Текст книги "Тракт. Дивье дитя"

Автор книги: Максим Далин

– Да ну, – смеялся Лаврентий, – чай, жулить станете! Ты, Афанасий, даже не жди – я тоже супротив выйду, так ты мне на поодиначки не попадайся…

– Ты-то пойдешь, рыжий?

– Да куда ж мне деваться? – усмехнулся рыжий – и, остановившись, поднял на Федора глаза. – Здорово, Федор Карпыч. Душно-то как подле тебя… уезжал бы ты!

Федор осадил вороного.

– Что, мужики? – сказал презрительно. – Бесов слушаете, леших с оборотнями? Глаза они вам отвели, или креста на вас нет? Трусы! – и сплюнул на землю.

– А ты, ваше степенство, не замай, – сказал кудлатый Алемпий со всей черноземной солидностью. – Обчество в твои дела не лезет – и ты в евонные не лезь.

– Ты приехал – ты и уедешь, – встрял Архип – а ведь должен бы думать, разок побалакав с лешими по душам! – А нам тут жить. С лесом тоже поладить надоть…

Федор улыбнулся снисходительно и насмешливо.

– Вот как, значит, православный народ? Небось, свечки в церкви ставите разом и Георгию, и змею? Чтоб с нечистым духом не ссориться – можно ведь и в ад угодить?

Лаврентий набычился и шагнул вперед, и рыжий остановил его жестом, как питерский аристократ – своего приятеля.

– Федор Карпыч, – сказал лешак тихо, – прошу тебя – уезжай, пока беды не стряслось. Тревожно что-то мне…

Федор улыбался. Да, он был вполне готов показать этим деревенским дуракам настоящее лицо лесной нечисти – этот туман, пепел, прах из которого она сделана и в который превращается, когда издыхает – так что леший вполне мог бояться. Но для окончательной победы и для того, чтоб и мужики увидали его великодушие, Федор все-таки сказал:

– Ты, нечистая тварь, убирался бы в свой лес подобру-поздорову – пока не поздно. Отец Василий вернется – освятим деревню, а пока я уж ее очищу от твоих поганых дружков, будь спокоен. В первую очередь – от тебя, и от волка твоего…

Лешак не сдвинулся с места. Мужики молчали; только Кузьма со своей откушенной ладонью нелогично пробормотал:

– Слышь, Федор Карпыч… ты того… уезжал бы от греха…

– Ишь ты! – расхохотался Федор. – Сожрали человека, да еще и мозги отуманили ему! Силен лукавый, силен! Ну да если ты слов не понимаешь, так я тебя иначе в ад загоню, – и поднял ружье.

Рыжий не шевельнулся, только тень болезненной улыбки промелькнула на его лице, совершенно нечеловеческом, белом, как мрамор, с зелеными горящими глазами. Промахнуться с пяти шагов никак нельзя было – и Федор спустил курок.

А того, что случилось дальше, он так никогда и не смог объяснить ничем, кроме как лесным наваждением. Деревенский дурачок, куний царь, злая и безумная маленькая дрянь, возник прямо перед рыжим в какой-то неуловимый миг, совершенно ниоткуда. Он оттолкнул лешака двумя руками – и пуля медвежьего калибра врезалась в его спину чуть ниже шеи, пролетела насквозь и зацепила на излете руку бородатого мужика, оказавшегося слишком близко.

Дурачок без звука повалился на руки рыжего, зато мужик завопил в полный голос – а за ним безумно и пронзительно заголосила страшная пропитая баба, невесть как оказавшаяся в этой толпе. Она еще лезла вперед, расталкивая остолбеневших односельчан, когда Лаврентий выхватил ружье у Федора из рук и случилось что-то еще, от чего мир потемнел и опрокинулся…

Лаврентий стащил Федора с седла и врезал ему в подбородок. Федора спасло только то, что рука Лаврентия тяжело двигалась из-за раны: он не был убит наповал, лишь на некоторое время потерял память. Потом Афанасий, Илюха и Лука вязали Федору руки чьим-то кушаком – а Матрена валялась на истоптанном снегу и голосила, стащив платок и вырывая целые прядки полуседых волос. Ей-то казалось, что все уже кончилось ко благу – она даже ждала, когда после разговора кто-нибудь из мужиков угостит ее косушкой, а вышло-то вон как… в этот миг она совершенно явственно поняла, что солнце для нее гаснет.

А Егорка сидел на окровавленном снегу в обнимку с мертвым названным братом и думал, что, кажется, все, действительно, кончилось. На некоторое время. Симка придумал свой собственный способ отвести зло – а, может, не от деревни, а от Егорки хотел отвести зло… и встретиться теперь надлежало в лесу, если на то будет воля Государева. А в деревне больше делать нечего. Вовсе нечего.

И все, что происходило вокруг – суета и вопли, доктор, пристав и урядник, чарка водки, сунутая кем-то в самое лицо, слезы и брань Лаврентия – шумело, как дождь, не задевая души. Когда у Егорки забрали Симкино простреленное тело, он больше ничего не слушал – просто пошел прочь, к лесу.

Лаврентий догнал его на тракте, что-то спрашивал – но Егорка сумел сказать только: «Возвращайся домой, все наладится», – да и то еле выжал из себя, и Лаврентий махнул рукой.

Николка встретил Егора у рябиновых ворот. Вид у стража был такой же потерянный, как и у деревенских мужиков – только более смущенный.

– Слышь, Егорушка… – начал он, глядя в сторону, – я, похоже, того… занапрасно мертвяка-то сговорил нам помогать… Федор-то его в землю уложил, да пытал и тебя тоже… чай, думал, что ты, как навьё, в прах истлеешь…

– Какая разница, – сказал Егорка, чувствуя смертную усталость. – Что нам делать среди людей? Что нам за дело до людей? Я уж и не понимаю, для чего все это было…

– Егорушка, – Николка тронул его за рукав. – Коли ты об лешачке, так тут он. Марфуша его встретила. Удивленный он – да опомнится. Ты поговори с ним…

– Да, да, – кивнул Егорка, прислоняясь к лиственничному стволу и закрывая глаза. – Я поговорю. Прости, страж – я снова вижу… просто – вижу… ты ж знаешь, дано от Государя мне…

И Симка, сменивший человечью плоть на лесной морок, привалился к плечу, бормотал виновато: «Ты меня прости, Егорушка, только не мог я на это глядеть. Мамку-то жалко, а иначе-то не вышло…» – а Егорка прижал его к себе, гладил его по голове и пытался перестать видеть…

Как Федора увезут в волость, а оттуда, видать, на Сахалин сошлют. Как Матрена этой же зимой спьяну замерзнет. Как Кузьма сопьется. Как Оленка утопится в Хоре, а Фиска родами помрет. Как староверскую молельню опечатают да сожгут. И как барыня Софья Ильинична выйдет замуж за городского дельца – а уж тот приберет к рукам лес-то…

Но и это ненадолго. А дальше выходила такая бессмысленная кровавая каша и такое повальное убийство – людей, нелюдей, мира – что Егорка не выдержал и вытащил скрипку.

Чтобы сыграть заново. Чтобы сыграть иначе – гармонию и любовь сыграть. Чтобы встретить летом в чащобе Лаврентьевых волчат. Чтобы девки пели песни и бросали в воду венки. Чтоб у мужиков не было драк злей кулачного боя. И чтобы жить добрым людям долго, жизни радуясь.

Чтобы жил и лес, и человечий мир – во славу Государеву…

Устаревшие, диалектные и просторечные слова

Река Хора, как и город Преображенск – вымышленные географические названия. Будем считать, что дело происходило где-то за Уралом, на некоем абстрактном северо-востоке – а потому в тексте использованы слова из поморских, сибирских и уральских говоров.

Полоротый – разинувший рот, разиня.

Скитник – житель скита, раскольник.

Кипрей – иначе иван-чай, северное травянистое растение; его можно заваривать в очень пристойный напиток чайного вкуса. Заменял чай, изрядно дорогой на севере.

Стоочитый – имеющий сто очей, стоглазый. Очевидно, Матрена имеет в виду серафима, как она его себе представляет.

Укроту настоящую не дали – не укротили или не укоротили, не обуздали.

 
Природный – здесь в значении «прирожденный», «кровный».
Балка – овраг.
Колодники – каторжники.
Чертознай – тот, кто водится с чертом, ведьмак.
Лес виднелся в конце порядков – «порядком» (в смысле – «порядок домов» или «дома, стоящие по порядку») поморы называли деревенскую улицу.
Большуха – старшая женщина в доме (как большак – старший мужчина).
Табашник – курильщик табака, со времен Петра Первого считаемый староверами большим грешником.
Беси – бесы.
На юру – на открытом высоком месте.
Выкрашенный в дикой цвет – в серо-голубой.
Платье сшито капотом – платье без талии и турнюра, домашняя одежда.
Лазаря поешь – сказание о Лазаре, Алексее – божьем человеке и Голубиной Книге обычно пели нищие на церковной паперти. В переносном смысле – прикидываешься беднее, чем есть, зря, напрасно жалуешься на судьбу.
Отблеск ивановых червячков – иванов червячок – светлячок, встречающийся в северных лесах в августе. Светится бледно-зеленоватым мерцающим светом.
Кулугур, кулугуры – пренебрежительное название раскольников.
Слега – жердь.
Навь, навьё – жители загробного мира, выходцы «с того света», в отличие от дивьего люда – хранителей мира живых.
Обережные – охрана, стража.
Лядащие – тощие, хлипкие.
Чугунка – железная дорога.
Книжка гражданской печати – напечатанная послереформенным упрощенным «петровским» шрифтом, в отличие от церковной печати старинных книг.
Растрощенный – расщепленный, раздавленный.
Пытал – обычно «пытался», «пробовал», так и в контексте. Реже – «спрашивал».
Рдяный – темно-красный.
Шабры – соседи.