался донести, что мозг всё-таки штука нежная. Не годится его таскать, как портянку, и совать, куда придётся. Мида соглашалась то с ним, то со мной – в общем, в конце концов, мы пошли торговаться с санитаром.

И к вечеру мы этот дырявый корпус всё-таки купили. А что делать? Другие-то хуже! Не в полицию же было нести этот несчастный мозг – а вдруг он в розыске?

Если наш человек – то очень даже может быть… Во здорово – пожизненное в контейнере для органов! Вряд ли, думаем, полиса перед судом сунут этот мозг в какое-нибудь тело… Да если этот бедолага и не урка какой-нибудь, то что в полиции скажут! Задвинут куда-нибудь этот мозг и забудут про него думать.

А мы думали. В общем, мы чувствовали себя добрыми самаритянами.

Никаких посторонних трансплантологов мы, конечно, обогащать не стали, – мало ли, что там ещё приспичит, – а погрузили мороженую тушу в кибертакси и свезли на нашу станцию техобслуживания.

Техник, Чико, потрясный парень, который нас всех по жизни штопал, посмотрел на тушу, на мозг – и говорит:

– Вы, парни, точно нанюхались нехорошего. Что вам Гекуба и что вы Гекубе? Где гуманизм гнездился…

А Дэн говорит:

– Мне всё равно надо было палец приделывать…

А Чико:

– Ну да. Вы меня хотите вынудить встать на уши и какие-то посторонние мозги в какую-то дырявую упаковку – я ещё не знаю, кто в неё стрелял! – вшивать на халяву! Ничего себе у вас запросы…

И тут Мида всхлипнула и начала излагать свою точку зрения. О том, какой это гнусный и бесчестный поступок – стырить чужое тело. О том, как бедный мозг страдает и мучается. О том, что бедный мозг – личность, что когда-то он был ребёнком и играл в киберкосмолётчиков, а потом вырос таким честным и доверчивым…

Чико сопел, слушал – и, в конце концов, сдался.

– Хорошо, – говорит. – С вас причитается. Ща посмотрим, что тут можно сделать.

И мы ему, натурально, пообещали. Оно в любом случае стоило того.

Руки у Чико вставлены в нужное место: генетический модификат, по восемь пальцев, вместо указательных – микрощупы, гиперчувствительность – плюс в правом глазу электронный микроскоп вживлённый, можно хоть молекулярную структуру рассмотреть… в общем, наш Чико стоит бригады техников и медиков. Сокровище. И с мозгом он провозился, кажется, целую ночь. Заштопал упаковку, – сердце нам негде было взять, поэтому Чико поставил самопальный протез, но отличный, – а потом вшил наш бесхозный мозг в эту садовую голову.

И мы со спокойной душой пошли по домам, а мозг, в смысле – теперь уже нашу хитрую конструкцию из спецушника и мозга – оставили у Чико. Чтобы потихоньку выздоравливал и приходил в себя.

Мы с Дэном его навещали. Он в дырявом корпусе прижился, как родной – уже через пару дней зрачки сокращались, а ещё через неделю начал подмигивать и улыбаться. Мы разорились на наноботы для внутренней стимуляции, прикинули, что через месячишко-другой он встанет на ноги, и чувствовали себя, как его родители.

И вот, как раз в тот день, когда мозг, по моей прикидке, должен бы начать говорить и сказать, хотя бы, как его зовут, я собирался к Чико и слушал новости.

И вдруг передают криминальную хронику: «Интерпол по-прежнему разыскивает брачного афериста, обвиняемого в краже тел у своих невест. Злодей, обманом вынуждая несчастных девушек подписывать фальшивые брачные свидетельства, похищает их тела, оставляя мозг несчастных в общественных местах. Подобный метод совершения преступления формально не даёт возможности правосудию обвинить мерзавца в серии убийств. Единственный выживший мозг, пребывая в шоковом состоянии, отказывается от дачи показаний, поэтому пока поимка преступника не представляется возможной…»

Ох, ты, думаю, ничего ж себе… Следствие на единственно верном пути, господа…

Натурально, я тут же побежал к Чико, а у Чико прямо-таки столкнулся с Дэном.

– Слыхал? – говорит.

– Слыхал, – говорю. – Надо ж было так опростоволоситься… Ну, теперь бедная девочка нам задаст копоти… и правильно сделает. Даже заходить страшновато.

А Дэн:

– Да что, – говорит, – ей жить не хочется? Сам, небось, слышал: немногие из них так лихо выжили, как наша. Она только порадуется.

Ну что… Вдохнули-выдохнули. Зашли.

А она смотрит на нас синими глазами спецназовца и говорит:

– Парни, а вы что, бандюки? Если да, то есть дело.

И такая она была прекрасно спокойная, что у меня заныло сердце. Но шарик уже улетел.

Я говорю:

– А ты помнишь…

– Я оценила, – говорит. – Если я чего и не помню, так Чико мне рассказал. Я очень и очень основательно всё обдумала, голубь мой. У меня много времени было. И я бы тебя поцеловала при других обстоятельствах, а сейчас – считай, что жму руку.

Дэн, дубина, спрашивает:

– А ты красивая была?

Она криво усмехнулась – видать, мимические мышцы не прижились ещё – и говорит:

– Сейчас-то тебе – какая разница?

Дэн говорит:

– В полицию пойдёшь? – а она:

– А ты бы пошёл? – и я по его лицу увидал, что он очень и очень многое понял. Что она докажет? И какие права у мозга? Да ещё в стыренной упаковке…

Но взгляд у неё был прямой и отважный. И мне хоть и было жаль и грустно, но казалось, что всё правильно, несмотря ни на что.

Звали её Ирма. Мы собирались называть её Ирм, но она сказала, что ей больше нравится Рэм. И попросила себя не называть в женском роде. И представить её нашему боссу.

Сказала, что ей нужны деньги. Что она не любит быть должной и намерена в ближайшее время расплатиться по всем счетам. И я всё думал, что ей чертовски пошла бы совсем другая упаковка. Она была просто-таки девушкой моей мечты – и спецназовец её мозгу совершенно не шёл.

Но это я так думал.

А она быстро освоилась.

Когда мозг прижился окончательно, ей понравилось, как это тело двигалось. И вообще – понравилось внутри. «Я в нём, – сказала, – и вправду как в танке», – и сходила с нами в тир. Продырявила мишень ровно посередине, дунула в ствол и говорит:

– У меня и раньше был глазомер хороший.

Мида потом пыталась её пожалеть. В смысле – его. Не вышло.

Рэм оказался – кремень. И тут уж мы так и не поняли, то ли он, ещё будучи Ирмой, стал таким несгибаемым, то ли это гормоны спецназовца круто сработали. То ли опыт. С нашим боссом он договорился, квартиру снял, бриться научился – и взгляд у него был, как оптический прицел.

С нами Рэм расплатился в ближайшие месяцы. Я брать не хотел, а он нажал: «Всё, – говорит, – я теперь за счёт мальчиков в кафе не хожу». Пришлось мне заткнуться – не хотелось с ним ссориться. А он начал приводить в порядок свою упаковку. Мы думали, он будет мучиться из-за всякой девичьей блажи, но ни мужчины, ни сантименты его не волновали совершенно. Он, похоже, любовью был сыт по горло – со своим брачным аферистом.

В общем, мы как-то довольно быстро забыли, что он у нас был – девушка и терпила. Он себя вёл, как наш товарищ – а девушки нечасто бывают товарищами, как всем известно.

Но на Рэма вполне можно было положиться в чём угодно. По всему видать, он в прежние времена был деловой дамой, бизнес-леди, так сказать – слишком хватка основательная, небось, только неземной страстью и можно было пробить. Но Рэм о себе не слишком распространялся. Он просто с нами работал, между делами – качался, ходил в тир пострелять, поменял глаза, поменял правую руку, лицо себе поменял, чтобы не опознал кто-то из знакомых спецназовца – и вообще вёл себя, как наш человек. Как совсем наш. Мы с Дэном, наблюдая это дело, решили, что от гормонов прежняя обманутая бедняжка из новой рэмовой личности пропала совсем. Он даже начал посматривать на женщин с совершенно подходящим к этому телу интересом. Правда, в отношения не рвался. Пуганая ворона куста боится…

В общем, нам казалось, что Рэм теперь – стопроцентный мужик и даже, кажется, об этом не жалеет ни грамма. Но я случайно узнал, что мы ошибаемся.

Я раз к нему зашёл по какому-то делу – любил у него бывать, вообще-то. Квартирку Рэм себе обустроил маленькую, но уютную: на обоях трёхмерный солнечный пляж, мебель удобная… всё-таки женский вкус, как-никак, чутьё. Захожу в комнату – а там обновка: на специальной такой подставочке для коллекционеров стоит контейнер.

Для органов. Без голограмм. Типичный незаконный трансплант.

И, судя по зелёному огоньку, не пустой. То есть, там, внутри… ясно, что там, внутри. На контейнере фотография стоит в кокетливой рамочке – манерная такая пусенька, дамский любимец, в кудрях и усиках, с тремя серьгами в ухе. Классическая фотка, «дарю сердечно, чтоб помнить вечно», оформленная цветочками-сердечками, на фоне неба, улыбаемся и машем…

– Ёлы-палы, – говорю, – Рэм, это то, что я думаю?

– Точно, – говорит. И улыбается нежной девичьей улыбкой. – Я-то на улице его бесценные мозги бросать не буду. Мне эти мозги дороги, как память, я их буду в шкатулочке для фенечек хранить и за кофейком любоваться. В серии убийств его нельзя обвинить… гниду… а я страдала-страданула… дура-баба…

И поглаживает контейнер пальчиком.

Гормоны гормонами, но мстят женщины гораздо изощрённее…

4. Человек с именем

…И вкусы, и запросы мои странны…

В. Высоцкий

Имени своего я не помню, хоть тресни.

А ведь оно у меня было когда-то, имя… Амнезия. Перед апгрейдом мозги промыли и перебрали. Так часто бывает, всё правильно, только очень обидно.

Дэн – всегда Дэн. Мида – всегда Мида. Даже генномодифицированных и некроморфов, и то как-то зовут, а я – пустое место какое-то. Босс зовёт меня «старина» и «дружище». Дэн – «привет, придурок». Мида – «зайчик» и «лапочка». А всё почему: когда мне придумывают имя, а я чувствую, что оно не моё – бесит не по-детски. Прямо из себя выхожу.

Босс меня пытался звать Ричем – я его не слышу и всё. Чёрт лысый ему Рич. Так одного дрища со станции техобслуживания зовут: этакая поганая морда, как у манекена в дешёвой лавчонке, губ нет и из глаза жидкость для промывки линз подтекает. И соображает еле-еле. Я такой, что ли?

Дэн отсутствием моего имени никогда особо не тяготился. Ему «эй, ты!» в качестве обращения отлично хватало. Но Мида – она девушка нежная, добросердечная. Ей страшно не нравилось, когда у личности из всех опознавательных знаков только идентификационное клеймо. Я же киборг, всё-таки, а некакая-нибудь железяка. У меня душа.

А раз душа – должно быть и имя. Но я хотел своё имя, настоящее своё имя, а не чужое.

Как зайдёт разговор на эту тему, Дэн говорил:

– Да что ты фигнёй страдаешь? Придумай себе сам имя, какое хочешь.

А я ему всегда отвечал:

– Нет. Это будет не имя, это погоняло какое-то будет, кличка. Имя человеку при рождении даётся.

А Дэн:

– При сборке! – и ржёт. Смешно дураку.

Почти всем криминальным киборгам с промытыми мозгами наплевать, что у них там в человеческой жизни было, если было. А мне – нет. Не хочется думать, что я – «invitro». Я, может, у матери родился. У настоящей женщины. Как человек. И мне, может, охота вспомнить, как она меня назвала.

И кем я был при жизни. Время от времени брезжится что-то в голове, в тумане – а если знать, кем я был, глядишь, и вспомнилось бы чётко.

Вот думал я, думал – даже сны начали иногда сниться сами по себе, без загрузки – и решился. Дэну сказал:

– Хочу расспросить секретаря босса. У него выход на всякие справочные директории, даже закрытые. Может, он мне туман этот развеет, над моим прошлым.

Дэн даже дёрнулся.

– Да ну, – говорит, – брось, не связывайся. Скользкий он типчик, может боссу разболтать, а боссу может не понравиться… в общем, меньше знаешь – крепче спишь. Вдруг ты был врагом босса при жизни?

– А-ха-ха, – говорю, – очень умно. Был врагом, босс велел меня списать, потом чучело набил и оставил при себе, чтобы улики всегда под рукой оставались, если вдруг копы заинтересуются?

Дэн плечами передёрнул:

– Ну… тут точно никто искать не будет.

– Где там, – говорю. – Везде в наших кругах мой мордоворот засвечен. Каждый встречный бы сказал: знаешь, мол, твой босс сам тебя и замочил. Нет, чушь это.

И верно: такая чушь, что никому бы и в голову не пришла, кроме Дэна. Ну, тупой киборг, что возьмёшь!

– Ты мне, – говорю, – лучше ответь: сам-то ты откуда знаешь, что тебя Дэном зовут?

– Помню, – говорит. – Вот фамилию забыл.

– А Мида – откуда? – спрашиваю.

– А Миде, – говорит, – сутенёр сказал.

– Вот видишь, – говорю. – У вас хоть что-то из старой личности сохранилось. А у меня ничегошеньки нет. Только сны, да и то запись получается вся в тумане, сплошные помехи.

Больше Дэн спорить не стал. А я пошёл к Люлю, секретарю босса.

Люлю – генномодифицированный, антропоморф, гермафродит, асексуал, существо независимое. Считает, как машина, болтает на десяти языках, в голове информации – миллионами терабайт, да ещё и выход в Сеть – встроенный, антенны в виде рожек. За рожки Дэн его Люцифером прозвал, но не прижилось. Слишком длинно и величественно.

Но Люлю мы его между собой зовём. Если в глаза – он обижается, говорит, на кошачью кличку похоже. Хотя – он и есть боссу учёный кот. Или канарейка – с учётом голоса и любви к оперным ариям.

С киборгами Люлю особо не общается: о чём ему с бойцами разговаривать? У бойца главное – корпус, а у Люлю не корпус, а сувенирная флешка со стразиками. У него главное – мозг. Но задаваться он не задаётся.

Я выбрал момент, когда босс занят был, а Люлю играл с машиной в n-мерные шахматы и музыку слушал, отдыхал, в общем. Подошёл, кашлянул, говорю:

– Слушай, красавец, а ты не мог бы мою упаковку идентифицировать? Всё равно как, лишь бы имя узнать, а? Хоть по Потребительской Сети, хоть по Интерполу…

Люлю свои совиные глазищи прикрыл, задумался. Потом говорит, как Дэн:

– Уверен, что тебе это нужно? Меньше знаешь – крепче спишь, я бы сказал…

– Знаешь, что? – говорю. – Я бессонницей не страдаю и вряд ли буду, а за помощь хоть заплачу, хоть отлуплю, кого захочешь. Как оно?

Люлю только ухом дёрнул.

– Ну вот ещё! – говорит. – Всё бы вам, киборгам, лупить… я тебя идентифицирую совершенно даром. Мне тоже забавно.

Всё-таки польстило ему, что красавцем назвали. Не каждый его красавцем назовёт, фигню плюшевую.

Информационную директорию Люлю раскрыл в голограмму и развернул над столом, чтобы я тоже смотрел. Потом уставился на меня и говорит задумчиво:

– Надо ещё поразмыслить, как тебя идентифицировать… Глаза у тебя искусственные, по сетчатке не выйдет. В ушах я тоже не уверен – за уши периферию вживляли, может, заодно и сами уши поправили. Зубы у тебя искусственные, невооружённым глазом видно – и передние при мне уже вставляли.

– Может, пальчики? – спрашиваю. – Дактилоскопия? Древний метод, но эффективный же?

Люлю меня за руку взял и головой качает.

– Нет, – говорит, – громила, пальчики не пройдут. С тех пор, как вы с Дэном горели в том ангаре – много ли тех папиллярных линий у тебя осталось? Ладонь, как у куклы…

– Что ж делать? – спрашиваю. Расстроился.

Откинул златой локон с плюшевой мордочки, покусал коготок – и говорит:

– Надёжнее всего генетическая экспертиза, но долго и дорого. А я могу по идентификационным точкам на черепе прогнать. Точность – девяносто девять процентов с мелочью.

– Ладно, – говорю. – Давай по черепу. Но генетическую мы тоже сделаем. Для абсолютности.

Выдрали мы у меня клок волос, кусочек ногтя отрезали, заклеили всё это в конверт, конверт Люлю к исходящей почте положил, сделал заказ в «ГенАналитик» – и с моей кредитки сняли вперёд изрядную плату за проверку. А потом мы с Люлю отсканировали мою физию, отметили на моей черепушке эти самые точки – и прогнали по всем поисковикам. Люлю своё дело знал, в сетях – как рыба в воде. Получаса не прошло, как высветился в интерполовской базе мой пресветлый лик.

Почти что мой. Но не совсем.

Морда какая-то потрёпанная, как будто старше выглядит, под глазами синячищи, сами глаза, даром что натуральные – как у ошалевшего окуня. Волосы клоками – и чёлка выкрашена в зелёный цвет с блёстками. И корпус поменьше, чем у меня, раза в полтора, зато костюмчик шикарный, ничего не скажешь. Как у политика или телеведущего.

– Чё?! – говорю. – Это я, что ли?!

Люлю смотрит скептически, но выдаёт:

– Совпадение – по десяти точкам из пятнадцати. И семи хватило бы для идентификации. Ты.

– Ну и что это за ком с горы? – спрашиваю.

А у Люлю его мордочка плюшевого котика расплывается. Улыбнуться, значит, соизволил.

– Имя – Хербиус Неживой Мыш Саторини. Возраст – тридцать два года на момент смерти. Профессия – выдающийся поэт и художник-авангардист. Трагически погиб во время террористического акта в Арт-Галерее, где представлял собственную последнюю выставку «Солнце и трупы пылесосов». Тело было завещано Институту Трансплантологии, где и разобрано на биологический материал. Памятная доска с именем господина Саторини находится в зале Славы Арт-Галереи. Доволен?

Нокдаун.

– Распечатать портрет? – спрашивает.

– Валяй, – говорю. – Всё равно.

А сам думаю: вот ведь… Это же надо такое имя иметь – Хербиус. Что это за имя? И почему погоняло у него – Дохлый Мыш? Нет, ну ясно, что сейчас неживой, но ведь тогда-то шевелился ещё? Выдающийся поэт, а? Да ещё и художник… а я думал, что рисовать не умею…

А Люлю мне тем временем распечатку подаёт. С моей пока ещё человеческой физиономией.

– Рад, – говорит, – оказать услугу, господин Саторини. Желаю возвращения памяти и новых творческих успехов – как в поэзии, так и в живописи.

А я киваю, глупо улыбаюсь и думаю: немного же от моих мозгов осталось. Ни одного стишка за два года не сочинил, дубина, вышибала несчастный. Только бы морды бить, а чтобы подумать о прекрасном – этого нет…

Чего я так странно выставку назвал: «трупы пылесосов»? Что это за картины? Эх, талантливым был перцем, необъяснимым… Не таким, как прочие. Ну, ничего, думаю. Теперь знаю, что вспоминать.

Жизнь-то моя настоящая – картины, стихи… поклонницы, может быть… Вот прозябаешь, как свинюк в берлоге, и не знаешь, что в тебе, быть может, гений дремлет.

К своим я торжественно пришёл. Распечатку показываю.

– Во, – говорю, – видали? Я – гений. Знаменитый художник и поэт. Хербиус Саторини, поняли, да?

У Дэна глаза чуть не выскочили, когда фотку увидал.

– Шикарный чувак, – говорит. – Сразу видно, что гений: явно канифолил без просыху и коксой занюхивал. То-то у тебя половина потрохов синтетические.

А Мида всплеснула лапками:

– Ах, не может быть! Я никак не ожидала, что ты – такая удивительная и духовная личность!

– Ну, чего, – говорю. – С Дэна спрос небольшой. Он из всех стишков знает только те, что в сортирах над писсуарами пишут. Но ты, Мида, книжки читаешь иногда… скажи, встречала? Стихи мои, а?

Мида глазки опустила долу.

– Нет, – говорит. Смутилась. – Не буду врать, Хербиус, серое я существо… да ты же знаешь, откуда Дэн меня забрал. Где мне такое авангардное искусство знать… но я обязательно почитаю.

– Хе, – говорит Дэн. – Мы все ещё почитаем твои стишки, если уж ты их кропал. Но прежде – не сходить ли нам в музей, а? Типа культурной программы. В стишках я слабо разбираюсь, но на картине сразу понятно, что к чему.

Я под ингибитором эмоций почесал. Бедная моя память о музеях никак не подсказывала. Неродное какое-то место, хоть тресни. И я подумал, что кабаки мне и при жизни были ближе. Творческая личность, в конце концов!

Но Миде идея понравилась страшно. Она тут же ускакала пудрить носик и выбирать туалет, чтоб идти культурно развлекаться. А я стоял и пытался вспомнить свои стихи.

А в голову лезло то «быть или не быть», то «я помню чудное мгновенье», то «ничто не ново под солнцем». И я преотлично отдавал себе отчёт, что всё это не мои стихи, а я по телеку слыхал. А свои – как отрезало. Туман – и всё.

А Дэн ещё подначивает:

– Ну хоть один стишок-то почитай?

– Да отвали ты! – рявкаю. – У меня мозги начисто промыты. Не то, что целый стишок, а ни одной строчки вспомнить не могу. Вообще позабыл, что стихи сочинял.

А Дэн:

– Ну и ляд с ним. Ты давай сейчас сочини! Новый!

Приехали.

Знать бы ещё, как это делается… Подумал немножко – никак приличные слова в рифму не складываются. А то, что складывается, разве что над писсуаром можно нацарапать.

– Я, – говорю, – разучился, похоже. Может, если старые стихи почитаю – вспомню?

Дэн говорит:

– Давай поглядим, пока моя старуха пёрышки чистит, – и разворачивает свою домашнюю информационную базу.

Открыта на порнухе, ясное дело. Но мы вышли на литературный портал и разыскали там профиль господина Саторини. С моим портретом в скорбной рамке и голограммой галереи, развороченной в копоть. И толпа поклонников там расписалась, что я умер, как настоящий поэт, и что вечная мне память в живых созвучьях.

А дальше там были стихи. И теперь уже у меня чуть глаза не выскочили.

Первое, что мы открыли – крепкое словцо, одно, было написано много раз, ёлочкой, на целую страницу. И Дэн заржал и сказал, что теперь верит – я точно Саторини, но такие стихи он и сам может сочинять целыми томами.

А мне почему-то стало ужасно неловко, даже в жар бросило.

– Это я так, – говорю. – Шутки ради.

Дэн на это только хмыкнул:

– Ну-ну. Давай дальше поглядим.

Поглядели. Пока Мида одевалась, мы прочитали ужасно много стихов, они были написаны то ёлочкой, то крест-накрест, то по диагонали, состояли из очень понятных слов, но оказались даже не ругательными, а так. Совсем никак. Просто слова.

А рифма попалась только один раз: «Давным-давно – говно».

И всё это время мне хотелось выжечь себе глаза и провалиться сквозь землю. Зато Дэн очень радовался. Говорил, что он тоже поэт, не хуже меня – и точно, выдавал рифмы, которые гораздо оригинальнее звучали.

Когда Мида вышла, вся в розовом, и в розовом боа из искусственных перьев, и в туфлях на золотой подошве, и засыпанная золотой пудрой, я уже сильно жалел, что сказал им про Саторини. Мне было дико стыдно, в жизни не было так стыдно.

И когда Мида спросила: «Ну, мальчики, как стихи?» – я сделал морду, как на той фотографии, и сказал:

– Я чего-то разочаровался в этом деле. Не хочется больше стихов писать. Пойдёмте лучше смотреть картинки.

.

В Арт-Галерее было полно народу, но на нас глядели, как на диво. Оно и понятно: боевых киборгов тут не водилось, не то место. Зато генномодифицированных или трансформов толкалась пропасть: и девицы, переделанные из парней, и парни, недоделанные до девиц, и дамочки с имплантатами везде. И пожилые господа с пластмассовыми лицами и искусственной сединой, а с ними – искусственные создания непонятного пола с периферией, замаскированной под пирсинг. И детки с мрачными глазами старых ведьм. И какие-то эфемерные, манерные, бледные существа вяло переставляли длиннейшие ноги и посматривали на публику из-под тяжёлых век – взгляды у них были такие, что оторопь брала.

Одеты они все были шикарно и глупо, как по телеку.

Мида была в восторге. Она сияла в своём незатейливо-розовом, как лампочка, и разглядывала всю эту кодлу с почтительным любопытством. И щебетала:

– Ах, мальчики, вот это – настоящая богема!

А мне эта настоящая богема не особо нравилась. Не чувствовал я себя как дома. И сам музей мне не особо понравился, хотя я его как-то смутно припоминал сквозь туман. Неуютно мне тут было, будто под прицелом стоишь. Изменился я после смерти.

Настоящая богема не рассматривала картинки и прочее, что там было выставлено – она тусовалась. А я осматривался и удивлялся. Ну что за штука это искусство?! Вот, например, стоит кусок какой-то железяки, к нему микросхемы приклеены суперклеем. Сверху – кукольная головка. Называется «Нежность». А я – тупой киборг, какой в этом смысл, хоть убей, не могу понять.

Зато Дэн веселился: нашёл унитаз, из которого бьёт питьевой фонтанчик, и ржал, как дурак. «Источник Истины» подписано – умора, до чего смешно, ага. Как раз на уровне дэнова понимания шуточка.

А я сам, господин Саторини, оказался – художник-ногист. В смысле – краску по холсту ногами размазывал. Иногда – босиком, иногда – в ботинках. Краска, большей частью, чёрная, коричневая и желтоватая такая. Общий вид – будто я по дерьму ходил, а потом об холст ноги вытер. При чём тут солнце и трупы пылесосов, понятия не имею. И закрадывается мысль, что и при жизни не знал.

Для понта названо.

И тут, у них, это считается творческой находкой. Галерея за большие деньги предлагала эти потоптанные полотна – кто-то даже покупал: на месте некоторых фотокопии висели с надписью «оригинал продан». И Дэн с Мидой ценами очень заинтересовались.

Дэн говорит:

– Идея, конечно, богатая – ногами рисовать. Ты бы красок только побольше брал, разных цветов, а то однообразно выходит.

И Мида согласилась:

– Точно. Поярче – было бы лучше, по-моему. Солнце всё-таки… Хотя, ты, Хербиус, художник, тебе виднее.

А мне опять было стыдно до смерти, но я сделал важное лицо. Богема на меня посматривала и шушукалась, надо думать – заметила мое сходство со мной самим при жизни, и я растопырился, как мог. Будто мне не привыкать всем раздавать автографы.

Но больше всего хотелось сбежать.

– Ладно, – говорю. – Хорошего помаленьку. Оценили – и хватит.

Ребята на меня посмотрели уважительно и согласились.

Надо было всё это дело как-то пережить, и я взял отпуск на целую неделю. И почти всю эту неделю нажирался в хлам, а когда почувствовал, что уже дошёл до кондиции – купил холст на подрамнике, большую коробку масляных красок и бутылку чего-то вонючего, чтобы стирать эти краски с себя.

Потом закрылся у себя дома, выключил окно и все средства связи, врубил кондиционер, положил холст на пол, снял ботинки с носками и стал создавать шедевр.

Процесс оказался неожиданно занимательный. Правда, вышла полная фигня, но при жизни у меня получалось ещё хуже. И ноги я потом за один раз до конца не отмыл – они ещё долго отдавали где в желтизну, где в синеву. Но в ботинках всё равно не видно.

Потом я придумал картине название в духе Галереи и позвонил Дэну с Мидой, что у меня презентация живописного шедевра.

Они пришли с такими серьёзными минами, что было тяжело тоже делать серьёзный вид. И я им объявил торжественно:

– Глядите: во! Называется «Возрождение».

Дэн присвистнул. А Мида говорит:

– Знаешь, Хербиус, ты, кажется, вышел на новый творческий уровень.

А то! По сравнению с той мутной мазнёй в Галерее – конечно. Оно было синее с прозеленью и в желтизну, разводами. А посредине полотна – ярко-красный отпечаток моей босой пятки. Знай наших!

А поддержка друзей много значит. Мне, вроде, даже не так стыдно было, попривык. И я начал почти всерьёз думать, что было бы интересно куда-нибудь в газету сообщить о моём возрождении во всех смыслах. И на волне загнать этот свой шедевр ногизма тысяч за двадцать, а потом позвать друзей куда-нибудь на курорт, где можно познакомиться с шикарной девочкой.

Надо было только дождаться генетического анализа, чтобы никто не прикопался.

Мне уже казалось, что всё это очень смешно. Остаётся научиться делать умное лицо, а это сложно – всё время хочется ржать, как идиоту. А приличному аферисту полагается держать себя в руках. Аферист – это прибыльнее, чем боец. Гораздо.